Последнее слово

Последний из всех этих рассказов о Раффлсе исходит от более свежего и недавнего пера. Я излагаю его в точности, как он появился у меня, в письме, которое значило для меня больше, чем для любого другого читателя. И все же эти строки могут вызвать хотя бы небольшую часть восхищения, которое я испытывал к настоящему герою, и я надеюсь, что они помогут изменить ваше впечатление о нем в положительную сторону (о себе я так думать не призываю). Именно по этой причине я и делюсь с вами этими последними словами о своем, а возможно, и вашем, герое.

Это письмо было моим первым утешением, ему предшествовали случайная встреча и бессонная ночь, и я приведу здесь каждое слово, за исключением самого последнего.

39 КЭМПДЕН ГРОВ КОУРТ, В.,

Июнь 28, 1900.

ДОРОГОЙ ГАРРИ! Во время нашей случайной встречи вчера я почти ничего не смогла сказать тебе; вероятно, ты желаешь знать причину. Я не хотела показаться грубой. Я была огорчена до глубины души, увидев тебя, столь жестоко пострадавшего и хромого. Я не могла горевать, когда наконец заставила тебя рассказать мне, как это произошло. Я уважаю и завидую каждому мужчине из вас… каждому, чье имя указано в этих ужасных списках, которые заполняют газеты каждый день. Я знала о судьбе мистера Раффлса, но не знала, что же произошло с тобой, и есть что-то, что я хотела поведать тебе о нем, то, что я не могла сказать тебе за одну минуту на улице и в разговоре вообще. Вот почему я попросила тебя дать мне свой адрес.

Ты заметил, что я говорила так, словно знала мистера Раффлса. Конечно, я часто наблюдала его игру в крикет, и слышала о нем и о тебе. Но я встретила его лишь раз, и эта встреча произошла в ночь после того, как мы с тобой встретились в последний раз. Я всегда предполагала, что ты знал об этой встрече. Только вчера я поняла, что ты ничего не знал. Поэтому я решила рассказать тебе о том, что произошло, написать каждое сказанное слово.

В ту ночь – я имею в виду следующую ночь – все, за исключением меня отправились на приемы, а я осталась в Пэлес-Гарденс. Я направлялась в гостиную после обеда, и только принялась зажигать свечи, как в комнату с балкона вошел мистер Раффлс. Я сразу же узнала его, потому что была свидетелем того, как он набрал сенчури в Лордс лишь день назад. Он, похоже, был удивлен, что никто не сказал мне, что он здесь, но все было настолько неожиданным, что я почти не думала об этом. Боюсь, это был не самый приятный сюрприз. Я интуитивно почувствовала, что он пришел от тебя, и признаю, что это меня в тот момент рассердило. Но через мгновение он заверил меня, что ты ничего не знал о его приходе, что ты никогда бы не позволил ему прийти сюда, но что он сделал это как твой самый близкий друг, а значит, и мой друг (я сказала, что приведу здесь каждое его слово).

В течение некоторого времени мы стояли и просто смотрели друг на друга, и я никогда еще не была более уверена в чьей-либо откровенности и искренности; но он был абсолютно откровенен и искренен со мной тогда и по-настоящему беспокоился о тебе, что бы он ни чувствовал до или после этого. Я спросила, почему он пришел и что случилось, и он сказал, что беспокоится не о том, что уже произошло, а о том, что только может произойти; я спросила его, думает ли он о тебе, и он просто кивнул и сказал, что я знаю о том, что ты сделал, лучше всех. Но я начала задаваться вопросом, знает ли сам мистер Раффлс обо всем, и хотела, чтобы он первый подтвердил, что ему все известно, и он ответил, что мы оба знаем, кто один из тех двух мужчин, которые были у нас дома вчера. Мне понадобилось некоторое время, чтобы ответить. Я была удивлена тому разговору, который мы вели. Наконец я решила просто спросить его, откуда он знает. Его слова все еще звучат в моей голове, будто это было вчера.

