Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
(июль 1903 г., пролив Лаперуза)
Провожать инспектора Главного тюремного управления титулярного советника фон Берга на причал пришла такая уйма народа, как будто речь шла об отбытии знаменитого полярного исследователя, либо одного из великих князей. Это раздражало Агасфера, тем более что подавляющее большинство провожающих было чиновниками тюремной администрации Сахалина, прибывших за несколько дней до этого с острова на каботажном судне и направлявшихся в отпуска – кто в Европу, кто в европейскую Россию.
Из коммерсантов сочли своим долгом проводить будущего коллегу-коммерсанта Генрих Шнитке, гласный городской думы и купец первой гильдии Яков Лазаревич Семенов с компаньоном, обрусевшим шотландцем Георгием Филипповичем Демби. И хотя Семенов с Демби долго задерживаться на причале не стали, прочие присутствующие переглянулись: очевидно, вопрос о рыбоконсервной фабрике был делом решенным.
Замечено было присутствие на причале и двух японцев, одетых строго по-европейски. Своим присутствием они Агасфера не обременяли: поздоровавшись, скромно отошли в сторону и так до отхода баркаса и простояли, заложив руки за спину. Обыватели признали в более рослом японце коммерсанта из Нагасаки, изредка наведывающегося во Владивосток и на Сахалин. Какие дела связывали титулярного советника и японцев – никто, кроме Даттана, не знал.
Прослышав об отъезде на Сахалин главного инспектора ГТУ, счел своим долгом проводить его и заведующий арестными домами Владивостока Синицын. Безмерное удивление многих присутствующих вызвало появление на причале вечно занятого председателя Владивостокского окружного суда Черепанова. Впрочем, Николай Васильевич и здесь остался верен себе: прискакав на казенном выезде едва не в последнюю минуту перед отходом баркаса на «Ярославль» и что-то жуя на ходу, он торопливо пожал Агасферу руку, пожелал всяческих успехов на его поприще, передал засургученный пакет для канцелярии губернатора Сахалина и тут же умчался.
Свидетели, однако, отметили, что перед прощанием Черепанов отвел фон Берга в сторонку и о чем-то с ним переговорил.
Сахалинцев среди провожающих было человек восемь, больше половины – с супругами. Держали они себя с Бергом запанибрата, на манер старых добрых друзей и наставников – будто познакомились с ним не позавчера в «Немецком клубе», а 100 лет назад. Да, именно позавчера, в «Немецком клубе», где Берг с супругой скромно ужинали, сахалинцы навязали им знакомство и уже через самое малое время кто-то из них полез пить с Агасфером на брудершафт. А коллежские асессоры Будников и Прозоров-Акулинин и вовсе попробовали перейти на «ты».
Довольно резко осадив нахалов (что нисколько их не смутило), Агасфер попытался найти оправдание застольной бесцеремонности островитян.
Ели и в особенности пили они каждый за троих, наперебой окликали официантов и требовали кто рому, кто «очищенной», кто шустовского. Выпив неимоверное количество спиртного, островные чиновники вскоре заметили в обеденном зале Агасфера и всей толпой, словно стая черных птиц, перепорхнули к нему за стол. Никаких попыток рассчитаться при расставании с Агасфером за выпитое ими, разумеется, сделано не было.
Оставшись наедине с Даттаном, Берг, возмущенный простотой их нравов, желчно поинтересовался – какого черта они примчались во Владивосток еще до прибытия сюда «Ярославля»? Ведь морскому посланцу далекой Одессы предстояло еще не менее недели простоять на рейде Владивостока, частично разгружаясь, а потом потратить две-три недели на выгрузку грузов и арестантов сначала в Корсаковском, а потом в конечном пункте маршрута. Итого получалось не менее месяца.
Посмеиваясь и выпуская аккуратные колечки сизоватого дыма «манилы», Даттан растолковал Агасферу, что всех пассажиров «Ярославль» взять не сможет: на нем всего одна каюта 1-го класса и три – 2-го. Палубные места – не в счет: они предназначены для самых непритязательных пассажиров, в данном случае – возвращающихся с острова-каторги отбывших срок арестантов и ссыльнокаторжных. Поэтому отпускники и прибыли заранее, чтобы перехватить места на немецком либо японском грузо-пассажирских пароходах, не придерживающихся точного расписания при заходе во Владивосток.
– Что же касается бесцеремонности новых знакомых, то привыкайте, барон, привыкайте! – хмыкнул коммерсант.
В числе провожающих на причале была, разумеется, и Настенька, опекаемая Даттаном. Неподалеку на причале скромно мыкался доктор Якобзон, не желающий упускать из виду пациентку и здесь. И даже хозяин ресторации Бронштейн счел своим долгом проводить лучшего клиента корзинкой выпечки «на дорожку».
Столь пестрый цветник не мог не вызвать несколько ехидных реплик Даттана, уверявшего, что, проживи господин фон Берг во Владивостоке еще хотя бы пару месяцев, его непременно выбрали бы в гласные городской думы и в предводители коммерческого сообщества города. Агасфер вежливо улыбался в ответ и напряженно размышлял: не сделал ли он ошибку, поручив супругу заботам этого человека?
Дело было не в ревности и даже не в легкомыслии Настеньки. После визита Агасфера в китайскую слободку, предпринятую им по наущению Адольфа Даттана, в Петербург и в Москву ушло сразу несколько невинных по содержанию телеграфных депеш на имя подруг Настеньки, в том числе и Софьи Быстрицкой. Конечным получателем этих депеш был, разумеется, начальник Разведывательного отделения ротмистр Лавров.
Что же касается вопросов, зашифрованных в этих депешах, то главным персонажем в них был Адольф Васильевич Даттан. Устроив Агасферу рандеву с японским резидентом, Даттан, вольно или невольно, расшифровал себя если не как разведчик, то как посредник «самураев». О тесных профессиональных связях германской и японской разведок знала вся Европа. Агасфера же в данном случае интересовал один аспект: действовал ли коммерсант лишь по просьбе японцев, потерявших его в Иркутске? Или Германия и Австро-Венгрия давала таким образом понять, что не собирается упускать Агасфера из виду после ущерба, нанесенного им в европейском «рейде»?
Вопрос был крайне важным, но во Владивостоке Агасфер найти на него ответ не мог. Здесь некому было предъявить «мандат» за подписью военного министра Куропаткина, как в Иркутске: во Владивостоке «рулила» военно-морская контрразведка, подчиняющаяся своему министру. Только Лавров в Петербурге, на межведомственном уровне, мог договориться если не о сотрудничестве, то об адресной помощи своему агенту в конкретном случае.
Называть имя Агасфера, усиленно разыскиваемого не только австрийской разведкой, но и директором Департамента полиции Лопухиным, было рискованно. Однако начинать многоходовую комбинацию с Японией через Сахалин вслепую было еще опаснее. К тому же в Главном морском штабе могли поинтересоваться агентом, заброшенным столь далеко, да еще и в «морскую епархию». Утаивать имя от коллег и смежников было бы некорректно, а называть – опасно: место пребывания Агасфера могло тут же стать известным Лопухину. А его реакцию в этом случае предсказать было сложно.
Тем не менее, вернувшись из слободки, Агасфер составил текст этих депеш и попросил Настеньку переписать их своей рукой: было бы странным, если бы телеграфист обратил внимание на мужскую руку посланий к подруге жены и с ее же подписью. И пока Настенька трудилась, Агасфер продолжал напряженно размышлять над целесообразностью предпринятой акции.
Судя по отзывам опытного Лаврова, выявление иностранных шпионов и составление на них более-менее подробных досье никогда не было сильной стороной военно-морской контрразведки. Он даже не исключал и того, что во Владивостоке и вовсе нет морских контрразведчиков как таковых. В том и другом случаях запрос будет бесцельным, и лишь насторожит Главный морской штаб известием о пребывании во Владивостоке глубоко законспирированного агента из РО, породит встречные вопросы и даже может положить начало нудной и никому не нужной межведомственной сваре.
Ответ от подруги – такой же пространный, как и сами депеши – пришел во Владивосток на пятые сутки. В расшифрованном виде он гласил:
«Интересующее вас лицо является натурализованным немцем. Завербован германской разведкой в 1888 году, с 1894 года выведен за штат. Коммерсант. Выполняет редкие отдельные поручения Генштаба Германии, не связанные с нанесением вреда стране пребывания. В мирное время ориентирован на консультационную помощь службам Японии. Статус данного ИВЛ может быть изменен в критической международной ситуации. Дополнительные сведения об ИВЛ – только в самом крайнем случае на главпочте, через предъявителя трехрублевой ассигнации № БС 338541 =София».
