Судьба Фаустины

 

– Mar – ga – ri,

e perzo a Salvatore! Mar – ga – ri,

Ma l’ommo e cacciatore! Mar – ga – ri,

Nun ce aje corpa tu!

Chello ch’ e fatto, e fatto, un ne parlammo cchieu!

 

В наше открытое окно лились металлические звуки шарманки, под аккомпанемент которой зычный голос выкрикивал слова песни, приведённые мною выше – их непременно узнают те, кому Италия знакома более, чем мне. Они не скажут мне спасибо за напоминание о мелодии, что звучит сейчас на каждом углу в этой стране алоэ и голубых небес, но для них – в отличие от меня – она не будет звучать как непристойное сопровождение к трагедии.

Это было в начале августа, в жаркие дневные часы, столь же обязательные здесь, как смена дня и ночи. Я в гневе закрыл своё окно и подумал, не закрыть ли их и в спальне Раффлса, но в этот момент он зашёл в своей шёлковой пижаме, которая благодаря хронической заботе доктора Теобальда была на нём с утра до вечера.

– Не нужно, Банни, – сказал он. – Мне нравится эта мелодия, я хочу её послушать. Взгляни-ка, кто эти парни.

Я высунулся из окна, чтобы удовлетворить его непонятное мне любопытство, даже сейчас я помню, какой горячий тогда был подоконник, когда я задел его своими локтями.

– Нищие в грязных одеждах, – сообщил я, оборачиваясь, – загорелые до черноты, щетинистые синие подбородки, сальные кудри и серьги в ушах. А одежда намеренно рваная, не понимаю, какой в этом шарм.

– Типичные неаполитанцы, – пробормотал Раффлс за моей спиной, – у них всегда так: один поёт, другой крутит шарманку.

– Он неплохо выглядит, их певец, – заметил я, когда мелодия завершилась. – Боже ты мой, вот это зубы! Он смотрит сюда и улыбается до ушей. Бросить ему что-нибудь?

– Хм, у меня нет причин любить неаполитанцев, но… всё это возвращает меня в то время… возвращает меня! Да-да, вот – каждому по одной.

Он положил мне в руку две полукроны, и я бросил их, как если бы это были пенни, даже не взглянув на них. Итальянцы принялись усердно отбивать земные поклоны, а я повернулся, чтобы протестовать против таких беспечных трат. Но Раффлс, опустив голову, нервно мерил шагами комнату, в глазах беспокойство. Слова его совершенно меня разоружили.

– Они вновь вернули меня туда, – повторил он. – Боже, они вернули меня!

Внезапно он остановился.

– Ты не понимаешь, Банни, старина, но, если ты хочешь, я поведаю тебе. Я хотел рассказать тебе, но никак не находил нужного момента, а эта история не из тех, что рассказывают просто ради того, чтобы заполнить тишину. Это не детская сказка и в ней нет ничего весёлого от самого начала и до конца, даже напротив. Ты часто спрашивал меня, от чего поседели мои волосы и сейчас ты услышишь об этом.

Меня заинтриговало не только предисловие, но и само поведение Раффлса. Я никогда ещё не видел его таким. Его лицо попеременно меняло выражение от жёсткого до мягкого. Я впервые видел такую жёсткость в его чертах. И я впервые видел такую мягкость. То же самое происходило и с его голосом: он начинал говорить мягко, как женщина, затем продолжал с непривычной яростью. Но это было ближе к концу его истории, начало было привычным для меня. Единственное, что я бы изменил – это его рыцарский эпос об острове Эльба, который принял его с распростёртыми объятиями.

– Смертельный, мой дорогой Банни, не то слово, которым бы я описал этот клочок земли и его жителей-моллюсков. Но они начали с того, что ранили моё тщеславие, поэтому можешь считать меня предвзятым. Я появился перед ними как единственный выживший после кораблекрушения, уцелевший в бушующем море, но им не было до моей истории никакого дела. Они вели себя прилично. Мне не пришлось воровать, чтобы добыть себе обед и пару штанов, было бы более волнующе, если бы ситуация была такой. Но что за место! Как ты помнишь, Наполеон не смог жить там, но он продержался дольше, чем я. Несколько дней я проработал в их адских шахтах ради нескольких итальянских монет, что позволило мне сесть на деревянное судёнышко и перебраться на материк. Как же неблагодарен я был в тот момент, купаясь в красном закате, который невозможно забыть.

