Глава 5. Прокурор

Первая послевоенная весна 1946 года принесла в страну воздух перемен. Свежесть «воздуха» ограничивалась сменой административных вывесок, объединением, укрупнением, перестановкой кадров, иногда напоминающей перемену мест слагаемых. Совнарком, не дотянув года до своего тридцатилетия (образован в 1917 году), в марте 46-го сменил революционный «псевдоним» на благородную, европейскую «фамилию» – Совет Министров.

Наркомат госбезопасности стал Министерством, но этим его переустройство не ограничилось. По указанию Сталина министр ГБ В. Меркулов, его заместитель С. Огольцов и начальник ГУКР «Смерш» В. Абакумов подготовили проект реорганизации ведомства, одним из главных пунктов которого было включение в состав министерства военной контрразведки «Смерш».

Дело в том, что «Смерш» все время своего существования являлся подразделением Наркомата обороны и контролировался лично Сталиным. Но после окончания войны, в 1947 году, пост министра Вооруженных Сил СССР занял Н. Булганин, человек сугубо штатский, не имевший военного образования. Перед назначением его срочно произвели в маршалы. Оставлять под его началом две спецслужбы (ГРУ и «Смерш») Сталин счел нецелесообразным, поэтому «Смерш» перебросили в МГБ.

В мае 1946-го Политбюро ЦК ВКП(б) проект утвердило, и «Смерш» стал именоваться 3-м Главным управлением МГБ СССР.

Вскоре генерал-полковник (уже не комиссар!) Абакумов сменил Меркулова на посту министра ГБ. Сталин примерял к этой должности фигуру Огольцова, но на заседании Политбюро, где рассматривался вопрос о кадровых перестановках в органах безопасности, Огольцов заявил, что он не располагает достаточным опытом для работы на столь ответственном участке. Всего за полгода до этого Огольцов был переведен в Москву из Куйбышева, где возглавлял управление ГБ. Тогда Сталин предложил кандидатуру Абакумова. Берия и Молотов промолчали, зато секретарь ЦК Жданов поддержал идею вождя. Вопрос был решен. Говорили, что Сталин таким образом высоко оценил работу в годы войны контрразведки «Смерш», обошедшей по результатам коллег из госбезопасности. Так это или нет, сегодня вряд ли удастся узнать, да не так уж и это важно.

После реформирования структура МГБ выглядела так:

1-е Управление занималось разведывательной и контрразведывательной работой за рубежом;

2-е Управление вело разведку и контрразведку внутри страны, среди гражданского населения и иностранцев;

3-е Управление ведало контрразведкой в частях Вооруженных Сил СССР;

4-е Управление решало задачи розыска;

5-е Управление осуществляло наружное наблюдение, предварительную разработку объектов;

6-е Управление – шифровально-дешифровальное, сюда же входили управления охраны правительства.

В составе МГБ была следственная часть и несколько самостоятельных отделов: отдел «А» (оперативный учет, статистика, архивы); отдел «В» (цензура и перлюстрация корреспонденции); отделы оперативной техники, финансовый и тюремный.

В сентябре 1950 года на базе службы «ДР» (диверсии и террор) было создано Бюро № 1 (начальник П. Судоплатов) и Бюро № 2 (начальник В. Дроздов), действовавшие на правах Управлений и подчинявшиеся непосредственно министру.

Бюро № 1 было ориентировано на организацию специальной агентурно-разведывательной работы за рубежом и внутри страны против врагов советского государства.

На Бюро № 2 возлагались специальные задачи внутри СССР.

Конечно, агентурные разработки, которые вела контрразведка «Смерш», оказались в багаже новых структур.

– Ну, жара! – Мозгов снял фуражку и отер лоб носовым платком. – Хотел в воскресенье с семьей на речку, а теперь, боюсь, сгорят мои бесенята, они и так уже черные, как африканцы. Мать купила к школе новые белые рубашки, вчера примерила и в смех – головки торчат, как шоколад из мороженого, а волосы выгорели, цвета соломы… А твои-то как?

– Такие же! – махнул рукой Никишин. – Да вдобавок еще и в пылище каждый день лазают по стройкам да по развалинам.

Они поднялись по лестнице и зашагали по длинному коридору военной прокуратуры Белорусского военного округа. Мозгов остановился перед дверью с табличкой «Прокурор» и обернулся к Никишину.

– Ты посмотрел дело «Кравченко-Доронина»?

– Да, читал, как роман, – усмехнулся Никишин.

– И что?

– Есть кое-какие соображения, могу доложить.

– Заходи минут через десять, поговорим.

– Есть!

Мозгов толкнул дверь, вошел в тесный предбанник, шутливо именуемый сотрудниками «приемным покоем»; поздоровался с помощником, молоденьким лейтенантом, выпускником юридического факультета, только-только надевшим погоны; ключом отпер дверь кабинета, на которой значилось «Полковник юстиции Мозгов» и шагнул через порог.

Солнце не сумело пробраться сквозь плотные шторы, аккуратно задернутые накануне, поэтому в кабинете царило некое подобие прохлады. Но стоило открыть форточку, как с улицы ворвался летний жар, перемешанный с шумом проснувшегося города.

Полковник, исполняющий обязанности военного прокурора округа, оторвал листок висящего на стене календаря – «27 августа 1956 года»…

– Уже двадцать седьмое! – пробормотал он, устраиваясь поудобнее за рабочим столом. – А ведь вроде только вчера уезжал в отпуск.

Мозгов сомкнул веки, откинул голову и мысленно окунулся в волны Черного моря, растянулся на горячем песке уходящего за горизонт пляжа под Анапой, куда он этим летом возил своих сыновей.

– Разрешите, товарищ полковник? – прервал воспоминания стук в дверь.

– Входи, Никишин! – обреченно произнес прокурор. – Я тут в море плескался, а ты, как спасатель на пляже: «Граждане отдыхающие, за буйки не заплывать!»

Майор Никишин, начальник отдела окружной прокуратуры, удивленно посмотрел на начальника.

– Да отпуск я вспоминал, Никишин, – признался полковник, – отпуск! Ты-то, кажется, в этом году еще не отгулял?

– Хотел до сентября успеть, пока ребята в школу не пошли, да, видно, не судьба…

– Давай, заканчивай с этим «Дорониным-Кравченко» и хоть на пару неделек съезди куда-нибудь.

– Может, в Ростов махну, к отцу, порыбачу на Дону.

– Во-во, и леща привезешь, большого, на всю прокуратуру. Ладно, что там ты «насоображал» по этому шпиону?

Никишин открыл картонную папку, достал оттуда несколько исписанных страниц и нацепил на нос очки. Он надевал их редко, стараясь не подавать вида, что глаза его порой подводят. Но при Мозгове не стеснялся своей подслеповатости, появившейся после контузии зимой 42-го под Сталинградом. Мозгов знал, чего стоит Никишину «держать фасон», работая без очков, поэтому поругивался, когда майор пытался изобразить «орлиный взор».

– Странностей в этом деле много, но я остановлюсь на тех, которые бросаются в глаза сразу, – начал Никишин. – После месяца с лишним скитаний по лесам Доронин попадает в Краснинский райотдел НКВД Смоленской области. Как – непонятно: то ли он сам приходит с повинной, то ли его случайно задерживают. Скорее всего, случайно, потому что в первом протоколе задержания и личного обыска лейтенант госбезопасности Майоров пишет: «подозреваемый в дезертирстве из Красной Армии». При обыске у Доронина находят медаль «За отвагу», орден Красной Звезды и 3000 рублей! Откуда такие деньги у «дезертира»? Да и случаи дезертирства среди офицерского состава в то время были редки. Тут вам не 41-й год! Но странно не только это! В том же протоколе лейтенант Майоров фиксирует: «задержал Доронина-Кравченко Бориса Михайловича…» Откуда взялась фамилия «Кравченко», когда все документы на «Доронина»? Значит, тот в чем-то признался? В чем? Что он немецкий агент? Тогда почему это не попало в протокол?

– У разведки свой интерес, Никишин, а то ты не знаешь, – с укором произнес Мозгов.

– Не спорю, товарищ полковник, не спорю! Через десять дней Доронин-Кравченко во всем сознается: что он немецкий шпион, что долгое время работал на абвер, что выявлял места дислокации партизанских отрядов, а СС потом эти отряды уничтожали; что занимался вербовкой агентуры в лагерях военнопленных, что имеет несколько боевых наград рейха. Я как прокурор прочитал один этот протокол допроса и понял: агент «идет на вышку»! И самый гуманный трибунал – а я таких не помню, все справедливые, – приговорит его к ВМН за 10 минут! Только оформи дело! Но еще через десять дней после этого признания появляется «Постановление о приостановлении следствия». Вот оно, я выписку сделал: «В связи с тем, что обвиняемый используется в оперативных надобностях по розыску агентуры противника и следствие по его делу не ведется… предварительное следствие по обвинению Кравченко Бориса Михайловича приостановить. Содержать обвиняемого на облегченном режиме. Копию настоящего постановления направить военному прокурору Орловского военного округа». Подписали офицеры 5-го отделения отдела контрразведки «Смерш» Орловского военного округа. На этом следы Кравченко теряются!

– Значит, служит Родине, паразит, искупает свою вину под присмотром контрразведки! Расстрелять-то никогда не поздно.

– Это так. Но война заканчивается в мае 45-го, а Кравченко всплывает в документах только в феврале 46-го. Где он был на «облегченном режиме содержания»?

– Строг ты, Никишин, строг, – покачал головой Мозгов.

– Соблюдение законности предполагает строгость, товарищ полковник. Идем дальше?

– Валяй!

– Хочу напомнить, что следственные мероприятия по делу Кравченко-Доронина не проводились с лета 44-го. В октябре того же года дело № 815 из отдела контрразведки Орловского округа было передано в Белоруссию, туда, где орудовал Кравченко, где работала «Абверкоманда 103», куда он входил. Кстати, в деле отсутствовал ордер на арест Кравченко! Может, потеряли в суматохе наступлений, а может, его и не было вовсе. А если нет ордера, то нет и заключения под стражу. На свободе шпион! Но самое интересное начинается в феврале 46-го…

– Погоди, Никишин, ты меня заинтриговал, – полковник встал из-за стола и быстрыми шагами подошел к двери. – Белкин, возьми деньги и сходи-ка, любезный, в буфет, принеси нам с майором чайку да захвати мне пачку «Беломора», – попросил он помощника.

– А чай с лимоном, товарищ полковник? – деловито осведомился лейтенант.

– Ты как, Никишин, с лимоном? – обернулся Мозгов.

– Можно и с сушками, – Никишин посмотрел на начальство наивными глазами.

– Давай, Белкин, с лимоном и сушками. А если конфеты завезли, возьми граммов двести.

– Шоколадных?

– Леденцов, лейтенант, леденцов, на шоколадные мы с майором еще не заработали, – шутливо прикрикнул Мозгов и, прикрыв дверь, вернулся к столу. – Ну, давай про самое интересное, а я закурю грешным делом. Ты-то бросил?

– Две недели держусь, не знаю, как дальше, а пока нелегко приходится. А вы насчет леденцов команду дали – тоже бросать собираетесь?

– Это тебе леденцы. А то я закурю, тебя в соблазн введу, подорву здоровье сотрудника.

– Ничего, буду укреплять силу воли, – ответил Никишин.

– Да тебе ее не занимать.

Мозгов вспомнил, как капитан Никишин, выпускник юридического факультета Московского университета, пошедший добровольцем на фронт в 41-м, получивший тяжелую контузию в боях на Волге, в первый раз пришел в прокуратуру, отлежав три месяца в госпитале. Поначалу передвигался с палочкой, плохо слышал. Но не прошло и года, как Никишин стал преображаться: ходил без опоры, в разговоре редко переспрашивал. Сотрудники, жившие рядом с Никишиным, рассказали, что тот методично занимается какой-то мудреной гимнастикой, прописанной ему фронтовым врачом. И не напрасно!

– Чай с сушками, товарищ полковник, – отрапортовал лейтенант Белкин, – лимон и леденцы отдельно. А это – «Беломор».

– Ты смотри, все есть! – потирая руки, произнес прокурор. – И кто говорит, что плохо живем?! Минск – не узнать, краше, чем до войны, стал; лимоны – в каждом буфете, любому лейтенанту доступны! Доступны, Белкин?

– Так точно, товарищ полковник. И леденцы тоже.

– Вот! Значит, все идет как надо. Спасибо тебе, лейтенант, отдыхай пока.

– Есть! – Белкин осторожно прикрыл за собой дверь.

– Ну, как там Чапаев говорил? «Я пью чай – садись со мной чай пить!» Клади лимон и рассказывай дальше!

Никишин бросил в граненый стакан, упрятанный в металлическую оплетку, тонкий ломтик лимона, погремел ложкой, сделал маленький глоток и продолжил:

– Так вот, 6 февраля 1946 года 2-й отдел Управления контрразведки нашего округа принимает дело № 815 к своему производству. На следующий день Кравченко вызывает на допрос капитан Афонин. Хочу напомнить, что никаких следственных действий с лета 44-го по «Кравченко» не велось. Кроме протоколов того времени, ничего не было! И вдруг капитан Афонин 7 февраля 46-го года заявляет: «Следствие располагает данными, что вы неправильно назвали свою фамилию, имя, отчество и другие автобиографические данные», и требует дать правдивые показания по этому вопросу! Каково? Ведь во всех предыдущих протоколах 44-го года – а каких же еще? – нет и тени сомнения в правдивости изложенной Кравченко легенды! Откуда у следствия появились какие-то «данные», если этого следствия не было?! Но самое интересное, что Кравченко говорит: «Да, каюсь, был неискренним и лживым, теперь скажу всю правду, как на духу!» И выдает новую биографию. Оказывается, никакой он не Кравченко, он Максимов Леонид Петрович, 1920 года рождения, уроженец села Голодяевка, Белинского района, Пензенской области. А Москва, трудное детство в детдоме, школа на Таганке, семья мудрого и доброго инженера Сметанина – все выдумка! Плод фантазии напуганного дезертира. Учился новоиспеченный «Максимов» в начальной школе в Чембарском районе, там же, в Пензенской области; сидел на иждивении тетки, Сметаниной Веры Федоровны, которая работала учительницей в той же школе. В 1931 году семья Максимовых переехала в местечко Чолпан-Ата Иссык-Кульского района Киргизской ССР. Семья большая – братьев и сестер человек шесть! Родители устроились на конезавод № 54, потом переехали в Таласский район, где работали на конезаводе № 113. Как цыгане! В 1937 году семнадцатилетнего Леню судят по статье 162 и приговаривают к году исправительно-трудовых лагерей. Год он сидит во Фрунзе, а освободившись, сразу поступает на заочное обучение в строительный институт при Киргизской республиканской школе повышения квалификации. Шустрый парень? До 40-го года он там учится, непонятно, получает диплом или нет. В мае 41-го его призывают в Красную Армию. Везут в Липецк, а 27 июня – на Западный фронт. С августа по декабрь 41-го его часть находится в окружении в районе Витебск – Демидово – Рудня. А в декабре он попадает в плен, его отправляют в Витебский лагерь, где он сидит до октября 42-го. Там его вербуют, обучают в Борисовской разведшколе и забрасывают к нам. Биография «средненькая», тянет лет на 20 лагерей. Но зато не ВМН!

– Спасительная легенда?

– Скорее всего.

– Но почему «Смерш» легко в нее поверил?

– Возможно, потому, что сам ее написал!

Мозгов внимательно посмотрел на Никишина, двумя пальцами размял папиросу, покрутил ее в руке и положил на стол.

– Им был нужен живой и здоровый Кравченко?

– Думаю, да. Поначалу я сомневался: уж очень сомнительная фигура этот Кравченко, чтобы использовать его в работе на нас. Но случай с больницей навел на другие размышления.

– С какой больницей?

– Вот интересный документ. Через десять дней после возобновления следствия по делу № 315 появляется «Постановление», в котором говорится: «…13 февраля 1946 года обвиняемый Доронин-Кравченко, он же Максимов, заболел и направлен в военный госпиталь № 432, в связи с чем дальнейшее ведение следствия по делу не представляется возможным, а поэтому… предварительное следствие по обвинению Доронина-Кравченко, он же Максимов, приостановить до выздоровления обвиняемого». Подписано следователями Управления контрразведки округа.

– Что же с ним стряслось? Аж следствие приостановили! С крыши упал, ноги-руки переломал? – неподдельно удивился Мозгов.

– Аппендицит! – произнес Никишин и повесил эффектную паузу.

– Ах ты, несчастный, прямо на грани жизни и смерти!

– 13 февраля его привозят в госпиталь с жалобами на боли… сейчас прочитаю точно: «в плеоцекальной области справа». Острый аппендицит. Военные врачи посмотрели, помяли, пощупали и сказали: «А никакого аппендицита нет! И резать не надо, так понятно – симулянт». Что делают в таких случаях с обычными подследственными, особенно теми, кто идет по статье за измену Родине? Везут назад в следственную тюрьму, помещают в карцер – и через пару дней обвиняемый здоров и радуется жизни, когда его переводят на обычный режим.

– А Кравченко?

– Кравченко… остается в госпитале! У него вместо аппендицита теперь замечены… а-а, нет, «отмечаются нарушения психики: неконтактен, адинамичен». Десять дней он лежит на больничной койке, вот такой «адинамичный», никто его ни от чего не лечит, потому что не знают, от чего лечить и как. Да и военный госпиталь – не пристанище для «неконтактных». Наконец, 23 февраля 1946 года появляется профессор Аккерман, смотрит Кравченко и дает заключение о необходимости его перевода в областную психиатрическую больницу.

– Но ведь она неохраняемая!

– А может, это и было нужно?

Мозгов взял со стола размятую папиросу, прикурил от коптящей трофейной зажигалки, выпустил клуб сизого дыма.

– А я был не прав, Никишин, – покачал он головой.

– В чем, товарищ полковник?

– Да надо было Белкину сказать, чтобы шоколадных конфет принес; ты их заработал.

– Так еще не поздно, товарищ полковник.

– И точно. Белкин!.. Белкин, дуй в буфет, принеси еще чаю и шоколадных граммов триста… да нет, давай полкило!