Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Доктор Ольшевский подошел к окну и отдернул тяжелую темно-зеленую штору. Робкое, еще прохладное весеннее солнышко слизало белизну с тяжелого снега, лежащего вдоль дороги, добралось до свисавших с крыш сосулек, превратив их в тонкие струйки искрящейся воды. Метеобюро обещало теплый март, а уж апрель по прогнозам должен был больше походить на лето – градусов до 20 уже на первой неделе.
Пробуждения природы доктор не любил. Нет, он, как мальчишка, радовался возвращению перелетных птиц, первым подснежникам, возможности перебраться из надоевшего за зиму тяжелого, подбитого ватином пальто во что-нибудь полегче. Правда, этим скудным набором удовольствий и ограничивалась радость смене времени года. Хлопоты, которые приносила весна заведующему Минской областной психиатрической больницей Ольшевскому, не оставляли камня на камне от приятных ощущений температурных перемен. Начиная с конца февраля на больничные койки слетались, как грачи после зимовки, постоянные обитатели клиники – в основном немолодые люди, страдающие всевозможными болячками: от шизофрении до паранойи. Их и до войны было немало, а уж четыре года горя добавили в список пациентов «психушек» тысячи и тысячи новых имен. Да помолодел «псих»: с фронта возвращались мальчишки, которым не было и двадцати пяти. Хорошо, если удавалось сразу отыскать местечко в мирной жизни, о которой мечтали, промерзая в окопах, топая по разбитым дорогам. А коли нет?.. Коли в тепле и при зарплате оказывались те, кто о войне знал лишь из сводок Совинформбюро, а гнавшие из родных мест врага, вернувшись домой, на землю, которую они щедро полили своей кровью, вдруг понимали, что, кроме жен и матерей, их здесь никто и не ждал. Одни, которые покрепче и посмелее, звенели орденами в райкомах, доказывая свое право на место под солнцем; другие, уставшие, пили горькую и попадали к Ольшевскому. За год, прошедший с окончания войны, минская психушка разбухла больше чем на сотню коек, но мест все равно не хватало.
Доктор отошел от окна и повернулся к молодой женщине в белом халате, сидевшей на покрытом серым парусиновым чехлом стуле у стены, завешанной медицинскими плакатами, графиками дежурств и диаграммами, отражающими динамику психических заболеваний в области.
– Вы нашли место для новенького? – спросил Ольшевский, разглядывая аккуратную прическу сотрудницы.
– В третьей палате, на первом этаже; там семь человек, мы поставили еще одну кровать в углу, как вы сказали, подальше от окна и двери.
Для ординатора Акимовой просьба заранее подготовить место для «важного» больного выглядела странно. Обычно размещением пациентов занимался заведующий отделением, а тут сам главный дважды вызывал ее к себе, предупреждал, чтобы были готовы принять какого-то особого «неадекватного». На подробности Ольшевский был скуп, говорил лишь, что ему звонили откуда-то «сверху», рекомендовали быть особенно внимательным с больным, которого привезут со дня на день люди из военной контрразведки. Рекомендация в этом случае означала приказ, невыполнение которого грозило большими неприятностями.
– Вы хоть что-то о нем знаете? – осмелев, спросила Акимова.
– О ком?
– Ну, об этом… которого должны привезти.
– Ни черта я о нем не знаю! – раздраженно выпалил Ольшевский. – Позавчера позвонили из округа, сказали, что нужно понаблюдать одного человека, которого привезут и будут охранять два вооруженных бойца. Кто он, что с ним, почему к нам – понятия не имею!
– А откуда его привезут?
– Из военного госпиталя. Там его смотрел профессор Аккерман и пришел к заключению, что это наш больной.
– Аккерман? – вскинула тонкие нитки бровей Акимова. – А какое отношение Аккерман имеет к психиатрии?
– У военных и стоматолог роды примет! – отрезал Ольшевский и, услышав шум подъехавшего автомобиля, сделал шаг к окну.
Поскользнувшись на недотаявшем ледке, у больничного крыльца тормознула санитарка-полуторка. Выскочивший из кабины солдат одернул короткий, чистенький бушлат, закинул на плечо автомат и вбежал по лестнице, исчезнув из поля зрения Ольшевского. Через минуту на крыльце появились две санитарки – крупные женщины, составлявшие главную тягловую силу больницы, – с носилками, покрытыми несвежей простыней.
– Вот сейчас все и узнаем, – кивнул в сторону окна Ольшевский, – кажется, привезли «бесценный груз», идите, встречайте.
Акимова нехотя поднялась со стула, по пути к двери свернула к окну, бросила взгляд на возню возле машины. Санитарки вместе с бойцами пристраивали к фургону носилки. Акимова пожала плечами и решительным шагом вышла из кабинета. Она спустилась по лестнице, шагнула в коридор приемного отделения и почти столкнулась с высоким, широкоплечим сержантом в отутюженной полевой гимнастерке и начищенных хромовых сапогах.
– Где мне ваше начальство найти, уважаемый товарищ доктор? – спросил он, оглядывая стройную фигуру Акимовой.
– А вы кто?
– Сержант Павленко, контрразведка «Смерш». Вашему главврачу звонили по поводу одного больного.
– Из военного госпиталя?
– Так точно. Мы его привезли.
– К вам пошли санитарки с носилками.
– Санитарки – это хорошо, а носилки у нас свои, из госпиталя, он на них пока и лежит. Похоже, что мне не надо искать начальство, вы в курсе дела?
– Да, он будет наблюдаться в моей палате, – Акимова исподлобья бросила взгляд на сержанта, отметив, что офицерские погоны ему подошли бы больше.
– А вас как зовут, уважаемый доктор? – игриво улыбнулся Павленко.
– Врач Акимова.
– А по имени?
– Несите больного в третью палату, там все готово, – сухо пресекла попытки ухаживания Акимова.
– Есть, товарищ доктор, хотя мне надо бы взглянуть на место жительства нашего подопечного… Ну да ладно… – козырнул ей сержант и загремел сапогами в сторону крыльца.
Кравченко внесли в тесную, уставленную койками комнату, которую трудно было назвать больничной палатой. Левое крыло клиники ремонтировали, поэтому приходилось ютиться, используя каждый уголок. Застеленная серым суконным одеялом кровать стояла у стены, отгороженная от высокого, под потолок, окна еще одной койкой и отделенная от двери нешироким столиком, на котором по утрам раскладывали лекарства.
– Вот сюда, – командовала черноволосая санитарка, не без интереса поглядывая на крепких бойцов, маневрировавших носилками между прижавшихся друг к другу кроватей. – Да не опрокиньте больного, он пока еще ваш, за нами не числится…
– А он и после будет наш, мы его не бросим, он нам люб и дорог, – пошутил высокий сержант.
– Так это что, вы при нем останетесь? – поинтересовалась санитарка с тайной надеждой в голосе.
– Есть такой приказ, – улыбнулся сержант.
– И жить здесь будете?
– А как же? Приказано поставить нас на все виды довольствия, включая женскую ласку.
– Уж прямо-таки и ласку! Каши дадим, а остальное заслужить надо.
– Так заслужим! Вас как зовут? – сержант вытащил из-под Кравченко носилки и протянул чернявой санитарке для знакомства руку.
– Ее зовут санитарка Богданова, – раздался за спиной игривого сержанта голос Акимовой, – и попрошу вас, товарищи военные, в палату без халатов впредь не входить; это не казарма и не штаб, а медицинское учреждение. Халаты вам выдадут. Богданова, принесите два самых больших, какие у нас есть.
Санитарка недовольно повела плечами и вышла, стрельнув глазами в сторону Павленко. Доктор присела на кровать, пощупала пульс больного, заглянула в зрачки.
– Когда он потерял сознание? – тревожно спросила она сержанта.
– А мы думали, что он спит, – простодушно ответил боец, – да мы его такого из госпиталя забрали.
– И человека погрузили в машину в таком состоянии?! – почти крикнула Акимова.
– Да вы не волнуйтесь, доктор, это заключенный, он под следствием.
– Это не лишает его права на гуманное обращение. Где сопроводительные документы?
– Вот бумаги, которые приказано вам передать, – Павленко протянул тонкую картонную папку с написанной чернилами фамилией «Кравченко». – Смотрите, доктор, больной глаза открыл.
Кравченко тихо простонал и приподнял опухшие, синеватые веки. Взгляд его остановился на верхней планке дверного проема и замер.
– Вы слышите меня, больной? – вкрадчиво произнесла Акимова, взяв Кравченко за руку.
Больной кивнул, не отводя глаз от двери.
– Вы можете отвечать на мои вопросы?
Кравченко медленно повернул голову к стене и закрыл глаза.
– Хорошо, я осмотрю его позже, – Акимова встала, взяла с тумбочки папку «Кравченко» и стала пробираться к выходу. – А вы, пока не принесут халаты, побудьте в коридоре, – обернулась она в сторону Павленко и его напарника.
– Вот Овчинников посидит за дверью, а уж я покараулю здесь, доктор, вдруг больной чихнет или водички попросит – некому подать, все немощные вокруг, – произнес сержант с неизменной улыбкой, но в голосе его прозвучала непреклонность.
Акимова поняла, что настаивать бессмысленно, к тому же по коридору уже шлепали тапочки санитарки Богдановой, несущей два огромных халата. Доктор открыла кабинет заведующего отделением, служивший пристанищем дежурному персоналу, устроилась за столом, обмакнула перо в чернила и начала заполнять бланк.
Больной КРАВЧЕНКО Борис Михайлович, 1920 года рождения, заключенный. Поступил 2 марта 1946 года. Диагноз: реактивное состояние.
2 марта 1946 г. Поступил из госпиталя в тяжелом состоянии (доставлен в палату на носилках) с диагнозом: реактивное состояние на астенизированной почве. Больной вялый, на вопросы отвечает медленно, с трудом…»
– Ну-ка примерьте, все равно других нет, – чернявая санитарка положила на спинку стула два халата и присела на край кровати, по-хозяйски подвинув ноги небритого старика, внимательно наблюдавшего за происходящим.
Павленко и Овчинников натянули поверх гимнастерок халаты, оказавшиеся им на удивление впору, взглянули друг на друга и расхохотались.
– Ну, ты, сержант, прямо профессор! – подмигнул Овчинников и слегка толкнул в бок санитарку. – Как тебе, Богданова?
– Хорош! – склонила набок голову санитарка. – А вы где ночевать-то намерены?
– Устроит, наверное, ваш заведующий.
– Устроит, жди, тут больным не протолкнуться, а еще вы со своими пулеметами будете по коридорам шастать. Да и вам самим неудобство: не умыться, не побриться, не выспаться. Есть у меня уголок, – кокетливо произнесла Богданова, – могу пустить на первое время…
– Хоть побреемся-умоемся, – Овчинников вопросительно взглянул на старшего.
– А выспимся ли? – сержант с ухмылкой кивнул на Богданову.
– Ну, ты и озорник, сержант, – рассмеялась та, – прямо ни о чем другом вы, мужики, и не думаете…
– Только о том, как бы поспать, – закончил за нее Павленко, – за войну-то недоспали…
– А ты на войне-то был? Тебе и лет, наверное, не больше двадцати, – пропела Богданова.
– Двадцать два, красавица, – в тон ей ответил Павленко, – а на фронте с 42-го.
– В пехоте иль в танкистах? – донимала санитарка.
– Мы по особой части, смотрели, чтоб чужие в наш огород не забредали. Ну, ладно, Овчинников, ты пока подежурь возле больного, а я пойду жилье обустраивать.
– Только у меня двоим тесновато будет, – предупредила Богданова.
– А мы по очереди: один здесь приболевшего караулит, а другой тебя стережет, потом меняемся.
– Ну, пошли, пока обед носить не начали, – засобиралась Богданова, подталкивая сержанта к двери, – а то через полчаса и не отлучиться.
Они выкарабкались из тесной палаты. Овчинников еще раз посмотрел на уткнувшегося в стену Кравченко, поставил стул между дверью и лекарственным столиком, уселся на него верхом, повесив автомат на спинку, и задремал.
Через день Акимова записала в истории болезни: «Больной значительно бодрее. На вопросы отвечает. Опрятен. Кушает. Пульс полнее. В 4 часа пришел в сознание, удивился, что он находится в психиатрической больнице. Раздражителен. Требует усиленного питания. Резок. Угрюмый».
10 марта появилась новая запись: «В состоянии больного ухудшения. Вялый. Лежит, укрывшись с головой, отвечает неохотно. Жевательные движения».
Акимова отложила ручку. «Жевательные движения… Первоначально их не было… Обычно проявления гиперкинеза, если они присущи больному, в его поведении постоянны. Но у Кравченко я их не замечала… Это татарин, его сосед по койке, Сафиулин, тот все время жует. А теперь и Кравченко? Перенял симптом? Это что-то новенькое… Значит, Кравченко исподволь наблюдает за окружающими и формирует свое поведение сообразно месту пребывания? Но человек с органическими или функциональными расстройствами нервной системы не способен на такое. Это присуще, как правило, здоровым людям. Артистам. Хитрецам. Аферистам. Он не болен! Он симулянт».
Акимова поднялась на второй этаж, постучала в кабинет заведующего, услышала «да» и толкнула дверь. Через пару минут она вышла из кабинета и не спеша вернулась в отделение. Ольшевский выслушал ее сомнения и порекомендовал оставить их при себе.
– Вы хороший врач, Акимова, у вас есть будущее, не лезьте в это дело с головой. Нам приказано «наблюдать», а не диагностировать и лечить, а уж тем более разоблачать! Так что смотрите, записывайте и ко мне по этому поводу не ходите. У вас есть множество заслуживающих профессионального внимания больных. Вот о них я готов говорить с вами в любое время. Что же касается Кравченко, понадобитесь – я вас вызову.
К некоторой грубоватости главврача в больнице относились снисходительно: поговаривали, что не склеилось у него в личной жизни; что якобы звали работать в Москву, в Институт судебной психиатрии имени Сербского, но в последний момент место занял сынок какого-то большого начальника; что хотел посвятить себя науке, а на него повесили наполовину разваленное больничное хозяйство – словом, впору самому с ума сойти, а не психов лечить.
Акимова, как все, жалела Ольшевского и привычно сносила его беззлобное хамство. Кравченко же все больше становился ей интересен. Мелькнула даже мысль о диссертации: «Моделирование симулятивных симптомов» или что-то в этом роде.
12 марта Акимова записала: «Больной лежит на постели, укрывшись с головой. На вопросы не отвечает. На окружающее не реагирует. Неопрятен. Постоянные жевательные движения».
15 марта: «Больной лежит в постели. Настроение подавленное, часто слезы на глазах. В контакт не вступает, на вопросы не отвечает. При попытке с ним заговорить натягивает на голову одеяло. На окружающих не реагирует. Неопрятен с мочой».
22 марта: «Периодические отказы от еды».
10 апреля: «Дезориентирован в окружающем пространстве. Находится как бы в сонном состоянии. Все время одинаковые механические движения: часто моргает и все время жует. На вопросы отвечает не всегда, часто повторяет одни и те же слова».
Акимова поражалась способности Кравченко отбирать из поведения окружавших его психически больных людей и примерять на себя только те проявления, которые не вступали в противоречие друг с другом, в совокупности образуя картину настоящего заболевания. Она не сомневалась, что Кравченко талантливо играет. Но для кого? Где тот зритель, которого надо убедить, уверить, разжалобить, заставить плакать или смеяться, но, главное, действовать?! Действовать в интересах актера-симулянта. Кто в партере? Два охранника, которых больше интересуют пышные формы санитарки Богдановой, нежели содержание разыгрываемого Кравченко спектакля? Ольшевский, который лишь однажды завернул на обходе в третью палату, искоса взглянул на Кравченко и поспешил дальше? Она, врач Акимова, ведущая постоянное наблюдение за больным? Наверное, сначала нужно понять, а ради чего весь этот театр? Что должно произойти перед тем, как упадет занавес? Соберется комиссия, которая признает Кравченко психически больным, а значит, неспособным отвечать за какое-то совершенное им преступление? Если так, то люди в погонах теребили бы врачей с утра до ночи: «Вы что там, настоящего придурка от симулянта отличить не можете? У нас следствие стоит, а вы молоточками по коленкам стучите и консилиумы проводите? Преступник должен на нарах лежать, а он у вас под одеялом греется и котлеты жрет? Чтоб завтра было надлежащее заключение, иначе послезавтра мы проверим, а не проживали ли ваши родственники на временно оккупированной территории?» Так уже было не раз: привезут из тюрьмы горемыку, а через неделю – давай бумагу, куда его: назад в тюрьму или под капельницу. А Кравченко… Больше месяца прошло – и никто не звонит, не торопит, не требует. Странно…
20 апреля Акимова, как всегда, шла в третью палату в конце обхода, чтобы не торопясь посмотреть на Кравченко, подметить перемены в его поведении. По коридору часто-часто зашлепали тапочки Богдановой, тапочки, которые невозможно было ни с чем спутать. Акимова обернулась и увидела санитарку, бегущую с кувшином воды в руке.
– Горим, доктор, горим! – крикнула она, обгоняя Акимову.
– Где горим? – встревожилась врач.
– В третьей… Кравченко горит… – выдохнула Богданова, проносясь мимо.
Акимова вбежала в палату, когда санитарка вылила последнюю порцию воды на тлеющую под Кравченко простыню.
– Он курил лежал… лежал, курил… папироса курил… – то и дело моргая и заикаясь, рассказывал Сафиулин, – потом дым пошел… из кровати дым пошел… из него дым пошел… из матрас дым пошел… везде дым, дышать воздух нет… я кричу – «горим!»… он лежит… он молчит… он горит… умер, наверное… сгорел совсем… голова сгорел…
Акимова решительно протиснулась к кровати Кравченко, легко отодвинув грузную фигуру Богдановой. Больной лежал, неподвижно глядя в потолок. Из залитого водой матраца сочился едкий дымок, запах горелой ваты неприятно щекотал ноздри, щипал глаза. Акимова подняла остатки обгоревшей простыни и увидела на теле больного следы ожогов.
– Вам больно, Кравченко? – спросила она, стараясь не терять глаз больного. – Вот здесь… и здесь.?
Кравченко медленно повернулся к стене и натянул на голову одеяло. Зацепившись автоматом за дверной проем, в палату влетел Овчинников с алюминиевой кружкой в руке.
– А я за киселем на кухню ходил, – растерянно оправдывался он, – слышу, кричат «пожар!»… я бегом… что случилось-то?
– Вам не следует надолго покидать больного, – строго произнесла Акимова, – приведите все в порядок, Богданова, смените ему постель, положите новый матрац. Я пришлю медсестру обработать обожженные места.
– Матрац, матрац… Где ж его взять-то? – недовольно буркнула санитарка.
– Поищите в своих запасах.
– Запасы… как будто этих запасов бездонная бочка… – ворчала Богданова, поднимая с постели Кравченко и усаживая его на стул, – ух ты, а здорово обгорел, болезный. Посмотри за ним, а я в кладовку, – бросила она Овчинникову и вышла из палаты.
20 апреля Акимова записала в истории болезни № 24: «На вопросы не отвечает, не общается. На внешние раздражения не реагирует. Во время курения на его койке загорелись простыня и матрац, а он даже голову не повернул в ту сторону. Много спит или лежит с открытыми глазами, устремив взор в одну точку».
…Он не среагировал на боль, крутилось в голове Акимовой, хотя ожог должен был просто выбросить его из постели. Он должен был искать воду, что-нибудь холодное, к чему можно прислониться и купировать боль. А он лежал неподвижно. Может, я не права, и у него и в самом деле серьезные отклонения в психике? Но Сафиулин, психопатический больной со стажем, в диагнозе которого нет сомнений, не на шутку испугался огня. Да и остальные в палате встревожились, отреагировали. Все, кроме Кравченко! Что это? Результат волевого усилия? Крепкий парень! И такого доверили охранять этим двум олухам?! Один у Богдановой отсыпается, другой за киселем пошел, а скорее, к девчатам на кухню; есть там одна, Татьяна… Зайти еще раз к Ольшевскому? И получить отповедь? Успокойся, Акимова, у тебя, кроме этого Кравченко, два десятка по-настоящему больных, которым нужна твоя помощь, иди к ним – целее будешь.
30 апреля в истории болезни Кравченко появилась запись: «В течение 20 минут с больным было четыре припадка. Тонические судороги при отсутствии зрачковых рефлексов. Больной во время припадков покрылся весь потом. После припадков заснул».
6 мая: «Припадков не наблюдалось. В контакт с окружающими не вступает. Неподвижно лежит, устремив взгляд в потолок, и жует. На вопросы шепчет что-то нечленораздельное. Много спит. Иногда отказывается от еды».
– Ну что, я пошел, счастливо подежурить, – Овчинников подмигнул Павленко, – вы сегодня на пару с Богдановой в ночь заступили, не соскучишься.
– Да уж постараемся. Соловьи-то поют, заснуть не дают.
Овчинников прихватил автомат и, махнув рукой, притворил дверь палаты № 3. Павленко привычно пристроился на стуле у входа и уткнулся в номер «Правды» трехдневной давности. Писали о первой годовщине Победы над фашистской Германией; о весеннем севе на Дону; о судебных процессах над немецкими прихвостнями на Кубани. Время от времени Павленко погружался в сладкую полудрему, но, как ему казалось, через мгновение просыпался, тер глаза, отгоняя сон, и снова принимался бродить по газетным строчкам. К полуночи больница утихла. Богданова пару раз заглянула в «третью», принесла кружку чая с ломтем белого хлеба, поворчала на ленивую и неповоротливую напарницу, за которую все приходится делать самой, и зашлепала своими тапочками по коридору.
Павленко подложил под голову сложенное вчетверо одеяло и решил основательно прикорнуть, перекрыв вытянутыми ногами узкий проход к входной двери. Он закрыл глаза и постарался представить свою деревню неподалеку от Запорожья – еще не вошедший в берега после весеннего разлива Днепр, хлопотунью-мать, вечно собирающую в дорогу кого-нибудь из их большой семьи.
– Иван!.. Ваня! – раздался из коридора чей-то женский крик. – Зайди в первую, тут разбушевались, помочь надо!..
Павленко мотнул головой, стряхивая остатки сладких видений, глянул на зарывшегося в одеяло Кравченко и выскочил за дверь. Из соседней палаты доносился шум. Сержант в два шага пересек узкую полоску коридора и очутился в «первой», где Богданова с напарницей, высокой, жилистой Нинкой, пытались уложить на кровать размахивающего руками больного. Это был поступивший накануне молодой парень из Смолевичей, бывший фронтовик, коренастый и настырный. Он выкрикивал что-то несвязное, время от времени отбрасывая от себя навалившихся на него санитарок; ухватившись за дужку кровати, пытался встать. Павленко протиснулся между пыхтящими, растрепанными женщинами, коленом прижал буяна к металлической раме больничной койки и ловко обмотал полотенцем руки больного.
– Давай простыню, а то из этого капкана он в момент выскочит, – скомандовал сержант Богдановой.
Чернявая шустро выхватила из-под разбушевавшегося простынку, скрутила ее жгутом и протянула Павленко. Тот в несколько движений обвязал буяна ниже груди, притянув локти к туловищу, и закрутил узел. Второй простыней связали ноги от щиколоток до колена.
– Вот теперь не убежит, – улыбнулся сержант и присел на кровать, – а с чего это он, вроде тихий такой был?
– А кто его знает! Как бес вселился: начал все крушить, больных на пол сбрасывать. Вон, деду Серафиму лоб поцарапал. Ты как, дед? Ну, потерпи, сейчас я тебе зеленкой прижгу.
– Что бы вы без меня делали, милые девушки, – присвистнул Павленко, приводя в порядок гимнастерку, поправляя ремень с висящим в кобуре «ТТ».
– Да пропали бы, ненаглядный ты наш, – картинно заголосила Богданова.
– Ладно, пойду вздремну на посту, вы мне такой сон перебили!
Павленко перешагнул коридор, а через мгновение санитарки услышали вопль сержанта: «Кравченко!!!»
Когда они вбежали в «третью», Павленко переворачивал пустую постель своего подопечного.
– Где он? – кричал сержант, обращаясь к обитателям палаты.
Больные натягивали одеяла, отворачивались к стенке, стараясь не смотреть на взбешенного военного. Только Сафиулин, долго заикаясь и моргая, наконец выдавил:
– Он уборная пошел… Ты ушел – и он сразу уборная пошел… Быстро пошел… Так раньше уборная не ходил… Бегом пошел…
– Может, там сидит, пронесло его, – выпалила Богданова и кинулась в коридор.
Павленко метнулся за ней. В туалете никого не было. Павленко заглянул в бачки унитазов – они были полны водой.
– Здесь его не было, – крикнул сержант, – давай, поднимай Овчинникова, а я по коридорам пробегу и в сад. Сколько время-то?
– Половина четвертого ночи… Седьмое мая сегодня… – растерянно пробормотала Богданова и пошлепала к выходу на улицу, – что ж теперь будет-то, Вань? – обернулась она на ходу.
– Буди Овчинникова и никому ни слова! Сами разберемся! Бегом!
Через полчаса безуспешных поисков стало ясно, что в ночь с 6 на 7 мая 1946 года из Минской областной психиатрической больницы бежал агент немецкой разведки Кравченко-Доронин.
Войти с помощью соц. сетей: