Да и нет

У меня была лошадка. У меня была лошадка. Это всё, что я знаю о себе. У меня были руки и ноги – короче, чем сейчас. У меня была лошадка, мне подарили ее на Рождество, я обнял ее за шею, но не смог сам взобраться на ее спину, сесть в красное седло. Стук-стук – стучали длинные дуги по каменным плиткам. Стук-стук. Меня посадили в седло, и короткий ворс на боках лошадки покалывал кожу ног между гольфами и краями коротких штанин. Она была огромной, с ее высоты пол казался недосягаемым, но я и не хотел возвращаться туда, в обыкновенную жизнь. Я ведь стал всадником. В тот миг я стал всадником, что бы это ни значило. Тогда я не знал этого. Сейчас, вспоминая, я чувствую волнение, раздвигающее мои ребра, которые, в свою очередь, растягивают мои легкие, и это почти всё, что я знаю о себе. Это вещи одного порядка. Я дышу. У меня была лошадка. Мои ноги и руки сейчас длиннее, чем тогда, я чувствую их, но не могу до них дотянуться, не могу пошевелить ими. Я погружен в туман, из которого до меня доносится только размеренный звук. Я не могу определить его происхождение и значение, но он совпадает с тем, как стучали по каменному полу дуги.

Потом звук стихает и я погружаюсь обратно в туман. Кажется, это не впервые. Как ни пытаюсь, я не могу удержаться на поверхности: мне не за что ухватиться.

Деревянные дуги снова стучат по полу, я слышу этот звук. Я снова здесь. Кто-то я. Где-то здесь. Я ощущаю тяжесть одеяла. Меня стало заметно больше, чем в прошлый раз, я даже могу повернуть ладонь так, чтобы не давила складка простыни. Правда, это усилие отправляет меня в короткий сон, но, проснувшись, я о нем помню. Мое существование в настоящем времени обретает связность, зато лошадка теряется в мифической дали. Но деревянные дуги снова стучат по полу. Это загадка. Я открываю глаза.

Сначала мне виден только белый потолок. Я набираюсь сил, чтобы повернуть голову и увеличить обзор. Размеренный ритм ломается, тут же тень нависает надо мной, я размышляю, представляет ли она опасность – тем временем взгляд успевает сфокусироваться. Быстрые темные глаза, острый нос, линия улыбки, выгнутая настолько, что почти превращается в угол – я понимаю, что достиг конца моих странствий. Здесь можно было бы спокойно умереть. Но весь смысл в том, что здесь-то и можно начинать жить. Здесь, где Клемс.

Ни один цветок не расцвел напрасно: что бы ни мерещилось Доку в отравленном бреду, а мучители его были вполне реальны и не обделены усердием и фантазией. Теперь было совершенно очевидно, что ему уже не вернуться в строй, хорошо бы не стать полным инвалидом, но тут врачи уверено обещали, что не станет, что сделают всё, что возможно, и вообще всё, раз уж он так долго балансировал на гребне водораздела между реками, текущими в смерть, и реками, текущими в жизнь, и всё же качнулся сюда, на эту сторону, и будет жить. Все его люди перебывали здесь, пока он лежал, отделенный беспамятством от всего посюстороннего мира, и общался с ними только посредством мониторов – равномерный писк которых день за днем внушал всё более уверенные надежды. Все его люди, каждый, не преминули сообщить врачам, что он своих не бросает, а потому и сомневаться нечего, терпение, еще немного терпения, этот не опаздывает и не бежит вперед, этот будет всегда вовремя… или чуть позже, но некритично. Мало ли что кажется. Это же Док.

А Клемс так и сидел здесь почти неотлучно, покачивался рядом с Доком. Док – на водоразделе между там и здесь, Клемс – в качалке, стук-стук. На звук и выманил тебя, говорил он потом, когда Док рассказал ему про лошадку, когда смог уже говорить больше двух слов подряд.

– Откуда здесь качалка? Как вообще разрешили?

