Новелла о том, как вредно трахать мальчиков, а не девочек и как ужасно любить пожилых скрипачей в стране победившего социализма

Моя прелестная роза, мой нежный цветок, моя лилейная лилия, наверное, тюрьмой предстоит мне проверить могущество любви. Мне предстоит узнать, смогу ли я силой своей любви к тебе превратить горькую воду в сладкую.

Из письма Оскара Уайльда лорду Альфреду Дугласу 20 мая 1895 года

В кабинет военно-морского атташе Великобритании Барнса с картинным видом на Софийскую набережную на фоне кремлевских башен вошел приятной наружности застенчивый молодой человек, доложил о благополучном прибытии из Соединенного Королевства и замер, как положено начинающим. Энтони Барнс оторвался от «Красной звезды», приветливо улыбнулся, поинтересовался погодой в Лондоне, настроением и жизнью (джентльменский набор), ибо джентльмен обязан быть одинаково учтив и с королем, и с простолюдином, никогда не подчеркивать своего превосходства. Джон Уоррен – так звали прибывшего клерка – что-то молол о Бристоле, где родился, о маме, о впечатляющих замках на побережье. Но Барнс его не слушал, собственно, он уже прочитал его дело, присланное диппочтой из Адмиралтейства: типичная биография серого клерка – провинциальное детство, папа священник (к тому же пьяница), умеренно учился в школе, не блистал, отслужил армию без всяких взлетов, затем – подготовительные курсы и первые шаги на работе. Не хвалили, но и не ругали, приходил и уходил вовремя, начальству не дерзил, поручения выполнял исправно, интеллектом не поразил, впрочем, как можно оным поразить, собирая вырезки из газет и подшивая в досье документы?

– Очень хорошо, что вы не кончали университет, – благодушно трубил Барнс, приятно об этом говорить, имея за плечами Оксфорд. – Высшее образование портит людей, начиняя их излишними амбициями, а разведка, которой вам придется заниматься здесь, естественно, в рамках технической работы, требует прежде всего добросовестности и аккуратности. Со временем мы сделаем из вас настоящего разведчика-профессионала, ведь разведка – это стиль жизни, а на выработку его требуется время.

Барнс любил пофилософствовать о разведке и ее роли в мировой истории, тем более что дела у московского военно-морского атташе шли прескверно, все конфиденциальные контакты оказывались подсадными утками КГБ, а честные русские, заговорив с англичанином, тут же набирали воды в рот и прикидывали, когда и куда лучше дать деру и быстренько настучать. Такое было времечко.

Барнс уже собирался завершить свой монолог пассажем о планах внезапного удара с советских подлодок в Северном море прямо по Англии и США, как дверь отворилась и вкатился растрепанный красномордый толстяк с сигарой в зубах, весьма напоминавший мистера Пиквика после интенсивного катания на коньках. Впрочем, несмотря на весь свой добродушно-распухший облик, мистер Грегори Олби являлся ключевой фигурой в посольстве, будучи резидентом «Сикрет Интеллидженс Сервис», прикрытым постом первого секретаря.

– Знакомьтесь, Грегори, – сказал Барнс. – Это наш новый технический помощник Джон Уоррен. Как говорят гомо советикус: превосходный кадр. А Сталин учил: кадры решают все!

Он порадовался и своему остроумию, и своей начитанности. Новый сотрудник не произвел никакого впечатления на многоопытных джентльменов. Когда он удалился, Грегори лишь хмыкнул: «Красавчик!», Барнс неопределенно повел бровями, отметив про себя ухоженность нового сотрудника, его добротный бельгийской ткани костюм и запахи крепкого одеколона, что не есть хорошо, ибо истинный джентльмен ничем не должен обращать на себя внимания, даже запахами.

Когда Джон вошел в комнату к секретарше Мэгги, уже затухающей брюнетке лет тридцати пяти с выщипанными бровями, доведенными до тонкости мышиных хвостиков, она влюбилась в него с первого взгляда и даже чуть покраснела, когда его ей представили. На ее компаньонку по кабинету юную и белолицую машинистку Пэт, наоборот, отутюженный и до приторности вежливый Уоррен произвел ужасное впечатление: она нашла его дурно воспитанным и себе на уме.

– Посмотри, с каким вкусом он одет! – восторгалась Мэгги. – Наконец в нашей занудной колонии появился красивый мужчина!

– Может, он и красив, но ему не хватает мужественности, – возражала Пэт. – И вообще я не люблю, когда мужчины уделяют столько внимания своей внешности…

– Конечно, тебе по душе такие толстые грязнули, как Грегори, – возмутилась Мэгги. – У него всегда такой мятый костюм, словно его жевала корова… И воняет изо рта!

– Конечно, Грегори, не чистюля, – парировала Пэт. – Но это настоящий мужчина, с которым можно хоть на край света!

В коридоре Джона перехватил и затянул к себе Юджин Барановски, симпатичный молодой поляк в желтом твидовом пиджаке, уроженец Польши и гражданин СССР, штамповавший в консульстве визы. Он приготовил кофе, угостил новичка рюмкой коньяка и грустно поведал о тяжести жизни тех англичан, которые варятся в собственном соку или на худой конец в английском клубе, где пьянствует и танцует вся шантрапа дипломатического корпуса. Барановски считал Москву городом веселым и злачным, если, конечно, не ограничиться Третьяковкой и Большим театром, а окунуться в живую жизнь, ключом бившую за бортом посольства. Конечно, английские инструкции этого не поощряли, но от этого общение с русскими не теряло своей привлекательности, более того – можно подзаработать, сбывая западные вещи и покупая в тех же комиссионных магазинах сокровища, которые потом потрясут аукционы «Сотбис» и «Кристис».

– Если возникнут проблемы бытового характера, я к вашим услугам… – и Юджин ласково, возможно, даже слишком ласково потрепал Джона по плечу.

В посольстве предстояло осваивать заковыристые дела военно-морского атташата: положение в советских ВМС и его высшем руководстве, проблемы стратегии и тактики и прочее. Главный источник информации – официальные публикации, иногда удавалось заполучить газеты Севастополя или Мурманска, их прорабатывали, как сверхсекретные документы, выискивая жемчужные зерна. А что еще делать, если русская слежка наступает на фалды?

В ближайший четверг предполагалось посольское мероприятие, и Уоррен на всякий случай осведомился у шефа.

– Мне нужно быть на приеме?

– Конечно, ваше присутствие было бы желательно, – мягко ответил Барнс. – Но по этикету на приемах в посольстве бывают только дипломаты, а не технические работники. Но я уверен, что своей хорошей работой вы заслужите повышения.

Холодный душ. Самое обидное, что еще в Лондоне Джон пошил себе великолепный смокинг, и так хотелось опробовать его на деле! Он даже примеривал его перед зеркалом вместе с манишкой и черной бабочкой – выглядел, как бывший премьер-министр сэр Энтони Иден в молодости, писаный красавец. Барнс – симпатичный человек, но сноб до мозга костей, ходячее доказательство катастрофического раскола Англии на классы. Как будто не минули времена колонизаторов в пробковых шлемах и баронов, проводящих свои дни на верховой охоте на лисиц (существо безмолвное в погоне за существом несъедобным), как будто в стране еще не получили равные права женщины и не вышли на арену тред-юнионы. Уже с самого начала он подметил, что английское посольство разделялось на первый и второй сорт, в последний, увы, попадал он вместе с другими техническими работниками.

– Как поживаете, Джон? Где вас поселили? – это Мэгги с мышиными хвостиками.

– В доме, где живут наши коллеги. На пятом этаже.

– Очень мило! Значит, мы соседи, я живу на третьем. После работы тут очень тоскливо, мы с Пэт иногда ходим потанцевать в английский клуб. Надеюсь, однажды вас там встретить. Вы хорошо танцуете?

– Мне трудно об этом судить, – застеснялся Джон. – Дайте мне привыкнуть к разнице во времени, я уже один раз проспал работу. К тому же тут ужасные морозы.

– Советую вам купить лисью шапку, вам она будет к лицу. Но я спешу, гуд бай!

Английский клуб, морозы за окном, танцы, лисья шапка – все это не вызывало никакого энтузиазма, а Мэгги просто была тосклива, как овсяная каша, другое дело – веселая компания джазменов, с которыми он дружил в Лондоне. Собирались ежедневно, говорили на одном дыхании, сладостно покуривали марихуану. Славные были денечки, а тут…

Выйдя из посольства, Барановски поднял воротник, пытаясь защититься от морозного ветра, прошел по набережной, прыгнул в троллейбус и добрался до сероватого жилого дома, где на конспиративной квартире в густом дыме от папирос «Казбек» его ожидал майор КГБ Виталий Громов. Особо не рассусоливали, налили чаю и сразу же перешли к обсуждению гнезда «дятлов» – так именовали англичан на конспиративном языке и даже пошучивали: «Как птички? Долбят?» «Долбят, туды их растуды, аж клювья дымятся от усердия!» Громов традиционно считал англичан исчадием ада: только на вид вялы и аморфны, а на самом деле лицемерны, коварны, жестоки и вербуют наших людей пачками, просто мы об этом не знаем! И вообще творят черт знает что, только три дня назад жена второго секретаря, совершенно невинно выглядевшая девка, гуляя с ребенком, поставила на столбе мелом крест, явный сигнал тайному агенту. Такие вот пироги!

– На днях в атташат приехал новый сотрудник Джон Уоррен…

– Я знаю, мы даже успели его проверить через нашу резидентуру в Лондоне. Серая мышка. Эдакий денди, который пыжится выглядеть важнее, чем он есть на самом деле. Типичный английский сноб!

– «Дятлы» быстро поставят его на место, – засмеялся Барановски. – Я еще не раскусил его… но… я должен проверить свое первое впечатление.

По основным параметрам КГБ Уоррен выглядел как абсолютно бесперспективный: не пил, не бросился тут же в комиссионный, не посматривал на девушек, плотоядно облизывая губы (наружка фиксировала и это), не гнался за наживой – последнее особо раздражало Громова: подобно Наполеону, он считал англичан нацией лавочников, готовых удавиться из-за одного шиллинга, и часто вспоминал случай, когда один дипломат торговал через посредника поношенными носками. Верный агент КГБ Евгений Барановски только согласно кивал головой, слушая рассуждения Громова (его он считал законченным кретином и мечтал, когда его передадут на связь другому оперу), кивал головой и удивлялся, откуда Громов набрался всех этих ветхих идей, возможно, относившихся к Англии прошлого или начала этого века. Он не знал, что его куратор недавно стал секретарем парторганизации английского отдела и по-новому организовал партучебу, привязав ее к оценкам «дятлов», сделанным великими Марксом, Энгельсом и Лениным. Последний особо крыл их за лицемерие («все люди лицемерны, но никто так не лицемерен, как англичане!», натерпелся Ильич от своей лондонской домохозяйки!). Недавно, прочитав Марксово эссе о лорде Пальмерстоне, он очень удачно перенес анализ характера беспринципного и хитрого лорда на все посольство Великобритании в Москве, что вызвало восторг присутствовавшего на семинаре представителя «большого» парткома, который потом месяца три пропагандировал положительный опыт Громова на всех конференциях и собраниях…

Джон Уоррен скучал. Английское посольство жило размеренной жизнью, по воскресным дням старались вырваться за город, чаще всего в район Николиной горы, где гужевался под контролем УПДК весь дипломатический корпус. Выезды туда младших чинов вполне допускались, но не поощрялись, да и не хотелось Джону вновь видеть опостылевшие физиономии. Он закрыл книгу и посмотрел в окно: шел снег, и дворник, закутанный в огромный тулуп, сгребал его в кучу такой же огромной фанерной лопатой – на Альбионе такого идиотского чуда и представить себе было невозможно. А что делает сейчас мама? Отец умер совсем недавно, и она еще не научилась жить без него, просыпалась и не знала, что делать. Наверное, пошла в церковь вместе с сестрой Маргарет, работавшей в муниципалитете Бристоля. Когда будет побольше денег, он обязательно пригласит маму в Москву. Хотя бы на неделю, ведь она редко куда выезжала. Попытался читать – не смог, раскрыл альбом с марками, полистал и закрыл. Включил телевизор – на экране ухоженная тетя рассказывала о новом постановлении партии и правительства, говорила так мудрено, что Джон со своим русским ничего не смог уловить. Посмотрел на себя в зеркало, вздохнул. И тут раздался телефонный звонок – на проводе была Мэгги, черт побери! Поговорила немного о том, как прекрасны воскресные дни и как пушисты снега за окном, посетовала, что он убивает свое время в одиночестве, а потом предложила развеять его в английском клубе. Представил себя танцующим с Мэгги, и его передернуло. Господи, кто придумал этот идиотский ритуал, когда мужчина бессмысленно, как конь, трется о женскую грудь и стучит ногами? Отвратительные касания бедер, духота в зале, теплый пар от тела… фу! Нет, он неважно себя чувствовал, спасибо. С облегчением повесил трубку, налил виски, выпил и прилег… На душе было гнусно, вдруг остро захотелось в Лондон, особенно, в джаз-клуб Ронни Скотта, куда хаживала их компашка, а потом в укромный ресторанчик в Челси, где пиршествовали одни особы мужского пола и приход женщины вызывал шок…

Барнс возлюбил своего подчиненного, поручил ему регистрировать все секретные документы и даже составить справку о военных объектах в Ленинградской области. Попутно наставлял: во всем необходимы чувство меры, осторожность в контактах с русскими, о каждом докладывать, однако не следует бояться их, как черта, надо изучать врага, ходить в театры и музеи, в то же время не отрываться и от родного английского коллектива. Уоррен отвечал ему сдержанной взаимностью, старался улыбаться и не возражать. Но легче всего Уоррен чувствовал себя с Барановски, тот пару раз угощал его коньячком в кабинете и советовал смотреть на жизнь проще: она дается один раз, она прекрасна, и надо уметь использовать каждую секунду, сплин – это удел безмозглых, и в России можно великолепно устроиться: русские – беззаботны и легкомысленны, в отличие от американцев не живут, чтобы работать, а работают, чтобы жить, они не заботятся о будущем, беспечны, готовы пропить последнюю копейку – и в этом их прелесть. Разве это не прекрасно и не напоминает заветы знаменитого георгианца доктора Самуэля Джонсона? Барановски подошел совсем близко, его теплое дыхание обдавало Джона, мутило ему голову, вдруг их колени встретились, Уоррен подался вперед, но Барановски отступил в сторону и выпил еще рюмку.

После ухода англичанина Юджин срочно связался с Громовым и попросил о встрече, на которой и поведал ему свои экстраординарные наблюдения.

– Не может быть! – не поверил Громов. – Вы в этом убеждены?

– Все-таки у меня большой опыт, Виталий Григорьевич, вы же знаете мою биографию. Честно говоря, я уже при первом знакомстве почувствовал, что он гомосексуалист, но решил это перепроверить… это самый настоящий пассивный тип…

– А как вы это угадываете? Есть какие-то признаки? – заинтересовался Громов, подавляя отвращение к извращенцу, глубокое и искреннее, как и у большинства советских людей.

– Вам этого не понять, все это происходит на уровне интуиции, – уклонился от детального ответа Барановски.

– В любом случае это большая удача, Женечка, рыбка сама идет в сети. Впрочем, в Англии в правящих кругах очень много гомиков. Говорят, все это идет от частных мужских школ вроде Итона, где нет девочек, и потому мальчики трахают друг друга. А потом это становится генетическим кодом, вся нация, точнее, правящий класс, постепенно становится голубой и медленно деградирует, – Громов захохотал, представив страшную картину полного падения Британии.

Барановски деликатно указал на могущество Греции и Рима, где в ходу были мальчики, на величие известных гомосексуалистов – Оскара Уайльда и Андре Жида, тут он имел неосторожность добавить несколько слов по поводу Петра Ильича, но патриотизм Громова не выдержал такого удара, и он прервал агента.

– Все это глупости насчет Чайковского! Но давайте подумаем, как лучше организовать разработку…

Вскоре Барановски пригласил Джона к себе на квартиру, обставленную шведской мебелью, с небольшой коллекцией картин полуопальных советских художников. Закусывали на кухне, ничего не пили, кроме дурманящего, крепкого «Эрл Грея» в чашках из настоящего Веджвуда, улыбались друг другу, само собой перешли в спальню, и все было прекрасно. Так счастливо закончилось одиночество Джона Уоррена, жизнь стала простой и легкой, все проблемы ушли на задний план, Барановски оказался большим оптимистом и превосходным рассказчиком, блестяще знавшим и английскую, и русскую историю.

– Да, коммунизм жесток, но разве не была жестокой диктатура Кромвеля? Русские просто на доросли до англичан и переживают период, который вы прошли еще во времена Алой и Белой Розы. Вся разница между нами и вами – лишь во времени…

– Я счастлив, что мы встретились… – Джон был взволнован и не скрывал этого.

