История Клары

Мне нужно с тобой посоветоваться, Одуванчик. Только объяснять много придется. Придется объяснять. До утра времени много. Надеюсь, ты не хочешь спать. Мужчины обычно хотят, я знаю, не первый же ты у меня. Вот как раз про первого… Мало ли чего ты не хочешь знать. Я тебе не про это рассказать хочу, я по делу. Это важно. Кофе? Давай кофе.

Теперь слушай, не перебивай.

Мой первый – я долгое время была уверена, что и последний, кстати, – был вылитый Док. Я, когда впервые в нашу раздевалку вошла, вижу – стоит, глаза эти небесные – злые, как сам ад, я сразу решила: ни за что. Даже когда поняла, что обозналась.

Злятся они одинаково.

А я к тому моменту уже ничего не боялась – даже нелюбви. Но вот со всем этим дерьмом дело иметь – ни за что. Я была уверена, что раскатаю любого, кто только задумается о том, чтобы хоть пальцем меня тронуть – в плохом смысле, мое сердечко, в плохом смысле. Ты куда? Руки не убирай, можешь даже наоборот. Не верю, что испугался. Тоже мне. У нас все шутники, а уж как посмеяться любим – я других таких веселых людей не встречала никогда и нигде. С нами обхохочешься, если понимать, в чем дело. Ну, я и сейчас уверена, что раскатаю любого… кто не раскатает меня. Это несколько меняет дело, правда? Но уверенности в себе не убавляет. А тогда я была просто леди уверенность или, скорее, леди убью сразу, сколько мне голову ни чинили. Уже и чинить перестали. Кажется, поняли, что само пройдет – с опытом. И отправили этого опыта набираться – прямо к нашим в раздевалку, точно. И когда я увидела злющего Дока, я решила: ни за что. Раскатать я его раскатаю – ага, так и подумала, он же выглядит, как принц из сказки, а от принца не ждешь повадок ассасина, да? Вот я и решила: раскатать – раскатаю, а занафига мне вообще оно?

Я до того такие глаза, наверное, один раз в жизни и видела. Сейчас расскажу. Жила-была девочка, звали ее Клара. И вышла с ней вот такая история. Только ты не рассказывай никому, ладно? Да, это шутка такая. Я знаю, что не расскажешь. Я бы тебе не рассказывала, если бы думала, что тебе в голову такое может прийти. Да все и так знают, кому надо. Просто… некоторые вещи невозможно рассказать без вступительного ритуала, и вот это он. Никому не говори про это, ладно? А ты отвечай, как положено.

Клара, шепчет новенький, Клара, и я прижимаю к его сладчайшим губам палец. Клары больше нет. Ее, может, и не было никогда. Я помню, как мама твердила, обливаясь слезами: где моя девочка, куда ты ее дела? А я никуда ее не девала. Просто никогда не была ею, той, которую мама звала Кларой, цветочком, куколкой своей. Не было у нее куколки никогда. Мама умудрялась не замечать этого до самого конца, когда я уже прямо сказала, что иду служить в полицию или в пожарные, не решила тогда еще. Что тут началось! Как будто у меня рога выросли, хвост и чешуя. Как будто я чудовище, укравшее и сожравшее ее драгоценную крошку. Как будто я паразит какой-то, притворившийся ее девочкой. Вот вчера всё было прекрасно, и девочка была на месте, милая куколка, нежный мамочкин цветочек. А сегодня вдруг я. Понимаешь? Ты понимаешь? Как будто всё это время она на меня глаза направляла, а смотрела мимо, видела какое-то свое кино. Про платьица и гольфики… Ну да, было дело – сколько я их изодрала по деревьям и крышам, страшное дело. Бесполезно. А, еще про всякие штуки, чтобы выпрямлять волосы и потом закручивать их в такие трубчатые, знаешь, локоны. Нет, правда, сначала выпрямить, а потом закрутить. Я сказала, что это мы самые смешные шутники? Я ошиблась, мое сердечко. И про туфельки – она так и сказала, представляешь? – не туфли, туфельки! Как будто мне пять лет, а она снова напяливает на меня этот огромный торт из кружев и лент. И трусы с жабо на заднице. И гольфы с бантами. Тебя еще не тошнит? Сейчас будет. Она сказала: бусики – и зарыдала. Мне, двадцатилетней дылде, жаждущей защищать и спасать, она плакала о бусиках. И о туфельках на каблучках. На каблучках! Какие, к бабушке, каблучки, ты пробовала дверь шпилькой выбить? А, всё без толку. Она рыдала так, как будто я в самом деле у нее отняла дочь. Только фокус в том, что той дочери у нее никогда не было. Вот эта – была. Я – была. А той не было никогда. И мать моя, взрослая женщина, рыдала по ней, как… как по тем бусикам, как будто я у нее их отняла, прямо в день рождения.