– Сам-знаешь-кто распорядился. Он здесь, кажется, командует. Он и мне разрешил здесь быть, и никто не возражал.

– Как я здесь оказался?

– Потом расскажу. Всё было скучно, все целы, вынули тебя аккуратно и по-тихому, блокбастера не получилось бы, – Клемс засмеялся, он вообще много смеялся в эти дни, и у Дока постепенно становилось легче на сердце: смеется – значит, живой, настоящий. Смеется, чтобы не плакать, как и сам Док, насколько хватает сил – смеется. Надо же что-то делать, не здесь же говорить о том, что и так ясно. Для разговоров о том, что и так ясно, нужны совершенно особенные места, специальные, исключительные. Лежа на ковре перед камином в огромном пустом темном доме, например, можно было бы говорить об этом. В островке тепла и света, кутаясь в один на двоих плед. Или наблюдая закат над морем, когда дышать уже невозможно перед лицом полыхающей во всё небо красоты – вот, можно было бы поговорить. Было бы по росту. И на воздушном шаре, например. Высоко-высоко над землей, где холодно и одиноко, по воле ветра влекомые неизвестно куда, они могли бы об этом вдруг заговорить. Или просто после пробежки, стягивая мокрые майки, ни с того ни с сего один сказал бы, а другой – ну, тоже, конечно, ответил бы. А вот так, в больничной палате, после смерти и жизни после смерти – как-то не шло на язык говорить об этом. Поэтому Док спросил о чем-нибудь простом.

– А «сам-знаешь-кто» – это кто?

– Это я, – с порога откликнулся тот, кого Док ждал с нетерпением и страхом. Кивнул Клемсу, повел глазами в сторону двери. Этого было бы достаточно, но все же сказал заботливо: – Отдохни, пройдись. Кофе выпей.

Гайюс. Или кофе-сэндвичи-Камилл. Один из них, несомненно. Но – который? Теперь, наверное, почти не осталось разницы: оба были посвящены в противоестественную подоплеку происходящего, с любым из них можно было говорить открыто, просить поддержки и совета.

Хотя нет, разница оставалась. Клемс дисциплинированно поднялся, только руку положил на плечо Дока, мимолетно. Док быстро – по крайней мере, так быстро, как мог сейчас, – прижал пальцы к его запястью. Короткий тонкий рубец, найдись он там, дал бы ему однозначные указания: кто этот Клемс – тот, который его, или который Рея. И еще – кто он сам на этот раз: Док или Рей. Потому что сам он сейчас привычно думал о себе, что он Док. Но точно так же мог оказаться и кем угодно другим. Например, Реем. И это был бы один из лучших вариантов, возможно.

Всего лишь один тонкий короткий рубец, он или его отсутствие – этого достаточно. Как в алгоритме с «да» и «нет». «Да» – это мой Клемс, это мой мир. «Нет» – это мир Рея.

Один маленький рубец. У Дока был такой, с детства, почти на том же месте. Дворовая собака укусила за руку, как билет пробила: одно быстрое движение – и сквозная дырка немного ниже ладони. С тыльной стороны хорошо зажило, не осталось заметного следа. А на внутренней поверхности, где кожа тоньше, вот он, короткий шрамик, до сих пор.

А у Клемса такого нет. Значит, в палату сейчас вошел Гайюс, значит, всё правильно, всё как надо, конец пути. Можно начинать жить.

И он начал – еще раз, всё с начала. Я – это я. Ты – это ты. Мы встретились. Всё будет хорошо.

– Привет, – сказал он Гайюсу.

– Привет, – ответил тот. – Я не утомлю тебя. Пара стандартных тестов, маленьких и совсем простых.

– Надеюсь, что простых, – улыбнулся Док. – Я не в лучшей форме. В простых вещах путаюсь. Помню, что ты как-то помог мне… Но в чем и как – без понятия. А ты?

Гайюс посмотрел на него и отрицательно покачал головой.