Полученной шифровкой Агасфер был разочарован. Единственное, чего он не знал, был год вербовки Даттана и год расставания разведки с ним. Остальное, в том числе и активизация агента в критической ситуации, то бишь в военное время, было предсказуемым. Дополнительные сведения? А какие, к черту, ему могли понадобиться дополнительные сведения?
Тем не менее через день-два после получения шифровки, воспользовавшись отсутствием Настеньки, Агасфер счел уместным дать понять Даттану, что в дурачка он играть не желает. Тот, по обыкновению подняв брови домиком, догадке приятеля ничуть не удивился:
– Да, я иногда помогаю своим японским друзьям, мой милый барон! Это что-то вроде игры, добавляющей в кровь адреналинчика. А кто бы не играл, живя здесь, в двух шагах от этой страны? Что же касается вас, то, клянусь, визит в слободку ничем вам не угрожал – я получил на сей счет самые исчерпывающие гарантии. И потом, – Даттан лукаво прищурился, – и потом, разве вы, господин Берг, не играете с нашими желтенькими друзьями в те же самые игры? И разве не вы подтвердили в свое время свою верность им даже в письменном виде?
Выпустив, по обыкновению, несколько колечек дыма, коммерсант резюмировал:
– С волками жить – по-волчьи выть, барон! К тому жемне кажется, ваша игра с ними будет посерьезнее моей! Так что не стоило, полагаю, тратить уйму денег на депеши и занимать массу телеграфного времени. Спросили бы меня прямо – и получили бы прямой ответ!
Агасфер промолчал, мысленно признав правоту немца-коммерсанта, разнюхавшего и про депеши в Петербург.
Тем временем наступило время расставаться. С «Ярославля», стоящего на рейде в 10–12 кабельтовых от причала, долетело два длинных хриплых гудка. Первыми прощаться к новому другу полезли сахалинцы, наперебой давая советы и категорически предупреждая против излишнего гуманничанья с каторгой.
– Наверняка встретите на Сахалине нашу местную знаменитость, Соньку Золотую Ручку, – вспомнил кто-то.
– А разве она не уехала после окончания срока ссыльнопоселенства? – сделал вид, что удивился сему обстоятельству Агасфер.
– Кончился срок, кончился! И уезжала она вроде с острова, мы даже перекрестились все! – наперебой затараторили островитяне. – Кстати, уезжала-то она сюда, в Приморскую область!
– Имела жительство в Имане, по распоряжению генерал-губернатора, – вставил Даттан. – Да вот что-то не понравилось мадам у нас, съехала обратно на Сахалин, к счастью!
Агасфер в изумлении покачал головой, хотя в засургученном пакете от Черепанова, насколько он знал, содержались аналогичные сведения и даже объяснения столь неожиданного решения международной аферистки.
– Господа отъезжающие пассажиры, прошу на борт! – крикнул рулевой с баркаса. – Наш капитан не любить ждать! И так восемь суток простояли-с!
Агасфер обнял Настеньку, что-то прошептал ей на ухо, отчего супруга зарделась, и начал обход круга обступивших его людей.
Третьим и четвертым в очереди стояли Семенов и его компаньон, шотландец Демби. Хлопнув Агасфера по плечу вместо рукопожатия, Семенов шепнул, но так, что услышали все находящиеся рядом:
– Сорок четыре рубчика, компаньон! Именно столько телеграфисты содрали с меня за депешу в Норвегию. Подтверждение направлю письмом при первой же оказии. И своих людишек в Петербурге подключу, чтобы шевелили норвежцев. В конце концов, сведения о моей «рыбалке» есть в столичном департаменте. Так что не извольте беспокоиться, компаньон!
– О да, все будет о’кей, как говорят наши партнеры за океаном, – подтвердил Демби, пожимая Агасферу руку.
Попрощавшись со всеми и отказавшись от протянутой руки желающего помочь «инвалиду» матроса, Агасфер легко запрыгнул в баркас. Чуть раньше него там же оказался японец, спутник высокого коммерсанта из Нагасаки. Рулевой оттолкнулся от каменных блоков причала, и четверка матросов дружно заработала веслами. Предпоследний этап путешествия Агасфера начался.
– Сели бы на банку, ваш-бродь! – негромко посоветовал Агасферу стоявший рядом с ним матрос, косясь на его протез. – Не дай бог, волна плеснет…
Агасфер благодарно кивнул, но садиться не стал, вглядываясь в женскую фигурку, неподвижно стоящую чуть в стороне от толпы, машущей ему шляпами и платками. Доведется ли ему еще когда-нибудь увидеть Настеньку и маленького человечка, которого она носит, пока невидимого, под сердцем?
И еще он думал о своей многогранной миссии, в которую превратилось простое вроде поначалу стремление Лаврова спрятать его подальше. «Прятки-то превращаются в серьезную многоплановую игру», – подумал Агасфер и все же присел на банку, когда сердитая волна, невесть откуда взявшаяся в заливе, едва не сбросила его в воду.
И вот уже у борта баркаса вырос светло-серый борт «Ярославля». Пассажирский трап был спущен на цепях до самой воды, на его нижних ступенях стоял офицер в «парадке» – пассажирский помощник капитана Волович. За ним, ступенькой выше, замер вахтенный матрос с белой повязкой на рукаве форменки. Хочешь не хочешь, а надо подавать руку.
– Господин Берг? Добро пожаловать на борт «Ярославля»! Пассажирский помощник капитана Волович Владимир Евгеньевич. А этот господин… он с вами?
– Здравствуйте. Это мой помощник и камердинер, господин Ямада. Надеюсь, не будет возражений, если он поселится в моей каюте?
– Нисколько, господин барон! Вы ведь оплачиваете всю пятиместную каюту! Могли бы захватить с собой еще трех помощников! – улыбнулся Волович, поднимаясь по трапу на одну ступеньку впереди пассажира. – Ваш багаж уже на борту, отход «Ярославля» планируется через четверть часа. От имени Общества Добровольного флота прошу прощения за неудобства, связанные с рейдовой стоянкой судна. Ну, вы должны понимать: корабль-то не совсем обычный!
Волович потопал ногой по палубе – то ли воду стряхнул, то ли акцентировал внимание пассажира на том, кто следует на Сахалин против своей воли на нижней палубе.
– Прошу налево, господин барон! Ага, вот сюда… Так вот, корабль у нас необычный, как вы знаете. Никаких развлечений для пассажиров не предусмотрено – ни музыкальных вечеров, ни танцев, ни балов-маскарадов. Увы, вместо всего этого – песни пяти сотен арестантов на нижней палубе!
Не дождавшись удивленных или испуганных возгласов, Волович вспомнил-таки, с кем имеет дело:
– Ах да, прошу прощения, господин барон! Это же ваша тюремная «епархия»! Вам-то не привыкать-с! Вот ваша каюта. Прошу! Пассажиры 1-го класса пользуются у нас привилегией столоваться за одним столом с капитаном. Я вас представлю чуть позже – Епифанцев Федор Прокопьевич. Обед – в четыре пополудни по судовому времени, ужин – в девять часов вечера, завтрак – в девять тридцать утра. Буфет – круглосуточно.
Остановившись у комингса каюты, он озабоченно нахмурился:
– Вот только не уверен, господин барон, что сие правило распространяется и на прислугу… Был бы господин Ямада вашим компаньоном – не было бы вопросов. А так – я непременно уточню!
– Не стоит уточнять! – впервые подал голос японец. – Я не ем европейскую еду, простите. И не хочу никого смущать своими куринарными пристрастиями.
Агасфер развел руками: вот все и образовалось!
– И последнее, – помедлив, уже с порога объявил Волович. – В связи с наличием на корабле особого, живого, так сказать, груза, у нас существуют непреложные правила. Пассажирам запрещено какое-либо общение с арестантами. Поэтому на нос судна лучше не ходить, господин барон. Все вопросы, связанные с арестантами, находятся в ведении старшего помощника капитана, Станислава Иосифовича Казарского. С ним вы познакомитесь во время обеда. Ну, вот-с, пока все! Сейчас «Ярославль» будет сниматься с якоря и возьмет курс на остров Сахалин, куда мы должны прибыть примерно через двое суток. Это будет пост Корсаковский. Отдыхайте, господин барон!