– Нам обоим повезло, – не остался в долгу Барановски. – Если хочешь, я познакомлю тебя со своими друзьями. Это талантливые честные люди, тебе будет интересно с ними. У меня только одна просьба: не рассказывай ничего своему начальству. Ни обо мне, ни о моих друзьях. Иначе меня могут уволить из посольства.

Это было хорошо понятно, еще в Лондоне он привык держать язык за зубами, когда дело касалось его личной жизни, в конце концов, он был частью небольшой тайной секты, презираемой грубым большинством. Не боится ли Барановски КГБ? Тот не скрывал, что боится, но зачем «голубые» нужны КГБ, если он ловит шпионов? У западников психоз проник в кровь: повсюду им мерещится КГБ с микрофонами и злодеями, а ведь чисто технически невозможно прослушивать всех, как Большой Брат в романе «1984» Джорджа Оруэлла! Уоррен улыбался и счастливо кивал головой – он верил каждому слову своего нового друга.

…В здании на Лубянке шла обычная работа. Высокий и худой, торчавший над столом, как пальма в кадке, генерал Чикин листал дело Уоррена. Человек он был обстоятельный, пришел в органы с партийной работы, в свое время окончил знаменитый Институт философии и литературы и до сих пор дружил со многими известными литераторами. К тому же он, подобно Набокову, коллекционировал бабочек, имел пятерых детей от одного брака (!) и отличался несвойственной начальникам добродушностью. Генеральский кабинет из красного дерева был вывезен в свое время из Германии, точнее, его отобрал шеф Смерша Абакумов у одного строптивого генштабиста, которого посадил: полированный стол, старомодные книжные шкафы, набитые классиками марксизма-ленинизма и конфискованными справочниками и энциклопедиями вроде Брокгауза или Эфрона. Над генералом висел традиционный портрет Ленина с рукой, воздетой к коммунистическим небесам, на столе рядом с массивным бронзовым прибором стоял бюст Железного Феликса. А вообще-то облик Чикина в очень советском, плохо пошитом светлом костюме не вязался с озабоченными и вдохновенными физиономиями вождей. О гомосексуализме Петр Иванович Чикин был наслышан еще на лекциях по древней истории в ИФЛИ и относился, как ни странно, к этому позорному занятию с юмором и терпимостью.

– Значит, согрешил! – смеялся он. – Так кто же он? Девочка или мальчик?

– Девочка, товарищ генерал, как я и предполагал. На их языке – пассивный! – разъяснял Громов.

– Будто я не знаю! – Петр Иванович даже обиделся. – С пассивными легче работать. Они влюбчивы, как школьницы, из них можно хоть канаты вить. Скажу честно, я до работы в органах и не подозревал, что в нашей стране еще сохранились «голубые». Правда, однажды, когда работал в тамбовском райкоме, поехал в командировку и оказался в одном гостиничном номере с армянином, кажется председателем какого-то совхоза. Однажды он угостил коньяком, поговорили и легли спать. И вдруг чувствую, что кто-то залез ко мне в постель… да я ему, извиняюсь, чуть всю штуку с потрохами не оторвал!

Генерал радостно похохотал и вдруг вспомнил, как на приеме у одного большого начальника он сидел на стуле, а начальник вдруг близко подошел к нему, и крепко сжал ногами его ноги… Генерал чуть не описался от страха, но об этом инциденте умолчал, дабы не подрывать ничьего авторитета. Ходом дела генерал остался доволен, однако советовал не спешить, подключить к Уоррену моцартов своего дела, а Барановски вывести из оперативной комбинации, чтобы он зря не светился. Громова эти указания в восторг не привели, затяжек он не любил и, главное, очень хотел получить орден к очередному юбилею ЧК-ОГПУ-КГБ. Какая разница, сколько моцартов трудятся над объектом? Моцарты они или сальери? В любом случае компромат уже налицо, и нечего тянуть кота за хвост.

Между тем влюбленная Мэгги страдала и делилась своими муками с Пэт. Мэгги влюблялась часто и в основном в женатых мужчин, что обычно сопровождалось тайными свиданиями с их нервной спешкой и заканчивалось одинаково трагически: о преступной связи узнавала жена и брала бедную Мэгги в оборот. Появление холостого Джона вселяло надежды. Однажды они поужинали в «Метрополе», но от приглашения домой на рюмку шерри он уклонился. Эту явную аномалию Мэгги объясняла провинциальностью своего кумира, его старомодностью и даже – о боже! – невинностью в 28 лет! Как же еще объяснить его отказ зайти к Мэгги?

– Может, у него венерическая болезнь? – засомневалась совсем не романтическая Пэт. – Или он импотент? У меня этот красавчик не вызывает никаких эмоций. Иногда мне даже кажется, что это женщина, переодетая в мужчину.

– Тебе лишь бы сказать гадости, Пэт. Просто это неординарный, очень сложный человек. Наверное, поэтому я и люблю его. Через полгода меня собираются перевести в Вену, я не представляю, как буду жить без него…

Джон Уоррен жил совсем в других эмпиреях, дружба с Барановски изменила его, жизнь в Москве вдруг заиграла всеми цветами радуги, да и работа спорилась лучше, что не укрылось от глаз Барнса. Изучали вместе Москву. Барановски показал Джону и переулки Арбата, где жили гении, и дворянские особнячки, где тоже жили или гостили великие, и причудливый дом архитектора Мельникова – ничего подобного не было даже в Лондоне! Новый друг сводил его к сероватому особняку на Вспольном переулке, там жил сам шеф тайной полиции Лаврентий Берия, сравнительно недавно расстрелянный за сотрудничество с английской разведкой и необузданный разврат. Однажды наслаждались «Гаяне» в Большом, после спектакля пошли за кулисы, там их встретил Владлен, длинноногий красавец с точеной фигурой, звезда балета стирал пот и грим со счастливого лица большим цветным полотенцем, благосклонно выслушал комплименты визитеров и тут же пригласил домой на незатейливый фуршетах, артисты любят ночь, нервы на спектакле разыгрываются и долго не утихают подобно разбушевавшемуся морю… У Барановски заболел отец, к которому он обещал заехать, Джону неудобно было идти одному, но Барановски убедил: отказ гению выглядел неприлично. К тому же с великими мира сего Уоррен почти не встречался, правда, однажды познакомился с поэтом Дайлоном Томасом, приехавшим из городишка Логхорн в Бристоль и тянувшим пиво в пабе. Поэт был пьян, невнятен, ничего гениального не изрек и больше болтал с двумя рыжими леди потасканного вида.

Владлен вез англичанина на своем бежевом «бьюике». Гравюры Бердслея, этрусские вазы, порочный полумрак, подсвеченный красным, бронзовые напольные подсвечники, мужчины в костюмах от Армани и Гуччи, лишь шампанское в бокалах венецианского стекла, красота и снова красота, и совсем не пахло серыми московскими улицами, по которым бродили озабоченные и такие же серые советские граждане.

В холле их встретил жгучий брюнет с твердым подбородком и темными кругами под глазами, в профиль – вылитый кондотьер Бартоломео Коллеони, что на площади Сан-Дзанироло в Венеции, Уоррен обожал этот город и несколько раз выезжал туда во время отпуска. К тому же английский у него был безупречен, даже читал наизусть Уайльда, целый кусок из «Баллады Редингской тюрьмы», куда заточили английские лицемеры великого писателя после раскрытия его страстной любви к мальчику из хорошей семьи.

 

Ведь каждый, кто на свете жил,

Любимых убивал,

Один – жестокостью, другой —

Отравою похвал,

Коварным поцелуем – трус,

А смелый – наповал.

 

Тут появился толстый скрипач во фраке, глаза его блестели, ямочки на щеках излучали добродушие, взмахнул смычком, и все притихли. Музыка медленно вливалась в полутьму, взлетала все выше и выше. Выплыл обнаженный Владлен, лишь полоска черного шелка змейкой окручивала талию, ниспадая по животу, словно дрожащий на ветру листок. Соло великого артиста захватило всех, вдохновенный гимн любви, дерзкой и сметающей все преграды, любви чистой, прозрачной – скрипка стонала, появились еще двое и слились в одно нежное трио. Праздник души. Сладострастный Леонид обнял Джона за талию и, раздевая на ходу, утянул в спальню, где к ним присоединился длинноволосый блондин с мохнатыми бровями, сильно пахнувший духами, затем еще несколько благообразных мужчин (один поразил Джона своей волосатостью, словно он только что произошел от обезьяны). Оргия получилась на славу, и Джон стал любимцем всей компании.

Наверху, потея и холодея от броских сцен, под руководством Громова трудилась команда оперативников, снимавших и отдельные кадры, и целый фильм. Не совсем в новинку, но все равно интересно и забавно, особенно при участии известных стране персонажей. Посмеивались, беззлобно честили счастливых «голубых» последними словами, кто-то заметил, что лично расстрелял бы распутного скрипача, к тому же члена КПСС, покрывавшего, словно племенной баран, почти всю компанию, а остальных выслал бы на необитаемый остров – пусть веселятся вдоволь! Наблюдая за сценами Содома и Гоморры, Громов вдруг почувствовал, что брюки его оттопырились – это привело его в ужас: неужели он… ответственный сотрудник Комитета… секретарь парторганизации… неужели? Он с большим трудом оторвался от глазка, повернулся спиной к остальным, попытался снять возбуждение, но ничего не выходило, просто черт знает что! Пришлось срочно побежать в туалет…

Новая жизнь Джона Уоррена оказалось необыкновенно радостной, о таком и во сне не снилось, Москва превратилась в восхитительнейшую столицу мира, и даже советский строй, который на себе он ощущал слабо, но все-таки не одобрял, вдруг приобрел привлекательные черты. И депрессию сняло как рукой (ах, как был прав папаша Фрейд, все болезни у нас от несвершившихся плотских желаний!), и настроение исправилось, и по работе все шло гладко.

– Вы просто молодец, Джон, я очень доволен вашей последней справкой, – говорил Барнс. – Я очень рад, что у вас прошел сплин, он, наверное, объяснялся этой ужасной русской зимой. Как вы проводите свободное время?

– Часто хожу на русский балет.

– Очень хорошо. Посетите исторический музей. Тогда вы поймете, что мы с русскими – исторические враги, ведь они всегда угрожали нашим колониям в Индии и Афганистане. Первые англичане появились в России во времена Ивана IV, они мудро подметили, что русские – весьма грязны, жуликоваты и ленивы. Правда, вывозили мы у них много рыбы, древесины, меда и воска.

– А мне русские нравятся! – искренне заметил Уоррен. – Они добры, великодушны, особенно, когда выпьют, очень любят искусство. А вот одеты они ужасно!

– На этот счет есть хороший анекдот, – хохотнул Барнс. – Портной сшил заказчику костюм, в котором один рукав был в два раза длиннее другого. Приятель посоветовал заказчику изогнуться так, чтобы этого не было заметно. Идут они по улице и слышат реплику англичанина: «Наконец-то в России научились шить костюмы! Посмотри на этого горбуна, как чудесно сидит на нем пиджак!»

Ах, если бы все время вращать себя в интеллектуальной компании русских, но своих! Мешали колония, серое окружение, пустые дипломаты, мнившие себя богами, их жены, вечно озабоченные грядущими покупками, в сущности никогда не испытавшие высот любви (даже лесбийской!). Однажды, возвращаясь со свидания, встретил Мэгги, бледную и грустную.

– Как рада вас видеть, Джон! Где это вы пропадаете по вечерам?

– Прогуливался…

– А я как раз сейчас думала о вас, – и смотрела на него, как кот на сало, хотелось повернуться и уйти.

– Обнимите меня, мне холодно… – подумалось: боже, какая омерзительная баба!

Он обнял Мэгги, вспомнил великолепный профиль Владлена и отдернул руку, словно дотронулся до скользкой змеи. Заставил себя вновь обнять ее, добрались до посольства – пришлось имитировать груду неотложных дел, иначе не отвертеться от чашки кофе у Мэгги… Достаточно того жуткого ужина в «Метрополе» и грубых поползновений затянуть его к себе.

На Лубянке прорабатывали все варианты вербовочной беседы. Громов изобрел новую тактику в отношениях с Чикиным: зная его дух противоречия, выдвигал чикинские идеи. На этот раз настаивал не спешить с «голубым» Джоном. Петр Иванович уже не помнил своей последней диспозиции, и настоял на форсированной вербовке, резонно заметив, что «хватит тянуть кота за хвост». Заодно он заботился о своей репутации: дошли слухи, что подчиненные считают его тряпкой и партийным выскочкой, ничего не понимавшим в чекистских делах, – вот и проявил решительность.

– Зачем нам тянуть? Вывалить все компры сразу! – наступал он на хитрого Громова. – В вас говорит либерализм! Именно вывалить все, шокировать, оглушить, деморализовать, не оставить ни одного спасительного выхода!

– Я не уверен, что он поведет себя правильно… – для вида возразил довольный Громов.

– А вам и не нужно быть уверенным, – отрезал Чикин, властно сверкая глазами. – Операцию буду проводить лично я.

Это был сюрпризик. Шеф неожиданно обыграл Громова, теперь и все лавры урвет, оставив его с носом, получит орден, а секретарю парторганизации выгорят лишь медалишка или почетная грамота, черт ее побери! С другой стороны, в случае крушения вербовки (тут Громов вспомнил, как дико хохотал один гомик, когда ему предъявили фотографии в постели с партнером, и не только хохотал, но молил подарить их на память, чтобы показать жене), вся ответственность падала на шефа…

Конец мая, зелено и свежо, до приватной дачи, запрятанной близ писательского городка на Пахре, добирались на трех «Волгах», покачивались патриархально на сидениях, посматривая на прозрачные, словно сарафан русской красавицы, березовые рощи, за ними мелькали обширные и запущенные поля. Владлен сидел за рулем, рядом с ним откинулся на сиденье скрипач, а позади – Джон и Леонид.

– Посмотри на эти березки – символ России, на эти просторы, – говорил Леонид, нежно гладя руку Джона. – Наш последний царь считал, что обилие пространства – это несчастье России. Но избыточность природы рождает избыточность души…

А сам думал: боже, как осточертел мне этот английский мудак! Скорее бы от него отвязаться, выполнить свой долг, а то закроют, сволочи, выезд за границу или подложат другую свинью, это они умеют, вот когда помочь надо, сразу ретивость пропадает: сколько намучился в прошлом году из-за постройки бани на собственном дачном участке! Конечно, знал, что запрещено, но думал, что органы помогут… Подумаете, преступление!

Вывернули на шоссе, зажатое зелеными заборами государственных дач, еще повиляли, проехали пару «кирпичей» и прибыли на точку. На даче к делу перешли не сразу, не спешили, создавали атмосферу, пили шампанское, слушали Баха, вели беседы о культуре и ее роли в истории цивилизации. Почему греческое искусство осталось самым великим в мире? Потому что красоту можно понять лишь из обладания мужчиной мужчины. Женщина, по сути дела, – это совсем другое существо, с ней нелегко найти общий язык. Женщины – это другое племя. Греки вообще предпочитали мальчиков, но у нас в стране даже подумать об этом страшно.

А как все было красиво и благородно во время афинских ночей! Тогда вообще люди жили разнообразней, понимали, что любое усреднение ведет к смерти, больше радовались жизни, осознавая ее быстротечность – чудесное качество, погибшее с появлением христианства и веры в жизнь загробную. И терпимости было больше: с одной стороны, бесконечные мальчики, с другой – процветающий остров Лесбос. Увы, с каждым веком на людей наваливались условности, а теперь и не продохнуть…

Нет, античный мир был удивителен, и колонна с фаллосом в храме Дионисия – лучшая ода человечеству, и вообще фаллос – центральная тема античности, и никуда от этого не деться нынешним фарисеям. И пьяный Силен со своим безумно огромным – тоже гимн. А разве не великолепны камни с головами Гермеса или Приапа, обычно стоявшие в вишневых садах для отпугивания скворцов, из середины которых торчит напружиненная мощь? Разве ученик, придерживающий голову блюющего учителя, не человечнее всех гуманистов Просвещения? Мальчик, юноша – идеал греческой красоты, а у нас на родине лишь за одни эти мысли можно загреметь на Колыму.

Объятия Леонида, сильные и медлительные. Яростно, до потери сознания.

И вдруг.

Загремели двери, и на сцене уверенно появились хмурые милиционеры, вошли спокойно и без стука, застав всех участников в разгаре действа. Общая паника, возгласы негодования. Напрасно, товарищи, возмущаетесь. Чем вы тут занимались? Не знаете Уголовного кодекса? Функционировали четко – никто и пикнуть не успел, в один момент полуодетых и растерянных затолкали в черный «воронок» и повезли в ближайшее отделение милиции, где рассовали в разные комнаты, выставив охрану, а через час развезли каждого в отдельности (конспирация!) по домам, отблагодарив и выдав за труды денежное вознаграждение. Всех, кроме англичанина.

Как внезапно на смену счастью приходит беда! Запахи гуталина, грубые окрики, сняли часы, очистили карманы. Он тихо молился Богу и обещал ему регулярно ходить в церковь и постоянно поминать родителей, он обещал ему делать все что угодно, лишь бы весь этот ужас прошел и не возвращался никогда. Наконец, втолкнули в кабинет, где каменно возвышался над столом товарищ Чикин, а товарищ Громов сидел сбоку на стуле, его физиономия отливала такой исключительной свирепостью, что у Джона от страха отнялся язык, а тут он еще обнаружил незастегнутость ширинки (удар в сердце джентльмена!), попытался привести себя в порядок, но руки дрожали, молнию заклинило, и все выглядело крайне нелепо.

– Садитесь, господин Уоррен, – приказал Чикин, одетый в форму полковника милиции, и Джон, оставив безнадежную возню с ширинкой, покорно сел и утер платком пот со лба. – Что ж, вы захвачены с поличным вместе со своими соучастниками. Все это пахнет судом и суровым приговором.

Стеснительный Петр Иванович, давя комплексы, сдвинул брови и сделал такую свинцовую паузу, что отяжелел весь кабинет, кстати, по паузам он был большой мастак еще на партийной работе, не раз опробовал их на собраниях: от внезапно наступившей тишины аудитория сразу напрягалась, разговорчики смолкали, взоры заострялись на ораторе, и любая банальность превращалась в монументальный афоризм.

– Я английский подданный, у меня иммунитет, – слабо пикнул Джон, с трудом вспомнив завет внутрипосольской инструкции на случай задержания властями, – я прошу вызвать английского консула.

– Английского консула? – нарочито развязно хохотнул Чикин, чувствуя себя не в своей тарелке. – Да он в обморок упадет, если узнает, чем вы тут занимались. Может, и посла сюда вызвать? Или королеву?

Хотя Чикин слабо представлял себе английскую монархию, но попал в точку: в семье Уорренов королевский дом боготворили, в детстве мальчика специально возили из Бристоля к Букингемскому дворцу полюбоваться сменой караула, да и потом чувства сохранились, и после последнего сеанса кино он торжественно вытягивался при звуках гимна вместе с колониальными полковниками. «Правь, Британия, правь…»

– Не отчаивайтесь! – вставил Громов, игравший роль добряка со злодейской физиономией (на этом настоял Чикин, вспомнив, что на допросах в тридцатые годы арестованных ломали именно таким дуэтом).

– У вас есть выход. Разумеется, если вы обладаете здравым смыслом… – чикинский тенорок звучал загадочно и грозно, направлял мятущийся ум в нужную колею. Но в ней, в колее, было все настолько размыто, что не выбраться, мысли метались, ударяясь о стенки черепа, и оседали в безвыходности, горло перехватывали спазмы, и под левым глазом неожиданно задергалась, запульсировала кожица, разрушая почти аполлонову красоту лица.

– Отпустите меня… Я ни в чем не виноват… Это мое личное дело… – мычал Джон.

– Может, вызвать маму и показать ей снимки? (это Чикин)

Тут силы Добра поведали некоторые истории, описанные в британской прессе, не зря Громов провел целый вечер в служебной библиотеке, просматривал газеты, рылся долго в каталоге. Наконец, вдруг счастливо высветился некий безумный немецкий профессор Иван Блох, создавший «Сексуальную жизнь в Англии» с целой главой о педиках: о седовласом министре, засеченном в отеле с прыщавым подростком, о трех выдающихся членах парламента, погрязших в оргиях и бегавшими по комнате с черными повязками на изнеможенных фаллосах. Все это добряк и вывалил арестованному. Изложенные факты свежестью не блистали, но впечатляли.

– Что же делать? Что же делать? – мычал Джон, обращаясь в пространство.

Чикин, согласно роли злодея, нахмурился, как океан перед всемирным потопом, чуть похрустел челюстями (попутно ощутил, что новый «мост» шалит и дантистам в поликлинике КГБ еще далеко до цековских высот), и пальцами прошелся дробью по полировке стола.

– Нам придется пойти на нарушение советских законов, чтобы спустить на тормозах ваше дело. Это мы можем сделать лишь в том случае, если вы тоже пойдете нам навстречу. От вас потребуется немногое: честное сотрудничество, разумеется, тайное… – к концу этого невыразительного экспозе Чикин неимоверно устал от роли злодея и думал: чем же все это закончится? Красивое лицо англичанина скривилось в дьявольской судороге, и он, словно Ворон у Эдгара По, неожиданно проорал:

– Никогда! Никогда!

Этот крик, словно плетью, хлестнул Чикина, к лицу прилила кровь, он набычился и покраснел, таким Громов никогда не видел своего обычно бледного босса.

– Молчать! – тенор сорвался на визг. – Молчать, бля! (вспомнил какой-то военный фильм, кажется, «Радугу», там гестаповец пытал партизанку) – и Чикин, вне себя от праведного гнева, расстегнул портфель и вывалил из него на стол кипу фотографий, они рассыпались в разные стороны. Джон и под, и над, и с двумя, и с тремя, и с полузакрытыми глазами в экстазе, и с широко раскрытым ртом, и с улыбкой блаженства, и в прочих безобразных видах. Он и смотреть не стал – сразу понял, пот лил по лицу, заливал глаза.

– Никогда!

– Превосходные фотографии! – не терял темпа Чикин, выдержав малую паузу. – Если желаете, можем показать вам и кино. Если мы вам не нравимся, то разошлем фотографии вашим друзьям, на службу… (пауза, пауза). Особенно будет рада ваша мама, когда получит их по почте!

Чикин почувствовал себя совсем гадом, слава Богу, что его не видела сейчас Капитолина, педагог и женщина твердых правил, она такого не перенесла бы, наверное, подала бы на развод. О, Капитоша, верная жена чекиста, всюду сующая свой нос, усекающая быстро все ошибки и прегрешения супруга, постоянно проверявшая его карманы в поисках спрятанных денег (или кондомов), фиксирующая любой волос на его одежде… О, Капитошка, всегда готовая написать в партком на мужа и излить несчастную душу! Чикин разволновался, и сердце его заколотилось. Стенокардия? Почему вдруг? Неужели от вида этих похабных фоток?

Уоррен плакал, всхлипывал, как маленький, и вытирал глаза очень модным носовым платком, совсем не соответствующим драматичности ситуации. Тут включились силы добра, извлекли из ящика стола привозной скотч «Грант», налили немного, подбавили воды, пододвинули поближе к сидящему Уоррену и попытались обволокнуть.

– Вы подумайте, вот мой телефон, – вкрадчиво говорил Громов, – мы всегда вам поможем, и вы будете продолжать встречаться с вашими друзьями…

– Вы подлецы! – Джон обливался слезами. Он вскочил, но вдруг сдавило грудь, плеснуло в голову, и он рухнул на пол, вызвав суматоху. Чикин, воспитанный в традициях коммунистической морали, попытался было сделать ему искусственное дыхание, но потом вспомнил, что не совсем приличествует передавать кислород из генеральского рта в педофильные уста, и вызвал подчиненных. Перенесли на диван, взбодрили нашатырным спиртом, вывели из дачи на дорогу, где, к счастью, попалось такси (естественно, дежурная оперативная машина). Прямо у подъезда он столкнулся с Мэгги.

– Джон, привет! Вы не хотите ли… – она осеклась, увидев его смертельно бледное лицо и красные, заплаканные глаза. – Что с вами, Джон?

Он слабо улыбнулся и прошел к себе. Что делать? Все кончено, финита ля комедиа, позорное увольнение, скандал, что делать, что делать? Прямо пойти к послу и исповедоваться. Он все поймет, конечно, будут неприятности, его отошлют обратно в Англию и, наверное, уволят, но сделают это тихо. Только к послу!

Решительно привел себя в порядок, позвонил в резиденцию посла и осведомился о местонахождении его превосходительства. Обнаружилось, что оно отдыхает на подмосковной даче (мелькнуло: вдруг на той же!) и осчастливит персонал своим появлением лишь в понедельник утром. Взглянул в окно, мрачная, тяжелая, как чугун, ночь, проклятая Москва, выхода не было, прилег на тахту и закрыл глаза. Все равно позор! Не посол, так его приближенные разболтают обо всем по посольству, все будут пялить на него глаза, хихикать между собой и шептать: «Вот идет выдающийся педераст, который спутался с такими же ублюдками из КГБ и чуть не продал старую добрую Англию!» Достал из письменного стола пистолет, взвел курок, решительно приставил дуло к виску, но палец словно онемел. Бросил пистолет, упал на постель и зарыдал. Что делать? Может, признаться во всем Барнсу? Да разве поможет этот оксфордский хлыщ?! Шума и позора будет еще больше. Что делать? Нет, в доме находиться невозможно, нечем дышать, он тут сойдет с ума…

Вышел из дома, темень непролазная, проклятые русские, вечно у них плохо с освещением. Доплелся до Софийской набережной, грязная Москва-река, под стать Темзе, поблескивала в огнях фонарей, мужик в ватнике (он же пост наружного наблюдения) ловил рыбу, отчаянно курил, плевал на тротуар, тут же передал по рации, что источник вышел на улицу. Служба не дремала, держала под контролем. Звонил в резиденцию посла – значит, хочет доложить? Или по другому вопросу? Явно в отчаянии, нервничает, бродит по набережной. Успокоить, сбить нервозность, ввести в обычный ритм. Громов тут же позвонил Барановски, которому приказали в этот вечер не отлучаться из дома.

– У него была неприятная встреча, и он переживает. Пригласите к себе, вы знаете, что делать… даю вам полный карт-бланш!

Звонок раздался сразу же. «Как поживаешь, Джон? Давно не виделись, хотя и работаем в одном месте. Что-то пасмурно сегодня на душе, захотелось позвонить тебе, соскучился…» Уже через час Джон наслаждался сибирскими пельменями на квартире у Юджина. Настроение проходило, выпили шампанского – и на одном дыхании Джон выложил все: и как его подвел дружок Юджина Владлен, и как всех захватили на даче, и нет сомнений, что все подстроено КГБ, и ясно, что милицейские чины – его сотрудники, и вообще все мерзко, и нет выхода!.

– Не может быть! – Барановски перепугался не на шутку, ведь Громов не сказал ему, что в комбинации участвовал Владлен (значит, и он агент! Елки-палки, куда ни сунешься – всюду агенты, просто ужас какой-то!). Если Уоррен расскажет обо всем начальству, то Юджина наверняка выпрут из посольства как агента КГБ, а место ведь хлебное. Ну и мерзкая организация, плевать ей на собственные преданные кадры, всех уничтожит ради своих целей! Эх, надо поскорее выехать с ее помощью в турпоездку и дерануть там подальше от этих сукиных сынов! Но это эмоции… Что делать?

– Они знают все, они предъявили мне фотографии, значит, за мной все время следили. Ты не представляешь, какие там позы!

Барановски занервничал, выпил рюмку водки.

– Там не было наших с тобой фотографий?

– Нет… Слава богу, что нет. Я не знаю, что делать…

– Главное – не делать из мухи слона. И вообще все это звучит, как анекдот. Ерунда!

– Ты что? – возмутился Джон. – Что тут смешного?

– Ситуация непростая, но ты слишком ее драматизируешь. В худшем случае тебе придется уехать в Лондон, разве это так уж ужасно?

– Если бы только это! Они обещали скомпрометировать меня! Я хочу доложить все послу…

– Самое глупое, что ты можешь сделать. Выгонят, сломают всю жизнь… А жизнь – главнее всего, главнее всех правительств и тем более какого-то КГБ. Зачем портить с ними отношения? Ради чего? Почему бы немного не поиграть с ними, что-то пообещать? Во всяком случае, не бежать от них, как нашкодивший кот!

Успокоил, придержал. И действительно, ничего не случилось. Уоррен продолжал исправно служить, так никому и не доложив о ЧП, более того, Лондон с подачи Барнса продлил командировку на год. Конечно, он ожидал, что грозная пара позвонит или возникнет перед ним на улице, он уже подготовился к этому, а они тянули. Может, вообще о нем забыли, закрутились в своих чекистских заботах? Ха-ха.

– Господин Уоррен? – спросил голос по-английски, но со знакомым акцентом. – Вам удобно со мной говорить? Это ваш знакомый Виталий, с которым вы недавно встречались на даче. Я хотел бы пригласить вас на ланч в «Арагви».

Он уже давно решил: почему бы не встретиться? Это ведь не предательство. Лучше, чем идти на конфронтацию… В «Арагви» его тут же препроводил, утянул в кабинет метрдотель – вот и Виталий, фонтанирующий дружелюбием. Выпили, закусили, заговорили о балете – Громов оказался большим любителем балета и знатоком (специально проработал несколько монографий накануне встречи, даже мемуары Лифаря прочитал).

– Вы нас извините, если что не так, – как бы мимоходом, между прочим. – Мы никоим образом не хотели вас обидеть, не расценивайте нашу встречу как шантаж. Наоборот, мы стоим за укрепление отношений между английским и советским народами, мы выступаем за мир и видим в вас патриота Британии и искреннего друга Советского Союза. Разве это нет так?

– Да, мне здесь очень нравится…

– Вот и прекрасно! – обрадовался Громов. – Мы никоим образом не намерены вмешиваться в вашу личную жизнь… (хотел добавить, что все арестованные партнеры – на свободе, но решил, что поручит Владлену самому заявить о своем благополучии).

– Чего же вы от меня хотите?

– Да ничего! Ровным счетом ничего! Нас вообще мало интересует Англия, она – не враг дела мира, а вот Соединенные Штаты…

Об антиамериканских настроениях Джона сообщал не раз Барановски, конечно, они были неглубоки: штатники раздражали своей мощью, и вообще после войны влияние Англии усыхало. Громов развил: страна превращается в 49-й штат, экран забили идиотские американские боевики, разве не ужасно? Как ни странно, Уоррену весь этот ход мысли показался новым и интересным, даже некоторым откровением, Громов увлекся, крепко насел на американский империализм, правда, вовремя спохватился, вспомнил, что не на партучебе. Закончил патетически:

– Знаете что, Джон? Давайте просто будем друзьями! Будем иногда встречаться, в этом нет ничего предосудительного. Хотя вы и не дипломат, но ваше мнение имеет особый вес. У меня только одна просьба: никому не рассказывать о наших встречах…

Последнее – залог успеха, что стоит разработка, если источник о ней болтает? Расстались друзьями, а тут еще приятный сюрприз: прямо навстречу шел блистательный Леонид, злился необыкновенно, ибо прождал около памятника Долгорукому целый час, боялся пропустить, а тут холодный ветер, черт бы его побрал!

– Боже мой, Джон! Куда же вы исчезли? Я так соскучился по вам, так соскучился! Вы знаете, в тот раз произошло недоразумение, нас приняли совсем за других людей… Послушайте, что вы делаете сейчас? Поехали ко мне!

С корабля на бал. И что в этом плохого? Разве он виноват в чем-то перед королевой и отечеством? Как повезло, что встретил Леонида…

Разработка клерка атташата подняла авторитет Петра Ивановича, а также сняла еще один немаловажный синдром: высокий генерал имел 38-й размер ботинок, и продавщицы всегда улыбались, услышав об этом, поэтому ему приходилось шить обувь в цековском ателье, тоже неприятно. Так вот после победы в деле Уоррена синдром исчез. Правда, Петр Иванович удивил свою Капу вопросом, существовал ли в Древней Греции остров вроде Лесбоса, но наоборот, где одни мужчины и мальчики. Такого жена припомнить не смогла, хотя рассказала, что Платон был гомосексуалистом и утверждения о пылкой связи Сократа с проституткой Аспазией полная чушь, ибо он тоже развратничал со своим учеником Алкивиадом.

И на Громове благотворно отразилась разработка: со стыдом ловя себя на интересе к гомосексуализму (о, эта страшная сцена во время съемок!), он решил подетальнее ознакомиться с вопросом и купил учебник «История Древней Греции» в издательстве «Высшая школа», правда, по существу проблемы ничего не обнаружил, зато узнал, что первое классовое общество появилось на острове Крит.

Человек привыкает ко всему, привыкает к войне, к голоду, к нищете, привыкает к «мерседесу», особняку с охраной, к бесконечному счастью, к нелюбимой жене, к вымогателю-бандиту. Человек привыкает и к секретному сотрудничеству, есть такой закон.

…Пришел декабрь с сильными морозами, Джон аккуратно приходил на конспиративную квартиру, от «Арагви» и прочих шикарных ресторанов отказались: нечего баловать и зря светиться. Никаких деликатных поручений ему не давали, Громов выслушивал его мысли по поводу международного положения (весьма скудные), по ходу дела ставил вопросы о жизни посольства, об отдельных сотрудниках, о разведчиках… Делал это как бы между прочим, легко и ненавязчиво, да и сведения эти не несли на себе печати секретности. На Рождество с благодарностью за труды Громов вручил книгу о балете, шикарно изданную, с конвертиком внутри. Джон раскрыл и ахнул.

– Нет, нет, я не возьму денег, ни в коем случае!

– Дорогой мой, я мог бы купить вам какой-нибудь подарок на эти жалкие две тысячи долларов, но гораздо лучше, если вы сделаете это сами…

Умели убеждать. Взял деньги! – это тоже этап, это тоже праздник! Не каждый берет, на свете хватает чистоплюев, надо еще уметь дать, делать это не грубо, мягко, словно это интересная книга, взял деньги! – теперь нужно от артобстрела переходить к атаке, яблоко созрело и вот-вот упадет на землю. Решающей встрече предшествовал целый шквал сборищ с Владленом и другими. Громов на очередной встрече:

– У нас уходит масса времени на обсуждение политических вопросов. Конечно, ваша информация очень интересна, однако гораздо удобнее, если бы вы приносили на встречи со мной документы… Я снимал бы копии, и мы могли бы всласть поесть и поболтать.

– Но нам запрещено выносить секретные документы.

– Я же вам их тут же верну. Вас же никто не проверяет. Кроме того, как я много раз вам говорил, нас прежде всего интересуют Соединенные Штаты…

Коготок попал – всей птичке пропасть.

– Но самое главное: это ваша безопасность, она дороже всего. Извините меня за нескромный вопрос, Джон, какие у вас отношения с Мэгги?

– С Мэгги? Честно говоря, она не вызывает у меня никаких эмоций.

– Извините, но было бы очень полезно для дела, если бы вы… как сказать?.. нашли бы с ней общий язык…

У Уоррена от изумления брови полезли на лоб.

– Мы располагаем различной информацией об английском посольстве… там о вас отзываются по-разному и не всегда в выгодном свете. Многие считают странным, что вы не интересуетесь женщинами. Нам бы не хотелось, чтобы этим заинтересовалась служба безопасности.

О, эта чертова Мэгги! Нет, это не в его силах. Но хотя бы провести вдвоем рождественский вечер, дела ради. Уговорил… Джон купил индейку в магазине посольства, Мэгги самолично обработала ее, засунула в жарочный шкаф и отдалась во власть любви на целых два с лишним часа, пока птица не созреет и не покроется золотистой корочкой. Первый поцелуй оказался не таким жарким, как она предполагала (Джон чуть не потерял сознание от отвращения!), все последующие события носили несколько необычный характер. Тем не менее она осталась довольна и решила воспитывать Джона, дабы превратить его в полноценного любовника.

– Почему ты раньше меня не приглашал?

– Считал неудобным…

– Ты любишь меня?

– Наверное… А ты?

– Очень. Ты правду мне говоришь?

Неожиданно на главном направлении Уоррен обнаружил недюжинные способности: ухитрялся приносить на встречи с Громовым не только материалы военно-морского атташата, но и всего посольства, фотографировал документы миниатюрным аппаратом «Минокс» или обыкновенной «Минолтой»: материалы – на сиденье стула, аппарат – на спинке, притаскивал и оригиналы, которые фотографировались на консквартире и тут же возвращались – ребята не рисковали. Вошел во вкус, получал по труду.

Но всему имеется конец, и в посольство прибыла шифровка о завершении командировки Уоррена, весть печальная: уезжала курица, несущая золотые яйца. Боже, как жалко отдавать ее чужакам в лондонскую резидентуру! Да разве они это заслужили? Сидят и чешут задницы, эти разведчики, к тому же еще презирают чернорабочих контрразведки. Но приказ есть приказ, разработали условия связи на все случаи жизни: и постоянные, и даже если грянет война, поднатаскали на тайниках, научили разбираться в схемах, использовать тайнопись и всевозможные сигналы на столбах, скамейках и стенах домов. Специально в Москву призвали для инструкций нового куратора в Лондоне.

– Будьте постоянно бдительны, следите за своим поведением. Тратьте осторожно те деньги, которые мы вам передаем, нежелательно, если ваше окружение обратит на это внимание! – инструктировал Джона посланец из Лондона, покуривая черчиллианскую сигару, к которым пристрастился в процессе своего заграничного загнивания. – Жить нужно скромно и по средствам. Будьте осторожны и в своих связях с мужчинами – в Адмиралтействе, где вам предстоит работать, существует отдел безопасности, проверяющий кадры по всем параметрам.

И Мэгги наконец-то после проволочек отбывала в Вену.

– Ах, как я люблю Вену, – говорила Пэт, попивая вместе с Мэгги кофе, – повезло же тебе! Какой красивый неповторимый город! Бельведер, Хофбург, пирожные в кафешках на Кертнер-штрассе… Я однажды там влюбилась, и красавец австриец катал меня на фиакре, он был похож на Штрауса, такие же длинные волосы…

– Знаешь, милая, дело не в городе, каким бы красивым он ни был! Все это тлен, счастье внутри нас и не зависит от места.

– Ты опять о своем красавчике? – удивилась Пэт. – Да он тебя и в грош не ставит!

– Неправда, ты ничего не понимаешь! Он любит меня… мы даже собираемся пожениться, когда я вернусь из Вены.

Последнее свидание с Джоном, непродолжительное, но с рыданием у него на груди (как хотелось ее тут же придушить!), пообещала вечно любить, иногда приезжать к нему в Лондон (только этого и не хватало!) и, конечно же, писать, писать чуть ли не каждый день. Уехала, скатертью дорога.

Наступил и его час.

– Нам искренне жаль, что вы уезжаете, Джон, – говорил Чикин важно, выдерживая паузы. – Вы – друг нашей страны и настоящий патриот, понимающий важность англо-советской дружбы! За ваше здоровье!

– Англичане, как известно, не умеют говорить тосты, – ответствовал Уоррен. – Но я хочу выпить за вас и за всех людей, которые сделали мою жизнь в Москве счастливой. Это были незабываемые годы… – Слезы показались у него на глазах, чекисты были поражены: вот тебе и извращенец! К концу прощания изрядно нализался сам Чикин, лобызался с Джоном, и вдруг сказал, что педики – хорошие ребята, и если бы вернулась древнегреческая демократия, то в мире расцвела бы культура. Громов не верил ушам своим, ничего себе разговорчики на переходном этапе от социализма к коммунизму!

Прощальный банкет дал и Владлен, стол был необыкновенный, собрались все друзья, грустно рыдала скрипка… Последний проход по Софийской набережной, Кремль прощально кивал золотыми башенками, грустно звенели куранты и ласково мерцали красные звезды. Около «Ударника» повернул в Замоскворечье к старокупеческим особнякам и уютным церквушкам, думал, что Москва – это тайна, которую сразу не раскроешь, но, вникнув, привязываешься и не можешь забыть…

Лондон моросил мелким дождем, дорога от аэропорта Хитроу была опасно скользкой и долгой, как бесцветная жизнь, – забито все было наповал, не продохнуть. Остановился в недорогом отеле на Эрлс-корте, через пару месяцев, плюнув на инструкции, снял меблированную квартиру в фешенебельном районе Пимлико, на первом этаже сверкал дорогой ресторан с бассейном. Хорошо! Не жить же в дерьме из-за проклятой конспирации! И это при его доходах! Болтался в отпуске, гулял по тихому Пимлико, по солидной Белгравии и разноцветному Челси. Скучал по Софийской, по Замоскворечью и больше по друзьям – тут все разбрелись, переругались, где ты, старая компашка, в которой не могли существовать друг без друга? Опять одиночество, проклятая пустота, одна услада – покупки дорогих костюмов и рубашек в самых лучших магазинах… Даже пошил пару троек на заказ в знаменитом Сэвил-роу. А может, поднапрячься и купить особнячок в Челси? Вполне реально, если выплату растянуть на несколько лет, русские обещали повысить вознаграждение.

В Адмиралтействе встретили его прохладно, но не враждебно, сошка мелкая, никому поперек дороги не становился и дурным характером не отличался. Правда, невзлюбил его сосед по кабинету, причем из подлой зависти: не по нутру ему были дорогие пиджаки и шелковые галстуки Джона. Распустил слух, что папа оставил большое наследство. Домой не приглашал никого (еще увидят бассейн и хоромы!), не распространялся о своей частной жизни, прослыл бирюком. Одиночество давило, но спасла всесильная фортуна: случайно в коридоре поговорил с новым заместителем министра и по взгляду его сразу почувствовал, что он из… своих или как это назвать? Действительно, на следующий день замминистра вызвал его, поинтересовался жизнью в Москве, попросил консультировать по некоторым нюансам англо-советских отношений. Вскоре Уоррен получил приглашение в имение замминистра в Шотландии на уикенд, где и начал новую, вполне приятную жизнь, причем не только для себя, но и для патронов в Москве, возликовавших по поводу его новых информационных возможностей.

