Разрушение Иерусалима и Храма в некотором глубинном смысле было равнозначно концу света. Яхве покинул свой город, и Иерусалим стал местом запустения, подобием бесформенного хаоса, предшествовавшего сотворению мира. Разрушение было противоположностью творения, как Потоп, поглотивший мир во времена Ноя. Сбылись страшные пророчества Иеремии, вид разоренной земли, с которой разлетелись даже птицы, казался знамением гибели всего мирового порядка: солнце и луна не давали света, горы дрожали, нигде не было видно людей (Иер 4:23–26). Авторы псалмов с ужасом вспоминали, как вавилонские воины врывались в храмовые дворы, растаскивая священную утварь, как секирами и бердышами рубили со стен резные панели ливанского кедра (Пс 74 (73):3–7). Они жаждали мести, мечтали разбить о камень головы вавилонских младенцев (Пс 137 (136):9). Народ Иудеи сделался посмешищем, соседи-язычники спрашивали презрительно: «Где же теперь их бог?» (Пс 79 (78):4). Без храма в древнем мире невозможно было соприкоснуться с сакральной сферой. Яхве исчез, Иерусалим стал грудой развалин, а избранный Богом народ оказался рассеян по чужой земле.

По обычаям Ближнего Востока, когда неприятель разрушал город, уцелевшие жители садились среди руин и слагали плачи — скорбные гимны наподобие тех, какими провожали в последний путь возлюбленного родственника. Иудеи и израильтяне, избежавшие участи изгнания, скорее всего, оплакивали свой город дважды в год: девятого ава, в день разрушения Иерусалима, и в праздник Суккот — в день освящения Храма Соломона. Из книги пророка Иеремии мы знаем, что как-то раз из северных городов Шхема, Шило и Самарии в разрушенный Иерусалим пришли восемьдесят паломников с обритыми головами и в изорванных в клочья одеждах (Иер 41:5). Некоторые из тех траурных гимнов, возможно, дошли до нас в составе Плача Иеремии. Их исполняли старейшины, сидя на земле в позе скорби, в рубище и с вымазанным пеплом челом. Эти скорбные причитания рисуют горькую картину запустения. От когда-то людного, оживленного города, по улицам которого текли толпы богомольцев, остались лишь пустые площади, полуразрушенные стены да исковерканные ворота, вокруг которых рыскали шакалы. Но плач, кроме того, вновь пробуждал в душе боль катастрофы, заставлявшую тех, кто выжил, чувствовать ненависть к самим себе. Счастливы умершие в 586 г.: тот, кто раньше купался в роскоши, рылся в поисках еды в кучах мусора; добросердечные женщины убивали и варили своих младенцев; когда-то полные сил прекрасные юноши бродили среди развалин с почерневшими лицами, изможденные, как скелеты (Плач 4:5–10). А сильнее всего был жгучий стыд. Иерусалим, Святой город, стал нечист. Люди, которые всегда восхищались им, теперь «смотрят на него с презрением, потому что увидели наготу его; и сам он вздыхает и отворачивается назад» (Плач 1:8). Даже в глубочайшем отчаянии авторы скорбных плачей винили в своем несчастье не только захватчиков-вавилонян. Они знали, что Яхве разрушил город за грехи народа Израиля.

Иерусалим стал непригодным для жизни, а местность к югу от города слишком пострадала, чтобы на ней селиться. Самые южные земли бывшего Иудейского царства были захвачены эдомитами, заложившими основу будущего царства Идумеи. Большинство иудеев, избежавших переселения в Вавилон, либо ушли в Самарию, либо поселились к северу от Иерусалима, в Мицпе (Массифе), Гивоне (Гаваоне) или Вефиле. Наместником в Иудее вавилонский царь назначил Гдалию (Годолию), внука придворного писца царя Иосии. Годолия, избрав местом своего пребывания Мицпу, старался наладить некое подобие нормальной жизни. Вавилоняне также пытались восстанавливать разоренную страну, для чего разделили земли выселенных между теми, кто остался, — в прошлом они составляли беднейшую и наиболее притесняемую часть населения. Однако эта попытка заручиться лояльностью жителей бывшего Иудейского царства провалилась. В 582 г. до н.э. в Иудею вернулись несколько бывших военачальников иудейской армии, бежавших в Заиорданье. Их глава, Измаил, потомок Давида, убил Гдалию и многих его приближенных. Однако переворот не удался: народ не поддержал Измаила, и тот бежал в Аммон. Большое количество политически активных жителей Иудеи, спасаясь от гнева вавилонян, укрылось в Египте. О последующих 50 годах в судьбе Иерусалима и Иудеи практически ничего не известно.

Те, кто подвергся переселению, хотя и тяжело переживали изгнание из родных мест, оказались в лучшем положении. В Вавилонии они не подвергались гонениям, а царь Иехония жил при вавилонском дворе и сохранил царский титул (4 Цар 25:27–30). Для поселения им определили места из числа самых привлекательных и важных в стране — в самом Вавилоне и вблизи него, по берегам «великого канала» Кебар (Ховар), по которому в город поступала вода из Евфрата. Возможно, вавилонские названия этих мест были переведены на древнееврейский язык: например, в книге пророка Иезекииля упоминается поселение Тель-Авив (Тел-Авив) — «Холм весны». Изгнанники последовали совету Иеремии и успешно интегрировались в вавилонское общество. Им разрешалось поддерживать связи друг с другом, покупать землю, заниматься ремеслами и торговать. Многие быстро сделались преуспевающими торговцами, некоторые получили должности при дворе. Возможно, к иудеям примкнули потомки израильтян, высланных в Вавилонию в 722 г. до н.э., поскольку некоторое переселенцы, упоминаемые в Библии, принадлежали к северным коленам (Езд 2).

Блистательный Вавилон, намного превосходивший изощренностью жизни и национальной пестротой все города, знакомые изгнанникам, изумлял их и одновременно побуждал к сопротивлению. Вокруг 55 вавилонских храмов существовал религиозный мир, куда более сложный, чем древнее язычество Ханаана. Правда, некоторые мифы должны были казаться евреям на удивление знакомыми. Мардук одержал верх над Яхве, и теперь, оказавшись на его земле, многие иудеи сочли вполне естественным принять местные верования. Некоторые из них, по всей вероятности, поклонялись, наряду с Яхве, вавилонским божествам и давали своим детям такие имена как Шамешледин («Пусть рассудит Шамеш») или Белиадах («Бэл защитит!»). Но другие хранили верность старым традициям.

Девтерономисты, наверное, могли в каком-то смысле торжествовать: трагедия 586 г. до н.э. подтвердила их правоту. Теперь, когда старая ханаанская мифология, питавшая веру в нерушимость Сиона, оказалась обманом, народу следовало обратиться к Закону Моисея и Завету, который Бог заключил с сынами Израиля задолго до того, как они впервые услышали о Иерусалиме. Закон поможет изгнанникам сохранить себя, не раствориться в «плавильном котле» Вавилона. В годы вавилонского пленения были кодифицированы правила и нормы поведения, отличавшие евреев от соседей-язычников. Евреи обрезали младенцев мужского пола, воздерживались от работы по субботам, соблюдали особые правила в отношении еды — все это выделяло их как народ Завета. Они должны были стать «священным» народом, таким же особенным, как и их Бог.

Тем не менее части пленников были дороги старые мифы: древние символы и предания о Сионе казались им более созвучными их теперешнему положению. Из истории религий известно, что во времена кризисов и потрясений люди с большей готовностью обращаются к древним мифам, нежели к рационалистическим формам веры. Это объяснимо с психологической точки зрения, поскольку миф способен проникнуть глубже, чем умствования, и затронуть не понятный самому человеку источник страдания, скрытый в потаенных глубинах души. В наши дни эмиграция тоже не сводится к перемене адреса — это еще и духовный слом. Лишившись своего места, изгнанники часто чувствуют, что брошены на произвол судьбы и мир внезапно стал для них чужим. С утратой «дома» — неподвижной точки в окружающем пространстве — наступает потеря основной ориентации, лишающая все вокруг смысла и цели. Оторванные от национальных и культурных корней, люди, подобно растениям, высыхают, их существование делается призрачным. Так, по свидетельству французского антрополога Р. П. Трилля, габонские пигмеи, вынужденные покинуть землю предков, восприняли это как крушение вселенной. Их создатель разгневался на них, мир погрузился во мрак — «ночь и снова ночь», — и духи предков тоже оказались согнаны с насиженного места: теперь они скитаются, навек затерянные в далеких неведомых мирах. Не внизу ли они, духи? Там ли они?

Видят ли они приношения, приготовленные для них?
Гол и пуст завтрашний день.
Потому что нет более с нами Создателя;
Он больше не хозяин нашего приюта,
сидящий с нами у нашего огня (Smith, 1978, p. 119).

Потеря родины означала разрыв связи с небесами, которая одна лишь позволяла поддерживать земное бытие. В VI в. до н.э. изгнанники-иудеи выражали это ощущение, говоря, что их мир пришел к концу.

Те из них, кто желал сохранить верность Яхве и обычаям предков, столкнулись с серьезным препятствием. В горе вопрошая «Как нам петь песнь Господню на земле чужой?» (Пс 137 (136):4), пленники не просто давали волю тоске по родным местам — для них это была реальная трудноразрешимая теологическая проблема. Сегодня верующие считают, что могут обращаться мыслями к своему богу везде, где бы ни находились, — в поле, в супермаркете, в церкви. Но в древнем мире молитва в современном понимании почти не была известна. Обычай воздевать руки к небу, оборачиваться лицом в сторону Иерусалима и произносить слова мольбы или восхваления Яхве сложился у евреев в период Вавилонского пленения именно как замена жертвоприношения, которое продолжало считаться нормальной формой обращения к Богу (Bickerman, 1988, pp. 241–42). И это была новая идея, наверняка такой способ молитвы далеко не сразу стал восприниматься как нечто естественное. Именно в Вавилоне иудаизм приобрел внутреннюю духовность, свойственную осевому времени. Первые иудейские изгнанники, оказавшиеся в Вавилоне в 597 г. до н.э., вероятно, чувствовали, что оторваны от места пребывания Яхве. Его обитель находилась на горе Сион, и невозможно было построить новый храм в Вавилоне, как современные верующие построили бы церковь, синагогу или мечеть, поскольку согласно учению девтерономистов для народа Израилева существовало лишь одно законное святилище — в Иерусалиме. Подобно габонским пигмеям, первые еврейские переселенцы, должно быть, спрашивали себя, пребывает ли с ними Творец в диковинном городе, куда забросила их судьба. Раньше они собирались для совместного совершения обрядов только в местах, связанных с Яхве или отмеченных иными проявлениями священного, а в Вавилонии о таких местах пока еще ничего не было известно.

Затем в один прекрасный день Яхве явился пророку Иезекиилю в поселении Тел-Авив. Иезекииль, священник, попавший в Вавилонию в 597 г. до н.э. с первой группой переселенцев, пять лет прожил затворником в своем доме, ни с кем не общаясь, а после его в буквальном смысле поразило видение Яхве, и он «провел семь дней в изумлении» (Иез 3:15). Иезекииль увидел приближающееся с севера сияющее облако, а в середине его — огромную колесницу, влекомую четырьмя херувимами, диковинными животными, по описанию несколько схожими с карибу, резные изображения которых украшали врата царского дворца в Вавилоне. Описывая впоследствии свое видение, Иезекииль с трудом мог подобрать слова, поскольку оно выходило далеко за пределы нормальных понятий и представлений: «подобие престола, по виду как бы из камня сапфира, а над тем подобием престола было как бы подобие человека вверху на нем» (Иез 1:26). В завихрениях бури, посреди огня и шума Иезекиилю предстало «видение подобия славы Господней» (Иез 2:1). Он, как Исайя, узрел сверхъестественную Реальность, лежавшую за символами Храма. Земной престол Яхве — Ковчег Завета — все еще пребывал в Иерусалимском Храме, но «слава» Его пришла в Вавилон. Это было воистину «откровение» — приоткрылась великая завеса, которая в Иерусалимском Храме отделяла Хехал от Двира, устанавливая предел человеческого восприятия. При этом Иезекииль осмотрительно провел грань между самим Яхве и его «славой», проявлением божественного Присутствия, доступным для восприятия человеком. Видение Иезекииля было поразительным преображением прежних религиозных представлений. На заре своего существования народ Израиля верил в способность Яхве к перемещению. Бог прилетал в Ханаан с горы Синай на крыльях херувимов. Теперь же херувимы принесли Яхве в далекую страну, где его народ томился в ссылке. В отличие от множества языческих богов, неразрывно связанных с определенной территорией, Яхве не ограничивал свое присутствие ни Храмом, ни Землей Обетованной.

Более того, Яхве решил быть с изгнанниками, а не с иудеями, которые продолжали жить в Иерусалиме. Первое видение явилось Иезекиилю приблизительно в 592 г. до н.э., за шесть лет до разрушения Иерусалима Навуходоносором, но в одном из следующих видений ему открылось, что Иерусалим обречен. Ведь даже на пороге гибели иудеи там продолжают поклоняться языческим богам, нарушая завет с Яхве. Однажды Иезекииль сидел в своем доме в Тел-Авиве вместе со старейшинами переселенных иудеев, и на него опустилась «рука Господа Бога», которая в видении перенесла его в Иерусалим. Невидимый голос предлагал ему осматривать разные места в Храме, и Иезекииль пришел в ужас, глядя, как в доме Яхве иудеи служат языческим богам. Эти «гнусности и мерзости», сказал голос, заставляют Господа покинуть Иерусалим. И пророк увидел, как херувимы распростерли крылья и колеса огромной колесницы-престола пришли в движение, унося «славу Господню» прочь из Иерусалима. Херувимы и колесница скрылись на востоке, за Масличной горой. Господь отправился на чужбину, к сосланным сынам Израилевым и больше не восседал на горе Сион, а значит, гибель Иерусалима была лишь вопросом времени (Иез 11:21–23).

Но все же Яхве обещал пророку, что в один прекрасный день вернется в Иерусалим тем же путем через Масличную гору и снова воссядет на горе Сион. Произойдет новый исход и новое сотворение мира — рассеянные на чужбине изгнанники возвратятся в свою землю, возделают ее, и «тогда скажут: эта опустелая земля сделалась как сад Эдемский» (Иез 36:34–36). Наступит пора исцеления и объединения: Иудея и Израиль воссоединятся под властью царя из рода Давида, и Яхве, как в Эдеме, будет жить среди людей. Придет конец разобщению, отчужденности и нечестию, и народ вновь обретет изначальную полноценность бытия, которой так жаждет. Главную роль в этом видении играл Иерусалим. Спустя 14 лет после его разрушения Навуходоносором Иезекиилю (или одному из учеников пророка) явился в видении будущий город «на весьма высокой горе» (Иез 40:2), называемый Яхве Шам — «Господь там» (Иез 48:35). Этот город — земной рай, царство мира и плодородия в изначальном смысле. Так, пророк видит ручей — он вытекает из-под Храма и, превратившись в полноводный поток, покидает священные пределы, чтобы нести жизнь и исцеление на окрестные земли (вспомним источник в середине Эдемского сада, который давал начало четырем великим рекам, орошавшим все стороны света). По берегам потока «будут расти всякие дерева, доставляющие пищу: листья их не будут увядать, и плоды на них не будут истощаться… плоды их будут употребляемы в пищу, а листья на врачевание» (Иез 47:12). Терпя муки изгнания, пленники обращались к древним мифам, чтобы вообразить себе возвращение в то единственное место на земле, где они должны находиться.

Однако Иезекииль не просто ищет утешения в прошлом — он очерчивает формы будущего, строит для города Яхве Шам новую священную географию. Храм посреди города в точности повторяет облик разрушенного Храма Соломона. Три его части — придел (Улам), культовая зала (Хехал) и внутреннее святилище (Двир) — соответствуют уровням святости: каждая следующая более свята, чем предыдущая (Иез 40:48–41:4). Как и в прежние времена, к священному следует приближаться постепенно, и лишь избранным открыт доступ в его внутренние круги. В видении Иезекииля эта концепция занимает центральное место и составляет основу новой духовной карты идеального мира. Однако явившийся пророку храм отличается от Храма Соломона в двух отношениях: царский дворец больше не примыкает к нему, а комплекс храмовых построек окружен двумя концентрическими дворами с оградами (Иез 40:17–19, 28–31). Святость Яхве требовалось более тщательно отделить от обыденного мира. Бог все сильнее отдалялся от мира людей, становился отделенным (кадош) от него. Яхвист, первый библейский автор, представлял себе, как Яхве сидит вместе с Авраамом и дружески с ним беседует; для Иезекииля, впитавшего дух осевого времени, священное было уже великой тайной, непостижимой для человека, но по-прежнему оставалось центром мира, источником жизни и силы. Поэтому символом божественной реальности в видении Иезекииля выступает райский источник. Картина Земли Обетованной, нарисованная пророком, никак не соотносится с физико-географическими реалиями. Так, город Яхве Шам, в отличие от реального Иерусалима, лежит в самом центре страны, а сама страна намного обширнее, чем Объединенное Израильско-Иудейское царство в годы наивысшего могущества: на север она простирается до самой Пальмиры, на юг — до Потока Египетского (Иез 47:13–23). Иезекииль не стремился к точному описанию своей родины, он создавал образ духовной реальности. Из города Яхве Шам на земли и народ Израиля нисходит божественная сила, которая образует концентрические круги, — чем дальше область от центра, тем слабее ее святость. Сердцевина земного мира — это Храм, следующий круг — город, охватыва­ющий Храм. Город и Храм окружены особой областью, предназначенной для служителей Бога — царя, священников и левитов; она обладает большей святостью, чем остальная Святая земля, где живут двенадцать колен Израилевых. В последнем круге, куда вообще не доходит излучение святости, находится весь прочий мир, населенный другими народами (гойим) (Иез 48:9–29). Как Бог в корне отличен от всех земных существ, так и народ Израиля, объединившийся вокруг Бога, должен стать священным и обособиться от мира язычников. Эта картина была отражением жизненных правил, которые пыталась установить для себя в Вавилоне часть еврейских изгнанников.

Трудно сказать, трактовал ли Иезекииль свое видение как прототип будущего земного Иерусалима. В то время оно явно было утопическим: и Храм, и город, и значительная часть страны были разорены, их возрождение казалось немыслимым. Возможно, Иезекииль рисовал лишь идеальный образ, призванный служить объектом для благочестивых размышлений. Когда таинственный невидимый проводник в видении показывает пророку храм, он не говорит, что это — образец следующего храма. Видение нужно совсем для другого:

Ты, сын человеческий, возвести дому Израилеву о храме сем, чтобы они устыдились беззаконий своих и чтобы сняли с него меру. И если они устыдятся всего того, что делали, то покажи им вид храма и расположение его, и выходы его, и входы его, и все очертания его, и все уставы его, и все образы его, и все законы его.