Волович исчез за захлопнувшейся дверью.
– Если вы не против, я займу самую маленькую каюту, вот здесь, у входа! – сказал японец. – Вы, господин барон, будете спать спокойно: мимо меня никто не пройдет!
– Как вам угодно, но… – спохватился, оглядываясь, Агасфер. – Но здесь нет даже кровати! Маленький диванчик в углу – вам будет неудобно, господин Ямада.
– Здесь очень толстый ковер. – Японец для наглядности потопал по нему ногой. – Почти как тростниковая подстилка в традиционном японском доме. Не беспокойтесь за меня, господин!
Палуба под ногами едва ощутимо дрогнула, послышались зычные слова команды. Гул под ногами усилился, корабль качнуло на крупной волне. Скрежет и щелчки кабестана прекратились, и корабль двинулся вперед.
Мельком оглядев каюту, которой на несколько дней предстояло быть его очередным домом, Агасфер выбрался на палубу и подошел к ограждению левого борта, откуда был хорошо виден удаляющийся причал. Толпа провожающих на нем почти рассеялась, лишь четыре фигурки неподвижно замерли возле извозчика. Одна – Настенька, рядом с ней наверняка Даттан. Кто же еще остался на причале?
На обед вестовой матрос пригласил Агасфера без пяти минут четыре. Вначале за столом присутствовали всего два офицера – капитан Епифанцев и пассажирский помощник Волович. Причем последний явно чувствовал себя не в своей тарелке: надо полагать, что пассажиры 1-го класса выбирали «Ярославль» для путешествий не слишком часто. При виде мундира чиновника Главного тюремного ведомства капитан чуть поднял брови и тут же извинился за отсутствие своего старшего помощника:
– «Груз» у нас слишком беспокойный, – с ухмылкой объяснил он. – Так что старпому, несмотря на весь его опыт по перевозке арестантов, достается. Ну, все-таки будем надеяться, что он выберет время для знакомства с вами, барон…
Словно подслушав капитана, в кают-компании тут же появился старпом Казарский. Агасфер сразу обратил внимание, что чин старшего помощника такой же, как и у командира судна – капитан 2-го ранга. Искоса поглядывая на опоздавшего, Агасфер определил, что и по возрасту старпом выглядел старше своего прямого начальства. По всей логике бытия, командовать судном должен был Казарский: капитан в разговоре упомянул, что принял «Ярославль» под свое командование всего два года назад. А у старпома в том же чине – около восьми лет морского стажа. Причем на том же «Ярославле».
«Ну, тут наверняка не обошлось без каких-то внутренних “военно-морских” интриг, – подумал Агасфер. – Интриг, которых сухопутному населению порой просто не понять!»
– А знаете ли вы, господин Берг, что наши невольные пассажиры имеют весьма приличный, похожий на наш стол? – осведомился Казарский за десертом. И тут же постучал ложечкой по креманке. – Разумеется, без мороженого: сие было бы уже слишком! Однако, согласно Уставу Общества Добровольного флота, закладка мяса и овощей в котлы для арестантов производится по тем же нормам, что и для экипажа. Вот вы, к примеру, полагаете это справедливым, господин инспектор?
Уловив в голосе старпома оттенок насмешки, Агасфер неопределенно пожал плечами.
– Кстати… – продолжил Казарский. – Кстати, мичман Волович наверняка довел до вас запрет на всякого рода общение с невольниками. Так, Владимир Евгеньевич?
– Это общее правило! – покраснел тот.
– А на мундир нашего пассажира ты обратил внимание? – допытывался старпом. – Господин барон имеет законное право инспектировать все тюрьмы России! Так что и наша плавучая тюрьма исключением для него не является. Господин Берг, вам стоит только пожелать – и я покажу вам все наше тюремное хозяйство!
– Полагаю, Станислав Иосифович, что господин инспектор успеет насмотреться на арестантов на Сахалине, – счел долгом вставить замечание капитан. – Если, конечно, он пожелает обревизовать наши трюмы – милости просим! Но это совершенно не обязательно!
Агасфер промычал что-то неопределенное, отметив для себя, что отношения между капитаном и его первым помощником на «Ярославле» оставляют желать лучшего.
– А вы знаете, господин Берг, что наш «Ярославль» трижды имел честь перевозить знаменитую Соньку Золотую Ручку? – не унимался старпом.
– Понятия не имею, – не моргнув глазом, слукавил Агасфер. – И даже трижды? Она что же, и с Сахалина сбегала?
– С тех пор, как «Ярославль» впервые доставил эту особу на остров в арестантском трюме в 1886 году, про ее побеги я не слыхал, – покачал головой Казарский. – Во всяком случае, про удачные побеги. А вот 12 лет спустя, отбыв положенный срок каторги и ссыльного поселения, она вполне официально приобрела билет 2-го класса на «Ярославль» до Владивостока. А еще через малое время снова вернулась на Сахалин – но уже по собственному желанию! И тоже на нашем пароходе! Это, выходит, всего три года назад.
Агасфер не стал рассказывать, что засургученный пакет, врученный ему на причале председателем Приморского окружного суда Черепановым, содержит не только сведения о последних годах жизни Софьи Блювштейн, включая время ее каторги, поселенчества на Сахалине, секретные донесения полиции о времени ее пребывания в Приморской области и наиболее вероятной причине добровольного возвращения на Сахалин. Кроме того, пакет должен был содержать подтвержденные личной подписью Приамурского генерал-губернатора Гродекова полномочия фон Берга относительно расследования деталей этих причин – в качестве заштатного следователя Приморского окружного суда.
– Поразительно! – покачал головой Агасфер. – В свое время не было, наверное, российской газеты, которая не писала бы про головокружительные похождения Соньки Золотой Ручки. В том числе и про ее побеги. Удивительное дело, казалось бы, на ее месте я умчался бы отсюда куда подальше! Как всякий читающий человек, я интересовался, знаете ли, привычками и склонностями этой персоны…
– И не только вы! – вставил старпом. – Хотите верьте, хотите нет – у меня, грешника, альбомчик даже был, куда я вклеивал все публикации об этой особе! Хотя в то золотое время даже представить себе не мог, что под старость лет, на закате морской карьеры, так сказать, буду возить арестантов из Одессы на Сахалин, заниматься их «статейными списками» и так далее.
Разговор приобретал неприятный оттенок, и капитан поспешил объявить об окончании обеда.
– Кофе, господа, я предлагаю выпить на свежем воздухе, – предложил он.
Епифанцев, а за ним и все остальные, встали из-за стола и покинули кают-компанию, направляясь к уютному уголку на палубе, обставленному плетеной мебелью. Хрустящие крахмалом белоснежные скатерти на двух небольших столиках были придавлены тяжелыми хрустальными пепельницами, бутылками с ликерами и шустовским коньяком. Буфетчик принес коробки с манильскими сигарами. «Гильотинки» для сигар в виде дельфинов уже были разложены перед всеми.
Мысленно забавляясь, Агасфер краем глаза ловил на себе любопытные взгляды: морякам хотелось поглядеть, как он с протезом вместо одной кисти управится с «гильотинкой». Однако специальная конструкция протеза позволяла ему сделать это без особого труда.
Говорили о прошедшем плавании, о двух штормах, потрепавших «Ярославль», о том, что нынче среди перевозимых арестантов не было ни особо интересных либо агрессивных типов. Скудный рассказ Агасфера о путешествии, предпринятом им с женой по почтовому тракту из Иркутска во Владивосток, вызвал у слушателей сдержанное восхищение.
Волович, покраснев и заранее извинившись, кивнул на левую, искусственную кисть, обтянутую тонкой лайковой перчаткой:
– Военная рана, господин барон?
– Воевал дважды, но, представьте, – ни единой царапины! – улыбнулся Агасфер. – А руку потерял по глупости и несдержанности. Но, как видите, вполне освоился.
Разговор мало-помалу прекратился. Мужчины курили сигары, слушали посвисты свежего ветерка в снастях. Через небольшое время первым, извинившись, покинул общество капитан. Через несколько минут позвали и пассажирского помощника Воловича. Оставшись вдвоем, Агасфер и старпом Казарский, не сговариваясь, встали из-за стола и перешли к деревянному релингу, и, опершись на него, глубокомысленно молчали, думая каждый о своем.