От замминистра Джон остался не восторге: далеко ему было до неистовости Леонида, угнетали размеренность и даже вымученность, словно ответственный пост высосал из босса все соки, к тому же служебная зависимость сковывала, альянс по расчету – и только. Работать приходилось много, к документам Адмиралтейства добавилось множество секретных бумаг, которые замминистра увозил с собою для прочтения в имение, для облегчения плодотворной деятельности КГБ изготовил миниатюрную камеру, заделанную в пачке из-под «Мальборо». С русским разведчиком Уоррен встречался раз в месяц в далеком Джеррадс-Кроссе, сравнительно недалеко от Кливдена, где в свое время беспутствовали военный министр Профьюмо, советский разведчик Иванов и сногсшибательная проститутка Кристин Килер. Джон заваливал куратора секретными документами, в резидентуре еле успевали их обрабатывать, куратор вновь и вновь предупреждал агента о конспирации и бдительности.

Легко сказать, если жизнь прекрасна и открыты двери самого лучшего в мире отеля «Риц», где нежны омары по-термидориански и великолепен редерер, и кофе в отеле «Парк Лейн» почти рядом, там по-старомодному далеко отстоят друг от друга столики и бесшумно склоняются официанты, словно обращаясь к самому фельдмаршалу Монтгомери. Ночь хороша в баре «Океанская волна», запрятанном в низинах Мейфэр-отеля, там полинезийские чудеса, там живые крокодильчики в бассейне в приятной компании питонов и удавов, весь бар словно зарос тропическими джунглями, единственная беда – это поющие индонезийские красавицы, они мешали – всюду эти проклятые бабы! – и тогда спешил в интимный клуб в Челси, там совсем другая компания…

Однажды, когда Джон прихорашивался у зеркала, собираясь на балет в Ковент-гарден (приятно было впервые надеть только что сшитый на Сэвил-роу смокинг), в дверь позвонили, и на пороге появилась сияющая Мэгги. Она внезапно нагрянула из Вены, дура, с ходу бросилась на шею. Он ласково ее отстранил, стараясь не обидеть, но она все-таки затащила его в спальню и стала раздеваться. Это было невыносимо, он не знал, как себя вести.

– Извини, Мэгги, я спешу в Ковент-гарден…

Ужасно. Лучшие чувства повержены в грязь и безжалостно растоптаны.

– Но я специально ради тебя приехала из Вены… – губы ее дрожали, голос срывался, запахло истерикой. – Ты бесчувственный негодяй, ты грязная свинья, ты и не мужчина вовсе, а пидор, мерзкий, злой, уродливый пидор! Откуда у тебя такая роскошная квартира?!

Нашла коса на камень, в нем мигом поднялось все, что накопилось за время мучительных свиданий с нею, когда, стараясь подавить ненависть к ней, он воображал, что рядом с ним Леонид, и даже ее крашеная-перекрашеная головка на миг казалась смолисто-черной, античной… О, эти мышиные хвостики, эти бесцветные глаза! Чего она лезет? Кто приглашал ее в Лондон?! И он ударил ее по лицу, один раз, другой, лупил, словно очищал душу, с огромным наслаждением, а потом грубо вытолкнул в дверь – о, если бы она еще покатилась по лестнице!

Нет ничего мстительнее оскорбленной любви, и уже на следующий день заплаканная Мэгги появилась в отделе безопасности Адмиралтейства, она очень волновалась и не находила слов.

– Бывший сотрудник военно-морского атташата в Москве Джон Уоррен является гомосексуалистом, об этом говорили многие в колонии. Я могу засвидетельствовать, что в Москве по вечерам он очень часто отсутствовал дома, приходил поздно и неизвестно с кем встречался.

Дело закрутилось, моментально подняли все архивы, нащупали прежние контакты Уоррена в Лондоне (они не скрывали, что он был в их «голубой» компании), запросили атташат, который дал ему отличную характеристику. Выставили наружное наблюдение, обнаружили, что он ведет жизнь богатого сквайра, иногда делит ложе с замминистра (тот уже давно был на крючке, хотя трогать его боялись) и не вылазит из гомосексуальных злачных мест. Откуда деньги? Никакого солидного наследства папа не оставил. Последовал тайный обыск роскошной квартиры, там нашли и обилие денег, и контейнеры для тайников, и условные пометки тайнописью. Работали осторожно, боялись спугнуть птичку. Моментальную встречу Джона с куратором засечь не удалось, но человек явно славянского вида в долгополом макинтоше, крутившийся в районе Аксбриджа, куда внезапно выехал Уоррен, был моментально опознан как сотрудник советского посольства. Оставалось получить ордер на арест.

На допросах Уоррен подробно все рассказал и покаялся. Суд в Олд Бейли проходил при огромном стечении народа, прокурор потребовал дать подсудимому 40 лет, судья вздыхал и временами читал мораль, в результате подсудимому дали двадцать.

– Я полностью признаю свое преступление, – сказал Уоррен в последнем слове. – Но хочу добавить: годы, проведенные в Москве, были лучшими в моей жизни, никогда я не имел столько искренних и добрых друзей…

Могучие своды здания суда Олд Бейли чуть не рухнули, тихий шорох пронесся по залу, заколебался, затрепетал воздух: это трудолюбивые московские геи, перевоплотившись в ангелов, влетели в помещение и нежно аплодировали белыми крыльями.

ВСЕ ТА ЖЕ ТЕМНАЯ НОЧЬ, ТОЛЬКО ПУЛИ СВИСТЯТ ПО СТЕПИ

Наступила гробовая тишина, морды у всех моих шпионов были такие грустные, словно все только что выползли из оргии, пройдя через многие руки и ноги, как несчастный Уоррен. Гусь хряпнул полстакана виски, Сорока вытирала носовым платком пятнышко на взмокшем от напряга платье, у Совы набрякли глаза и повисли брови, словно она собиралась рыдать. Признаться, Джованни, меня эти драмы гомиков нисколько не взволновали, я наблюдал за Сорокой, у которой от удивления раскрылся рот и стали сухими губы. Она нервно облизывала их трепещущим язычком, и мне хотелось вскочить и тут же на глазах у всех… Но большое общество в данном случае мне претило, хотелось в звездную ночь, на зеленые поля, tacitae per amica silentia lunae – при дружеском молчании умиротворенной луны.

Но не подумай, благородный Джованни, что я похож на глупого петуха, который целыми днями гоняется за курицами, нет, Джованни, я никогда не забывал о «Голгофе». И именно в тот момент, когда педики предавались тогда преступным ласкам (зато ныне какая свобода! попробуй только пикнуть против – и тебя забьют камнями орды лесбиянок и гомосеков!), я подумал: а ведь им, гадам, еще, и пенсии платят! Мысль о пенсиях не давала мне покоя и переросла в большой философский вопрос: а нужны ли пенсии вообще? Ведь в истории человечества они появились сравнительно недавно, во многих странах их вообще нет. Разве не положителен опыт острова Фиджи, где стариков по достижении пятидесяти лет просто сбрасывали в пропасть? А ведь народ избаловался, ленится работать, хочет, видите ли, наслаждаться жизнью! Лозунг отмены пенсий прозвучит, как ядерный взрыв, народ восстанет, сбросит кровососов-богатеев и возвратится на коммунистические рельсы. Через много лет по инициативе ВВ мы об этом заикнулись, но гнев народа превзошел все наши ожидания и поставил под угрозу не только «Голгофу», но и вообще жизнь на планете. Так что не все идеи, связанные с педрилами, дорогой Джованни, заслуживают одобрения и Нобелевских премий.

«Ну и ну! – думал я раздраженно. – Хорошими рассказиками мы друг друга потчуем! Одни вешаются, других бросают в каталажку, неужели ради всей этой тоски я и устроил себе декамерон? Смакуем чернуху, а ведь жизнь прекрасна и весела, и со шпионами происходят до судорог смешные и мистические вещи!» (Вспомнил железную койку в больнице им. Соколова и истошно орущую Розу).

Я встал и поднял бокал.

– Друзья! Позвольте мне развеять настроение и поведать новеллу о собственных похождениях в Париже. Единственно грустное в этой истории – это то, что я выезжал вместе с женой, к счастью, мы давно развелись и вспоминаем о существовании друг друга, лишь когда требуется громоотвод для накопленных эмоций. Не будьте слишком суровы ко мне: кое-какие детали пришлось изменить, дабы не поставить под удар ценного агента.