– Судно держало курс на Неаполь, но я сошёл на первой же остановке в Байи. В Неаполе слишком много англичан, но я подумал, что как только я изменю свою внешность и начну понимать итальянский язык, можно будет начать там охоту. В это время я получил работу в одном из самых чудесных уголков планеты, в которых мне удалось побывать. Место это было виноградником, который располагался на утёсе над морем, где я был домашней прислугой и мойщиком бутылок. За мою работу мне платили полторы лиры, что на наши деньги чуть больше шиллинга, но там было невероятное количество лучших сортов вина, которое лилось рекой. Так в течение восьми месяцев, мой друг, я был честным человеком. Какая роскошь, Банни! Я вёл экстраординарный образ жизни, словно Ирод, познавший добродетель, не украл и виноградины, лишь смаковал опасность быть обнаруженным со своими новыми принципами любым из воров, которых я знал.

– Это было место, где радует любая перспектива… и всё прочее… особенно всё прочее. Увижу ли я его снова, хотя бы во сне, таким, как в самом начале – до того, как начались события. Уступ скалы, нависающий над бухтой, а на самом краю, среди виноградных лоз, старый грязный домишко, будто парящий над морем на дьявольской высоте: сидя у окна можно было видеть, как окурок Салливанз, пролетев сто пятьдесят футов, падает в голубые волны.

– Сад за домом… такой сад, Банни… олеандры и мимоза, мирт, розмарин и красные клубки огненных, диких цветов… В углу сада начиналась лестница вниз к морю. Представь себе, двести ступеней в туннеле, затем железные ворота и ещё восемьдесят ступеней под открытым небом и наконец – пещера, что отлично подошла бы пиратам. Эта пещера была прекрасней всего остального в этой бухте с её суровыми скалами и глубокими синими водами. Там я следил за отправкой продукции: толстопузое тихоходное судёнышко под коричневым парусом перевозило вино в Неаполь. С ним всегда была и небольшая шлюпка.

– Говорили, что там, где сейчас был домик на скале, располагался дом для загородного отдыха самого Тиберия. Там был и театр старого грешника, ярусы его целы по сей день. Колодец, в котором он откармливал своих миног, бросая им рабов, и разрушенный храм, который был возведён из римских кирпичей, тонких, как домино, и краснее вишни. Я никогда не был антикваром, но я мог бы стать им, если бы мне совершенно нечего было делать, но у меня было много работы. Когда я не был занят лодками, мне приходилось обрезать виноградные лозы или собирать виноград, а иногда даже помогать делать вино в прохладном, тёмном, затхлом подвале храма, который я вижу и запах которого я помню даже сейчас. Мне кажется, я даже слышу сейчас те звуки! Хлюп, хлюп, бульк, хлюп, хлюп, бульк под ногами, как у идущего к трону по трупам. Да, Банни, даже в это спокойное время, мне довелось:

 

«Выдавить остатки наслаждения

Из кроваво-красного винограда боли».

 

Он сделал паузу, подходя, наконец, к сути рассказа. Его лицо в одно мгновение покрыли морщины. Комната, в которой мы находились, была пуста, когда я впервые её увидел, но сейчас здесь были плетёные кресла и стол для меня, Раффлсу же приходилось при каждом звонке колокольчика прыгать в свою кровать с проворством школьника. В этот полдень мы мало беспокоились о посетителях по причине того, что Теобальд уже приходил ранним утром, а миссис Теобальд занимала большую часть его дня. Из открытого окна до нас вновь донеслось пение «Mar – gar – ri», теперь уже в нескольких сотнях ярдов дальше по улице. Я подумал, что Раффлс остановился, чтобы послушать мелодию. Он рассеяно покачал головой, когда я предложил ему сигареты, а когда его рассказ возобновился, его тон был совсем иным.

– Я не знаю, Банни, веришь ли ты в переселение душ. Я часто рассуждал об этом, как о самом вероятном исходе, особенно после того, как побывал на вилле Тиберия. Её тогдашний, а возможно и нынешний владелец был самым отъявленным мерзавцем, сравнимым с самыми жестокими императорами, я часто думал о нём как о реинкарнации Тиберия. У него был выразительный римский нос, заплывшие жиром глаза, сочащиеся злобой, он был ужасно толст и при ходьбе его мучила одышка, в остальном же он не выглядел отталкивающе, даже наоборот, с его пышными серыми усами, которые были похожи на летящую чайку, и отменной вежливостью даже по отношению к работникам, он казался добродушным. Но, несмотря на это, он был одним из худших людей, которых я встречал. Говорили, что виноградник – лишь его хобби, если это правда, то он сделал всё, чтобы это увлечение приносило ему хороший доход. По выходным он отбывал из Неаполя на судёнышке, если не было сильной качки, а возвращался иногда не один. Даже его имя звучит неприятно – Корбуччи. Думаю, я должен добавить, что он у него был титул графа, но в Неаполе таких графов, как нерезаных собак.