– Станислав Иосифович, можно вопрос? – решился Агасфер, когда почувствовал, что старпом вот-вот сошлется на какую-либо надобность и уйдет.
– Разумеется! Слушаю вас…
– Во Владивостоке до меня доходили слухи, что много лет назад, когда «Ярославль» перевозил вместе с партией каторжников Соньку Золотую Ручку, на корабле то ли случился, то ли едва не случился бунт…
Казарский, едва Агасфер начал говорить, быстро повернулся к нему всем корпусом и был готов, казалось, резко оборвать собеседника. Однако Агасфера было трудно смутить, и он закончил:
– И что душой бунта была именно Сонька. Это правда? И что у тогдашнего капитана были по приходе во Владивосток неприятности по поводу превышения каких-то своих полномочий…
– Значит, Владивосток помнит, – помолчав, задумчиво кивнул старпом. – Интересно, от кого именно вы слышали эту историю, господин барон?
– В клубе. Кто именно говорил – честно говоря, просто не запомнил. Офицер из главного штаба капитана восточных портов, по-моему. Признаться, тогда все немного перебрали… Так что – враки?
– Как вам сказать… Скорее, неточности и преувеличения. Вообще, эту историю у нас на «Ярославле» знают, по-моему, все. Вплоть до последнего помощника кока – хотя после того случая экипаж был расформирован и раскидан по другим кораблям. Но говорить об этом у нас не любят.
– Простите, Станислав Иосифович, если я каким-то образом расстроил вас своей назойливостью…
– Да ну, ерунда! Вот Волович, мальчишка – разве он не расстроил вас бестактным вопросом про потерянную руку? Вы ведь ушли от прямого ответа, барон!
Агасфер рассмеялся:
– Я уже настолько свыкся с вопросами о потерянной руке, что, право, не обращаю на это внимание. Однако мой вопрос, видимо, оказался больнее! Ладно, считайте, что я его не задавал.
– Угу, – кивнул Казарский и неожиданно спросил: – А вы бессонницей случайно не страдаете?
– Бывает – в новой обстановке. И если забуду принять снотворное. А что?
– А что такое «собачья вахта», или «собака» на корабле – знаете?
– По-моему, это вахта, с 00:00 до 04:00. Она не в почете у моряков из-за того, что в это время суток тяжелее всего бороться со сном. Так?
– Так, господин барон. И если вы нынче забудете принять пилюлю от бессонницы и явитесь после полуночи на капитанский мостик, то я вам расскажу эту историю. У меня нынче как раз «собака».
– По-моему, такой рассказ стоит бессонной ночи, – кивнул Агасфер. – А то, что на капитанском мостике будет посторонний – это ничего? Вам не попадет от капитана?
– А я скажу, что привилегированный пассажир сам, без спроса, зашел на мостик, – хмыкнул старпом. – И вообще, не надо за меня переживать! Хотите узнать правду – приходите…
– Толчок к бунту дали перевозимые арестантки и страсть господ из правления Общества Добровольного флота к экономии, – Казарский говорил монотонно, прерываясь только для сверки с лоцманской картой и команды рулевому. – «Ярославль» тогда только пришел с французской верфи. Новенький! Трюм, как и просили заказчики, был поделен надвое, с проходом посередине. А тут партию женщин-арестанток в каторгу везти. Поселить их в одном трюме, а мужиков в другом – невозможно! Их меньше двух сотен, а мужиков-арестантов втрое больше. Нарушится баланс, который палубным грузом не поправить. Капитану было велено срочно, накануне отплытия, отгородить для женщин часть левого отсека. На устройство полной изоляции – ну, двойная решетка, положенное пространство между отсеками – времени уже не было. И денег! Вот капитан и выделил женщинам переднюю часть одного из трюмов, куда входят вентиляционные рукава. Хотел как лучше… А к арестанткам начали лазить караульщики – как раз через вентиляцию! Вот вам и цена экономии! Да если бы только это!
– А что еще? И при чем тут экономия?
– Да при том, что караульная команда не входила в экипаж судна. Не берусь судить, какая умная голова придумала – из Общества Добровольного флота или вашего ГТУ. На профессиональных караульщиках сэкономили – все равно, мол, матросов-спецов на Восточный океан перебрасывать. Вот пусть они и покараулят! А те балованные – подводники, гальванщики, искровики… Арестантки за «визиты» деньги брали, а когда у караульщиков монета кончилась, «иваны» шепнули женщинам: брать плату отвертками, спецключами. Не берусь судить – понимали бабоньки, для чего инструмент «иванам» потребовался, или нет. Но отказать им, сами понимаете, не могли. И караульщики, как кобели стоялые, у коих только одно на уме – все потаскали у боцмана! А тут «иваны» дают арестантской массе команду на заготовку заточек: погуляем, мол! Нет, бунта как такового не было: слава богу, упредил кто-то экипаж. Подбросили письмо осторожные люди: так и так, мол: не хотим на виселицу, а «иваны» бунтовать заставляют!
Казарский замолчал, повернулся к матросу-рулевому:
– Принеси-ка, браток, сельтерской!
– Так буфетчик спит, поди…
– Так разбуди! Выполнять!
Казарский взял управление судном на себя, и, когда матрос вышел, закончил:
– В общем, старпом с боцманом устроили глобальный обыск. Нашли уйму оружия и инструментов. А капитан придумал «военно-морской суд» устроить над зачинщиками. Трое их было, причем двое сидели в смежном с арестантками отсеке. Сонька предупредила главаря о суде, больше некому! Главарь подельщика зарезал, чтобы концы в воду, как говорится. А второй – в другом отсеке, не доберешься. Вот его и судили. Присудил его капитан к расстрелу. В воспитательных, как говорится, целях…
– М-да, дела…
– Бунт на корабле, да еще с такой массой арестантов – дело страшное! Не знаю – я бы на месте капитана, наверное, тоже решился.
Помолчав, старпом продолжил:
– После казни все вроде бы приутихли. И караульная команда головами думать стала, а не причинным местом. К арестанткам лазить перестали. А Сонька не унимается: побег затеяла! Только теперь уже не всем трюмом, а вдвоем с милым своим, тоже «иваном». Еще двоих они для отвлечения внимания взяли в команду свою… Перед заходом в Сингапур боцман, как и положено, задраил иллюминаторы, «барашки» снял напрочь. А когда команда бункеровкой угля занялась, арестанты иллюминатор с окантовкой выдернули – винты-то заранее выкручены были, не заметил боцман. Вот сначала те двое «отвлекающих» прыгнули и воду и поплыли в одну сторону. Караульные их с лодки заметили, тревогу подняли – и за ними! А Сонька с милым своим в проем аккуратно спустилась – и в другую сторону. Корабль обогнули, вдоль пирса сколько могли подальше отплыли. Одежду свою, люди рассказывали, они в бидон спрятали. Вылезли потихоньку, вынули из бидона цивильное, переоделись и пошли под ручку потихоньку. Мимо полицейского местного прошли – тот без внимания – дама с кавалером прогуливаются. А потом глядит – люди-то босиком идут. И подол у дамы мокрый. Окликнул – Сонька ему то ли по-французски, то ли по-немецки ответила и ручкой помахала еще. А у кавалера нервы не выдержали – бросил он даму и бегом в темноту рванул. Ну, тут уже полиция спохватилась. Засвистели, с фонарями прибежали. Поймали, привели на «Ярославль» – не ваши ли? Наши, наши – там всей командой как раз первых беглецов из воды выловили.
– Любопытно! А одежду цивильную где Сонька с кавалером раздобыли?
Казарский хмыкнул:
– Тоже цирк был еще тот! За одеждой, за несколько дней до Сингапура, наверх лазутчика послали. Арестанты веревку сплели, гонец и вылез на верхнюю палубу. Ваксой вымазался, чтобы в темноте незаметным стать. Забрался в каюту пассажирскую и уволок саквояж с одеждой. А когда уходил – на глаза кому-то из пассажиров попался. Тот визг поднял: морского черта, мол, на палубе видел только что! К капитану с претензиями: кто-то украл одежду.
– М-да, весьма на Сонькины прежние проделки похоже!
– Вот и я о том же! Капитан тоже поначалу не поверил: кому красть-то? Пароход в зону шторма входил, все иллюминаторы задраены, люк в арестантский трюм тоже запечатан – чтобы волнами не залило. Это уже через день послали пассажирского помощника разбираться с «чертом» – тот и углядел в пассажирской каюте остатки ваксы, следы босых ног. Трюм обыскали опять – ничего не нашли! Так вот и живем, господин барон!
