Хлеб и шалфей
Утро. Время любви и свежего хлеба. Финальной трели хлебопечки вторит плеск ленивого смеха в спальне: какая точность!
– Так ты не расскажешь про Гималаи? – мурлычет Бобби, огромный черный кот, потягиваясь и перекатываясь на спину. – Как там вообще?
– Я тебе книгу дам почитать, – мурлычет в ответ маленькая кошка Магдалена, сворачиваясь в клубок у него под мышкой. – Там всё так хорошо рассказано, лучше и не рассказать, хоть сто раз рассказывай. А фотографии можешь в интернете посмотреть. И картины всякие. Красивые. Много картин про Гималаи. В интернете много картин. И много рассказов путешественников. И почему тебя вдруг заинтересовали Гималаи? Ты же вроде по Африке специалист?
Бобби улыбается такой отвлеченной улыбкой, что ни да, ни нет.
– А сама не расскажешь?
– Да почему я?
– Ну, впечатления очевидца, из первых рук. Я три года тебя ждал, а ты даже не хочешь рассказать, где была, что видела, чем занималась?
– Я? В Гималаях?
– А где же?
Ну ничего себе, фыркает Магда. С чего ты взял, что я там была?
Разве ты не говорила, что едешь туда?
Ой, мало ли что я говорю…
Вот как?
А ты что думал? Где, кстати, мои зубочистки?
Да вот, помнишь, ты приехала, а мы с Доком тебе торжественную встречу организовали?
Это когда вы, как два маньяка, на меня из-за двери напрыгнули?
Мы не напрыгнули! Мы только приготовились.
Напугали меня.
Так ты откуда приехала?
Слушай, уже неделя прошла, ты только догадался спросить?
Ну всё-таки? Такой большой секрет?
А зубочистки мои – где?
Ладно, сначала поговорим о зубочистках. Я их сломал.
– Какой ты милый! – восклицает Магда и трется лбом о его ребра. – Милый и смешной. Я же не из-за них уезжала. Ну то есть, из-за них, но не настолько. То есть настолько, конечно, но я же не могу тебе всё объяснить. Это слишком запутано. Я поняла, что мне не хватает кое-чего для завершения моего… проекта. Но дело не в зубочистках. Они были правильные, осиновые. Дело во мне самой. Мне нужно было кое-что изменить… Да ладно, ерунда. Ты не поймешь.
– Почему же? – пытается возразить Бобби, но поток ее болтовни неиссякаем.
– До чего же это мило! Как сценарий фильма про любовь. Возлюбленная художника уезжает в неизвестном направлении… То есть – художница уезжает, а возлюбленный остается. Герой остается в одиночестве. Герой ломает в ярости миллион зубочисток.
– Не было там миллиона!
– Ну, сто тысяч.
– Тысяча! – торгуется Бобби.
– Или в тоске? Бобби, что заставило тебя переломать десять тысяч зубочисток по одной? Как трогательно, Бобби. Ты выразил в этом акте свой протест…
Бобби закрывает ей рот поцелуем.
Спустя некоторое время он угрюмо молчит, посасывая губу, нечаянно прокушенную подругой. Магда продолжает мурлыкать. Что она делала в Гималаях и где была, если не там, выяснить так и не удалось. Ну, хорошо хоть не ругается из-за зубочисток. Бобби даже не знал бы, как объяснить. Сидели с Доком, думали каждый о своем, говорили только о том, что могли назвать вслух, ломали зубочистки. Хлеб вот еще пекли. Вероятность хлеба в вероятности хлебопечки. Пытались убедиться в вероятности друг друга. Совмещали измерения. Причем тут зубочистки?
– Очень даже причем, – продолжает свой бесконечный монолог Магда, и Бобби почти вздрагивает от того, как совпала ее реплика с тем, что он думал. И поскольку уже почти вздрогнул, следующая ее фраза оказывается не такой ошеломляющей. – Так зачем ты их сломал, если честно?
Выходит, она действительно ответила на его риторический вопрос?
– Видишь ли, котеночек, – осторожно начинает Бобби. Магда вскакивает на четвереньки и шипит в ответ – какой там котеночек, разъяренная кошища. Волосы, утратившие розовый оттенок, как будто приподнимаются и шевелятся вокруг лица, разрастаясь и густея. Зеленые глаза округлились, налились тьмой, выпучены в гневе. Ощеренный рот темно-ал, губы и язык извиваются кровавыми лепестками, влажные клыки блестят. Не лицо – жуткая ритуальная маска из древнего храма.
Бобби нервно моргает. И уже ничего такого, кошмарного лика как не бывало, просто милая девушка играет, подражая тигрице, шипит, подняв руку с хищно изогнутыми пальцами.
