Книга: Собиратель реликвий
Назад: 4. Фридрих
Дальше: 6. Лодка Рыбаря

5. Дюрер

– Что за манифест?

– Довольно длинный, ваша милость. У меня не было времени дочитать до конца. Это… В общем, тезисы обличения – так, кажется, их называют… Против брата Тецеля. Девяносто пять тезисов.

– Я как знал, что он замышляет что-то вроде этого, – простонал Спалатин.

– Девяносто пять? – улыбнулся Фридрих. – Неужели двери нашей церкви настолько поместительны?

– Мог бы и предупредить, – вздохнул Спалатин. – С позволения вашего сиятельства…

Спалатин с помощником вышли, оставив Фридриха, Дисмаса и Кранаха молчать втроем.



Когда Дисмас закончил свой рассказ, Дюрер вздохнул:

– И это как пить дать вызвало солидное несварение у Фридриха. – Он коснулся кистью холста на мольберте. – Ему поставили клистир?

Дисмас сидел у большого окна в мастерской Дюрера.

– По-моему, вся эта история его лишь позабавила. Только Спалатин всполошился.

– Значит, Лютер их просто вывесил? Или все-таки приколотил гвоздями?

– Про гвозди рассказывают любители дешевых сенсаций. На самом деле он оклеил двери страницами памфлета.

– Забава будет недолгой. За такое отправляют на костер.

Дисмас покачал головой:

– Не в Виттенберге. Фридрих не любит костров. У него даже собственного палача нет, приглашают со стороны.

– А я согласен с Лютером. От индульгенций за версту разит жульничеством. Да и с какой стати германские народы должны платить за римские соборы?

Дисмас встал и потянулся. Из-за спины Дюрера взглянул на мольберт с портретом. С холста смотрел банкир Якоб Фуггер, заимодавец Альбрехта.

– Он и вправду такой статный или ты набиваешь себе гонорар?

– Сходство один в один. Он и впрямь хорош собой. Я не приукрашиваю своих заказчиков. Не то что некоторые в Виттенберге.

Дисмас хохотнул:

– Ненадолго же тебя хватило. Вот уже и подпустил шпильку бедному Кранаху.

– Бедному Кранаху? Ха-ха. Он так беден, что аж позвякивает на ходу. Над каким шедевром он нынче корпит? По слухам, он теперь не удосуживается писать собственноручно, только ходит по мастерской и командует подмастерьями: побольше синего там, немного желтого сям…

– По крайней мере, он не сует автопортреты в каждую картину, как ты. Неделю назад я был с Фридрихом в его галерее, у него там висит твое «Мученичество десяти тысяч».

– Бесспорный шедевр.

– Да, очень мило. Но даже при свечах я с десяти шагов могу узнать твое лицо. Картину надо было назвать «Мученичество десяти тысяч с Альбрехтом Дюрером точнехонько посередке».

Это было знаменитое полотно Дюрера, на котором изображались изуверские и разнообразные казни десяти тысяч солдат-христиан на горе Арарат от рук персидского царя Шапура по приказу императора Адриана. Или Диоклетиана. Никто точно не знал. Дюрер поместил себя в центре полотна, рядом со своим другом Конрадом Цельтисом, который умер незадолго до начала работы над картиной. Дюрер утверждал, что ввел себя в число персонажей исключительно в качестве дани уважения покойному товарищу. Дисмас же подозревал иные мотивы.

– Так прямо и висит среди святынь?

– Да, Нарс, так и висит.

Дисмас прозвал приятеля Нарсом в честь Нарцисса, образца самовлюбленности, за склонность Дюрера к автопортретам и помещению своего изображения в другие картины.

– Только не подпускай к ней Кранаха, он обязательно захочет ее улучшить.

Меховой палантин Фуггера Дюрер писал жженой умброй. Тема осквернения дюреровских работ Кранахом всплывала постоянно. А началось все много лет назад. Император Священной Римской империи Максимилиан – в то время главный покровитель Дюрера – заказал иллюстрации для своего печатного молитвенника. По причинам, которые так и остались неясными, Дюрер бросил работу. Ее завершил Кранах. Стонов и причитаний было столько, будто Кранах выплеснул в лицо Дюреру ведро краски. Но даже это надругательство не шло ни в какое сравнение с той вопиющей наглостью, которую Кранах позволил себе следом. Он осмелился завершить портрет Максимилиана, начатый Дюрером. Этого простить было невозможно. Никогда. Одно слово – художники.