– Он немного говорил по-английски, и ему нравилось заговаривать со мной, к моему глубокому прискорбию, тогда я ещё не мог скрыть свою национальность, но мне не хотелось, чтобы все знали кто я такой. А у этой свиньи были друзья англичане. Когда он узнал о том, что я всё ещё купаюсь в ноябре, а вода тогда была тёплая, как парное молоко, он покачал своей мерзкой головой и произнёс: «Вы очень отважны! Ох, как вы отважны!». Клянусь Богом, не зря он назвал меня так, ведь ему пришлось узнать в конце, насколько он был прав!

– Но купания там были лучшими, Банни. Я уже говорил тебе, что вода была, как вино, про себя я называл её «голубым шампанским» и был довольно раздражён, что никто не может оценить точность моего сравнения. Несмотря на это, я совсем не скучал по англичанам, хотя я часто желал, чтобы ты, старина, был там со мной. Мне нравились мои заплывы, первое, что я делал утром, когда бухта была цвета розы и последнее, что я делал перед сном, ловя фосфоресцирующий огонь! Ах, да это было хорошее время, я укрылся в совершенном раю, земном Эдеме, пока…

– Моя бедная Ева!

Он вздохнул, затем его челюсти сомкнулись, а в глазах отражались сильные эмоции, которые, он пытался подавить. Описывая Раффлса в прошлом, мне никогда не доводилось видеть его таким. Когда же он вновь заговорил, его тон был не просто спокойным, но даже отстранённым. Его настроение менялось стремительно.

– Я называл её Ева, – сказал он. – Её настоящее имя было Фаустина, она жила с многочисленными родственниками в хилой лачуге на краю виноградника. И Афродита, появляющаяся из пены морской, не была столь поразительно прекрасна, как моя Афродита из этого шалаша!

– Её лицо было самым прелестным, которое я когда-либо видел или увижу в своей жизни. У неё были идеальные черты лица, кожа, с бронзовым отливом, напоминающим античное золото, копна восхитительных тёмных волос, а её глаза и губы необыкновенной красоты могли бы сделать прекрасным лицо с любыми чертами. Я уверен, Банни, весь Лондон сошёл бы с ума при виде такой девушки, как она. Но другой такой в мире больше нет. И вот я встретил её на этом крохотном острове, прячущей свою красоту от всего мира! Конечно, от меня она её не прятала. Я бы женился на ней и жил бы до конца своих дней, пусть даже в такой же лачуге, что и её семья. Я был согласен на всё, только ради того, чтобы видеть её… каждый день… я бы никогда не воскрес, даже для тебя! И ничего более я не поведаю тебе об этом, пусть буду я проклят! Из этого не следует, что бедняжка Фаустина была единственной женщиной, которая меня когда-либо волновала. Не верю я в этот вздор про «единственных», и тем не менее лишь она одна полностью отвечала моему чувству прекрасного и ради этого я был готов забыть про весь другой мир и быть навсегда верен только ей.

– Иногда мы встречались на развалинах храма, о котором я тебе рассказывал, иногда на винограднике. Когда случайно, когда спланировано, а через какое-то время местом наших встреч – романтичнее и придумать нельзя – стала пещера у подножия вырубленной в скале лестницы. Оказавшись там, мы часто слышали зов моря… моё голубое шампанское… вода, сияющая кобальтом… и тогда мы садились в шлюпку и отплывали в ночь. О, эти ночи! Я не могу сказать тебе, какие из них я любил больше: лунные, когда весла мягко погружались в серебряную поверхность, и я мог видеть на мили вперёд, или же тёмные, когда рыбаки зажигали факелы, а в небе над Везувием багровело зарево. Мы были счастливы. Я признаю это. Тогда у нас не было забот. На работе мои дела никого не интересовали, а семья Фаустины, казалось, не беспокоилась о ней. Граф был в Неаполе пять ночей из семи и всего две ночи мы были порознь.

– Поначалу это была самая старая история – о райском саде и Еве. Если прежде это было райским местечком на земле, теперь оно стало истинным Раем. Это продолжалось недолго, однажды, сидя в шлюпке, она разрыдалась и рассказала мне о своём горе, пока я грёб к берегу. И её история оказалась почти такой же старой.

– Она была помолвлена… Как?! Почему я не слышал об этом? Я чуть не перевернул лодку! Да что может значить её помолвка по сравнению с нашей любовью? «Niente, niente», – тихо повторяла Фаустина, улыбаясь сквозь слезы. Но действительно имело значение то, что мужчина угрожал пронзить её сердце своим кинжалом, и я знал, что он на это способен.