(Иез 43:11)

Если израильтяне хотят жить в Вавилоне, как прежде в Иерусалиме, — так, чтобы Бог был среди них, — они должны сделать самих себя, фигурально выражаясь, областью святости. Им следует избегать опасного сближения с гойим и заигрывания с Мардуком, а также другими ложными богами. Коль скоро Яхве пожелал пребывать среди своего народа, Дом Израилев должен преобразить себя в истинный дом для Бога. Евреям предстояло, обращаясь мыслями к идеализированной карте Святой земли, постигнуть природу и смысл священного пространства, где каждому человеку и каждой вещи отводится свое место, найти центр своей жизни и вновь обрести ориентацию. В Вавилоне изгнанники, наверное, часто ощущали себя на задворках жизни, и их, скорее всего, очень утешало сознание, что они ближе к центру реальности, чем их языческие соседи, которых вообще нет на карте. Для людей, лишенных родины, это новое описание их настоящего положения могло стать бальзамом, исцеляющим душевные раны.

Определенные детали того образа жизни, который предписывался изгнанникам, выясняются из анализа текстов Жреческого кодекса — начало их написания, как и деятельность Иезекииля, относят к периоду Вавилонского пленения. Эти тексты представлены во всех книгах Пятикнижия, но наиболее явно — в книгах Левит и Числа. У их автора, переписавшего историю Израиля со священнических позиций, много общего с Иезекиилем, который — не будем забывать — тоже был священником. В описании жизни народа Израилева в пустыне и изложении законов, которые, как считалось, Яхве сообщил Моисею на горе Синай, тоже присутствует идея уровней святости. В центре стана израильтян ставилась cкиния — храм-шатер, где пребывал Ковчег Завета, а с ним и «слава Господня». Скиния была самым священным местом, особенно Святая Святых, куда мог войти лишь первосвященник Аарон. Но и весь стан считался священным, в нем предписывалось поддерживать чистоту во всех смыслах, поскольку в середине присутствовал Яхве. Вне стана простиралась пустыня, лишенная божественного Присутствия. Здесь, как и у Иезекииля, Яхве предстает способным к перемещению. Он постоянно сопровождает народ Израиля в переносном святилище.

В Жреческом кодексе ни разу не упомянут Иерусалим — отчасти потому, что повествование Пятикнижия заканчивается временем, предшествующим вступлению израильтян в Землю Обетованную, т.е. задолго до завоевания города царем Давидом. Но очень похоже, что автор Жреческого кодекса, в отличие от историков-девтерономистов, вообще не видел необходимости в специальном месте для «пребывания имени» Господа. В его представлении Яхве не имел постоянного обиталища; «слава Господня» могла приходить и уходить, а «местом» Бога был стан израильтян. Израильтяне тогда и стали народом, когда Яхве решил пребывать среди них. Присутствие Яхве среди народа играет в Жреческом кодексе столь же важную роль, сколь и Закон: одновременно с Торой Бог передает Моисею на горе Синай подробное описание устройства cкинии. Оно, как и описание будущего храма у Иезекииля, должно было служить утешением изгнанников, убеждая их, что Яхве может пребывать со своим народом где угодно — даже в духовном хаосе Вавилона. Разве Бог не скитался уже со своим народом в дикой пустыне Синая?

Вероятно, у иерусалимского жречества издавна имелся свой, оберегаемый от непосвященных свод правил, а Жреческий кодекс представлял собой попытку популяризировать эти правила и сделать их доступными для мирян. Поскольку старый мир был уничтожен Навуходоносором, евреям в плену предстояло сотворить новый. Тема творения занимает в Жреческом кодексе центральное место, но старые мифы о битвах, тесно связанные с конкретными храмами и святыми местами, отброшены. Автор сосредоточился на главной идее — сотворении космоса путем упорядочения хаоса. В его рассказе в первой главе книги Бытия Яхве творит мир, не вступая в битву с морским чудовищем Левиа­фаном. Бог спокойно отделяет от тоху и боху — «безвидной пустоты» — по одному элементу, создавая тем самым день и ночь, тьму и свет, сушу и море, устанавливает границы между ними, назначая каждому компоненту мироздания свое место. То же стремление к разделению и упорядочению прослеживается и в предписаниях Закона. Отделяя молочное от мясного, а субботу — от остальных дней недели, евреи имитировали действия Бога при сотворении мира. Это был новый тип ритуального «подражания божеству» (imitatio dei), не нуждавшийся ни в храме, ни в сложных литургических церемониях, — его могли выполнять простые миряне в унылом однообразии будней. Повторяя в обрядовых действиях божественный акт творения, они создавали для себя новый мир, внося упорядоченность в свою разрушенную, лишенную опоры жизнь в изгнании.