– Не называй меня котеночком, ты, страшный большой черный кот. Я твоя страшная большая кошка!
– Очень большая? – с облегчением смеется Бобби.
– Очень, – серьезно отвечает Магда, опуская мягкую лапу. – Огромная просто. Так зачем ты сломал мои зубочистки?
Бобби вглядывается в ее милое круглое лицо. Никакого сходства с жуткой маской. Ни клыков, ни выпученных глаз. Что ему померещилось?
– Ты не просто огромная кошка, – в тон ей отвечает Бобби. – Ты огромная вероятность чего угодно.
– Правда, – соглашается она.
– А зубочистки мы ломали с Доком на пару.
– С Доком? И как его угораздило – именно его!
– Ну, как… Просто сидели, кофе пили, обсуждали некоторую путаницу в воспоминаниях, ну, знаешь, как бывает, когда что-то помнишь, а что-то не помнишь, или помнишь не так, как оно было. Это естественный процесс. Помнишь, мы были в том кафе возле ратуши, и там это их странное радио говорило, что воспоминания человека перезаписываются каждый раз, как вспоминаются? То есть наша память меняется постоянно, и если что-то вспомнишь не совсем точно, оно и будет вспоминаться дальше переиначенное, пока не произойдет еще какое-нибудь изменение, и с течением времени от первоначального воспоминания не останется ничего, сплошные заплатки более поздних версий.
– Так и есть, Терминатор, так и есть. И не только с памятью такое происходит, – печально отвечает Магда. – Когда проживаешь кусок жизни, он тоже меняется. И каждый раз меняется, как проживаешь его. Потом и не узнать свою жизнь, как оглянешься назад. И вперед посмотришь – тоже всё незнакомое, неожиданное. А в придачу еще и память меняется. Ничего мы не можем знать наверняка, ничегошеньки. Как уж тут предсказывать будущее, если неизвестно, как ты его проживешь в следующий раз? Никак невозможно предсказывать. А что вы с Доком вспоминали?
– Этого, котеночек, я тебе сказать не могу. Вот только не надо на меня глазами сверкать и шипеть так страшно не надо. И не надо говорить, что ты не была в Гималаях – ты выглядишь, прямо как будто только что оттуда, а там ты сотни лет строила жуткие рожи, танцевала жуткие танцы и не совсем еще перезагрузилась. Признавайся, что так и есть.
– Этого, котеночек, я тебе сказать не могу, – ехидно оскалилась Магда. – Может, так, а может иначе; может, в Гималаях, а может и где еще. Везде понемножку. А зубочистки мои ломать не надо было. Они бы мне нынче очень пригодились.
– Да ладно, страшная моя…
– Очень страшная? – довольно щурится Магда.
– Чудовищно! – кивает Бобби, обнимает ее ручищами и притягивает к себе. – Я тебе целую гору зубочисток куплю. До небес. Целые Гималаи зубочисток.
– Правда? – радуется Магда. – Мне нужно действительно много зубочисток. Раз в сто больше, чем было.
– Где же ты их хранить будешь? В этой скромной квартире такое количество вряд ли поместится.
– А не надо хранить. Можно сразу доставить на место.
Магда выбирается из-под одеяла и бежит в кухню, шлепая босыми ногами, белые волосы скрывают ее приземистую фигуру почти целиком, издалека они кажутся седыми. Она и в самом деле похожа на божество, настолько древнее, что не имеет смысла выяснять страну происхождения: возможно, всё человечество тогда компактно проживало в одной маленькой долине, затерянной между ледниками. Может быть, это божество не так кровожадно, как ему померещилось, и не потребует человеческих жертвоприношений?
– Иди сюда, Терминатор! – зовет она певуче и нежно. – Дай мне хлеба.
Потому что Бобби не позволяет вынимать готовый хлеб никому. Он должен сам проследить, чтобы вероятности электронов оказались в нужное время в нужном месте. Он должен быть уверен: его память о том, что только он вынимает готовый хлеб, неподдельна. Значит, не должно быть исключений. Всегда один и тот же рецепт. Всегда только сам Бобби. Невозможно полагаться на этот изменчивый, ускользающий мир, в котором слишком многое вероятно. Но Бобби может полагаться на себя самого: до сих пор он никогда не ошибался, потому и жив.
Бобби приходит и вынимает хлеб, ставит его на решетку, покрывает полотенцем. Давно, еще до отъезда, Магда вручила ему собственноручно вышитое полотенце. С тех пор каждый раз, как накрывает им хлеб, Бобби обещает себе, что найдет эти символы и выяснит, что они значат, но каждый раз забывает об этом. Тоже неизменность, думает он сейчас – и не задает вопросов Магде. Всегда это полотенце. Всегда эти знаки. Всегда неосуществленное намерение разгадать их.
Магда смотрит на него, полузакрыв глаза, не отрываясь. Наблюдает за его неспешными уверенными движениями, покачивается в том же ритме.
– Ты жрец, – говорит она. – Священнослужитель.
Бобби улыбается, подает ей тарелки и чашки, масленку, салфетки. Ставит на стол чайник – по утрам она всегда пьет травяной чай и требует, чтобы Бобби пил его тоже. Зачем? Не важно. Поклянись, что будешь пить его каждое утро, сказала она десять лет назад, когда он вернулся из Климпо. Хотя бы когда ты дома. Ради моего сердца. А что это? Шалфей. Шалфей… Док тоже любит шалфей. Но не пьет его. А зря, отрезала тогда Магда, и больше они не возвращались к этой теме. По утрам они пьют шалфей. А потом – кофе, сколько угодно кофе.
– Ты тоскуешь по малышу? – вдруг спрашивает Бобби.
Магда хмурится, силясь понять, что он имеет в виду. Потом делает неопределенное движение рукой: не то чтобы очень. Немного. Но на самом деле так даже лучше. Правда. Не спрашивай. Я не могу тебе ничего сказать, котеночек. Ничего.
Бобби берет ее за плечи и притягивает к себе. Это оказывается не так легко, как он представлял, не так легко, как он привык. Как будто она действительно огромна и вся поместилась в крепком, но невысоком и странным образом изящном теле. Как будто ее там больше, чем можно себе представить. Как будто все ее электроны собрались внутри, а также несколько миллиардов электронов еще чего-то, неизмеримо большого и весомого.
– Кто ты такая на самом деле? – спрашивает он озадаченно.
– Шпион, – фыркает она. – Секретный агент не скажу кого.
– Здорово, – смеется Бобби. – Не говори. А какое у тебя задание?
Магда закидывает руки ему на плечи – какие тяжелые руки, как каменные, разве бывают такие у нежных, полных любви и сияния женщин?
– Не скажу тебе, котеночек. Но если ты не купишь зубочистки, я не смогу его выполнить, и мне будет очень плохо тогда.
– Я куплю зубочистки. Обязательно.
– Осиновые. Из осины.
– Из осины, хорошо.
– Это важно.
– Я запомнил.
– К солнцестоянию.
– К солнцестоянию, понял. Куда доставить?
– На перекресток пяти дорог, где башня с часами.
– Где… то кафе? – напрягается Бобби.
– И архитектурное бюро «Максель и партнеры», точно. То самое место. Прямо туда и доставить к полуночи накануне солнцестояния. Я тогда как раз успею.
– Думаю, будет нелегко найти поставщика, который сможет доставить миллион зубочисток на перекресток в полночь.
– Пожалуйста, найди его. Потому что я тебя люблю.
Я тебя люблю, и я была там, где Док стоит один в клубах пыли и дыма, где только он один остался в живых, и слоны не спасли, и никто не уцелел. Где на красной сухой земле кровь кажется черной, и Калавера целует Енца в бескровные губы. Где я брожу между телами и не нахожу тебя, потому что тебя нет среди них. Потому что в тот раз ты ошибся. И я иду к дымящимся развалинам администрации рудничного поселка – там всё, над чем я могу плакать. Док стоит посреди всего, видит всё, но даже тогда не вспоминает, как падал с высокой стены в серое ничто. Воспоминания ненадежны: легко подделать, легко украсть. Пей шалфей, Бобби, я не скажу тебе, почему его любит Док. Потому что записано в книге: «Зачем человеку умирать, когда у него в саду растет шалфей?» Док не помнит, где и когда он прочитал это старое арабское изречение. Док о нем и вовсе не вспоминает. Просто испытывает нежность к шалфею, потому что боится смерти, как все вы. И как я теперь. Поэтому пей шалфей. И поэтому же – купи мне зубочистки, Бобби. Зубочистки очень даже при чем.
– Найду, не сомневайся, – отвечает Бобби на то, что она сказала вслух. – А нельзя… на другой какой-нибудь перекресток? Там все-таки… тесновато.
– Нет, – категорически не соглашается Магда и для верности рубит воздух рукой. – Именно и только на этот. Осиновые. Миллион. Накануне солнцестояния. Иначе мне конец.
Бобби напряженно смеется.
– Не подведу. Расскажешь, для чего тебе?
Магда мотает головой.
– Это как-то связано с… архитектурой?
– Можно сказать и так, – кивает она. – У нас будет архитектурный флешмоб. Слоны, зубочистки. Всё как любит Док.
– Ну, если как Док… – сомнение отчетливо слышится в голосе Бобби.
– Только ему ничего не говори. И никому не говори, ладно? И пей шалфей, пока не остыл. И дай мне еще хлеба.