– Я знал это, поскольку уже был знаком с нравами неаполитанцев, но понятия не имел, кто этот мерзавец. И всё же принял эту ужасную деталь легче, чем факт её помолвки, хотя после минуты раздумий я засмеялся. Как будто я позволю кому-то жениться на ней! Как будто я позволю тронуть хотя бы её волос, пока я живу, чтобы защищать её! Я хотел немедленно уплыть вместе с ней как можно дальше отсюда и никогда больше не видеть виноградник. Но в карманах нашей потрёпанной одежды не было ни гроша и даже обувь мы, садясь в лодку, оставили на берегу. К тому же я должен узнать имя негодяя, который осмелился угрожать женщине, такой женщине!

– Долгое время она с поразительным упрямством отказывалась называть его, но я был настроен решительно, и в конце концов она сдалась, но поставила некоторые условия. Я ни при каких обстоятельствах не должен был искать его и нападать на него с ножом, ибо он не стоил того, чтобы меня отправили в тюрьму, я также пообещал ей не нападать на него со спины. Фаустина была довольна моим обещанием, хотя и несколько озадачена моими манерами – итальянцы весьма терпимы к применению холодного оружия. В следующее мгновение она назвала имя, от которого у меня перехватило дыхание. «Это Стефано», – прошептала она и склонила голову.

– Бедная моя девочка! Из всех существ на земле Стефано… для неё!

– Банни, он был жалким маленьким низкорослым негодяем… хитрым рабом с угрюмым лицом, а его звериная хитрость и лицемерие уступали, разве что, его хозяину. Я мог сказать о нём всё, только взглянув на него, я не часто ошибаюсь в людях. Он был доверенным слугой Корбуччи, и только это заставило бы любого приличного человека осуждать его. В субботу он первым делом бежал приготовить всё для хозяина и его нынешней любовницы, а в понедельник оставался, чтобы прибрать за ними и закрыть комнаты. Стефано! Этот червяк! Я могу легко представить, как он угрожает женщине ножом. Но вот чего я не мог понять, так это того, что кто-то мог его слушаться, тем более моя Фаустина! Это было выше моего понимания. Я начал свои расспросы так мягко, как только мог, и объяснение было самым банальным. Её родители очень бедны. А семья такая большая! Некоторые из них… пообещаю ли я, что не расскажу никому… некоторые из них просили милостыню. И некоторые из её семьи иногда крали. И все знали, что такое нужда. Её обязанностью был уход за коровами, но их было всего две, и она носила молоко на виноградник и ещё в пару мест, но эта работа лишь для одного. И бесчисленные сестры хотели занять её место. И он… он такой богатый, этот Стефано.

– Богатый! – отозвался я. – Стефано?

– Si, Arturo mio.

– Да, Банни, вот так всё обстояло на том острове.

– И как же ему удалось разбогатеть? – спросил я.

– Она не знала, но он подарил ей красивые украшения. Продав их, её семья могла покупать еду месяцами, она же говорила, что ответственность за украшения несёт адвокат, который против брака. Но мне это было неважно.

– Украшения! Стефано! – пробормотал я.

– Возможно, граф заплатил за некоторые из них. Он очень добр.

– Он добр к тебе?

– О да, очень.

– И ты будешь жить в его доме после свадьбы?

– Позже, mia cara, потом!

– Нет, Богом клянусь, не будешь! – взмолился я по-английски. – Но ты бы пошла на это?

– Конечно. Всё согласовано. Граф очень великодушен.

– Дарит ли он тебе что-нибудь, когда приезжает сюда?

– Да, он иногда преподносил ей маленькие подарки, вроде сладостей, лент, подобных безделушек, но всегда через свою жабу Стефано. Зная этих мерзавцев, я понял всё. Но сердце Фаустины было простым и чистым, а душа – такой же белоснежной, какой сотворил её Господь. Всю свою доброту она отдала плуту в лохмотьях, который на ломаном итальянском говорил ей о любви между лазурным морем и сияющим звёздным небом. Помни, она не знала, кто я такой, а по сравнению с Корбуччи и его приспешником я был Архангелом Гавриилом, спустившимся на землю.

– В ту ночь, лишённый сна я вспомнил другие две строки из поэмы Суинберна:

Господь сказал тогда «Пусть победителю

Принадлежит Фаустина».

– На этих строках я заснул и первым делом утром я повторил их, как боевой клич. Я совсем забыл, что ты знаток Суинберна, Банни, но не заблуждайся, его Фаустина и моя – совершенно разные. В последний раз я повторяю, что Фаустина была самым чистым и невинным человеком, которого я знал.