– Ну и чем тот побег кончился?
– А ничем! Количество арестантов сошлось, у капитана после той казни душа не на месте была – не стал он ни в судовом журнале записей делать, ни рапорта во Владивостоке писать. И старпома попросил тот побег не афишировать. И так, мол, на каторгу бедолаг везем – там им все воздастся. А кто-то из экипажа проговорился – уже на обратном пути, когда во Владивостоке с расстрелом разбираться стали. Ну, старпому с капитаном лишнее лыко в строку и вставили – за нарушение правил перевозки арестантов и сокрытие побега.
– Но насчет роли Соньки – это ведь только предположения, не так ли?
– Тогда подробностей так и не узнали. А когда она пассажиркой вольной на «Ярославле» во Владивосток возвращалась – сама рассказала. Смеялась…
Рулевой принес сельтерской. Подавая бутылку, что-то шепнул старпому. Казарский залпом выпил почти всю бутылку, покосился на Агасфера, покашлял:
– Господин инспектор, шли бы вы спать. Вот матросик говорит, что у капитана свет в каюте горит. Как бы не пришел с проверкой.
– Ну, что ж, спасибо за откровенность, Станислав Иосифович.
– А что от моей откровенности толку? Меня тут еще не было, да и нынешнего капитана тоже. После того случая экипаж «Ярославля» был полностью расформирован. Капитана Винокурова и старпома Промыслова вообще списали на берег, нашли им замену во Владивостоке.
(август 1886 г., пост Дуэ, о. Сахалин)
…На рейд поста Дуэ, в конечную точку маршрута Одесса – Сахалин, «Ярославль» прибыл на рассвете сорок третьего дня плавания. Привыкшие за это время ко всем звукам своей плавучей тюрьмы, арестанты в последнюю ночь перед высадкой практически не спали. Негромко переговаривались, хорохорились друг перед другом, подсмеивались над первоходками, вдруг вспомнившими о Боге и усердно бормотавшими полузабытые слова молитв. Скверно на душе было у всех, и мало кто не понимал, что они прибыли в точку невозврата. Понимали люди и то, что отныне, буквально с завтрашнего дня, им предстоит бороться за каждый день, час и даже минуту собственной жизни. Бороться с тюремным начальством, с более сильными арестантами. Слабые понимали: чтобы их никто не загнал под нары, надо оказаться сильнее вчерашних земляков и корешей – даже тех, кто в долгие недели плавания, бывало, выручал галетой, копеечкой, половиной кружки терпкого красного вина, выдаваемого арестантам в медицинских целях.
Каторга перечеркивала все понятия о дружбе, добре, справедливости. Всяк только за себя…
Острее всего это понимание обрушилось на женский отсек «Ярославля». Женщины откровенно хлюпали носами, навзрыд рыдали, шепотом и в голос проклинали тех, кто, по их разумению, сделал их изгоями общества: сельские ли общины или высокий круг общения в крупных городах и даже столицах. Своя вина в происшедшем как-то меркла и тускнела, казалась мелкой и даже несерьезной.
Ну, убила мужа (много женщин попало сюда как мужеубийцы) – так что с того?! Он, паскудник, сам же издевался, сам и довел до греха!
Ну, подожгла дом или имение, чтобы получить по наущению любимого страховку (примерно треть арестанток). Так почему же здесь, на арестантском корабле, она плывет, а не он, некогда любимый?!
Еще несколько дней назад, выпросив у товарки осколок зеркала, арестантки примеряли на себя обновки, которыми разжились в пути следования. Платки, отрезы тканей на платья и сарафаны, дешевые сережки и бусы, принесенные «кавалерами» через разрез в парусиновом вентиляционном люке. Тогда, у Адена, Коломбо и Сингапура, им казалось хоть и стыдным, но вполне уместным задирать короткие юбчонки казенных платьев перед похотливыми кавалерами. Тем более что опытные арестантки нашептывали:
– Ты что, милая?! Дело забывчиво, тело расплывчато! Дай ты ему – зато какими кралями на сахалинский берег мы с тобой сойдем! Там, слышь, богатые поселенцы сожительниц ждут! А начальство – новых горничных, али гувернанток! Пряники будем кушать, да сладким квасом запивать – так и пройдет твоя пятерка! А потом, слышь, подруга, – королевами на тот же пароход сядем, да и в Расеюшку вернемся!
Это было вчера – сегодня же, в ночь перед высадкой, большинство арестанток, получившие за время рейса в свои «статейные списки» отметку: «Склонны к проституции», поглубже попрятали в свои мешки заработанные в пути обновки и гостинцы. И для себя накрепко решили: никакого сожительства с кем бы то ни было! На работу будем проситься – пусть самую черную, грязную. Оттрубим свою пятерку (или десятку, кому что судья в приговор записал) – и поскорее домой!
Женский отсек трюма «Ярославля» освобождают в последнюю очередь – сначала баржами на берег долго перевозили арестантов-мужчин. Когда повели на верхнюю палубу партию с Семой Блохой, тот пробрался к решетке женского отсека, позвал:
– Софья! Софья, подойди поскореича!
Караульного в проходе между отсеками начальство сняло, можно недолго поговорить, пока матросы у верхушки трапа парами отсчитывают выпускаемых на верхнюю палубу арестантов.
– Софья, слушай и не перебивай! – заторопился Блоха. – Нас, мужиков, нынче отправят в карантин мужской тюрьмы. Баб будут сначала переписывать и по спискам сверять, потом тоже на карантине поселят, в своем отделении. Ты туда не ходи, ни к чему тебе в карантин! Объяви на регистрации, что у тебя сродственница на Сахалине в поселенках, что у нее жить будешь. Фамилию любую назови – проверять не станут. Придешь в пост – поспрашивай у ребятни, кто из поселенцев комнату сдает. Ребятня все знает, отведут. Денежку возьми, спрячь получше: обыскивать баб вроде не обыскивают, но мало ли…
– Эй, там, внизу, не задерживай! – орут сверху матросы, видя, что поток поднимающихся по трапу арестантов становится жиже.
– Счас, счас выйду! Как на фатере устроишься, Софья, найди кабатчика, Гришку Рваного. Передай от меня большой привет с города Таганрога, скажи: скоро сам найду его. Должник он мой! Настоящее погоняло Рваного – Дудошник, – Блоха притянул Соньку через решетку, зашептал ей на ухо что-то секретное. – Поняла, Софья? Ну а как устроишься, меня сыщешь. Люди подскажут – где и как.
– Эй, вахлак! – уже не шутя заорали сверху. – Линьков напоследок захотел?! А ну пулей наверх! Только тебя и дожидаются!
Сонька, так и не сказавшая ни слова, отошла от решетки, устало опустилась на свою шконку. Дождавшись, когда остальные женщины утратят к ней ревнивый интерес, достала небольшой православный образок с ликом Николая-угодника, спрятала в нем полученные от Блохи три рубля ассигнациями. Вытянулась на отполированных своим телом досках, прикрыла тяжелые веки и стала ждать высадки.
Надзиратель, прилежно записавший прибывшую Софью Блювштейн и выдавший ей казенное платье взамен сданного, объявил:
– Мадам, вы практически свободны. Останетесь на поселении свободной и далее, ежели не сотворите какой-либо глупости. Разумеется, после карантина…
– У меня родственница в посту Александровском живет, – перебила чиновника Сонька. – К ней хочу!
– Родственница? – скривил губы надзиратель. – Мешок свой вытряхните, мадам!
Сонька молча вывернула на прилавок, разделяющий просторный сарай, тощий мешок. Надзиратель покосился на других досматриваемых женщин, у которых в мешках были отрезы индийских тканей, яркие платки, дешевые бусы.
– А тебе, значит, в этот рейс не подфартило? – по-свойски подмигнул и загоготал чиновник. – Или гордая очень оказалась?