– Потому что я был тем вторым человеком, – сказал он совершенно спокойно, – потому что это я заманил его сюда, и я готов ответить за то, что сделано, но я не готов смотреть, как несчастный Банни страдает за это.

Сказав это, он ясно дал понять смысл своих слов: перейдя к колокольчику и поднеся свой палец к нему, он показал, что готов вызвать любую помощь или защиту, если я желаю этого. Конечно, я не позволила ему позвонить.

Сначала я ему не поверила. Поэтому он провел меня к балкону и показал мне, как он забрался вверх и внутрь. Он проник в дом во второй раз, и все ради того, чтобы сказать мне, что в первую ночь он обманом заманил тебя сюда. Он должен был рассказать мне еще больше, чтобы я смогла ему поверить. Но прежде чем он ушел (тем же путем, которым пришел), я стала единственной женщиной в мире, которой было известно, что А. Дж. Раффлс, великий крикетист и не менее известный так называемый взломщик-любитель, – один и тот же человек.

Он рассказал мне свою тайну, доверил мне судить его и вверил свою судьбу в мои руки – и все ради тебя, Гарри, все ради того, чтобы я не осуждала тебя. И вчера я увидела, что ты ничего не знал об этом, что твой друг умер, так и не сообщив тебе о своем настоящем, но тщетном акте самопожертвования!

Гарри, я могу только сказать, что теперь я понимаю вашу дружбу и тот длинный и ужасный путь, по которому вы прошли ради этой дружбы. Как много людей зашли бы так же далеко ради такого друга? В ту ночь я наконец поняла. Это огорчило меня больше, чем я могу передать словами, Гарри, но я всегда понимала тебя.

Он говорил со мной без прикрас и откровенно о своей жизни. Это было невероятно, что он смог рассказать мне все вот так, и еще более невероятно, что я просто сидела и слушала его. Я думала о том разговоре бессчетное количество раз и давно перестала удивляться самой себе. У мистера Раффлса был абсолютный магнетизм, которому ни ты, ни я не могли сопротивляться. Он был сильная личность с сильным характером, а когда человек встречает другого человека с теми же качествами, вместе они могут снести обычного смертного с ног. Ты не должен думать, что ты единственный, кто служил и следовал за ним. Когда он сказал мне, что это все было для него игрой, и единственной известной ему игрой, которая захватывала его и всегда была полна опасности и драмы, я даже смогла найти что-то в моем сердце, что способно было попробовать поиграть в эту игру самой! Не то чтобы он обращался ко мне с каким-то гениальным софизмом, и его слова не были полны парадоксальной порочности. Это был его естественный шарм, юмор, и тень печали во всем этом, что взывали к чему-то более глубокому, чем благоразумие и законопослушность. Он очаровывал людей. Но в нем было что-то еще. Были глубины, которые взывали к другим глубинам; и ты не поймешь меня, когда я скажу, что думаю, что он был тронут тем, что женщина слушает его, так как я его тогда слушала. Я знаю, что это привлекло меня – мысль о такой жизни, но я тут же пришла в чувство и стала умолять его оставить все это.

Я не думаю, что встала на колени тогда. Но боюсь, что я плакала; и это был конец. Он притворился, что ничего не замечает, а затем мгновенно все прекратил с пугающей легкостью, которая ужаснула меня тогда, но с тех пор при воспоминании об этом тот момент трогает меня больше, чем все остальное. Я помню, что хотела пожать ему руку в конце. Но только мистер Раффлс покачал головой, и на мгновение его лицо сделалось столь же печальным, сколь было галантным и веселым все остальное время. Затем он ушел тем же ужасным способом, как и попал внутрь, и ни одна душа в доме не знала, что он был там. И даже тебе он никогда не говорил об этом!

Я не хотела писать тебе о твоем собственном друге, которого ты знал намного лучше, чем кто-либо другой, но я должна была это сделать, ведь даже ты не знал, как благородно он пытался искупить тот вред, который нанес тебе. И теперь я думаю, что понимаю, почему он не поделился этой историей с тобой. Сейчас очень поздно – или рано – я, кажется, писала тебе всю ночь, поэтому попытаюсь объяснить тебе все, используя как можно меньше слов. Я обещала мистеру Раффлсу, что я напишу тебе, Гарри, и что увижусь с тобой, если найду в себе силы. Я написала тебе и действительно хотела увидеться с тобой, но не получила ответ на свое письмо. Это была только одна строка, и я давно поняла, что ты так и не получил ее. Я не могла заставить себя написать еще, и даже эти несколько слов я смогла лишь спрятать в одну из книг, которые ты подарил мне. Спустя годы эти книги, с моим именем в них, должно быть, были найдены в твоих комнатах. Я знаю это, потому что они были возращены мне кем-то, и ты никогда не открывал их, потому что там была и моя записка – в том самом месте, где я ее оставила. Конечно, ты никогда не видел ее, и это моя вина. Но было слишком поздно писать вновь. Мистер Раффлс считался утонувшим, и все уже стало известно о вас обоих. Но я все еще хранила ваш секрет. И по сей день никто больше не знает, что ты был одним из тех, кто пробрался в Пэлес-Гарденс, и я все еще виню себя, даже больше, чем ты можешь себе представить, за все, что произошло с вами с тех пор.

Ты вчера сказал, что твое участие в войне и ранение не изменили того, что было совершено раньше. Я надеюсь, что ты не терзаешь себя прошлым. Не мне оправдывать ваши поступки, но я знаю, что мистер Раффлс был тем, кем он был, потому что он любил опасность и приключения, а ты был тем, кем был, потому что любил мистера Раффлса. Но, даже признав, что все совершенное вами, было столь неправильным, насколько это возможно, – он уже мертв, а ты получил свое наказание. Мир прощает, даже если не забывает. Ты достаточно молод, чтобы отпустить все, что было. Твое участие в войне поможет тебе в этом. Ты всегда любил писать. Теперь у тебя есть достаточно материала, чтобы его хватило на всю оставшуюся литературную жизнь. Ты должен создать новое имя для себя. Ты должен, Гарри, и ты сможешь!

Полагаю, ты знаешь, что моя тетя, леди Мелроуз, умерла несколько лет назад. Она была моим самым лучшим другом во всем мире, и благодаря ей я сейчас распоряжаюсь своей жизнью согласно собственным желаниям. Я живу в новом многоквартирном доме, одном из тех, где делают все для тебя, и хотя моя квартира крошечная, мне здесь очень уютно. Каждый должен поступать так, как ему нравится, и ты должен винить именно это суждение за то, что я написала тебе. Но мне хотелось бы, чтобы ты понял, почему я так много сказала и действительно поделилась абсолютно всем. Это потому, что я больше не хочу слышать о чем-либо, что произошло в прошлом. Ты можешь ответить, что я ничем не рискую, говоря об этом! Тем не менее, если ты действительно захочешь навестить меня как старый друг, мы могли бы найти довольно много тем для разговора. Видишь ли, я и сама пытаюсь писать! Ты почти наверняка можешь догадаться об этом, глядя на это письмо – оно слишком длинное. Но, Гарри, если оно даст тебе понять, что один из твоих самых старых друзей был очень рад встретить тебя и будет еще более рад увидеть тебя вновь и поговорить с тобой обо всем, кроме прошлого, я перестану стыдиться даже длины этого письма!

Надеюсь увидеть тебя вновь, а пока до свидания, от …

____

Я не раскрыл ее имя, остальное я привел здесь с точностью. Разве я не сказал вначале, что ее имя никогда не должно быть запятнано связью с моим? И все же – и все же – даже когда я пишу, у меня есть надежда в глубине души, которая не вполне согласна с этим решением. Эта почти призрачная надежда все же есть у меня, от подобной дерзости с моей стороны мои руки задрожали, и мелкая дрожь передалась ручке, которую я сжимаю в пальцах. Но если эта надежда все же оправдается, я буду должен больше, чем мог бы заслужить за столетия искупления, тому, кто уже искупил свою вину более благородно, чем я когда-либо смогу. И подумать только, что я до самого конца так никогда и не услышал ни слова об этом от Раффлса!