– Когда наступила суббота, я нарушил свой обет и сейчас расскажу тебе, что я сделал. Я взломал замок у виллы Корбуччи и вошёл туда, пока он был в Неаполе. Не сказал бы, что это было трудно, а когда я вышел, никто не смог бы утверждать, что я там был. И заметь, я ничего не украл, только одолжил револьвер графа, спрятанный в столе, и пару незначительных безделушек. К тому времени я уже раскусил этих чёртовых неаполитанцев. Они храбры, когда в их руках нож, но покажи им ствол, и они как кролики поскачут в ближайшую норку. Но тот револьвер был не для меня. Он был для Фаустины, и я научил её стрелять в нашей пещере, расставив свечи и помогая ей целиться. Шум от выстрела оглушал, но, как мы убедились в скором времени, он не достигал вершины скалы. Таким образом, Фаустина имела при себе средство самообороны, и я знал её достаточно хорошо, чтобы быть уверенным в том, что она воспользуется им, если придётся. Мы были готовы встретить нашего друга Стефано в этот уикенд.

– Но в субботу мы узнали, что граф не приедет в связи с неотложным делом в Риме, так что мы могли провести этот мирный день вдвоём и начали строить планы. Не было никакого смысла скрывать наши отношения. «Пусть победителю принадлежит Фаустина». Да, но пусть он победит меня в открытую, или же пусть она будет для него погибелью! Я решил разобраться с ними, с графом и Стефано, как только они покажутся в воскресенье. У меня не было никакого желания возвращаться к преступной деятельности и снова жить под постоянной угрозой угодить в тюрьму. Для счастья мне было вполне достаточно Фаустины и Неаполитанского залива. Первобытный человек во мне жаждал битвы за свои желания.

– В субботу нам удалось втайне встретиться в пещере после того как стемнело. Нам было не важно, сколько придётся ждать, пока придёт другой, даже если пройдут часы в ожидании, когда ты уверен, что дождёшься, в них есть своё очарование. Но в ту ночь я потерял терпение – не в пещере, а наверху, бегая по поручениям управляющего часами, пока я не почувствовал неладное. Раньше он не заставлял работать сверхурочно, поэтому я понял, что причина в нашем с ним общем боссе. Было очевидно, что он действовал по тайному поручению самого Корбуччи и в момент, когда я понял это, я сразу же спросил его напрямую. Так и оказалось, он подтвердил этот факт, постоянно пожимая плечами, будучи весьма слабовольным человеком, настолько, что над ним невозможно было издеваться, не почувствовав жалость.

– Оказалось, что граф послал за ним потому, что ему нужно было отправляться в Рим, и сказал, что, к сожалению, приходится ехать именно тогда, когда он намеревался поговорить со мной о Фаустине. Стефано сообщил ему о ссоре с ней и, более того, что ссорились из-за меня. Фаустина не рассказала мне об этом, но я и сам догадался. Граф сказал, что он на стороне этой гиены, что меня не удивило. Он намеревался расправиться со мной как приедет, а этот управляющий должен был держать меня день и ночь на работе, чтобы я не воспользовался его отсутствием. Я пообещал не выдавать бедолагу, но в то же время объявил, что не собираюсь больше работать сегодня.

– Было уже очень темно, и я помню, как задевая апельсиновые деревья, бежал от сторожки управляющего по длинным пологим ступеням. Добежав до виллы, я направился к саду, где у голого утёса начинался тоннель вниз. Прежде чем нырнуть в темноту входа, я на секунду окинул взглядом звёзды, низко висящие над головой, факелы рыбаков далеко внизу, огоньки вдоль берега и багровый иероглиф Везувия. И это был последний раз, когда я оценил уникальное и мирное очарование этого дивного места.

– Лестница была сплошным каменным туннелем, В нём были одна или две отдушины в верхней части, но более никаких отверстий до самых железных ворот внизу. Как ты наверняка читал, Банни, о бесконечно более светлом месте в более совершенном произведении, чем ты мог бы написать, там «в полдень сумерки, в сумерки – мгла, как в полночь, а в полночь – сущая тьма египетская». Не поручусь за точность цитаты, но на той лестнице было именно так. Там было темно, как в самом лучшем сейфе депозитария банка на Чэнсери-Лэйн. Но, спускаясь босыми ступнями, я услышал, как кто-то совершает подъем в тяжёлых ботинках. Ты можешь представить, как замерло моё сердце! Это не могла быть Фаустина, которая ходила босиком три сезона из четырёх, и она ведь ждала меня внизу. Наверняка она сильно испугалась! И в этот момент моя кровь застыла в жилах, ведь мужчина, который тяжело поднимался, сопел как паровоз. Тогда я понял, что это граф, который должен был быть в Риме!

– Он явно спешил, но приближался медленно, останавливаясь, чтобы отдышаться и откашляться, прежде чем взять приступом очередные несколько ступеней. Я бы даже насладился его отчаянными потугами, если бы не думал о бедняжке Фаустине в пещере. Я был полон неясных страхов. Но я просто не мог удержаться от того, чтобы устроить этому хрипуну Корбуччи пару секунд ужаса в качестве аванса. Вдоль одной из стен шёл поручень, я прижался к противоположной стене и он прошёл в шести дюймах от меня, хрипя и пыхтя как духовой оркестр. Я позволил ему подняться ещё на несколько ступеней вверх и что было мочи прокричал ему вслед:

– Buona sera, eccellenza, signori! – взревел я. И какой же крик прозвучал в ответ! В нём звучала дюжина разных страхов. И его хрипы приостановились вместе с сердцем старого негодяя.

– Chi sta la? – наконец провизжал он, лопоча и хныкая как побитая обезьяна. Мне так хотелось видеть его напуганное лицо, что я вынул спичку и чуть было не зажёг её.

– Arturo, signori.

– Он не повторил моего имени, и он не стал проклинать меня за выходку. Он ничего не делал, только хрипел целую минуту, а потом он заговорил вежливо и вкрадчиво по-английски.

– Подойди, Arturo. Я не хочу спускаться и мне нужно поговорить с тобой.

– Нет, спасибо, но я спешу, – ответил я и положил спички обратно в карман. У него могло быть оружие при себе, в отличие от меня.

– Так ты спешишь! – прохрипел он насмешливо. – И ты думал, что я всё ещё в Риме. Я был там до полудня, пока не сел в поезд в последнюю минуту, в Неаполе я пересел на поезд до Поццуоли, а оттуда один рыбак привёз меня сюда на лодке. В Неаполе мне едва хватило времени, чтобы добраться от одной станции до другой, я не мог там задержаться. Так что со мной нет Стефано, Артуро, я без Стефано.

– Его хитрый голос казался почти сверхъестественно злобным в этой абсолютной темноте, но даже сквозь завесу мрака я видел, что он лжёт. Положив ладонь на поручень, я ощутил крупную дрожь, что передавалась ему от руки Корбуччи, который тоже держался за него. И эти подавленные колебания, точнее, способ, каким я их обнаружил, наполнили моё сердце странным холодом.

– В таком случае, Стефано повезло, – ответил я мрачно.

– О, не будь к нему столь суров, – увещевал граф. – Ты украл его девушку, он говорил со мной об этом и я хочу говорить с тобой. Это очень дерзко, Arturo, очень дерзко! Возможно, ты и сейчас хочешь увидеться с ней?

– Я ответил, что да.

– Тогда незачем спешить, потому что её там нет.

– Ты не встретил её в пещере? – воскликнул я, наполненный внезапной радостью, которую не мог подавить.

– Нет, мне не удалось, – сказал старый мерзавец.

– Она всё равно там.

– Жаль, я не знал этого.

– И я заставил её ждать слишком долго!

– Я сказал это уже по пути вниз.

– Я надеюсь, что ты найдёшь её, – злобно проквакал он мне вслед. – Я надеюсь на это… надеюсь.

– И я нашёл её.

Раффлс уже некоторое время не мог спокойно сидеть на месте и взволнованно ходил по комнате. Но теперь он резко остановился и поставил локти на каминную полку, держа свою голову в ладонях.

– Мёртвой? – прошептал я.

И он кивнул, не глядя на меня.

– В пещере царила тишина. На мой голос никто не откликнулся. Тогда я вошёл и моя нога задела её ступню, которая оказалась холоднее камня… Банни, они пронзили её сердце. Она сопротивлялась, и они вонзили кинжал ей в грудь!

– Ты говоришь «они», – мягко сказал я, когда он замер в молчании, всё ещё стоя ко мне спиной. – Я думал, что Стефано оставили на материке?

Раффлс резко обернулся, его лицо побелело, а в глазах вспыхнули опасные огоньки.

– Он был в пещере! – крикнул он. – Я видел его… я заметил его… по сравнению с кромешной тьмой тоннеля здесь был полумрак. Я бросился на него с голыми руками, Я не сжал кулаки, Банни, за такое – не кулаками! Я желал вонзить пальцы в его мерзкое сердчишко и вырвать его с корнем. Я совершенно обезумел. Но у него был револьвер – её револьвер. Он выстрелил на расстоянии вытянутой руки и промазал. И это привело меня в чувство. Я сломал его руку о камень, прежде чем он мог нажать на курок вновь. Револьвер упал на землю, но не выстрелил. Через секунду он уже был у меня в руке, как и дальнейшая судьба этой малодушной свиньи.

– И как же ты ей распорядился?

– Как? Когда Фаустина лежала мёртвой у моих ног? Если бы я пожалел его, меня осудил бы каждый из богов преисподней! Нет, я стоял и смотрел на него сверху вниз, держа револьвер двумя руками и проводя пальцем по барабану. И пока я стоял, он нанёс удар ножом, но я отошёл назад и, увернувшись, всадил ему пулю в кишки.

– Я могу пустить в тебя ещё свинца, – сказал я, вспоминая, что моя бедная девочка не смогла выстрелить. – Держи ещё… и ещё… бери его с собой в ад!

– Затем я начал кашлять и хрипеть как граф, потому что всё заполнил дым от выстрелов. Когда дым разошёлся, подонок был мёртв, и я бросил труп в море, чтобы он не осквернял собой пещеру Фаустины. А после… после мы остались с ней наедине в последний раз, она и я, в нашем любимом убежище. И я не мог её рассмотреть, но не стал зажигать свечу, потому что знал – она не хотела бы, чтобы я видел её такой. Я мог попрощаться с ней и без этого. Что я и сделал, а потом оставил её и вышел на первые ступени под открытым небом с высоко поднятой головой, глядя на до боли яркие звезды. Но внезапно они расплылись передо мной, и я как безумный кинулся назад, чтобы ещё раз посмотреть, действительно ли она мертва и возможно ли вернуть её к жизни…Банни, я не могу больше говорить об этом.

– Даже о графе? – пробормотал я после долгой паузы.

– Да, даже о нём, – ответил Раффлс, поворачиваясь ко мне со вздохом. – Я заставил его пожалеть о том, что он сделал, но что это дало мне? Я уже взял кровью за кровь и не Корбуччи убил Фаустину. Да, он составил план, но убийство не предполагалось. Они прознали о наших встречах в пещере, и не было ничего проще, чем задержать меня наверху, пока они силой затаскивают Фаустину в лодку. Это был их единственный шанс, потому что она рассказала Стефано больше того, в чём призналась мне и больше, чем я расскажу здесь о себе. Никакое убеждение не могло повлиять на неё, поэтому они прибегли к грубой силе. Она успела вынуть револьвер, но нападение было столь стремительным, что Стефано вонзил клинок ей в сердце прежде, чем она смогла выстрелить.

– Но как ты узнал об этом? – спросил я Раффлса, поскольку последовательность рассказа нарушилась, и трагический конец бедной Фаустины не завершил историю для меня.

– А, – выдохнул он, – Я узнал всё от Корбуччи, держа его под прицелом его же револьвера. Он ждал у окна, и я бы мог легко пристрелить его, когда он стоял освещённый, прислушиваясь к темноте, но ничего не видя. Когда он спросил Стефано ли я, я ответил, «Si, signore», затем он спросил, покончил ли я с Артуро – я ответил так же. Он впустил меня прежде, чем узнал, кто с кем покончил.

– Ты убил его?

– Нет, это было бы слишком просто для такого мерзавца. Но я связал его, так туго, как только мог, и заткнул ему рот, затем я прикрыл шторы и вышел из его дома, заперев дверь. В его доме ставни были шесть дюймов толщины, а стены почти шесть футов. Всё произошло субботней ночью, и до следующей субботы его на винограднике не ждали, все думали, что он в Риме. Но трупы обнаружат на следующий день, что приведёт их к дому графа, где они, скорее всего, найдут его живым. Полагаю, что он и сам это понял, потому что он угрожал мне всё время, пока я связывал его. Тебе никогда не доводилось видеть что-либо подобное, его голова была перевязана так, что казалась расколотой на две половинки, а его пышные усы подпирали его выпученные глаза. Но, оставляя его, я не почувствовал никаких угрызений совести, и я до сих пор желаю ему всех пыток, припасённых для грешников.

– А потом?

– Ночь ещё только начиналась, а в пределах десяти миль от меня располагались лучшие порты, чтобы укрыться от бури, и сотни трюмов для простого безбилетника. Но я не хотел отправляться дальше Генуи, ведь я уже мог понимать итальянский к тому времени, и я выбрал старый «Норддойчер Ллойд» и прекрасно провёл время на его борту, забравшись в одну из спасательных шлюпок на палубе. Это лучше, чем путешествовать в трюме, Банни, и я прекрасно питался апельсинами, собранными на ферме.

– А в Генуе?

– В Генуе я выживал, совершая мелкие проступки. Я начал с самых низов, ночевал на улице, просил милостыню. Я пустился во все тяжкие, надеясь на скорый конец. И вот однажды я увидел седого старика, который глядел на меня из витрины магазина… магазина, который я хотел опустошить… я смотрел на него, а он на меня… и он был в тех же обносках, что и я. Так вот каким я стал! Я сам не узнал себя, так кто же на свете способен признать в этом старике меня? Лондон манил меня… и вот я здесь. Италия разбила мне сердце, и оно осталось там.

На протяжении всего рассказа его тон менялся от легкомысленного и игривого, как у школьника, до полного горечи, но теперь он более не давал воли чувствам, которые испортили кульминацию его рассказа. Я слишком хорошо знал его и понимал, что это признание было не просто словами. Если бы не та трагедия, Раффлс прожил бы в Италии долгие годы, а то и всю жизнь, я уверен в этом. Но лишь я мог видеть в тот момент, как его лицо вновь покрылось глубокими морщинами от боли воспоминаний и как в одну секунду они исчезли. Что же стёрло их? Вы никогда не догадаетесь. Это было то, что должно было подействовать противоположным образом, то, что толкнуло его на откровенность – шарманка и голос, вновь зазвучавшие под нашими окнами.

 

Margarita de Parete,

era a’ sarta d’ e’ signore;

se pugneva sempe e ddete

pe penzare a Salvatore!

– Mar – ga – ri,

e perzo e Salvatore!

Mar – ga – ri,

Ma l’ommo e cacciatore!

Mar – ga – ri,

Nun ce aje corpa tu!

Chello ch’ e fatto, e fatto, un ne parlammo cchieu!

 

Я смотрел, как боль уходит с лица Раффлса, как разглаживаются его морщины. Он выглядел на годы моложе – озорным, весёлым и насторожённым, таким, каким я его помнил в моменты, когда его опасные авантюры доходили до критической точки. Он приложил указательный палец к губам и подкрался к окну, он подглядывал сквозь штору так, словно на нашей улице находился сам Скотланд-Ярд. Затем он так же тихо отошёл от окна, взволнованный и напряжённый.

– В прошлый раз, когда они появились – я уже думал, что они пришли за мной, – поделился он. – Вот почему я велел тебе посмотреть, кто там. Я не осмелился посмотреть сам, но если бы и правда за мной, вот это была бы шутка! Просто убийственная шутка!

– Ты имеешь в виду полицию? – недоуменно спросил я.

– Полиция! Банни, ты так плохо знаешь их и меня, что задаёшь такие вопросы? Мой мальчик, я уже давно мёртв для них… они и не ищут меня! Если я сейчас пойду в Скотланд-Ярд, чтобы сдаться, они решат, что я безобидный сумасшедший. Нет, я не боюсь нашей дорогой полиции, у меня есть другой враг, который представляет угрозу в данный момент.

– И кто же он?

– Каморра!

Я повторил это слово за ним, но с другой интонацией. Не то, чтобы я не слышал раньше об этом самом зловещем и могущественном тайном обществе, но я не мог понять, почему Раффлс решил, что эти музыканты принадлежат к нему.

– Корбуччи угрожал мне ими, – сказал он. – Он всё твердил, что если я убью его, Каморра убьёт меня. Как будто он не пустил бы их по моим следам в любом случае.

– Возможно, он и сам член Каморры!

– Это очевидно, если судить по его словам.

– Но почему ты решил, что эти ребята тоже? – потребовал я объяснений, когда этот настырный голос запел второй куплет.

– Я не уверен. Это только мысль. То, что они поют, звучит только на улицах Неаполя, прежде я не слышал эту мелодию в Лондоне. И они почему-то вернулись под мои окна!

Я в свою очередь глянул сквозь штору. И верно, мужчина с синим подбородком и белоснежными зубами вопил, глядя исключительно на наше окно.

– И почему? – воскликнул Раффлс, когда я поведал ему об этом. – Почему они вновь пришли сюда? Тебе это не кажется подозрительным, Банни?

– Нет, не кажется, – ответил я, улыбаясь. – Как по-твоему, сколько людей бросили им по пять шиллингов за несколько минут этого инфернального шума? Похоже, ты напрочь забыл о том, что сделал час тому назад!

Раффлс и в самом деле забыл. Его пустое лицо выдавало этот факт. Затем он вдруг расхохотался.

– Банни, – проговорил он, – у тебя совсем нет воображения, но я и не знал, что у меня оно столь богатое! Конечно же, ты прав. А жаль. Я с огромным наслаждением пристрелил бы ещё пару-другую неаполитанцев. За ними должок! И пока что он не погашен. Им никогда со мной не расплатиться на этом берегу Стикса!

Он вновь стал серьёзен. Морщины и годы вернулись на его лицо, но взгляд был твёрд, как кремень, и только в самой глубине, за стальным блеском его глаз, скрывалось подлинное горе.