Вот как тебе объяснить? Я в ярости была от обиды – и в отчаянии, что она меня так никогда и не замечала, все двадцать лет – и сердце разрывалось на нее смотреть. Так безутешно она… И последней ниточкой, за которую она попыталась меня дернуть, был, конечно, он. Мой прекрасный принц, мой рыцарь без страха и упрека, мой на тот момент уже официальный и признанный жених, которого вся моя семья – мамина семья, поскольку… ладно, об отце в другой раз, – обожала и только что в коробочку с бархатной обивкой не складывала, в витрину с семейными реликвиями не выставляла, чтобы гостям и соседям хвастаться, какого наша Клара добыла жениха.

– Как же Бретт? – спросила мама. – Как же ваша помолвка?

То есть само собой подразумевалось, что с полицейской или пожарной леди прекрасный принц ничего общего иметь не может. Понимаешь? Нет, ты понимаешь? Господи, Одуванчичек, какой ты… милый и наивный. Не можешь ты этого понимать, не положено тебе. Но спасибо, что киваешь. Нет, не спорь. Не положено, и всё. Не перебивай меня, а то я тебе не расскажу самую соль, вот то, о чем просила никому не говорить. Я и так, видишь, какими кругами подбираюсь, а то и вовсе увильну, не осилю. Не мешай. Должна же я кому-то это рассказать, кроме нашего безразмерного Гайюса, кому-то человеческому, не по обязанности и не ради исправления искривлений в моей проданной дьяволу и архитектурному бюро психике.

Я говорила, что мне было двадцать, и я была по уши влюблена, и с этим принцем мы встречались, сколько себя помнили, как встретились однажды, когда я убежала из дома… Я рано начала. Да просто так, потому что в доме бегать нельзя, а сад быстро кончился, и за забором было гораздо больше всего, чем внутри забора. Ну, ты понимаешь. Потом уже все привыкли, и его няня регулярно приводила меня домой, и никто уже не беспокоился, все знали, что надо поискать у них где-нибудь на дереве, там нас и находили, но меня – не целиком. То есть часть ленточек и оборочек всегда оставалась на сучках у Бретта в саду, и мама так грациозно шутила, что приданое я туда переношу мелкими фрагментами. Это сейчас меня воротит, а тогда я не понимала, что это не шутки, что шутят не так. Шутят – это как у нас. Обхохочешься.

Родители Бретта, к слову сказать, были не в восторге от заходов моей матери, но разлучить нас никто и никогда не пытался. Я думаю, они с самого начала были уверены, что всё кончится так, как кончилось. Их принцу я ровней не была, и они верили в силу крови, инстинкты высшей расы, не знаю, во что еще. И знали своего сыночка – если ему в чем отказать, то всё, пиши пропало, он своего добьется. А если дать наиграться – сам бросит потом.

Ну, наша игра тянулась двадцать без малого лет, и это было, Одуванчичек, чистым и незамутненным счастьем, моей радостью, моим воздухом – чтобы дышать и чтобы летать, опираясь на него, – все дни, и все часы, до последнего. Последний час был кошмаром. Вот я уже почти к нему и подошла. Сейчас еще передышку себе устрою. Ну, самой смешно, конечно: начала, так говори, и чем скорее скажу, тем скорее легче станет, правда? Потому что я в тебе, как в любом из нас, уверена. Даже несмотря на то, как с принцем вышло. Я в нас всех уверена, и вот тут мне хочется говорить не про нас, а про вас. Сказать, что я уверена в вас всех. Но это было бы неправильно. Хотя какие правила взять. Вот, знаешь, есть такой тест Бекдел для книжек и кино. По нему нужно, чтобы в истории было хотя бы две женщины с собственными именами, и чтобы они говорили друг с другом, а не только с мужчинами, и не только о мужчинах. Так вот я бы сейчас этот тест не прошла бы. Вот, я тут, единственная женщина, правда, с именем – даже вот настоящее имя, из детства, и то приплела сюда, и вот я говорю с тобой, с мужчиной, и говорю о мужчинах, и это полный провал. И правда, для меня это всё важно, но вот здесь и сейчас я человек, человеческое существо, и говорю о человеках, о человеческих существах, и это правильно сейчас.

А с другой стороны, сердечко мое, в нашей с тобой истории мне и без второй женщины хорошо, имей в виду. Ладно, и без второго мужчины тоже. Шучу. Насчет «ладно» шучу, прекрати щекотать меня, я же нечаянно тебе челюсть выбью, ай, пусти! Грязный мужской шовинистический свин. Руку пусти. И ногу тоже! И шею, спасибо. Ничего не считается, я тебя в зале раскатаю запросто. Ну, не запросто. Пятьдесят на пятьдесят, ладно. И насчет этого «ладно» я не шучу.

Всё, спасибо, сердечко, теперь я могу говорить дальше. Какой ты хороший, Одуванчичек. Какой ты… Я на всех нас могу положиться, это правда. Но ты мне особенный, как ты это сделал? Может быть, потому что ты был новенький, и казался мне самым безопасным, потому что мы-то уж точно круче, я-то круче тебя, точно. Выходит, та история всё-таки на меня до сих пор влияет. Вот поэтому мне и трудно так… Спасибо, что не говоришь ничего. Молчи. Я сама всё скажу.

Мама спросила, а как же Бретт. И это был момент моего торжества. Из меня только что сияние не исторглось, как из какой святой – я физически чувствовала, как испускаю лучи, хоть и не видимые глазу, они вырывались из меня сквозь поры в коже, я сияла, я лучилась. И так небрежно пожала плечами: о чем тут говорить? Бретт идет со мной. То есть, мы вместе идем. В полицейские или в пожарные, или еще куда, мы подадим заявления везде, и посмотрим, куда нас возьмут. Лишь бы вместе. Потому что это была наша общая мечта, не моя и не его, а наша, и мы ее мечтали на деревьях в его саду, о, это же был целый парк, и мы уходили в нем все дальше и дальше, забирались всё выше и выше, и были там одни между листвой и звездами, и мы летели… Знаешь, когда ветер колышет ветки, и листья вокруг вьются, и ветер в лицо, и звезды мелькают – кажется, что сам летишь. Мы там мечтали, как будем героями, будем спасать тех, кто попал в беду, защищать тех, кому угрожает опасность, и какие мы будем крутые, какие хорошие. У нас по всем дуплам были распиханы комиксы, как у тех белок. И мы мечтали. И любили друг друга – вот тех, замечательных и героических, какими станем совсем скоро. Мы были уже взрослые в наших мечтах, и мы точно знали, какие мы сейчас, потому что были уверены в том, какими станем. И, в отличие от иллюзий моей мамы, эти иллюзии меня не пугали и не огорчали, потому что в точности совпадали с моей сутью. Просто были немного на вырост, а так – в самый раз. Я росла прямо в этом, и главной целью моей было вырасти точь-в-точь, совпасть с предуготовленной формой до микрона. И второй главной целью – выйти замуж за Бретта, чтобы его родителям стало ясно, что, как ни знали они своего сына, но тут вот – ошиблись. Это было… это было не ради собственной корысти, понимаешь? Это было ради Бретта, ради его чести и достоинства. Потому что его родители относились ко мне как к очередной игрушке Бретта, очередному его капризу, пусть и затянувшемуся. И из их надежд следовало, что он такой же расист, сноб и мерзавец, как они. А он был не такой, и доказать это им я поставила себе целью. Хотя, конечно, я такими словами не думала, я просто чувствовала, что так будет правильно и честно. И мне не надо было хитрить, заманивать, окручивать и интриговать. Бретт был со мной в этом деле, для него было так же. Мы были уверены друг в друге. Настолько, что и не говорили об этом. Это было как воздух, чтобы дышать и летать. Об этом не думаешь, пока кислород не перекроют.

Это я не отвлеклась, это я даю тебе возможность погрузиться поглубже, чтобы ты в этом дерьме оказался, как я, по макушку. Даже извиняться не буду. Я выплыла, и ты выплывешь, не из такого выплывал, и чего я буду тебя щадить, когда это мне помощь нужна. Да. Я это сказала. Мне нужна помощь. Помоги мне. Просто слушай и будь со мной. Если что, я уже с этим всё, что нужно, сделала, и Гайюсу рассказывала, и мы работали, и он там со мной был. И я в норме, правда. Но между нами это должно произойти вот так: заново и с нуля, поэтому ты будешь со мной в этом рядом, по макушку. И я этого никогда не забуду. И ты не забудь.

Ну, пошли дальше.

Мы подали заявления и проходили всякие тесты – не Бекдел, другие, на здоровье, на прыгать-бегать-отжиматься, на мораль и этику, сам знаешь. Всё вместе. И всё вровень. Ну, плюс-минус, в одном у него, в другом у меня, в целом получалось поровну. И тут появились они. Архитекторы наши. Выцепили наши досье, изучили, возбудились, захотели нас к себе. Знаешь, как оно дальше. Приходит Гайюс и начинает соблазнять. Когда такой, как я, предлагают спасать не просто одного утопающего, не семью в горящем доме, а прямо сразу всё человечество, такая, как я – как я была тогда, – устоять не может. Что я тебе объяснять буду, ты сам такой. Ну, вот и Бретт был такой. Так что на дополнительное тестирование мы согласились, не сговариваясь, и в тот же день собрались и уехали, рассказав родным дежурную байку про учебный лагерь то ли полиции, то ли пожарных, то ли спасателей на водах, какая разница. Мне пришлось натурально из дома через чердак убегать, но мне это было не внове.

И задали же нам жару! Всё, что было до того, показалось разминкой для младшей группы детского сада. Я не думала, что смогу столько, сколько по итогам смогла. Просто каждый раз думала, что это вот уже последняя ступенька, и мне ее не одолеть, а раз это дело решенное, так почему бы не проползти еще полметра, всё равно терять нечего. И так, по полметра, раз за разом. Ступеньки всё не кончались, я всё ползла. А потом опа – и всё. И я уже на месте.

А Бретт – нет.

Знаешь, если бы он мне сказал: откажись, не иди туда, останься со мной – я бы осталась. Чем хочешь могу поклясться. Он мне был дороже. Я его знала и любила всю жизнь. А этих спасителей человечества – всего пару недель, и не то чтобы они мне сильно нравились после наших приключений интеллектуальных, моральных и физических. Ну, ты в курсе. Тоже ненавидел? А чего пошел? А, ну да. Смешно, правда? Вот я и говорю, смешнее нашего архитектурного бюро я ничего не знаю. За исключением трубчатых локонов из распрямленных волос, но это совсем другая весовая категория, с этим нам не тягаться.

Если бы он мне только сказал: Клара, любовь моя, к хренам то человечество, пойдем в полицейские, в пожарные, в спасатели Малибу, будем спасать по одному человеку в день, за жизнь с полчеловечества и наберется… Я бы пошла с ним. И никогда, никогда бы не узнала… Да нет, это смешно, опять мне смешно. Да не плачу я. То есть я плачу, все ок, так и должно быть. Мне больно. Мне горько. Это просто слезы, Одуванчичек, можешь плакать со мной, если хочешь. Я тебя за это осуждать не буду. Гайюс не велит.

Он мне не сказал этого. Я ему сказала, что меня приняли, и он сразу вдруг стал вот таким – со злющими небесными глазами, с губами в нитку, с белыми щеками. И он набросился на меня – а я настолько испугалась, как будто вместо моего Бретта, моего верного товарища, заветного друга, моего мужчины, моего героя – вдруг оказалось инопланетное чудовище. Подменыш, паразит, прикинувшийся принцем. Мразь, тварь, хищная гадость. Я просто обомлела, как будто парализовало меня этим ужасом. И он бил меня кулаками, и за волосы – головой об стену, и с каждым ударом как будто становился сильнее и злее. А я не могла понять и поверить, что происходит. И это непонимание меня еще сильнее парализовало. Как в кошмарном сне, когда не можешь из него вырваться… Я настолько не могла поверить в происходящее, что позволила ему изнасиловать меня. Он точно так же мог напоить – у меня было не больше шансов оказать сопротивление. А потом он снова меня бил. И я хотела, чтобы он убил меня. Потому что жить стало невозможно.

А потом Гайюс сказал, что я уже «наш человек», и всё, что делается для наших людей, должно быть сделано для меня. Ну, ты понимаешь. Меня на руках носили и кормили с ложечки столько, сколько нужно было. И голову мне поправили, и всё поправили. Я только готова была убить любого, кто только подумал бы меня пальцем тронуть. Хоть бы даже и Бретта. Если бы у меня была машина времени, я так бы и сделала. А в реальном времени мне просто не удалось его найти. Он исчез. Как будто его и не было никогда.

А потом я получаю назначение в группу Дока, прихожу в раздевалку утром, вижу эти глаза, эти губы. Злятся они одинаково. У них только причины разные, и то, что они делают от злости – разное. А так один в один. Я сначала дергалась, потом прошло.

Это, собственно, и всё, что я хотела рассказать. Да не Клара я. Меня зовут Ягу, а Клары никогда не было. Или она тогда всё-таки умерла. Не важно теперь. Вот прямо сейчас – не важно. После разберемся, может быть, даже поплачем о ней вместе. Ты же не зассышь плакать при мне? Я при тебе плакала. Не забудь.

Я сейчас вспомнила знаешь, что? Помнишь, в Климпо… А, нет, тебя с нами не было еще. Клемс был жив, а тебя не было. Так вот, я, кажется, видела его там. Я же этот взгляд ни с кем не спутаю. Док? Нет, на самом деле они очень отличаются. А вот этот взгляд – небесный, злой, я его видела там. Не веришь? Вот и я думаю, как-то это слишком. Потому что второй раз я его видела тоже. Когда мы вытаскивали Дока, помнишь это шоу? И там он тоже был. То есть я не могу ничего определенного сказать, и доказать ничего не могу, у меня ничего нет, кроме взгляда и мороза по коже. Я про это и хочу посоветоваться с тобой. Как ты считаешь, мне с этим к Гайюсу или к Доку?