– Не надо мне тыкать, господин надзиратель! Мы с вами не кумовья…
– Гордая, значит, – констатировал чиновник. – Ну, тогда мне остается напомнить вам про правила нашего «курорта». Ежели обитать будете в Александровске, поста не покидать ни при каких обстоятельствах. Завтра в семь утра явитесь в карантин на перекличку, доложите надзирателю адрес своего проживания. И так – каждое утро. Отсутствие на перекличке либо попытка покинуть пост приравниваются к побегу. Тогда уж не обессудьте, мадам: попадете в камеру. Завтра же получите и казенный провиант. Довольствие здесь получают на месяц вперед – крупа, немного муки, соленая рыба. Настоятельно рекомендовал бы, мадам, явиться на перекличку с носильщиком, чтобы не бродить по посту с мешками. Тяжело, да и несподручно будет. – И чиновник злорадно захихикал.
Намек на то, что Сонька выглядела старше своих 30 лет и по этой причине вряд ли будет востребована в качестве сожительницы, был достаточно прозрачен. Тюремный чин, донельзя довольный тем, что вот так, запросто и свысока беседует со знаменитой аферисткой, ожидал испуганных вопросов типа: а что же мне, бедной, делать теперь? И не дождался.
– Не извольте беспокоиться, господин начальник, – спокойно ответила Сонька. – Родственницу в посту я еще до ночи сыщу, а за провиантом завтра с кем-нибудь явлюсь.
– У мадам есть средства? – небрежно поинтересовался надзиратель. – По закону это воспрещено!
– У меня есть друзья повсюду, господин начальник. В том числе, и на вашем острове. Неужели вы не знаете русской поговорки: не имей 100 рублей – и так далее?
– Как знаете, мадам. Я вас более не задерживаю. – Чиновник побагровел, небрежно сдвинул в сторону арестантки ее нехитрые пожитки. И вслед крикнул все-таки, не сдержался: – Хоть ты и Сонька Золотая Ручка, а правила у нас для всех едины. При встрече с начальством за 20 шагов с тротуара сойти, поклониться непременно. Мужикам – шапки еще снимать – ну, к тебе сие не относится!
Покидав в мешок пожитки, Сонька покинула канцелярию и, не обращая внимания на откровенно любопытные взгляды писарей и мелких чиновников, вышла за дверь. Без жалости, холодно оглядела дожидавшихся своей очереди товарок. По существовавшей на острове неписаной традиции, прибывших сюда для отбытия наказания особ женского пола в тюрьму не помещали. Тех, кто помоложе и посмазливее, сразу разбирали в сожительницы богатые поселенцы, успевшие подмазать мелкое начальство. Старухи и немощные арестантки были предоставлены самим себе: пригреет кто – их счастьишко. Не пригреет – ходи по людям, проси милостыню Христа ради, или нанимайся для прокорма на самые грязные и тяжелые работы.
Вдоль сарая, как водится, фланировали разодетые «женихи». Накануне они уже все пороги в канцеляриях обили:
– Ваше высокоблагородие, явите божецкую милость, дайте сожительницу! Для домообзаводства!
– «Для домообзаводства»! – передразнивает «соискателя» чиновник. – Знаю я твое домообзаводство – тут же «на фарт» отправишь бабенку!
Вышедшую из сарая Соньку «женихи» удостоили лишь беглым взглядом. «То ли знают, кто я, то ли действительно постарела, – невесело подумала она. – Ладно, как бы там ни было – сожительство в мои планы не входит!»
Буквально через несколько шагов она нашла то, что искала – стайку мальчишек, которые отличались от материковских оборванцев лишь необычайно серьезными и даже какими-то взрослыми лицами. Поманив их, Сонька заговорила голосом классной дамы – звучным, строгим и в то же время привлекающим:
– Мальчики, я ищу квартиру с одинокой пожилой и чистоплотной хозяйкой. Желательно, чтобы она хорошо стряпала. Поможете – получите денежку. Ну как, по рукам?
Через четверть часа Сонька уже сговаривалась с хозяйкой, гренадерского роста бабой в таком же сером, как и у нее, простом платье – только без грязно-желтого туза на спине.
– Хорошо, пусть будет два рубля в месяц, с твоими дровами. Стряпня – еще рубль, за продукты буду платить по мере необходимости. Как тут с продуктами, кстати? Можно ли купить свежую телятину? Дичь?
– Коли деньга водится, все купить можно, – усмехнулась баба, бережно приняла в лопатообразные ладони три рублевые бумажки и ушла куда-то их прятать.
Решив вопрос с жильем, Сонька вышла на улицу, к ожидающим ее оборванцам. Выдав провожатым гривенник, одного задержала для дополнительного поручения.
– Где-то тут есть кабак Гришки Рваного. Знаешь такого? Вот и отлично! Поди сейчас к нему и передай, что с «Ярославлем» приехала барыня, привезла ему привет с города Таганрога и просит вечером подойти для разговора. Дом ему покажешь сам или объяснишь, как найти.
– Рваный мужик крутенек, – шмыгнул носом посланец. – К бабе может нипочем не пойтить. Ишшо и мне по шеям надает… А чашечку винца нальешь мне потом?
– Во-первых, не к бабе, а к барыне, – поправила Сонька. – Во-вторых, скажешь, что привет с города Таганрогу передает ему Семен Блоха. И что Семен очень сильно огорчится, коли Рваный не придет или задержится. И в-третьих, детям вино пить никак нельзя. Ну, ступай, оголец!
Вернувшись в избу, Сонька прошла в отведенную ей половину, повалилась на кровать с громко затрещавшим соломенным тюфяком и стала терпеливо ждать визита.
Кабатчик, разумеется, пришел. Не успела Сонька задремать, как в сенях послышался грубый голос, что-то загремело. Баба-гренадер, возившаяся на кухне и негромко сама с собой разговаривающая, встрепенулась, закрестилась, кинулась к дверям. Не открывая, начала расспрашивать – кто да зачем? Вместо ответа вечерний визитер дернул дверь так, что нехилый засов, затрещав вылезающими гвоздями, отлетел в сторону. Хозяйка, отскочив, тут же вооружилась здоровенной суковатой дубиной и заняла оборонительную позицию.
Визитер, не обращая на дубину внимания, прошел к столу, сел и повернулся к хозяйке:
– У тебя, что ль, Шурка, приезжая фря остановилась? Ну-к, позови поскореича, дура! Да не держись за свою щепочку, пока я те ее в жопу не засунул!
Сонька уже стояла в дверях, внимательно глядя на визитера. Все так, как рассказывал Семен Блоха. Росту Рваный не великого и не маленького, держится вольготно, говорит грубо. Однако прибежал на зов быстро, глаза беспокойные – значит, ничего хорошего от привезенного с города Таганрога привета не ожидает.
– Ну, здравствуй, Григорий! – Сонька прошла к столу, села напротив кабатчика. – У вас тут на Сахалине все такие неотесанные? Барыню, еще не видя, «фрей» называешь? Двери ломаешь, в дом входя не здороваешься?
Кабатчик помолчал, тяжело глядя на «барыню» и осмысливая услышанное. Осмыслив, решил пока держаться прежнего:
– Смелая ты, фря, однако! На «Ярославле», гришь, прибыла к нам? И, судя по понтрету морды лица и прочему обличью, на арестантской палубе? Хто такая будешь?
– Кто я – для тебя пока неважно. Важно то, от кого я привет тебе, Григорий, привезла. Семена Блоху-то помнишь?
– Был один косорылый в городе Таганроге вроде, – помедлив, согласился Рваный. – Ходил еще так потешно – ровно подпрыгивал на кажном шагу. Словно блоха… От него, что ли?
– От него. – Сонька, прежде чем продолжить, повернулась к хозяйке: – Шура, любезная, у меня, как видишь, разговор с гостем серьезный. Ты бы в лавку сходила, что ли… Мыла хорошего купи – а мы пока поговорим. Деньги возьми.
Дождавшись ухода хозяйки, Сонька поплотней прикрыла дверь и снова подсела к столу.
– Слушай сюда, Рваный, повторять не стану. Сема Блоха со мной прибыл сюда, на «Ярославле». Да, я с арестантской палубы, ты прав. Сейчас он в карантине тюремном. Велел мне Сема найти тебя, привет передать и про должок напомнить. Деньги пока не ему, а мне надобны. И побыстрей. Понятно?
– Ты, фря, в сурьезные дела не лезь, – посоветовал Рваный с угрозой. – Счеты – расчеты – это не твоего ума дело. Сам с Блохой разберусь, коли свидеться удастся. Я ведь, милая, свое кандалами-то отзвенел, остепенился, заведение вот открыл, от начальства дозволение имею. Может, и свидимся, это уж как я решу. А может, и нет!
Сонька засмеялась. Смеялась долго, заливисто и, как Рваному показалось, очень для него обидно. Впрочем, так оно и было.
Одна смеялась, другой тяжело ворочал мозгами – никто не обратил внимания на легкий скрип и шорохи под ногами. А если и обратил, то не придал значения: мало ли живности под полами в каждой избе живет! Мыши ли, крысы… Никто и не подумал, что хитрая хозяйка избы Шура, снедаемая беспокойством за немудрящее свое барахлишко, воспользовалась запасным лазом из старого огородного погреба в новый, вырытый под домом. И решила послушать, а паче того – убедиться, что новая жиличка и кабатчик Рваный не покушаются ее обокрасть.
– Отзвенел, говоришь? – Сонька вдруг оборвала смех, презрительно оскалилась. – Остепенился? Врешь, Рваный! Ты ведь свою «полторашку» даже не за те два последние ограбления получил, которые тебе господа сыскари простили, не за кражонку в полтораста рублей. Явился ты в полицию, представился бродягой беспаспортным и полетел на Сахалин вольною птицею. А хочешь, напомню, какое погоняло у тебя в городе Таганроге было, до того, как Рваным прозвали? Дудошником тебя кликали – за то, что душить любил баб да барышень ограбленных не сразу, а пальцами на горле играл, как на дудке. То перехватишь совсем воздух, то отпустишь маленько, чтобы засвистел горлом, захрипел человек. Тебе и морду-то порвала ножницами барышня, тобой недодушенная. Ты ее кончил, конечно, а сам из Таганрога съехал, потому как сильно тебя искать стали. Сказать – почему?
Даже при слабом свете единственной свечки смертельная бледность Рваного стала хорошо видна. Подавшись назад и вцепившись руками в стол, он молча открывал и закрывал рот, мелко тряс пегой неровной бородой.
– Потому что тебя сильно искать стали, Рваный! Потому что не захотели господа сыщики убийцу больше в своих осведомителях держать. Глядишь, такого живореза пригреешь – и свои головенки полетят. Вот и отступились от тебя, платить за проданные тобою души воровские больше не стали, велели с глаз подальше убираться.
Сделав эффектную паузу, Сонька снова заговорила:
– Так-то, Дудошник! Не хочешь должок Блохе через меня возвращать – выбирай! Или снова кандалами зазвенишь за души погубленные, или шепнет Блоха «иванам» про тебя, стукача мерзкого… А им, сам знаешь, следствие да суды ни к чему, у них свое толковище.
Разумеется, Рваный выбрал выгодное ему. Глядел он на Соньку при этом лютым зверем. Кабы она одна знала про его прошлое – не жить бы Соньке! Но за ее спиной маячила призрачная фигура Семы Блохи…
И вскоре покинул Рваный-Дудошник избу бабы-гренадера Шуры, оставив Соньке всю наличность, которая была при нем. Наличности этой было, к слову сказать, не слишком много – опасался сахалинский люд денежки в карманах носить, тем паче – по темному времени. Сонька же удовлетворилась клятвенным его обещанием в самое близкое время вернуть должок с лихвою. Она знала: не обманет!
Но слегка ошиблась в своих расчетах Сонька. Принеся на следующее же утро половину оговоренной суммы, Рваный ушел в глубокий запой. И через неделю, так и не «просохнувши», был найден под воротами своей избы с проломленной головой. Убийцу, разумеется, не нашли… Да никто убийц, собственно, и не искал: сыщиков полицейских на каторжном острове отродясь не было, а тюремным властям хватало забот со своими подопечными.
Впрочем, на первое время Сонька была довольна и тем, что удалось получить с кабатчика. Жила она весьма скромно, из роскошеств прежней своей, вольной жизни, оставила лишь вкусную еду. На свежую телятину и дичь тратилась, почти не торгуясь.
Но про Сему Блоху, нового сердечного своего друга, не забывала: редкий день не дарила караульному солдатику из кандальной тюрьмы пятачок – много гривенник и не шушукалась о чем-то с Семой где-нибудь в укромном уголке.
Прочие обитатели тюрьмы, включая самых отпетых, относились к знаменитой визитерше с большим уважением, отдавая должное редкой воровской «масти» и удачливости на этом поприще Соньки. Свиданиям старались не мешать, в разговор с ней вступали только тогда, когда та сама заговорит. А Сонька, особо не чинясь, в такие разговоры вступала все чаще и чаще. Особо интересных ей людишек любезно приглашала на чашку чаю к себе на квартиру.
По посту Александровскому мадам Блювштейн ходила в платке и мышиного цвета платье тюремного покроя – правда, без желтого туза на спине, как предписывалось Уложением о наказаниях. Однако – с поднятой головой. С дощатых тротуаров при встрече с тюремным начальством и их супругами, как требовалось правилами, не спрыгивала. Кланялась лишь «самому-самому» начальству, и то с достоинством. Остальных еле удостаивала коротким кивком.
Больше всего такое поведение мерзавки бесило жен чиновников островной администрации, на которых распространялись общие требования о почтении к тюремному начальству. Их Сонька и вовсе, казалось бы, не замечала. А будучи окликнута и распекаема местной дамой полусвета, глядела на нее так, что со стороны и не понять было, кто тут выше. Чаще же, не дослушав выговора, поворачивалась и шла своей дорогой.
– Ну, что тут поделаешь, матушка! – морщась, оправдывались потом перед негодующими женами местные чиновники. – Сам знаю, мерзавка эта Сонька! Дерзка и непочтительна, да! Но в холодную ее за это не запрешь! А про высечь «березой» особу женского полу с европейской известностью – и думать забудь. Порядка во всем прочем не нарушает, на проверки является вовремя, за околицу поста не выходит… Что-с? Ну да, валандается, она, конечно, с самыми подозрительными элементами. Так ведь и то сказать, матушка: ты ж ее к себе на суаре не приглашаешь, хе-хе. С кем ей тут разговоры еще говорить? То-то и оно, матушка! Что ходит к ней в избу всякая сволочь – про то властям тоже известно. Проверяли эти сборища, и не раз. Верь слову: не к чему придраться. Водки, собравшись, и то не пьют. Так что плюнь, матушка, не обращай на мерзавку своего драгоценного внимания!..
Так понемногу и отучила хитрая мадам Блювштейн на себя внимание обращать. Ей же, видимо, только об этом и мечталось – бдительность окружающих усыпить, да чтобы о ней хоть на короткое время забыли.
Не прошло и полугода, как стылой и промозглой сахалинской зимой с одной из почтовых собачьих экспедиций из Николаевска пришло неожиданное письменное распоряжение приморского генерал-губернатора, его высокопревосходительства Гродекова относительно Семы Блохи. Кандалы с него предписывалось снять, перевести его в разряд испытуемых, а по истечении годичного пребывания в каторге, при условии примерного поведения, перечислить в ссыльнопоселенцы. Допросили сахалинские чиновники Сему с пристрастием – тот клялся, что никаких прошений не писал, и писать не мог – по причине полной своей неграмотности. Улыбался, правда, он при этих клятвах так, что и слепому было видно: губернаторская милость для него неожиданностью не была.
Оставалась не допрошенной Сонька – но чиновники и помыслить не могли о том, чтобы его высокопревосходительство мог благосклонно отнестись к просьбе хоть и всероссийской, но все ж тюремного пошиба знаменитости. Самого же генерал-губернатора, понятное дело, спрашивать не посмели. Позвали кузнеца, и стал Сема Блоха, не дожидаясь перечисления в ссыльнопоселенцы, практически вольным человеком – если читатель, конечно, помнит о порядках в сахалинских тюрьмах того времени.
Жить он, естественно, переселился к той же бабе-гренадеру Шурке, где квартировала его возлюбленная. Надзиратели и, как поговаривали, сам начальник тюрьмы получили хорошего «барашка в бумажке» и не беспокоили Сему требованиями об обязательных явках на ежедневные проверки и переклички. Старый вор и так, считай, каждый божий день объявлялся в тюрьме, шушукался с дружками-приятелями. А Сонька, наоборот, в кандальной тюрьме появляться и вовсе перестала, чем огорчила разве что караульных солдатиков, приученных ею к ежедневной мзде.
Пролетела незаметно первая зима Соньки Золотой Ручки на каторжном острове. С опозданием, но все ж пришла на Сахалин и весна 1887 года. Майское солнце окончательно растопило снег в посту Александровский, и лишь помойки, засыпанные шлаком и золой, почти до середины июня хранили в своей зловонной глубине последнюю наледь минувшей зимы.
Не обошлось в эту весну и без «подснежников», как называли на острове страшные находки в облике человеческих тел, порой расчлененных. В одном из вытаявших по теплому времени и почти не обезображенных тел обыватели поста признали лавочника из кавказских инородцев Махмутку, пропавшего куда-то еще по осени. Сожительница Махмутки со звучным именем Зоя, сосланная в свое время в каторгу по приговору Рязанского городского суда за отравление мужа, уверяла, что тот еще по осени поехал по каким-то своим делам в село Рыковское, да так и не вернулся. И уехал-де он с большими деньгами.
Нашлись свидетели, уверявшие, что никуда Махмутка не ездил. А в смерти лавочника винили Зою: что, мол, с нее взять? Если за отравление законного мужа в каторгу попала, то уж горло перерезать нехристю, который сожительницу свою частенько поколачивал, и вовсе пустяшное для нее дело. А тут не успел Махмутка исчезнуть, как Зоя, ставшая хозяйкой в лавке, привела в дом нового сожителя. Уверяли: она и убила – кому же еще-то?
На фоне таких пересудов Зою и нового ее сожителя по первости арестовали, допросили. Признания, разумеется, не добились, однако уголовное дело по обвинению в злодейском преступлении отправили с первым каботажным пароходом во Владивосток, чтобы тамошний судья вынес приговор заочно. Это была обычная практика того времени: своего судьи в островных штатах не было.
А тем временем, с первой зеленью, на Сахалин пришло время «генерала Кукушкина» – период почти массовых побегов из-под надзора «бродяг» и самых отпетых арестантов-кандальников. Побег зимой – дело совсем гиблое, а вот весной прокормиться в тайге и попытаться добраться до самого узкого места Татарского пролива, а там и до материка, желающих хватало. Обычные разговоры в тюрьмах так или иначе сходились на весенней поре и кукушке («генерале Кукушкине»): вот, мол, как зазеленеет тайга, так и я подамся кукушку слушать. Как вариант – пойду-ка я, братцы, «послужу генералу Кукушкину»…
На поимку беглых обычно отряжали местных аборигенов, гиляков. Те, рассчитывая на призовые три рубля за каждую пойманную голову, охотно шли по следу. И редко возвращались с пустыми руками. Солдаты караульной команды, а паче чаяния тюремные надзиратели, в таких экспедициях участия практически не принимали. Особенно если беглец был из «бродяг», этой тюремной элиты. За «бродягу» каторга запросто могла и зарезать.
Пока Зоя и ее сожитель ждали в тюрьме заочного приговора, дело о злодейском убийстве лавочника Махмутки получило новый, неожиданный поворот. В один из первых дней наступившего лета гиляк-охотник привел в пост пойманного им в тайге беглого «слушателя кукушки».
За побег на Сахалине полагалась лишняя «пятерка», а то и «десятка» – дело для каторжников, в общем-то, привычное. Однако наказание чаще всего дополнялось плетьми – их боялись больше, чем добавленных годов каторги. И пойманный гиляком беглец, всеми силами пытаясь избежать плетей – а из рук штатного каторжного палача Комлева люди здоровыми не выходили, – заявил, что знает настоящего убийцу Махмутки. И, коли его освободят от плетей на специальной лавке-«кобыле», он убивцев укажет.
Освобождение от плетей беглецу было обещано. И тот, перекрестившись, указал на… Соньку Золотую Ручку.
Якобы та, часто бывая в лавке Махмутки, вошла к инородцу в доверие и предложила купить у нее драгоценности – совсем недорого. Она уверяла, что драгоценности, оставшиеся от прежней жизни, она сумела не только сохранить, но и тайно привезти с собой в каторгу.
Надо заметить, что история похождений Соньки Золотой Ручки, растиражированная практически всеми российскими газетами того времени, изобиловала подробностями о несметных богатствах виртуозной аферистки – и фантастическими домыслами, и выглядевшими вполне достоверно слухами. Но при арестах у нее практически ничего не находили – ни драгоценностей, ни денег. Словом, почва для утверждений о припрятанных Сонькой сокровищах была. Махмутка, на свою беду, оказался не только весьма начитанным лавочником: он считал себя знатоком драгоценных камней. А убедить Сонька могла кого угодно и в чем угодно.
Беглый рассказал, что по осени служил у Махмутки истопником, и был свидетелем того предложения. Он утверждал, что мадам Блювштейн даже оставила хозяину в залог одну из сережек с «голубенькими такими камушками». И предложила ему купить часть утаенных ею драгоценностей. Она назвала ему время и место, куда принесет драгоценности, а тот должен был прийти в это место с деньгами.
Свидетель клялся, что своими глазами видел, как Махмутка достал из своего тайника деньги, отсчитал требуемую сумму и пошел на встречу с Сонькой. Больше лавочника живым никто не видел…
Известие о возможной причастности Соньки к убийству моментально облетело Сахалин. В ее причастность поверили сразу, и у полицейского исправника, разбиравшего поначалу смерть Махмутки, дело сразу же забрал товарищ Владивостокского областного прокурора фон Бунге. У него тут же появилось десятка два добровольных помощников во главе с адъютантом начальника местной воинской команды штабс-капитаном Домницким. Фон Бунге едва успевал фиксировать поступавшие ему донесения.
Часть этих фактов выглядела просто смехотворно, но попадались и такие, отмахнуться от которых было нельзя.
На квартире мадам Блювштейн провели тщательный обыск. Нашлась и злополучная сережка с голубыми камушками – позолоченная дешевая побрякушка, через час опознанная продавшим безделицу Соньке приказчиком из магазина братьев Бородиных. Вразумительного ответа на законный вопрос – а где же пара сережке? – следствие от Соньки не получило.
«Наверное, потеряла», – спокойно ответила подозреваемая.
Ничего не дал и допрос сожителя Соньки, Семы Блохи. Сомнения в их виновности оставались: чиновники тюремной администрации не понаслышке знали о том, что профессиональные преступники практически никогда не меняют своей «масти». Блоха был вором, Сонька – аферисткой-мошенницей, воровкой. Ни по одному из прежних их дел убийства не значились.
В общем, получилось «много шума из ничего» – прямо по Шекспиру. От Соньки и ее сожителя Семы Блохи отступились за недоказанностью. Вдове убиенного Махмутке по приговору судьи из Владивостока дали-таки десять лет каторги. С досады был высечен освобожденный было от наказания доносчик, хоть он и указал тайник Махмутки, из которого тот якобы на его глазах доставал деньги. Но тайник оказался пуст как барабан – хотя свидетель клялся, что торговец достал оттуда самую малость.
Косвенно это подтвердилось найденными торговыми записями Махмутки. Судя по ним, в тайнике должно было быть не меньше 30 тысяч рублей. Сумма, по тем временам, более чем солидная.
Конечно, «вычистить» тайник могла и сама Зоя, и сам доносчик (знал же он о его наличии!), и новый сожитель вдовушки. Однако по каторге поползли иные слухи.
Не ушла ли часть этих денег в канцелярию Приморского генерал-губернатора за организацию прошения о смягчении наказания Семе Блохе и благоприятную резолюцию его высокопревосходительства Гродекова? Рассказывали, что тот бесконечно доверял своим служащим и часто подписывал подготовленные ими бумаги не читая…
Но все это были, как говорится, только версии, ничем не подтвержденные.
А Сонька и ее сожитель Сема продолжали прежнее свое тихое-мирное житье-бытье.
Не дотумкал товарищ прокурор, чтобы тело Махмутки, давно захороненное, откопать, одежку его как следует обыскать, – шепталась потом каторга. И напрасно: верные люди сказывали, что Сонькино это дело! И вторая сережка, якобы Сонькой утерянная, у Махмутки в потайном кармане была, да так и осталась там на веки вечные!
Шептались, что Махмутка якобы сразу определил, что предложенная ему сережка хоть и золотая, но не фабричная, топорной работы местных «блинопеков»-фальшивомонетчиков. Но на встречу с Сонькой тем не менее пошел. Зачем – бес его знает. Может, Соньку хотел уличить в обмане и потребовать настоящие драгоценности, в существование которых свято верил? Говорили и о том, что порешил Махмутку закадычный друг-приятель Семы Блохи, некий Митька Червонец.
Войти с помощью соц. сетей: