Книга: Иерусалим: Один город, три религии
Назад: Глава 5. Плен и возвращение
Дальше: Глава 7. Разрушение
Глава 6

АНТИОХИЯ ИУДЕЙСКАЯ

В октябре 333 г. до н.э. Александр Македонский разгромил войско персидского царя Дария III в битве при Иссе. Для иудеев Иерусалима это было страшное потрясение — ведь они прожили под властью персов два с лишним столетия. Как рассказывает древнееврейский историк I в. н.э. Иосиф Флавий, иудейский первосвященник, который присягал на верность последнему персидскому царю, поначалу отказывался подчиниться Александру, но капитулировал, увидев вещий сон. Александр же пообещал, что в пределах его империи иудейский народ сможет, как и прежде, жить по своему Закону (Древности, XI, 8, 4). Впрочем, в действительности Александр, скорее всего, вообще не бывал в Иерусалиме. В первые годы завоевание македонянами персидского царства никак не отразилось на жизни Иудеи. Тора осталась официальным законом провинции, и всеми делами, вероятно, управляла та же администрация, что и при персах. Однако легенда о встрече первосвященника и Александра Македонского важна, поскольку из нее видно, как различно иудеи реагировали на эллинизм. Одни воспринимали культуру греков неприязненно и предпочитали держаться старых устоев, другим же она казалась близкой по духу и глубоко симпатичной. Противоборство этих тенденций почти на триста лет стало определяющим фактором для истории Иерусалима.

Эллинизм начал постепенно проникать на Ближний Восток еще задолго до победы Александра. Старые культуры региона приходили в упадок и неизбежно заражались греческим духом. Но евреи, жившие в Иерусалиме, по всей вероятности, почти не имели прямых контактов с греками — элементы эллинистической культуры обычно проникали к ним опосредованно, через прибрежные города Финикии, где могли приобрести более привычные формы. Иерусалим снова стал глухим захолустьем. Главные торговые пути обходили его стороной. Караванам, которые делали остановки в близлежащих городах Петра и Газа, не было нужды сворачивать к Иерусалиму, городу бедному и не располагающему сырьем для развития промышленности. Иерусалим продолжал смотреть внутрь себя, его жизнь вращалась вокруг Храма и древней, как считалось, Торы. Здесь обращали мало внимания на события внешнего мира и жили в согласии скорее с прошлым, чем с современностью, проникавшей в регион с запада.

Положение разом переменилось, когда 13 июня 323 г. до н.э. в Вавилоне умер Александр Великий. Единственный законный наследник огромной империи был еще слишком мал, и между ближайшими сподвижниками Александра, его главными военачальниками, разгорелась борьба за власть. В последующие два десятилетия завоеванные Александром земли содрогались от постоянных междоусобиц этих шести диадохов («преемников»). Их войска — со всем военным снаряжением, имуществом, женами и рабами — не раз прокатывались по земле Иудеи, лежащей на главных транзитных путях из Малой Азии и Сирии в Египет. Не менее шести раз за эти бурные годы Иерусалим был захвачен, и горожанам стало ясно, что долгому периоду мирной жизни в изоляции от внешнего мира пришел конец. При первом соприкосновении эллинизм предстал перед иудеями как жестокая и разрушительная воинственная сила. Македонские диадохи вихрем врывались в страну как надменные захватчики и интересовались местными жителями лишь постольку, поскольку те могли послужить их интересам. От них нельзя было воспринять греческое искусство, философию, литературу или демократические идеи — все то, что сыграло столь важную роль в развитии западной культуры. Иудеи, наверное, вполне могли бы применить к грекам определение санскритского автора — «могучие и злые».

В 301 г. до н.э. диадох Птолемей I Сотер, незадолго до того воцарившийся в Египте, подчинил себе Иудею, Самарию, Финикию и всю прибрежную низменность. Следующие сто лет Иерусалим находился под властью Птолемеев, которым провинция Сирия, включая Иудею, была нужна как буфер для защиты Египта от нападений с севера.

Как большинство древних правителей, Птолемеи особо не вмешивались во внутренние дела подвластных народов; однако они ввели более рациональную и эффективную систему административного управления, достаточно гибкую, чтобы приспособить ее к индивидуальным особенностям отдельных частей царства. Некоторые города провинции принадлежали непосредственно царю и управлялись назначенными им наместниками; таковы были новые порты, построенные при Птолемеях в Иоппии (Яфо, Яффе) и Стратоновой Башне, а также новые военные поселения в Бейт-Шеане, Филотере и Пелле. Остальные области обладали большей самостоятельностью в управлении своими внутренними делами. В Финикии значительными привилегиями и свободами пользовались Тир, Сидон, Триполи и Библ. Такие города, как Газа, Шхем, Марисса (Мареша) и Амман, где прибывшие в Сирию из Греции колонисты основали полисы по греческой модели, были фактически самоуправляемыми. Их наводняли греческие воины, купцы, предприниматели, спешившие воспользоваться новыми возможностями на востоке, а местные жители, научившиеся языку и письменности греков, тоже считались «эллинами» и могли занимать низшие должности в армии и административном аппарате.

Понятие полиса было несовместимо со многими глубоко укоренившимися традициями Ближнего Востока. Эллинистическая культура носила светский характер и опиралась на «интеллигенцию», не зависящую ни от дворца, ни от храма. Полисом управлял не богоизбранный правитель и не священническая элита, а гражданская власть, существовавшая отдельно от религии. В новых полисах появились гимнасии, где молодые люди воспитывалась в соответствии с эллинистическими идеалами. Они изучали греческую литературу и проходили серьезную физическую и военную подготовку, так что одновременно развивались тело и дух. Гимнасий был тем учреждением, которое объединяло греков на огромных просторах их империи. С ним была связана своя религиозная практика. Состязания юношей-атлетов, как и Олимпийские игры, представляли собой празднества в честь богов. Покровителями гимнасиев, которым посвящались состязания, считались Гермес и Геракл. Местная молодежь в гимнасии обычно не допускалась — это была привилегия греков, — однако Птолемеи отступили от общего правила и разрешили прием иноплеменников. Благодаря этому евреи Александрии получили возможность учиться в гимнасиях и впоследствии создали уникальный сплав греческой и еврейской культур. Греки придерживались материалистических взглядов, что подчас шокировало местных жителей, однако многие ощущали очарование этой новой для себя культуры, а некоторые и вовсе не могли устоять перед ее неодолимой притягательностью, подобно тому, как масса людей в современных развивающихся странах пленяется культурой Запада. Культура греков манила и отталкивала; она ломала запреты, но именно по этой причине многими воспринималась как духовное освобождение.

Поначалу новые идеи не затронули Иерусалим. Он не был полисом, так что и гимнасия там не существовало. Большинство жителей пришло бы в ужас от одной только мысли о почитании Гермеса в священном городе Яхве, да и от вида обнаженных юношей, выполняющих атлетические упражнения. Иудея не вызывала особого интереса у Птолемеев. Ее еврейское население с точки зрения государства представляло собой отдельный этнос (народ), управляемый герусией — советом старейшин, заседавшим в Иерусалиме. А поскольку официальным законом этого этноса оставалась Тора, Иудея, как и при персидском владычестве, была храмовым государством во главе со жречеством. Возможно, у Птолемеев был в Иерусалиме свой представитель — ойконом, который должен был присматривать за местными делами; также вполне вероятно, что там — по крайней мере, в военное время — размещался гарнизон. Но в основном иудеи были предоставлены самим себе. С египетским правительством их связывала прежде всего ежегодная подать в 20 талантов.

И все же Иерусалим неотвратимо втягивался в орбиту эллинистического мира, влияние которого уже явственно ощущалось в остальной Иудее. В правление Птолемея II (282–246 гг. до н.э.) уроженец Иерусалима Иосиф, сын Товии сумел добиться места главного сборщика податей всей провинции Сирия. Более 20 лет он оставался одним из влиятельнейших людей в стране. Иосиф принадлежал к роду Товиадов и, вполне вероятно, был потомком того самого Товии, который в свое время так досаждал Неемии. Если это так, то Товиады не подчиняли свою жизнь строгим требованиям Торы; видимо, они по-прежнему поддерживали связи с чужеземцами, так и не усвоив дух исключительности, свойственный иерусалимской знати. В принадлежавшей Товиадам крепости Аммантис в Заиорданье было создано одно из птолемеевских военных поселений. Очевидно, что мир греков быстро стал для Иосифа, сына Товии своим, благодаря чему он сумел принести на иерусалимскую почву финансовое искусство эллинов, сделавшись первым еврейским банкиром. Многие в Иудее гордились его достижениями. Иосиф Флавий, повествуя о возвышении Иосифа сына Товии, откровенно любуется его хитроумием, ловкостью в ведении дел и недюжинной предприимчивостью (Древности, XI, 4, 2–5), ставя ему в заслугу избавление народа от нищеты и создание для иудеев возможности богатеть, участвуя в экономическом подъеме, который пришел в регион при Птолемеях.

Товиады стали первыми проводниками идей эллинизма в Иерусалиме. Им хотелось, чтобы город отбросил старые традиции, в которых они видели лишь провинциальную ограниченность и препятствие на пути дальнейшего развития. Товиады были не одиноки в своих устремлениях. По всей обширной эллинистической империи люди вдруг стали тяготиться обычаями предков и горели желанием избавиться от этого бремени. Они больше не представляли себе свой мир островком и не придавали прежнего значения тому, чтобы четко очертить его пределы, границы и рубежи, а рвались к новым горизонтам. Полис был закрытым миром, теперь же многие греки считали себя космополитами — гражданами всего космоса. Отечество перестало быть для них самой священной ценностью, определяющей уникальное место человека во вселенной, — они путешествовали по всем странам и везде основывали колонии. Завоевания Александра Македонского открыли им весь мир, и полис на этом фоне превратился в нечто малозначимое и не отвечающее духу времени. Сама безграничность ассоциировалась уже не с пугающим хаосом, а с освобождением. Иудеи, оказавшиеся в гуще эллинистического мира, тоже восприняли этот дух неприкаянности и хотели чувствовать себя гражданами вселенной, а не людьми избранного народа, которым мешают жить ограничения Закона. К концу III в. до н.э. некоторые иудеи уже получали начатки греческого образования и давали своим детям греческие имена.

Другим же все это представлялось крайне угрожающим. Они держались за старые традиции, тесно связанные с Храмом. В частности, люди из низших слоев иудейского общества, лишенные возможности приобщиться к наступившему процветанию, делались еще более ревностными приверженцами Закона, учившего, что у каждой вещи и каждого существа есть свое место в мире и порядок в обществе возможен, только если люди и предметы будут оставаться в определенных для них рамках. Естественным центром притяжения для консервативных иудеев были священнослужители — стражи Торы и Храма. Во главе этой группы стояло священническое семейство Ониадов, представители которого уже довольно долгое время занимали в Иерусалиме место первосвященника. Сами Ониады находили греческий идеал весьма привлекательным, некоторые из них носили греческие имена. Однако они были твердо намерены хранить древние законы и традиции — основу собственной власти и привилегий.

К концу III в. до н.э. стало ясно, что Птолемеи могут потерять Сирию. На нее претендовало государство Селевкидов — эллинистическое царство в Месопотамии. В 219 г. до н.э. молодой честолюбивый селевкидский царь Антиох III вторгся в Самарию и на побережье Финикии. В течение четырех лет Антиоху удавалось удерживать эти земли, и хотя впоследствии Птолемей IV Филопатор его все же вытеснил, он явно собирался вернуться. Так как Товиады поддерживали тесные связи с Птолемеями — Иосиф Товиад был главным сборщиком податей, — более консервативные иудеи встали на сторону Селевкидов. А поскольку в семействе Товиадов в то время начались внутренние раздоры, энергичный первосвященник Симон, сын Онии (Симон II) из клана Ониадов стал весьма влиятельной фигурой в городе и активно старался расположить иерусалимское общество в пользу Селевкидов. В 203 г. до н.э. Антиох III снова вторгся в Сирию и в 201 г. с помощью своих иудейских сторонников занял иерусалимскую крепость, однако затем Птолемей заставил его уйти из города. В 200 г. Иерусалим опять был захвачен Антиохом — на сей раз город подвергся длительной осаде и понес большой урон.

К этому времени вся территория египетской провинции Сирии уже перешла под власть государства Селевкидов; на ней были образованы провинции Келесирия и Финикия. Селевкидские правители, как и Птолемеи, придерживались дифференцированного подхода к управлению разными политическими образованиями — греческими и финикийскими городами, военными поселениями и царскими землями. Чтобы вознаградить своих иерусалимских сторонников, Антиох с помощью иудейских писцов составил особую хартию привилегий для этноса Иудеи. Симон II был сделан главой этноса; таким образом, жреческая консервативная партия взяла верх над эллинизированными Товиадами. Законом страны осталась Тора, верховным управляющим органом — герусия, иудейский сенат. В хартии Антиоха делались специальные распоряжения относительно иерусалимского Храма, которые отражали иудейскую священную географию, но вводили еще более строгие ограничения, чем установили в свое время Неемия и Ездра. Для сохранения чистоты Храма во всем городе Иерусалиме не должно было быть ничего нечистого. На городских воротах были вывешены объявления о запрете разводить или забивать в пределах Иерусалима «нечистых» животных. Мужчинам-иудеям по новым правилам не разрешалось входить во внутренний двор Храма, где совершались жертвоприношения, без такого же ритуального омовения, какое полагалось священникам. Для язычников доступ во внутренний двор был вообще закрыт. Эти новшества не проистекали из Торы, а отражали враждебное отношение консервативной части иудеев Иерусалима к языческому миру и, должно быть, производили сильное впечатление на приезжавших в город греков. То, что миряне не допускаются в помещения Храма, греков не удивило бы — практически в любом древнем храме входить во внутреннее святилище мог только жрец. Но в Греции доступ в храмовые дворы был открыт для всякого, при условии, что он выполнит полагающийся ритуал очищения. Теперь же греки, приезжающие в Иерусалим, отсылались во внешний двор, вместе с женщинами и мужчинами-иудеями, пребывающими в состоянии ритуальной нечистоты. Иноплеменников объявляли «нечистыми» по той причине, что они не соблюдали Тору, — им следовало держаться своего места за границей святости.

Но иудеям, находившимся внутри этой границы, Храм давал опыт приобщения к божественному, который очищал душу и наполнял ее ощущением полноценности жизни. Некоторое представление о силе воздействия тогдашней храмовой литургии на верующих дает нам Бен-Сира (в славянской традиции — Иисус сын Сирахов), иерусалимский мудрец-книжник, писавший в начале селевкидского периода и запечатлевший в своей книге образ первосвященника Симона II, который проводит службу в праздник Йом-Кипур. В этот день, один раз в году первосвященник от лица всех верующих вступал в Святая Святых. Выходя из-за завесы, он выносил оттуда народу великую святость. Бен-Сира видел Симона как бы в ореоле священного и сравнивал его с солнцем, сияющим над золотой крышей Храма, с радугой посреди сверкающих облаков, с оливковым деревом, отягощенным плодами, с кипарисом, растущим до небес (Сир 50:5–12). Действительность становилась возвышенной и переживалась более интенсивно — священное раскрывалось в полной мере. В дни Симона должность первосвященника приобрела совершенно новый статус. Первосвященник стал символом чистоты иудаизма, его влияние на политику Иерусалима выросло и продолжало расти. Бен-Сира полагал, что только первосвященник правомочен давать однозначные толкования Торы (Сир 45:17). Первосвященник был символом преемственности: царствование Дома Давидова продлилось лишь несколько поколений, но священничество Аарона пребудет в веках (Сир 45:7). К этому моменту Яхве сделался в представлениях иудеев настолько высоким и далеким, что произносить его имя считалось опасным для жизни. Встречая в тексте Торы сочетание согласных YHWH, иудеи при чтении заменяли его синонимом, таким как «Адонай» («Господь») или «Эль Эльон» («Бог Всевышний»). Только первосвященник мог произнести божественное имя, причем лишь раз в год, в праздник Йом-Кипур.

Бен-Сира также говорит о заслугах Симона в деле восстановления и строительства Иерусалима. Симон привел в порядок городские стены и подходы к Храму, пострадавшие в 200 г. до н.э. во время осады. К северу от Храмовой горы при нем был выкопан большой — «огромный, как море», — водоем Вифезда (арамейское Бейт-Хисда«дом исцеления»). Традиционно строительство считалось обязанностью царя, но Антиох не стал оплачивать работы, а просто вычел их стоимость из налога с города. Таким образом, Симон занял пустовавшее место правителя и фактически выступал в роли одновременно царя и первосвященника Иерусалима (Сир 50:1–4).

Мудрец Бен-Сира придерживался консервативных взглядов. Он очень сокрушался о том, что в жизнь города прокралась приверженность материальным ценностям и многие горожане заражены торгашеским духом греков. Греки любили обвинять левантинцев в продажности, но в действительности этот порок пришел в регион с запада. В прежние времена сионский культ утверждал Иерусалим в качестве прибежища для обездоленных; ныне же, жаловался Бен-Сира, жители города почитают бедность бесчестьем и в погоне за богатством безжалостно отталкивают бедняка (Сир 13:20–27). И все же, с каким бы предубеждением ни относился Бен-Сира к иудеям, заигрывавшим с культурой греков, он и сам не смог устоять перед соблазном эллинизма. Почему бы еврейским юношам Иерусалима, рассуждал он, не изучать книги Моисея подобно тому, как молодые греки в своих гимнасиях приобщаются к сочинениям Гомера? Это было революционное предложение. До того времени миряне могли выучивать наизусть отрывки из Торы, но самостоятельное чтение ими священных книг не предполагалось — Закон разъясняли простым людям священники. Однако Бен-Сира был не священником, а образованным иудеем, считавшим, что Тора могла бы стать основой общего образования для всех евреев мужского пола. Полвека спустя внук Бен-Сиры, который перевел сочинение деда на греческий язык, считал такое обучение само собой разу­меющимся (Сир Предисловие: (б)). На всем пространстве Ближнего Востока традиционные религии, противопоставлявшие себя эллинизму, под его воздействием незаметно менялись сами. Не стал исключением и иудаизм. Такие мыслители, как Бен-Сира, уже тогда начали приспосабливать греческий идеал образования к своим традициям, закладывая основы будущего раввинистического иудаизма. Даже в системе вопросов и ответов, которую раввины выработали значительно позднее, отчетливо прослеживается влияние сократического метода.

Но другие иудеи желали пойти еще дальше — они считали, что евреи могут получать греческое образование в полном объеме и это не противоречит соблюдению Закона. Вскоре антагонизм между эллинизированными и консервативными иудеями Иерусалима перешел в фазу открытого столкновения. Первые признаки намечающегося раскола обнаружились приблизительно в 180 г до н.э., когда первосвященника Онию III, сына Симона II, обвинили в том, что он скрывает в сокровищнице Храма крупную сумму денег. Едва эта весть дошла до царя Селевка IV, он тут же отрядил из Антиохии в Иерусалим своего приближенного Гелиодора (Илиодора) с приказанием взыскать деньги, причитающиеся, как считал Селевк, царской казне. К тому времени энтузиазм по поводу селевкидской монархии в Иерусалиме уже иссяк. В 192 г. до н.э. царь Антиох III потерпел сокрушительное поражение от наступающей армии римлян, которые сумели захватить Грецию и значительную часть Малой Азии. Он сохранил трон, но римляне заставили его выплатить огромную контрибуцию и обложили государство ежегодной данью. Понятно, что его преемники испытывали хроническую нужду в средствах. Возможно, Селевк посчитал, что коль скоро он по хартии обязан покрывать из собственных доходов все расходы на иерусалимский культ, у него есть право распоряжаться средствами Храма. Однако он не учел особой чувствительности иудеев ко всему, связанному с Храмом, которая тогда проявилась в первый раз. Когда прибывший в Иерусалим Гелиодор стал настаивать на изъятии денег из сокровищницы, народ Иерусалима содрогнулся от ужаса. Ония был бледен, как смерть, его тело сотрясали жестокие судороги; женщины, одетые во власяницы, метались по улицам города, юные девушки высовывались из окон домов и простирали руки, взывая к небесам о помощи. Чистоту Храма спасло чудо: войдя в сокровищницу, Гелиодор упал без чувств. Позже он клялся, что собственными глазами увидел иудейского Бога.

Этот эпизод стал поворотным моментом — после него любое посягательство на Храм грозило спровоцировать в Иерусалиме мятеж. С годами Храм стал средоточием иудаизма и центром эмоционального притяжения для всех евреев. Это было сердце народа, источник его жизни, созидания и выживания. К Храму, как и прежде, устремлялись сердца и умы иудеев, соблюдавших Тору, — даже в диаспоре они во время молитвы оборачивали лица в сторону Иерусалима, а многие совершали далекое паломничество в святой город, чтобы принять участие в храмовом празднике. Псалмы, молитвы и священные тексты призывали иудеев смотреть на Храм как на земной рай и место, сулящее встречу с Богом. А поскольку евреи боролись за то, чтобы сохраниться как народ в окружении мира, стремившегося их ассимилировать, Храм и окружавший его город сделались твердыней, постоянно готовой к обороне. Язычникам не дозволялось находиться вблизи храмовых строений, и любая попытка нарушить священную обособленность Храма воспринималась евреями как попрание чести, насилие. Эта реакция не была рациональной, она возникала непроизвольно и мгновенно.

Кризис 180 г. до н.э. не окончился приступом, сразившим Гелиодора. По городу поползли клеветнические слухи, будто бы Ония каким-то образом повинен в болезни царского посланца, и чтобы очиститься от подозрений, первосвященник счел необходимым отправиться в столицу и предстать там перед судом. Однако это сыграло на руку его врагам. Ония приехал в Антиохию вместе со своим честолюбивым братом Иешуа, предпочитавшим именоваться на греческий манер Ясоном, и тот, завоевав расположение Селевка, предложил ему огромную взятку за назначение на пост первосвященника. Селевк с радостью на это согласился, Онии пришлось бежать от суда, и позже он был убит. А первосвященник Ясон, в отличие от своего брата, консерватором вовсе не был. Тора утратила для него смысл, он хотел, чтобы народ Иерусалима перенял жизненный уклад греков и наслаждался благами свободы, которую предлагал большой мир. Царь Селевк тоже был убит, престол занял его брат Антиох Эпифан, и Ясон предпринял следующий шаг. Он снова предложил царю крупную сумму денег — на этот раз за отмену старой хартии 200 г. до н.э. Ясон не хотел, чтобы Иудея оставалась храмовым государством старого образца, живущим по закону Торы, и надеялся сделать Иерусалим эллинистическим полисом, называемым в честь его царственного покровителя Антиохией. Антиох, вечно нуждавшийся в средствах, принял от Ясона деньги и дал согласие на его реформу, рассчитывая, что это укрепит его власть в Иудее.

Иерусалим, конечно, не мог стать полисом в одночасье. Прежде чем учреждать в нем демократию, требовалось приобщить значительное количество горожан к греческой культуре. Возможно, у Ясона имелось разрешение на создание в качестве промежуточной подготовительной меры общества «антиохийцев» — сторонников эллинизации. В Иерусалиме — вызывающе близко к Храму — открылся гимнасий, где еврейские юноши могли изучать Гомера, греческую философию, музыку и заниматься атлетикой в обнаженном виде. Впрочем, вряд ли там почитали Гермеса и Геракла — пока Иерусалим не стал полноправным полисом, законом страны по-прежнему оставалась Тора. На первых порах начинания Ясона были восприняты горожанами достаточно благосклонно и даже получили массовую поддержку. В библейских источниках мы не встречаем никакого осуждения гимнасия. При звуках гонга, извещающего о начале состязания атлетов, молодые священники торопились спуститься с Храмовой горы, чтобы принять в нем участие. Идея эллинизации привлекала священников, землевладельцев, купцов и ремесленников, которые могли надеяться, что благодаря большей открытости общества улучшится экономическое положение Иерусалима. В городе всегда существовали противники изоляционистской политики, восходившей к Неемии и Ездре, и многим иерусалимским евреям импонировал греческий космополитический идеал. Иудаизм не казался им несовместимым с эллинистическим миром. Неужели Моисей не похож на такого законодателя, как, например, Ликург? Да и сама Тора, быть может, не такая уж неприкосновенная ценность — Авраам, например, не соблюдал мицвот. Разве не вкушал он одновременно молоко и мясо, когда принимал Бога в Мамре? Нет никакого смысла столь фанатично отделять себя от гойим. Дружба с соседними народами и пользование благами культурного и экономического обмена с ними поможет евреям вернуться к изначальному всеобщему единению, существовавшему до того, как человечество в результате Вавилонского столпотворения разделилось на разные племена и религии.

Когда царь Антиох Эпифан в 173 г. до н.э. пожаловал в Иерусалим, его приняли самым радушным образом. Первосвященник Ясон возглавлял факельное шествие горожан, которые прошли по улицам, приветствуя нового повелителя. Возможно, именно во время этого визита Иерусалиму официально был пожалован статус полиса — при полном одобрении большинства жителей.

Однако потом эллинизаторы зашли слишком далеко. В 172 г. до н.э. Ясон отправил ко двору Антиоха священника по имени Менелай с поручением доставить обещанные деньги. Но Менелай бесчестно злоупотребил доверием и предложил Антиоху собственную взятку, чтобы самому получить место первосвященника. Поскольку царь, как всегда, нуждался в деньгах, Менелай вернулся в Иерусалим уже первосвященником. Ясон был смещен и бежал, спасая свою жизнь. Он нашел пристанище у Товиадов в их владениях близ Аммана, в Заиорданье. Однако жители Иерусалима не могли принять Менелая в новом качестве, поскольку он хотя и происходил из жреческого рода, но не был потомком Цадока, а потому не имел права занимать пост первосвященника. К тому же Менелай допустил еще одну ошибку — взял деньги для уплаты царю из храмовой сокровищницы. Разочарованные жители Иерусалима в большинстве своем покинули общество «антиохийцев», которое в результате превратилось в совсем малочисленную группировку, полностью зависимую от селевкидских царей.

«Эллинизаторы», безусловно, применяли весьма сомнительную тактику, однако было бы несправедливо видеть в них циников, желавших лишь сладкой жизни и увеселений греков. Многие из них, вероятно, вполне искренне стремились к менее замкнутым формам религии. В наше время в иудаизме тоже была предпринята попытка реформировать традиции в духе современности, и это движение получило широкую поддержку. Один из главных просчетов тогдашних реформаторов состоял в том, что они не сообщили Антиоху всей правды об изменении настроений народа, так что царь, возможно, не понимал, насколько непопулярным стал их проект. Менелай торопился с превращением Иерусалима в греческий полис. Он переименовал город в Антиохию Иудейскую и продолжал оказывать поддержку гимнасию, эфебии (организации, обеспечивавшей военную и физическую подготовку, а также культурное развитие юношей), устройству всевозможных игр. Однако планам Менелая не суждено было осуществиться. В 170 г. до н.э., получив ложное известие о гибели Антиоха в столкновениях с римлянами в Египте, Ясон предпринял попытку переворота. Во главе своих сторонников он вступил в город и вынудил Менелая с остатками «антио­хийцев» укрыться в иерусалимской крепости. Антиох же пребывал в полном здравии и гневно обрушился на Иерусалим, так что Ясону вновь пришлось спасаться бегством. Проинтерпретировав произошедшие события как мятеж против своей власти, царь в наказание разграбил храмовую сокровищницу и ворвался в помещения Храма, откуда забрал золоченый алтарь для воскурения фимиама, светильник, завесу Двира, а также все священные сосуды и кадильницы, до каких сумел добраться. Это осквернение священных пределов Храма навсегда осталось в памяти еврейского народа, для которого Антиох с тех пор стал архетипом врага. Иерусалим из города, находящегося на пути превращения в полис, был понижен до простого военного поселения, и Менелай управлял им, опираясь на поддержку сирийского гарнизона. Этих мер, однако, не хватило, чтобы обеспечить в городе законность и порядок. На следующий год царь Антиох послал в Иерусалим карательный отряд, который вторгся в город в субботу и сровнял с землей часть городских стен. Затем сирийцы возвели новую крепость Акру, расположив ее так, чтобы из нее можно было надзирать за происходящим на территории Храма. Акра стала селевкидской штаб-квартирой в Иерусалиме и фактически отдельным районом города, где жили воины-язычники, а также эллинизированные евреи, и где почитались греческие боги.

Но это было еще не все. Антиох — возможно, по наущению Менелая и его приспешников-«антиохийцев», издал указ, оставивший неизгладимый след в душах иудеев и сделавший для большинства из них абсолютно невозможным принятие языческого мира. Указ отменял хартию 200 г. до н.э. и объявлял незаконным отправление в стране иудейского культа. Это был первый в истории человечества случай религиозных гонений. Под запрет попадали храмовая служба, субботний отдых, обрезание, соблюдение правил ритуальной чистоты. Неповиновение каралось смертью. Женщин, которые обрезали своих сыновей, прогнали по улицам, а потом вместе с младенцами сбросили с городских стен. У одной несчастной на глазах умертвили всех ее семерых сыновей, которые готовы были скорее погибнуть, чем нарушить Закон. Женщина ободрила каждого перед смертью, а после сама приняла казнь. Девяностолетний старец Елиазар пошел на мученическую смерть за отказ проглотить хотя бы символический кусочек свинины. Едва только иудеи стали жертвовать жизнью за Тору, та приобрела в их сознании абсолютно новый священный смысл.

В результате указа изменился и облик Храмовой горы. Антиох распорядился разрушить ворота и ограду, отделявшую территорию Храма от остального города, и, демонстративно игнорируя существовавший на этот счет запрет Торы, насадить в храмовом дворе деревья, так что святилище превратилось в священную рощу наподобие греческих. Здания Храма, разоренные Антиохом два года назад, оставались пустыми и заброшенными. 25 кислева (в декабре) 167 г. до н.э. правоверные евреи с ужасом узнали, что рядом с алтарем всесожжений воздвигнута «мерзость» — возможно, мацева, т.е. вертикально поставленный камень. С деревьями и открытым алтарем святилище выглядело как старинная языческая «высота» — бама; в действительности бамот еще существовали в то время в Мамре и на горе Кармель. Теперь это был храм Зевса Олимпийского, хотя отсюда еще не следует, что иудеев принуждали поклоняться греческому богу. Греческое слово Olympios к тому времени стало означать просто «небесный»; таким образом, место посвящалось Богу Небесному — титул, применимый к Яхве точно так же, как к любому другому верховному божеству.

Сторонники эллинизации, возможно, считали, что возвращаются к более простой религии Авраама. Ведь праотцы поклонялись Богу в подобных святилищах, пока Моисей не ввел в религиозный обиход сложную обрядность Торы (Hengel, 1974, v. 1, pp. 294–300; Bickerman, 1962, pp. 286–89; Bickerman, 1988, pp. 294–96). Как мы увидим в последующих главах, другие монотеисты тоже строили планы, направленные на реставрацию в Иерусалиме исконных форм почитания Бога. Культ Бога Небесного, как представляется, был попыткой создать рационализированную религию, подходящую всем людям доброй воли — как грекам, поселившимся в Акре, так и иудеям-«антиохийцам». Но эти идеи, довольно схожие с деизмом в версии французских философов эпохи Просвещения, вызывали у большинства правоверных иудеев лишь крайнюю неприязнь.

В то трагическое время в иудейских писаниях впервые появились апокалиптические мотивы, пророчества об окончательном торжестве добра в конце времен. Впоследствии подобные верования возникали во всех трех монотеистических традициях в переломные моменты, когда рушился освященный веками уклад жизни, как в Иерусалиме при Антиохе Эпифане. Апокалиптические авторы отметали прочь рацио­нализированные светские идеалы греков и демонстративно утверждали ценности древней мифологии. Когда настоящее виделось безысходным, многие иудеи находили утешение в видениях будущего торжества. Чтобы придать своим сочинениям больше убедительности, авторы часто приписывали их знаменитым личностям библейской эпохи, таким как пророк Даниил или патриарх Енох, по преданию, взятый в конце жизни на небеса.

Сценарий конца света во всех дошедших до нас апокалиптических текстах того периода примерно одинаков. Бог должен собрать в Иерусалиме двенадцать колен Израилевых, рассеянных по всем землям мира, и повести их к победе через жестокие сражения, подобные титаническим битвам Бога на заре времен. В этих битвах народ Израиля уничтожит всех своих врагов, воплощающих зло хаоса и разрушения, и создаст лучший мир. Некоторые авторы предсказывали обращение гойим в веру Яхве. Сценой для окончательного акта спасения всегда выступал Иерусалим. Теперь, когда гору Сион осквернили язычники и иудеи-вероотступники, авторы апокалиптических произведений, таких как книги пророка Даниила, Юбилеев и Еноха, провидели грядущее очищение города и возведение нового Храма самим Богом. В период, когда в империи греков не было царей местного происхождения, люди представляли себе иудейского Мессию, который поведет их к окончательной победе. Эти видения дерзко утверждали национально-религиозную идентичность евреев, которая в тот момент подвергалась особенно сильной опасности. Они были попыткой сохранить веру в безнадежном положении и получили достаточно широкое распространение. В дальнейшем апокалиптические настроения присутствовали в большинстве религиозных течений II–I вв. до н.э. и могли вдохновлять как трезвых консервативных мыслителей, подобных Бен-Сире, так и революционеров. Новое увлечение прорицаниями охватило не только евреев. На греков производили сильнейшее впечатление мистические подвиги египетских жрецов, персидских магов и индийских браминов, казавшихся им носителями куда более возвышенной духовности, чем их собственные мудрецы. Это давало покоренным народам Востока толику самоуважения, в котором они так нуждались. Греки, — считали восточные авторы, — может быть, и умны, но их «высокопарные приукрашенные» выражения лишены «пыла и действенности». Они способны изобретать «изречения для достижения убедительности» и претендуют на главный герметический трактат своего времени, хотя «в действительности вся их философия — только пустой звон слов». Такое утверждение своих исконных традиций было попыткой поставить на место искусных в софистике поработителей (Corpus Hermeticum 16:2).

Некоторые апокалиптические сочинения описывают путешествия по воздуху к высшим небесным сферам. Таким образом, идея о том, что Бог обитает в храме, во многих местах на Ближнем Востоке начинала утрачивать популярность. Египетские и персидские авторы II–I вв. до н.э. в своих видениях поднимались прямо в небесный мир богов. В этих рассказах о мистических путешествиях нашла отражение присущая той эпохе неприкаянность: почитание Бога уже не нуждалась в «укоренении» в определенном месте. Отдельные выдающиеся личности искали высшей свободы, которая была «не от мира сего», и иных форм выражения духовности. Среди них были и еврейские мистики, у которых мы также находим описания полетов на небеса. Слово «апокалипсис» означает «откровение»: мистики, подобно пророкам, утверждали, что им открылся мир, лежащий за завесой Двира. Их видения, точно так же, как у Амоса, Исайи и Иезекииля, глубоко связаны с иерусалимским культом. Когда-то пророки видели внутренним зрением Двир, где стоял Ковчег Завета — престол Бога на земле, — а во II в. до н.э. мистики стали мысленно возноситься непосредственно в небесный дворец Бога. Один из самых ранних дошедших до нас рассказов о таких видениях содержится в Первой книге Еноха (ок. 150 г. до н.э.). Патриарх не отправляется за видением в Иерусалимский храм, а летит в своем воображении по воздуху, подгоняемый ветрами, к сияющему божественному чертогу, вокруг которого полыхает «огненное пламя» и кружат «огненные херувимы». Эта книга — не просто плод причудливой фантазии. Из более поздних текстов мы узнаем, что у еврейских мистиков существовала особая система подготовки к получению откровения, схожая с системами, существовавшими у йогов и в других традициях духовного созерцания во всем мире. Мистик воздерживался от пищи, сидел в специальной позе (голова между коленями) и бормотал определенные благословения Богу. Считалось, что благодаря этим упражнениям он «созерцает самые глубины своего сердца, и может показаться, что он воочию видит семь залов [божественного чертога], осматривая их один за другим». Как всякая истинная медитация, это было «восхождение внутрь себя» (Хай Гаон, см. Jacobs, p. 23).

Но хотя мистик ощущал в себе способность миновать земную копию божественного чертога, способ соприкосновения с Богом для него по-прежнему задавался Храмом; таким образом, архитектура Храма воспринималась людьми как духовная реальность. Эта архитектура воплощала их внутренний мир и не утратила своей роли даже после того, как Иерусалимский храм физически перестал существовать. Подобно тому, как верующие в Иерусалиме постепенно приближались к Богу, проходя через зоны все большей святости, Енох движется к божественному Престолу, перемещаясь в четко определенной последовательности с уровня на уровень. Сначала он покидает обыденный мир и вступает в область божественного — точно так же, как паломник, входящий в храмовый двор. Большинству в этом месте пришлось бы остановиться, но Енох в своем воображении — духовный первосвященник. Его проводят в небесный чертог, где, как в Хехале, много херувимов, а затем — в следующий, большего размера. Это небесный прототип Двира, здесь Енох видит «возвышенный престол» и выходящие из-под него «реки пылающего огня». «И Тот, Кто велик во славе, сидел на нем» (Енох 14). Здесь Енох получает послание, которое должен передать своему народу и, как первосвященник в праздник Йом-Кипур, покидает тронную залу, неся с собой частицу ее святости. Этот тип мистицизма просуществовал вплоть до Средневековья и влился в учение Каббалы.

Одни евреи противостояли грекам с помощью мистических видений, другие же взялись за оружие. После того как селевкидское войско расквартировалось в Акре и осквернило Храмовую гору, многие благочестивые иудеи поняли, что не могут больше оставаться в Иерусалиме, и покинули город. Среди ушедших было семейство Хасмонеев — престарелый священник Маттафия (Матитьяху) и пять его сыновей. Они поселились в деревне Модин (Модиин), но когда туда прибыли царские чиновники, чтобы насадить новый рационализированный культ Бога Небесного, укрылись в горах. За Хасмонеями последовали и другие правоверные евреи. Беглецы, не желавшие оскверняться, бросили все свое имущество и жили «в горах по подобию зверей, питаясь травами» (2 Макк 5:27). Они также повели кампанию против евреев-отступников, покорившихся требованиям Антиоха, — рушили новые греческие жертвенники и насильно обрезали младенцев-мальчиков (1 Макк 2:44–48). В 166 г. до н.э., когда умер Маттафия, во главе группы встал его сын Иуда (Иехуда) по прозвищу Маккавей («Молот»), который стал устраивать дерзкие вылазки против греческих и сирийских отрядов. Поскольку внимание Антиоха тогда было приковано к делам в Месопотамии, где парфяне предприняли попытку освободиться от селевкидского владычества, повстанческое движение добилось неожиданных успехов. К 164 г. до н.э. царь был вынужден отменить свой указ, причинивший столько зла, а Иуда Маккавей установил контроль над Иерусалимом; правда, ему не удается прогнать из Акры греков и евреев-«антиохийцев».

При виде сожженных храмовых ворот и языческой священной рощи на вершине Сиона Иуда и его сподвижники в порыве скорби разорвали на себе одежду и пали на землю, оплакивая поруганную святыню. Затем они приступили к очищению места и восстановлению разрушенных построек. Наконец, настал момент, когда снова засиял огнями семисвечник, установленный в Хехале. 25 кислева — ровно через три года после осквернения Селевкидами — Храм снова был освящен (1 Макк 4:36–61). Ликующие ополченцы прошествовали через храмовые дворы, неся в руках цветущие ветви и ветви пальм, как в праздник Суккот, и затем учредили ежегодный праздник, получивший название Ханука («Освящение»).

Восстание Маккавеев увенчалось успехом благодаря тому, что после смерти Антиоха Эпифана в селевкидском государстве разгорелась жестокая борьба за власть. Поочередно заключая союзы то с одним, то с другим претендентом на царский трон, Иуда и его сторонники сумели значительно упрочить свои позиции. В 161 г. до н.э. Иуда Маккавей заключил союз с римлянами, что, безусловно, способствовало его дальнейшему усилению (1 Макк 8:17–32). А около 152 г. до н.э. хасмонейское движение получило, наконец, официальное признание: один из селевкидских претендентов на престол назначил Ионафана (Ионатана), брата и преемника погибшего к тому времени Иуды, правителем этноса, а второй претендент, не оставшись в долгу, сделал его первосвященником. В праздник Суккот в 152 г. до н.э. Ионафан впервые облачился в первосвященнические одежды, и народ благоговейно взирал на это преображение (1 Макк 10:17–21). Служение Ионафана продолжалось до 143 г. до н.э., когда его похитил и убил еще один претендент на трон селевкидского царства. Брату Ионафана Симону (Шимону) удалось сохранить и упрочить власть Хасмонеев. Новый селевкидский царь Деметрий II назначил его и правителем этноса, и первосвященником. Иудея получила политическую самостоятельность и впервые за несколько столетий оказалась свободна от власти язычников. На следующий год после обретения независимости греки и евреи-«антиохийцы», все еще занимавшие крепость Акру, сдались на милость Симона, и ненавистную цитадель не просто разрушили до основания, а сровняли с землей холм, где она стояла. По свидетельству Иосифа Флавия, на это ушло три года. Годовщину взятия Акры тоже стали отмечать как праздник (1 Макк 13: 49–53).

Революция Хасмонеев началась как народное восстание против имперской власти, насильственно насаждавшей греческую культуру. Однако государство, сформировавшееся при Симоне и его преемниках, быстро приобрело многие из тех черт, которые в свое время вызвали главное возмущение. Когда Менелай добился назначения на пост перво­священника, не будучи потомком Цадока, правоверные иудеи были потрясены. Теперь первосвященниками сделались хасмонейские правители, а ведь они, хоть и принадлежали к жреческому семейству, тоже не вели свой род от Цадока. В действительности разница между новым иудейским государством и современными ему языческими режимами была не слишком велика. Хасмонеи, конечно, отличались выдающимися военными и дипломатическими талантами, но их никак нельзя назвать образцовыми правителями. И все же после стольких столетий безвестности и унижений народ имел все основания гордиться достижениями Хасмонеев. Когда сын Симона Иоанн (Иоханан) Гиркан (134–104 г. до н.э.) начал завоевывать соседние земли, иудеям, должно быть, казалось, что возвращаются славные дни царя Давида. Приблизительно к 125 г. до н.э. государство Селевкидов настолько ослабло от непрерывных внутренних распрей и войн с парфянами, что Гиркану не составило особого труда захватить Самарию. Первым делом он приказал уничтожить построенный самаритянами храм Яхве на горе Гризим (Гаризим) близ Шхема. Иоанн значительно продвинул границы царства на юг, присоединив Идумею, причем принудил ее население принять иудаизм и подвергнуться обрезанию. Иными словами, Хасмонеи, как и многие другие мятежники в мировой истории, почти перестали отличаться от свергнутых угнетателей. Они, подобно Селевкидам, строили свою империю, в которой не было места уважению к религиозным традициям покоренных народов.

Назад: Глава 5. Плен и возвращение
Дальше: Глава 7. Разрушение