Остаток дня я молча таскалась за Флоренс, и многое из увиденного ошеломило меня, однако чего-то подобного стоило ожидать от школы, в стенах которой обучают спиритуализму. Я знала, что рано или поздно мне придется встретиться с призраками, и эта мысль не только не казалась мне невероятной, но и внушала радостный трепет. Не призраки вселяли в меня тревогу, а опасения, как меня примут одноклассники и наставники. Те из них, с кем я успела познакомиться, едва ли вселили в меня уверенность, что здесь мне рады.

Лишь за вечерней трапезой, состоявшей из жидкого жирного супа, в котором плавало несколько белых фасолин – я ела его под холодно-любопытными взглядами других учеников, – я наконец увидела директрису. Она сидела за высоким столом под собственным портретом, частично загораживая собой дежурного по портрету, по-прежнему стоявшего на своем посту спиной к трапезничающим – женщина величественная и статная, затянутая в жесткий корсет на китовом усе. Выражение ее лица постоянно оставалось хмурым, как у человека, напряженно прислушивающегося к почти неуловимому шуму. Когда она положила нож и закашлялась, прикрыв рот салфеткой, все до единого, кто был в столовой, замерли с ложками в руках и снова взялись за суп, лишь когда приступ прекратился.

После ужина я вслед за Флоренс прошла в читальную, где ученикам полагалось час заниматься самостоятельно до вечерней зарядки, и тут путь мне преградила Другая Мать, опустив руку мне на плечо.

– Ты, верно, решила, что мой кабинет – гардеробная или камера хранения?

Я молча покачала головой.

– Тогда почему, скажи на милость, твой чемодан до сих пор у меня?

Несмотря на ее неприветливость, я обрадовалась при мысли, что снова увижу свой чемодан. Хоть в нем и не было ничего ценного, мое прежнее «я» все еще оставалось каким-то образом связано с ним, и без него я чувствовала себя потерянной. Я пошла за Другой Матерью буквально по пятам, держась так близко, что когда та внезапно остановилась, я налетела на нее. Из своего кабинета вышла Директриса и велела нам подождать.

– Кто это? – спросила она низким, хриплым, властным голосом, который я впоследствии узнала почти так же хорошо, как свой собственный.

– Грэндисон, мисс, – ответила я, хотя обращались не ко мне. Сердце заколотилось от собственной смелости.

Глаза Другой Матери гневно блеснули.

– Это «Грэндисон», – отвечала она, словно выделяя мое имя кавычками. Как будто оно было ненастоящим или звучало глупо. – Новенькая.

– Она умеет печатать? – Говорила директриса осторожно, словно обдумывая каждое слово, прежде чем произнести его. Разумеется, она и сама заикалась. Мысль об этом принесла мне смутное удовлетворение.

Другая Мать раскрыла рот, но, прежде чем она успела вымолвить хоть слово, я выпалила: «Да, мэм!». Я ничуть не сомневалась, что Другая Мать решит, будто темнокожая девочка моего возраста никак не могла научиться печатать.

– Тогда пойдем со мной, дитя. С вашего позволения, Уиннифред.

Печатать я и вправду не умела. Но все равно пошла за ней.

Директриса вплыла в свой кабинет, величественной медлительностью напоминая старинный парусник. Ее накрахмаленные юбки поскрипывали и шуршали, как паруса, раздуваемые сильным морским ветром. Из этого описания, над которым я изрядно потрудилась, читатель может сделать вывод, что, во-первых, я учусь изъясняться литературно, и, во-вторых, директриса выглядела довольно старомодно: большой турнюр, корсет на китовом усе, пышные юбки. Последние колыхались от движений, казалось, никак не связанных с движениями тела под ними. На секунду мне даже показалось, что под платьем у директрисы еще один человек, живущий своей жизнью. Затем я отбросила эту мысль не только из-за ее глупости, но и из-за того, что никакой необходимости в подобных фокусах не было: в школе, где призраки считались делом обычным, никому бы в голову ни пришло творить воображаемые чудеса.

Кабинет директрисы представлял собой довольно мрачное помещение с высокими окнами и деревянными панелями на стенах. Ставни были опущены, а на одной из стен над пневматической трубой и дверцей, которая, как я потом поняла, вела в шахту кухонного лифта, висели две картины маслом в коричневых тонах, при беглом взгляде на них оказавшиеся портретами кролика и крольчихи, наряженных в человеческое платье по старинной моде. На внушительной каминной полке, слегка накренившись, стояло чучело серого попугая, довольно пыльное; в камине я увидела чугунную печку, старый, облезлый лоток для угля и кочергу. По обе стороны от камина имелись многочисленные встроенные шкафчики с полками и ящичками; каждый ящик был снабжен аккуратным ярлыком. Некоторые полки были разделены на ячейки, первоначально, по-видимому, предназначавшиеся для документов. Теперь в них стояли странные шишковатые предметы, желтовато-прозрачные и небольшие – анатомические модели или что-то подобное. Однако центральное место в комнате занимал громадный старый письменный стол, на котором я увидела: промокательную бумагу; письменный прибор с чернильницей; несколько перьевых ручек; подозрительный маленький предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался кроличьей лапкой, довольно облезлой (я опрометчиво наклонилась, чтобы разглядеть ее, и вздрогнула от резкого «Не трогай!»). Кроме того, там имелись два механических прибора: назначение одного из них было мне известно, а вот второго, гораздо бо́льшего размера – нет. Первый был пишущей машинкой.

(Позвольте на минуту отвлечься и признаться в любви к своей пишущей машинке – втайне я считаю ее своей. Позвольте рассказать о том, как нравится мне золотая надпись «Андервуд», выгравированная на ее глянцевом черном корпусе, жучиный профиль которого, кстати, чем-то напоминает капот автомобиля, что привез меня сюда. Как люблю я круглые клавиши, такие гладкие на ощупь! И смазанные молоточки, печатающие эти слова – мои слова – ровными параллельными строчками.)

Директриса указала на второй прибор, состоявший из медной проволоки, нескольких бумажных конусов, вложенных один в другой, стеклянных сосудов и большой медной трубы, отшлифованной до блеска. То была старая модель аппарата, которым я пользуюсь до сих пор.

– С помощью этого передатчика я получаю донесения из мира мертвых, – сказала она.

Я спокойно кивнула. У меня есть одно полезное свойство: я умею казаться спокойной, даже если внутри бушует ураган. Я научилась этому в безжалостных коридорах Бруклинской академии для неблагополучных девочек, ненадолго ставшей моей альма-матер, и довела свое умение до совершенства в теткином доме. Оно не спасало меня от унижений, зато не позволяло моим обидчикам испытывать радость при виде моих слез, ибо я ничем не выказывала своего расстройства.

– Когда-нибудь мы изобретем автоматический способ записывать донесения с той стороны, но до тех пор приходится полагаться на человеческий слух. Нам помогают ученики: они прислушиваются к трубе и записывают все, что услышали. К сожалению, Эмили Калп… недавно мы лишились стенографистки. Можешь ли ты подолгу концентрировать внимание?

– Да, мэм.

– Иногда приходится работать ночью.

Я заверила директрису, что готова при необходимости пожертвовать сном, лишь бы оказаться полезной.

– А как у тебя с орфографией?

К счастью, в ответ на этот вопрос мне лгать не пришлось. Хотя я боялась «Орфографической пчелки» как огня – ведь многие буквы алфавита я выговорить не могла, – с правописанием у меня все было гладко, лишь бы рот не открывать.

– Я проэкзаменую тебя. Согласна?

Я не возражала.

– Ты обнаружишь, что сообщения из мира мертвых иногда отрывочны и всегда звучат странно. Я прошу тебя не исправлять ошибок без особых на то указаний, а записывать все в точности, как услышишь в трубе, если сумеешь разобрать отдельные слова. Паузы не менее важны, чем слова, а выразительный рисунок речи придется отображать на письме скудными средствами пунктуации: запятыми, точками, многоточиями, чистой строкой. Как у тебя с пунктуацией?