На издевки Дисмаса Дюрер, фыркая, отвечал: «Я пишу прекрасное, где бы я его ни нашел. И если я нахожу его в зеркале – так тому и быть».

Нарс был симпатичный малый: высокий и стройный, с копной рыжих кудрей; борода и усы были аккуратно подстрижены на итальянский (ну еще бы!) манер; рыцарские скулы, чувственный рот и глаза с поволокой, как у влюбленного юнца. Взгляд его – и в жизни, и на портретах – неизменно ускользал от смотрящего. Дисмас относил это на счет меланхолии. Дюрер истово верил, что находится под влиянием Сатурна. Мрачного Сатурна.

– Да там едва можно разглядеть, что это мы с Цельтисом, – сказал Дюрер.

Он наверняка бросил эту реплику, чтобы поддержать разговор о себе самом. Дисмас улыбнулся и подумал: «Ладно, Нарс. Давай еще немного поговорим про тебя».

– Ну а в «Поклонении волхвов»? Ты же вывел себя в образе волхва! А в «Празднике четок» над заалтарной полкой в венецианской церкви Святого Варфоломея? Стоишь, голубчик, у всех на виду с бумажкой в руках, на которой по-латински изложена похвальба, что, мол, написал картину всего за пять месяцев. Хотя сам прекрасно знаешь, что за семь. Всякий стыд потерял. Каждый твой Христос все больше и больше походит на тебя самого! – Дисмас накинул плащ. – Хватит. Фуггер твой и так уже красавец, любо-дорого посмотреть. Заплатит двойную цену, не сомневайся. Пойдем выпьем. А потом заглянем в «Сады Эдема». У меня женщины не было с тех пор, как Карл Великий сидел на троне.

– Я бы на твоем месте поостерегся. Я недавно рисовал одного человека с французской язвой… – Дюрер передернулся. – Мерзкая штука. Да и вообще… То чума, то французка… Ох, несдобровать нам!

Чума приходила в Нюрнберг регулярно. У Дисмаса она отняла жену и детей, у Дюрера – мать, с которой они души друг в друге не чаяли. Чумы Нарс боялся до судорог и при слухах об очередной вспышке бежал через Альпы в Италию. Впрочем, не только поэтому. В Италии он еще и учился. Дисмас советовал ему не корить себя за смерть матери. Ведь не потащил бы он старушку через Альпы? И все-таки…

– В приличных борделях за этим следят, – заметил Дисмас.

– На-ка, посмотри. – Дюрер подошел к комоду, вытащил стопку толстых листов и передал Дисмасу.

– Черт, – поморщился тот.

– Все еще собираешься в «Сады Эдема»? Я рисовал с натуры. Но близко не подходил.

Дисмас не без доли злорадства увидел, что на гравюре «Сифилитик» изображен ландскнехт, расфуфыренный, как обычно. Болезнь была в поздней стадии. Сочащиеся гноем мерзкие язвы покрывали лицо, руки и икры. Один зажиточный женевец, пораженный той же заразой, на коленях умолял Дисмаса добыть мощи праведного Иова, которого христианство определило покровителем сифилитиков. Также считалось, что помогает риза Богородицы.

– Я бы его пожалел, не будь он ландскнехтом, – сказал Дисмас, возвращая гравюру.

Дюрер поглядел на свою работу:

– Даже в этом плачевном состоянии он оставался спесивым говнюком. – Он спрятал листок и спросил тоном заговорщика: – А знаешь, у кого еще французка?

– У папы?

– Нет. У папы – поганый свищ. Нет нужды рассказывать, как он его заработал.

Дисмас скорчил рожу:

– И знать не хочу. А тебе-то откуда известно?

– Мне Рафаэль рассказал.

– Кто?

– Дис, твое невежество поистине не имеет равных. Рафаэль, живописец.

– Один из твоих итальянских дружков, что ли?

– А французка – у императора. И он от нее помирает.

– Это всем известно, – сказал Дисмас. – А последнюю новость слыхал? Он поехал в монастырь в Фюссене. Говорят, в ужасном виде, весь рот в язвах. Но черпал своей кружкой из общей чаши со всеми монахами, а им приходилось тоже черпать оттуда. Вот повезло-то, да? Ну, Максимилиан свое заслужил. Он развратник хуже Тиберия.

– Нельзя ли чуть попочтительнее? Он все-таки мой покровитель.