Многие из заповедей (мицвот) касаются помещения вещей на предназначенные для них места. Как показали исследования британского антрополога Мэри Дуглас, Жреческий кодекс относил к разряду «нечистых» живые существа и неодушевленные предметы, которые вышли за пределы своей категории и вступили в область, где им не положено находиться. «Мерзость» — это нечто, пребывающее не на своем месте, как языческий идол в храме Яхве или пятно заразной болезни на одежде, нечто покинувшее мир природы и вторгшееся в область человеческой культуры. Смерть — самая большая нечистота, поскольку она сильнее всего напоминает о хрупкости культуры, о том, что человеку не дано управлять миром и поддерживать в нем порядок (Douglas, 1966). Ведя упорядоченное существование, израильтяне должны были сотворить такой мир, какой узрел в видении Иезекииль, — мир, в центре которого находится Бог, пребывающий среди своего народа. Пока стоял Иерусалимский Храм, он открывал евреям доступ в божественное измерение. Теперь же следовало соблюдать заповеди — они помогут восстановить ту близость к Богу, что была доступна в Эдемском саду Адаму и Еве, сотворить новое священное пространство, способное сдержать натиск хаоса с его неопределенностью и неправильностью. Но содержание заповедей не сводится к ритуальной чистоте — в Кодексе святости, как часто называют главы 17–26 книги Левит, центральное место отведено правилам, регламентирующим взаимоотношения между людьми. Наряду с предписаниями, касающимися порядка отправления культа и ведения сельского хозяйства в Земле Обетованной, мы находим там строгие требования такого рода, как:

Не крадите, не лгите и не обманывайте друг друга…

Не делайте неправды на суде; не будь лицеприятен к нищему и не угождай лицу великого…

Не ходи переносчиком в народе твоем и не восставай на жизнь ближнего твоего…

Не враждуй на брата твоего в сердце твоем…

Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя.

(Лев 19:11–18)

Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его: пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской.

(Лев 19:33–34)

Социальная справедливость всегда должна была сопутствовать почитанию святых мест и храмовым ритуалам: этот мотив присутствовал и в древних ханаанских мифах, и в сионском культе, и в речах пророков. Однако в Кодексе святости делается следующий шаг — нужна не только справедливость, но и любовь к ближнему, причем сострадание должно распространяться и на тех, кто не принадлежит Дому Израилеву. Пусть для гойим не нашлось места на явленной Иезекиилю карте священного пространства, израильтянам все равно следует включить их в свою сферу любви и справедливого отношения.

По мере того, как в изгнании идеализировались воспоминания о Храме, священники приобретали новый авторитет. И в Жреческом кодексе, и у Иезекииля особо подчеркивается их роль в общине. Изначально в Израиле не было священнического сословия — обряды выполняли и Давид, и Соломон. Однако постепенно богослужение и толкование Закона сделались прерогативой колена Леви (Левия), на которое, как считалось, была возложена переноска Ковчега Завета во время скитаний по пустыне. Иезекииль, однако, идет еще дальше. Поскольку левиты допустили идолопоклонство в Храме, им отводится второстепенная роль! Они могут выполнять лишь вспомогательные действия: подготавливать жертвенных животных, петь, стоять на страже у ворот Храма. Входить же в помещения Храма и проводить богослужение разрешено только священникам из числа прямых потомков Цадока (Иез 44:11–16). Этот запрет впоследствии вызвал многочисленные раздоры в Иерусалиме. По иронии судьбы хранителями исконных традиций Израиля оказались назначены потомки иевусея Цадока. Бóльшая закрытость жреческой касты отражала тот факт, что Бог теперь стал восприниматься как еще более трансцендентная сущность, чья святость была смертельно опасна для непосвященных и неосторожных. И Жреческий кодекс, и Иезекииль дают подробные указания касательно поведения жречества в святилище Яхве. Например, прежде чем войти в Хехал, священнику следовало переменить одежду, поскольку он вступал в область, святость которой требовала большей ритуальной чистоты. В Двир мог войти только первосвященник, причем только один раз в году (Иез 44:16–31). Новые правила усиливали в народе ощущение святости Яхве, который был полностью отличен от всех прочих существ и потому требовал к себе особого отношения.

Поразителен тот факт, что все эти подробнейшие описания святилища, литургии и регламента священнического поведения создавались во времена, когда не было надежды воплотить их в жизнь. Храм лежал в руинах, но часть изгнанников, наделенных выдающимся творческим воображением, представляла его себе действующим в полную силу и разрабатывала для него сложнейшие правила. Как мы увидим в главе 8, позднее то же самое делали раввины. Таким образом, в самых подробных религиозных текстах иудеев, касавшихся священного пространства и святости Иерусалима, описывается то, чего на момент их создания уже не существовало. «Иерусалим» стал для изгнанников духовной ценностью — образом спасения, достижимого даже вдали от реального города в опустошенной завоевателями Иудее. Примерно тогда же в Индии монах Сиддхартха Гаутама, он же Будда, открыл, что до абсолютной реальности можно подняться с помощью медитаций и деятельного сострадания ко всему живому, для этого вовсе не обязательно идти в храм или иное священное место. Новая духовность осевого времени позволяла иногда переживать опыт священного без поклонения вещественным символам святости. Нам неведомо, как именно современники интерпретировали писания Иезекииля и Жреческий кодекс. Несомненно, они надеялись, что в один прекрасный день Храм вновь будет отстроен и Иерусалим восстанет из руин, и все же, когда возвращение стало, наконец, возможным, большинство из них предпочло остаться в Вавилоне. Эти изгнанники не ощущали потребности физически оказаться в Иерусалиме, поскольку усвоили новое понимание ценности Сиона. Религия, которую мы знаем как иудаизм, зародилась не в Иудее, а в диаспоре, и лишь позже ее идеи достигли Святой земли, принесенные эмиссарами из Вавилона — Неемией, Ездрой и рабби Гиллелем.

