3

Все вокруг плыло. Краузе кое-как сдернул башлык, который все это время так и висел расстегнутым, взялся за пуговицы полушубка, но не смог с ними справиться. Хотелось одного – спать. Краузе упал перед койкой на колени и сложил руки.

– Господи Иисусе…

С таким чувством он молился в детстве, когда любимая мамочка – теперь лишь смутное воспоминание – рассказывала ему о добром младенце Христе, который поможет мальчику в его горестях. Сейчас все вокруг заливал свет детства. В детстве Краузе всегда было солнечно. Его окружала любовь. Когда милой мамочки не стало, остался дорогой папа, который любил его за двоих и в своем безутешном горе всегда находил улыбку для сына. Дорогой папа; солнце, которое сияло над ними на рыбалке, – еще более яркое от счастья и радостного предвкушения, когда они ехали на поезде к проливу Каркинес ловить салем, или в тех очень редких памятных случаях, когда они переправлялись через бухту на пароме и, заняв места в катере, выходили из Золотых Ворот в сияющий под солнцем океан. Ради этого Краузе заучивал стихи из Библии; на рыбалку они отправлялись, только если он мог прочесть выученное, а если не мог, то папа огорчался и они никуда не ехали.

Солнечный свет померк. Неудобно было стоять коленями на стальной палубе, уткнувшись лицом в ладони на койке. На какую-то долю секунды он очнулся, вполз на койку и остался лежать ничком, повернув голову набок. Краузе лежал, раскинув руки и ноги, щетина колола грязное лицо, рот был приоткрыт. Он спал беспробудно, как мертвый.

Дома он учил Библию, в школе – математику. Еще он узнал про долг и честь и запомнил, что они неразделимы. Он учился милосердию и доброте, учился думать хорошо о других и беспристрастно – о себе, даже в то время, когда над ним еще сияло солнце. Свет погас, когда умер отец, оставив его сиротой только что после школы, как раз в то время, когда Америка вступила в войну. Сенатор рекомендовал сына любимого всеми пастора в Аннаполис – странная для того времени рекомендация, поскольку она не обещала политических выгод и не укрепляла какой-нибудь партийный союз, хотя в остальном сенатор действовал по старинке, то есть не стал выбирать по успеваемости.

Триста долларов. Столько досталось ему в наследство после продажи отцовских книг и мебели. На билет до Аннаполиса хватило, а там прожить он смог бы и без этих денег, на одно курсантское жалованье. Из-за войны их курс выпустили досрочно, не в 22-м, а в 21-м. Краузе был ровно средним в списке по успеваемости и вообще не выделялся ничем, кроме неожиданно обнаружившегося таланта к фехтованию. Он узнал кое-что о дисциплине, субординации и владении собой в дополнение к усвоенному в детстве. Рекомендация сенатора направила значительный потенциал в русло, которое Краузе никогда сам бы не выбрал. То была причуда случая из тех, что меняют судьбу народов. Без учебы в Аннаполисе Краузе стал бы, наверное, примерно таким же, но без сурового реализма, сдерживающего его человеческую натуру. Внушенная ему строгая и логичная дисциплина произвела странный эффект, наложившись на несгибаемый христианский дух, и прежде достаточно бескомпромиссный.

ВМФ США стал его домом, и много лет Краузе не знал другого. У него не было семьи, не было ни одного родного человека в целом свете, а когда служба забросила его в те места, где он рос, перемены там отрезали прошлое как ножом. Окленд стал шумным и чужим, холмы Беркли застроили. Через пролив Каркинес, с которым было связано столько счастливых воспоминаний, перекинули огромный уродливый мост, по которому сплошным потоком грохотали машины, а скоро и паромы в бухте сменились мостами – тот же безжалостно-целеустремленный поток ревущих машин, так не похожий на то, что ему помнилось. Солнце уже не светило так ярко, вся благостная доброта как будто исчезла.

Преображение было стремительным; казалось, он никогда тут и не жил. Какой-то другой мальчик, о котором он слышал во всех подробностях, ходил здесь в зеленную лавку за руку с матерью, сидел, зачарованный, в цирке, шагал в школу по улицам, ставшим теперь совсем другими. Это был не он; у него не осталось прошлого, не осталось корней. То, что он звал домом, заключалось между четырьмя стальными переборками; его семейная жизнь происходила в кают-компании. Из младшего лейтенанта в лейтенанты, затем – в лейтенант-коммандеры; с ответственностью приходил опыт. Семнадцать лет, с восемнадцати до тридцати пяти, он жил только службой, вот почему слова «признан годным и оставлен в прежнем звании» ранили так больно, хотя Краузе знал, что на десять лейтенант-коммандеров приходится лишь один кавторанг.

Но это было уже после того, как он встретил Эвелин, что значительно усилило удар. Краузе полюбил ее, как может любить только очень прямодушный человек. Первое чувство тридцатипятилетнего мужчины. Эвелин в свои двадцать с небольшим была и прекрасна, и умна – так он думал, а больше ничто не имело значения, – но при всем своем уме она не могла понять трагизм слов «признан годным и оставлен в прежнем звании». Он не решался поверить в ее бесчувственность, тем более – в ее глупость, поэтому винил себя и оттого мучился еще сильнее. Краузе любил ее так безумно, так слепо. Пьянящее счастье, непохожее на все, пережитое раньше, поглотило его с головой, начисто заглушив всякую мысль, будто он недостоин такого счастья, и прогнав любые упреки в утрате самоконтроля. То было блаженное время. Домик в Коронадо. В те недели Краузе начал пускать корни; голые холмы и выжженные пляжи Южной Калифорнии стали для него домом.

А затем «признан годным и оставлен в прежнем звании». Непонятливость Эвелин. Постыдное, страшное подозрение, что его кумир – колосс на глиняных ногах. Это подозрение еще усилилось, когда она не приняла его решимость исполнять свой долг – решимость, которую отказ присвоить ему очередное звание не только не поколебал, но, напротив, укрепил. Начались ссоры, доводившие его до приступов умоисступленной ярости. Следом приходили периоды страшного раскаяния. Он корил себя, что сказал такое Эвелин, что вообще сказал такое женщине, более того, что настолько потерял власть над собой, ровно так же, как терял ее в постели, – пугающая мысль.

И все же это почти не уменьшило боль, когда Эвелин рассказала ему про своего чернявого адвоката. Краузе и не знал, что такая боль вообще возможна. Боль, когда Эвелин ему сказала; беспросветное страдание, в котором не помогала даже гордость. Боль оставалась, пока он проходил необходимые формальности. Она взмывала к новым пикам всякий раз, как он осознавал невозможность обратить вспять хоть один шаг: остановить юридический процесс, отменить сделанное, взять назад сказанные слова. И самый острый пик в годовщину свадьбы, годовщину первой брачной ночи.

Оставалась служба, и надо было жить, несмотря ни на что. Не было отступлением от долга попросить главное управление кадров о переводе на Атлантическое побережье, дальше от Южной Калифорнии и дома в Коронадо; вырвать из земли пущенные было корни и жить дальше только ради службы. Случай, который привел параноика к власти в Германии и военную клику – в Японии, определил его производство в капитаны второго ранга, когда уже казалось, что этой мечте не сбыться. Случай сделал его сиротой, случай остановил на нем выбор сенатора. Случай поставил его во главе охранения конвоя. Случай сделал его таким, каким он стал, и поручил ему долг, который надо исполнить.

Теперь Краузе спал. Можно сказать, что он был счастлив в эти минуты, когда лежал, распластавшись, лицом в койку, в полном забытьи.