Я хотела было ответить, что с пунктуацией у меня гораздо лучше, чем с речью, но она угадала мое желание съязвить, прежде чем я успела это сделать, и равнодушно проговорила:

– Остроты тут неуместны. – Она усадила меня на стул и отодвинула кроличью лапку подальше от меня. – Аппарат очень легко расстраивается. Будь осторожна и не прикасайся ни к одной из его частей, кроме раструба, и то при крайней необходимости. Ты готова? Я отправляюсь.

В следующие несколько минут я стала свидетельницей самого ошеломляющего зрелища в своей жизни.

Невозможно описать ощущение, которое испытывает человек посторонний, увидев некронавта, отправившегося в край мертвых. Кажется, что происходит что-то неправильное, даже скверное и отвратительное. Если вы видели труп – а я видела их несколько, – то знайте, что трупы выглядят в несколько раз менее странно и жутко, чем то, что я увидела в тот день. Труп отличает от некронавта то, что первый возможен; его существование не подлежит сомнению и отрицанию. Но при виде некронавта, который, по сути, мертв и жив одновременно, все наши ожидания разлетаются в прах, и оправиться от этого не так-то просто. Наставники в школе объясняют, что некронавт «ныряет в край мертвых через собственный рот», но это описание, представляющееся неким акробатическим трюком – сальто-мортале сквозь непристойно оголенные багровые миндалины, – слишком конкретно и все же недостаточно конкретно. Я увидела, как директриса постепенно становится все более сосредоточенной, и ее сосредоточение – описать это очень сложно, почти невозможно – концентрировалось главным образом у рта. Затем время словно остановилось, я ощутила сильнейшее напряжение в комнате, а потом директриса резко и внезапно исчезла, словно пространство вдруг схлопнулось пополам. Я ощутила этот хлопок и в своей груди и вдруг испугалась, что потеряю сознание или не смогу удержать в себе ужин; наклонившись вперед, я ударилась лбом о клавиши пишущей машинки и напечатала: апрнгб!

Не прошло и секунды, как откуда-то из-за моего правого плеча раздался тихий дребезжащий голос.

Сейчас этот металлический брюзжащий голос, чем-то похожий на стрекот насекомого, знаком мне лучше, чем настоящий голос директрисы, но тогда я не сразу поняла, что именно услышала. Если вы регулярно пользуетесь телефонным аппаратом, вас уже не удивляет, что собеседник необязательно должен присутствовать рядом с вами при разговоре, но я знала о существовании таких аппаратов лишь из книг и писем и страшно испугалась, как будто из страницы с напечатанным текстом вдруг высунулась перепачканная чернилами рука и схватила меня. Тем не менее, я села прямо, коснулась пальцами клавиш, подражая рекламным объявлениям о курсах машинисток, и, вытащив застрявшие клавиши, которые нажала лбом, через пень-колоду стала печатать все, что слышала. С мерным стуком клавиш ко мне вернулось самообладание.

Первое произнесенное директрисой предложение я могу процитировать с точностью до буквы, а если ошибусь, вреда не будет, ибо потом можно свериться с оригиналом и все исправить. Мы храним все донесения из мира мертвых, даже если информация в них кажется несущественной. Итак, она произнесла: «Нет нет нет нет нет».

Печатала я, как вы наверняка догадываетесь, чудовищно медленно и чудовищно неумело. Мои пальцы слушались меня примерно так же, как кроличья лапка ныне слушалась своего первоначального владельца. Но я сохраняла спокойствие, и, как ни странно, справилась хорошо. Я напечатала один или два параграфа, после чего пространство изрыгнуло директрису, та вытащила листок с донесением из пишущей машинки, с жужжанием прокрутив валик, и вскользь пробежала по нему взглядом.

– Хорошо. Приходи завтра после ужина. Ты освобождена от вечерней зарядки.