И Иезекииль, и автор Жреческого кодекса обладали способностью видеть за земными символами своей религии ту вечную реальность, на которую эти символы указывали. Ни один из них не упоминает прямо Иерусалим, а повествование Пятикнижия заканчивается на пороге Земли обетованной. Оба рисовали утопические образы и скорее всего не рассчитывали дожить до их воплощения в жизнь. Возможно, это отношение к Иерусалиму было схоже с выраженным в ритуальной формуле, которая произносится во время пасхального седера: «В следующем году — в Иерусалиме!»; имеется в виду не реальный город, а наступление мессианской эры. Возвращение на Сион видится Иезекиилю как духовное преображение: Яхве даст своему народу «новое сердце» и «новый дух». Точно так же Иеремия предсказывал, что наступит день, когда Закон будет высечен не на каменных скрижалях, а в сердцах людей (Иер 31:31–34; Иез 36:26–27). Надеясь на избавление от плена, создатели нового иудаизма не считали, что оно будет достигнуто с помощью одних только политических преобразований, и понимали под ним нечто большее, чем возрождение Храма и города: и тот, и другой служили лишь символами более глубокого, духовного освобождения.

Но вдруг оказалось, что политические перемены близки и для изгнанников вот-вот откроется реальная возможность вернуться на земли отцов и заново отстроить Иерусалим. В народе Вавилона росло недовольство правлением преемника Навуходоносора, царя Набонида; все с напряженным вниманием наблюдали за восхождением молодого царя соседней Персии, энергичного и талантливого полководца Кира II. Начиная с 550 г. до н.э., когда он покорил Мидийское царство, Кир непрерывно подчинял себе все новые земли, и к 541 г. до н.э. Вавилония оказалась со всех сторон окружена владениями персидского царя. Жрецы Мардука, более других были расположены к Киру, поскольку Набонид пренебрегал культом главного вавилонского бога. Персидский же царь обещал восстановить храмы Вавилонской империи, чтить ее богов, заново отстроить разрушенные города и установить на подвластных землях всеобщий мир. Такие перспективы вызвали глубокий отклик в душе безымянного иудейского пророка, которого принято называть Второисайей, — его речи вошли во вторую часть книги пророка Исайи. Второисайя приветствовал Кира как Мессию, которого сам Яхве помазал на царство ради восстановления Иерусалима и Храма, и инстинктивно обращался к древним мифам и литургии Сиона. Через посредство Кира, как виделось пророку, Яхве совершит новое сотворение мира и поведет новый исход, повергнув нынешних врагов Израиля, как когда-то Левиафана и Рахав. Тогда евреи вернутся на Сион, пройдя «прямыми стезями» через пустыню, лишившуюся своей демонической силы (Ис 40:3–4; 41: 19–20; 44:20).

Возвращение рисовалось Второисайе как событие большого значения для всего человечества: возвратившиеся пленники возглавят установление нового миропорядка. Придя в Иерусалим, они немедленно возродят Храм, и «слава Господня» вернется на святую гору. Яхве опять воцарится в своем городе «пред глазами всех народов» (Ис 52:10). Недаром еще в иерусалимской литургии Яхве провозглашался царем не только Израиля, но и всего мира. Теперь, благодаря царю Киру, эта истина вот-вот будет явлена во всех концах земли. Другие боги съежились от страха: Бэл и Набу (в русской Библии — Вил и Нево) — значительные вавилонские божества — повержены; их идолов без всяких почестей увозят на спинах обычных вьючных животных (Ис 46:1). Чужеземные боги, которые раньше помыкали Яхве, теперь никому не нужны. И все народы мира — Египет, Куш, Сабея — принуждены будут склониться пред Израилем, в цепях придут они в Иерусалим и скажут:

У тебя только Бог,
и нет иного Бога.

(Ис 45:14)

В сионской литургии всегда утверждалось, что Яхве — единственный бог, которого следует почитать; у Второисайи эта идея развилась в последовательный монотеизм. Слава Иерусалима, места всемирного торжества Яхве, воссияет как никогда доселе. Он засверкает драгоценными камнями: в основание стен лягут рубины, ворота украсятся жемчугами и вся ограда — самоцветами. Это великолепие красноречивее всяких слов расскажет о непорочности и святости города, находящегося внутри стен (Ис 54:13–15).

Надежды на возвращение приблизились еще на шаг осенью 539 г. до н.э., когда царь Кир разгромил вавилонское войско у Описа на реке Тигр. Месяцем позже Кир вступил в Вавилон и был помазан на царство в главном вавилонском храме Эсагила как земной наместник Мардука. Вскоре он выполнил все данные им обещания. Уже к августу 538 г. до н.э. все идолы ассирийских богов, захваченные в свое время вавилонянами, были возвращены в их родные города, а их храмы восстановлены. Тогда же Кир издал декрет о восстановлении Иерусалимского Храма и возвращении в него предметов убранства и священных сосудов. Персидская империя проводила совсем иную политику, чем ее предшественники Ассирия и Вавилон. Кир предоставлял подвластным странам определенную самостоятельность, поскольку такой способ управления дешевле и эффективнее — меньше почвы для недовольства и мятежей. Восстановление храмов было на древнем Ближнем Востоке одной из главных обязанностей каждого правителя, и Кир, возможно, считал, что не только заслужит благодарность своих подданных, но и заручится благосклонностью богов.

Меньше чем через полгода после помазания в Вавилоне Кир передал конфискованные Навуходоносором золотые и серебряные священные сосуды Иерусалимского Храма некоему Шешбацару, «князю (наси) Иудину», который вскоре вместе с 42 360 иудеями, их слугами и двумя сотнями певцов отправился восстанавливать Храм (Езд 2:64). Но если из Вавилона репатрианты вышли окрыленные надеждами и в их ушах звучали пророчества Второисайи, то по прибытии в Иудею им определенно пришлось спуститься с небес на землю. В основном это были люди, родившиеся и выросшие в блестящем и замысловатом Вавилоне, потому Иудея, наверное, показалась им унылой и чужой. О том, чтобы сразу приступать к строительству Храма, не могло быть и речи — сначала следовало обжиться и как-то наладить собственный быт. Лишь немногие осели в самом Иерусалиме, который до сих пор лежал в руинах, а большинство обосновалось в более пригодных для обитания районах Иудеи и Самарии. Из тех, кто решил жить в Иерусалиме, одна часть поселилась в Старом Городе, другая — в сельской местности к югу от города, пустовавшей с 586 г. до н.э.

О последующей жизни общины выходцев из диаспоры (гола) нет никаких сведений вплоть до 520 г. до н.э. — второго года правления персидского царя Дария. К этому времени Шешбацар уже не стоял во главе иудейской общины; какова была его судьба, неизвестно. Строительство Храма застопорилось, но энтузиазм по его поводу возродился, когда вскоре после восшествия Дария на престол из Вавилона прибыли Зоровавель (Зрубавел), внук царя Иехонии и Иисус (Иехошуа), сын Иоседека, который был внуком последнего первосвященника, служившего в иерусалимском Храме. Зоровавель был назначен наместником (пеха) провинции Иудея, однако члены общины видели в нем не только представителя царя Персии, но и наследника Дома Давида. Вся гола в полном составе собралась в Иерусалиме, чтобы поставить новый алтарь на месте разрушенного, и как только он был готов, в Иерусалиме стали совершаться жертвоприношения и отмечаться традиционные праздники. Но потом строительство снова замерло: жилось в Иерусалиме все еще трудно: урожаи были плохие, торговля и ремесла находились в плачевном состоянии, и заботы о хлебе насущном поглощали весь энтузиазм по поводу строительства. В августе 520 г. до н.э. пророк Аггей заявил, что репатрианты избрали неверную цель — урожаи не будут обильны, пока не построен Храм. Ведь именно Дом Яхве всегда служил источником плодородия Земли обетованной. Так чего же они хотят, если строят дома для себя, когда Дом Господа пребывает в запустении (Агг 1:6–9)? Признав правоту пророка, община вернулась к работе.

Фундамент Второго Храма был, наконец, заложен осенью 520 г. до н.э. В праздник Суккот прошла церемония его повторного освящения. Процессия жрецов и левитов под песнопения и звон кимвалов торжественно вступила в священное место. Однако старейшие из них, те, кто еще помнил великолепный Храм Соломона, горько разрыдались, увидев скромное основание нового Храма (Езд 12–13). С самого начала Второй Храм для многих стал разочарованием и произвел на людей удручающее впечатление. Пророк Аггей как мог поддерживал в народе бодрость духа, уверяя, что новый Храм превзойдет своим величием предшественника. Скоро Яхве будет править всем миром, как предсказывал Второисайя. Зоровавель станет Мессией и от имени Бога будет править всеми гойим (Агг 2:6–9, 23). С Аггеем соглашался другой пророк — Захария, который предвкушал день возвращения Яхве на Сион и установления власти Господа, осуществляемой через двух мессий — царя Зоровавеля и священника Иисуса. Поэтому не следовало пока восстанавливать стены Иерусалима, — ведь в самом скором времени в город начнут стекаться огромные толпы людей, чтобы в нем поселиться (Зах 2:9; 4:14; 8:3).