– Не думаю, что я мог сделать что-то выходящее за рамки должностных инструкций.

– Да, конечно, – согласился Док. – Давай свои тесты.

– Всего два вопроса, – кивнул Гайюс.

– Давай.

– Первый: где ты был?

Док поморщился.

– Я не знаю. Я не помню, как попал туда, не помню, как оказался здесь. Есть обрывочные, спутанные воспоминания о том, что было там. Больше провалов, чем воспоминаний. Где находится это место, я не знаю. Не помню, кого видел там и на каком языке они разговаривали, акцента, соответственно, определить не могу. Они вообще казались мне… не теми, кто есть. Монстры. Какой-то триллер с мистикой и мультиками.

– Нет, – настаивал Гайюс. – Я не об этом спрашиваю. Вот факты: ты был здесь, на этой кровати, зафиксированный и нейтрализованный. А затем ты оказался на этой же кровати, раненый и растерзанный всеми… нет, половиной известных мне способов, и без сознания, с адской смесью разнообразной химии в крови – но это не наша химия. Между тем и этим прошло меньше суток. И вот еще факт: никто не помнит, что ты здесь был перед этим, и твое пребывание в госпитале нигде не отмечено. Но все уверены, что твоя команда вытащила тебя из ада, не меньше, и все они герои, и ты герой, и моего допуска недостаточно, чтобы выяснить, из какого именно ада они тебя вынули и кто, собственно, тебя туда послал. Где ты был?

– Твоего допуска недостаточно, – буркнул Док. – И моего, видимо, тоже. Я не знаю. Точка. Я ответил на первый вопрос? Давай второй.

– Хорошо, – легко отступил Гайюс. – Надеюсь, он проще.

– Надеюсь.

– Кто ты?

– Несомненно, я, – твердо ответил Док. – Я – Док.

– Как ты это определил?

О боже, вздохнул Док и подробно изложил свои размышления.

– Как бы то ни было, у меня нет чипа. У Рея есть. А у меня нет.

– Откуда у тебя такая уверенность?

Док качнул головой:

– То есть?

– Как ты можешь быть уверен, что чипа у тебя нет? Ты – тот, кто каждое утро приезжает незнакомой дорогой в незнакомое место…

– Уже знакомой. Я помню всё не только на базе, снаружи тоже помню.

– Ах, да, ты уже не новичок, у тебя постоянный допуск. Но сколько времени программа работала помимо твоего сознания? Ты сам на это согласился – и забывал об этом каждый раз, выходя с базы не на задание. На что еще ты согласился и забыл? Ты можешь это знать? Ты так уверен, что в тебе нет какой-нибудь начинки, о которой ты и не подозреваешь сейчас? Скажи, разве не мог ты дать согласие на то, чтобы с тобой делали всё необходимое на их усмотрение, не спрашивая тебя? Не помнишь? Конечно, ты и не должен помнить. Что, Док, тебе страшно? Не смотри на руку, Док. Чип может быть в бедре, например. Или в подмышечной впадине. Да и в руке может быть, запросто… Только вот ты его никогда не заметишь, просто не увидишь шов. Покажи руку.

Док протянул ему руки, сжатые в кулаки.

– Не вижу, – пожал плечами Гайюс. – Абсолютно гладкая кожа. А вдруг я просто не могу увидеть? Может быть, я тоже дал обет. То есть согласие. Что скажешь, Док? Как тебе такой расклад?

Док внимательно обдумал его слова. И еще раз обдумал. Осторожно спросил:

– Ты меня не разыгрываешь?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты действительно не видишь шрам у меня на руке?

– Не вижу и не чувствую. А… что?

– А я вижу. Только это не оно. Это меня собака в детстве укусила.

– Как звали собаку? – быстро спросил Гайюс.

– Собака.

Док напрягся, вспоминая.

– Да, так и звали. Просто Собака. Ее приютили на время, так и не придумали имя. Она потом долго жила у нас во дворе. Ну, как жила… Так и не стала домашней. Уходила и приходила, когда хотела. Попала под машину в конце концов. Кажется. Не помню точно.

– Наверное, все так и было, – сказал Гайюс. – Если бы это была ложная память, уж точно придумали бы какую-нибудь кличку для правдоподобия. Хорошо, будем считать, что ты Док.

Док подумал еще немного. Он все еще думал довольно медленно, а во всем этом было слишком много путаницы.

– Знаешь, Гайюс, тут что-то не то. Если бы это был просто шрам, ты бы его видел, наверное?

– Как ты меня назвал? – удивился Гайюс.

– А ты что, все-таки Камилл?

– Мне жаль, Док. Я – Рене.

Док вцепился пальцами в матрац, потому что кровать ощутимо качнулась.

– Откуда ты меня знаешь?

– Не уверен, что именно тебя. И знаешь, что интересно? Ты всегда называешься по-разному. И по-разному называешь меня. Есть несколько вариантов твоей команды. И стремные девицы, которые за тобой таскаются, тоже меняются время от времени. Только Клемс всегда Клемс. Как тебе кажется, это что-то значит?

Не всегда, думал Док. Несколько недель спустя он всё еще думал об этом. Он уже мог думать гораздо быстрее – почти так же быстро, как раньше. Но эту мысль он думал очень, очень медленно, и она всё не кончалась и не кончалась. Клемс это Клемс. Это понятно. Это не может быть иначе. Да это да. Нет это нет. Жизнь это жизнь. Так. Что может быть более универсального и общего у всех живых? Но у каждого жизнь своя. И невозможно поменяться жизнями друг с другом, как бы друг другу ни завидовали. Просто невозможно. Потому что каждая жизнь – это не просто обстоятельства и человек в них. Это как вопрос и ответ. Как алгоритм с «да» и «нет». Только с большим количеством вариантов. Эвристический. Стохастический. С ума сойти какой. Диалог. И в каждый момент времени человек – как очередная реплика этого диалога. Даже если он резко меняет тему разговора, это всё равно ответ на предыдущую реплику, на все предыдущие реплики. Если вырвать фразу из другого диалога и вставить ее в этот, если даже она покажется подходящей, всё равно… Подделка обнаружится на следующей же реплике или на послеследующей. Непременно. Если слушать внимательно – это не пропустишь.

Клемс всегда Клемс. Слово «да» всегда «да». Как и слово «нет». Но они могут быть словами из другого разговора – и означать что-то совсем другое, что-то совершенно не то.

– Климпо? – переспрашивает темноглазый, кутаясь в красное одеяло. Окна нараспашку, в спальне свежо. – Климпо! – с удовольствием повторяет он и смеется. – Ты гений, кто бы еще придумал такое? Слоны! Труба! Твой безумный взгляд, когда за нами грохотало стадо взбесившихся элефантов! Азарт, чистый азарт и восторг. Никогда не забуду. Обожаю тебя.

Нет ничьей вины. Нет ничьей вины в том, что все пули пролетели мимо. Это счастье, это дар невероятной ценности. Удивительное стечение обстоятельств. Чудо как оно есть, не меньше. Клемс живой, здоровый, целый и невредимый, сам, именно он, счастливый от того, что Док жив и вне опасности теперь.

Наверное, так можно было бы и оставить всё. Конец странствий, можно остановиться и жить с этого места, далее везде. Если бы не знать, что где-то есть Клемс, истекающий кровью, бредущий по мелководью между стиксовых берегов, Клемс, выдохнувший и больше не вдохнувший.

И этот, здесь, бесконечно драгоценный и бесконечно чужой. Ни в чем не виноватый, но как же хочется обвинять и упрекать. В чем? Господи, в чем?

– Я – спать, – медленно говорит Док. – Прости, я так быстро устаю теперь.

– Это пройдет, – серьезно говорит Клемс. – Потерпи немного, это пройдет. Обещаю.

Да. Нет.