– Тогда найди себе другого покровителя. У меня вот, например, нет покровителей в гнойных язвах. – Дисмас вздохнул. – Мне что-то расхотелось в «Сады Эдема». А после нашего разговора, наверное, больше никогда не захочется. Но выпить надо по-всякому. Пошли.



Дюрер жил в Тиргартнертере, у подножия замка. Как обычно, приятели пошли в «Жирного герцога» и сели в углу, где потише.

Дюрер хандрил. Дисмас пил пиво, Дюрер – бренди, одну кружку за другой.

Вдруг он сказал:

– Если император действительно помирает, то мне нужен новый покровитель.

– Вечно ты переживаешь из-за денег. Ох, ради всего святого, ведь ты – Альбрехт Дюрер. С голоду не помрешь.

– А ты знаешь, сколько ртов я кормлю? Детей нет, но есть братец Ганс с семейством. И все как один прожорливы. И родственники Агнессы. И прислуга. И подмастерья. И покупка материалов. Поверь, я очень завишу от Максимилиановой пенсии. И от этих рук. – Он вытянул перед собой руки, словно для осмотра. – Все время немеют. А глаза? Что будет, когда я ослепну, а?

– В таком случае, может, тебе все же следует приукрасить портрет Фуггера? Я готов попозировать.

– А какое жалованье платят придворному живописцу? Ну, этому халтурщику Кранаху?

– Фридрих со мной это не обсуждает. Да и что тебе Кранах, Нарс?

– Говорят, он получает двести гульденов в год. Двести! Я за Агнессой столько приданого взял.

– Вряд ли ему столько платят. Но живет он недурственно, это да. Вдобавок, столуясь у Фридриха, голодным не останешься.

– Мне бы так. И это какой-то Кранах! Нет в этой жизни справедливости. Вот и приходится уповать на следующую.

– Слушай, сходил бы ты к мастеру Бернгардту.

– Этот банкир твой, что ли?

– Он гений. Дай ему гульден, он превратит его в дукат, а дукат – в алмаз. Благодаря ему мое состояние выросло в четыре раза.

Дюрер пожал плечами:

– Я поговорю с Агнессой. Деньгами занимается она. Теми, что остались.

– М-да, разговоры у нас – лучше некуда, – вздохнул Дисмас. – Сифилис, папские свищи, полудохлый развратник-император, а теперь вот нищета и голодная смерть. О чем бы нам еще поговорить? О казнях? Поехали со мной в Майнц, а? Там у них каждый день кого-то жгут.

В конце концов Дисмас сумел заставить Дюрера улыбнуться, рассказав, как огорчился Альбрехт, когда выяснилось, что Дисмас не купил ему поддельный байдак святого Петра.

– Но больше всего он хочет плащаницу.

– Плащаницу? Я сварганю ему плащаницу! – От выпитого язык Дюрера начинал понемногу заплетаться. – Такую плащаницу… такую прекрасную плащаницу, что Иисус захочет вернуться с небес и снова в нее замотаться.

– Не говори так, Нарс.

Дюрер грохнул кружкой о стол:

– Эй, Магнус! Шевели своими жирными булками и неси мне еще бренди. И этих твоих конских ссак для моего друга Дисмаса.

– Альбрехту не нужна твоя плащаница, – объяснил Дисмас. – Он хочет ту, что в Шамбери.

Кабатчик Магнус, огромный малый, по счастью терпеливо сносивший шутки в адрес своих тылов, подошел и плеснул бренди в кружку Дюрера.

Тот перегнулся через стол к Дисмасу:

– Знаешь, мы с тобой могли бы недурно подзаработать.

– Мне уже не нравится твоя задумка.

– Все равно слушай. Я делаю плащаницу, а ты продаешь ее своему горе-архиепископу. Двадцать пять процентов – твои.

– Неслыханная щедрость. Как поживает Агнесса?

– В манду Агнессу.

– Я не прочь, но она твоя жена. Нарс, я пытаюсь переменить тему.

– А что такого? Ты же презираешь Альбрехта…

– Я ни разу тебе не говорил, что презираю Альбрехта.

– Да ладно, ты сто раз выражался в этом духе. Он свинья. Не такая свинья, как папа, но тем не менее – свинья. А Тецель? Вот кто настоящий подонок! Эх, на костер бы его…

Дюрер осушил кружку и начал колотить ей по столу. В таверне притихли. Дюрер вскарабкался на стол и распрямился на нетвердых ногах.

– Нарс, сядь! – велел Дисмас.

Дюрер воздел кружку:

– За брата Мартина Л-лултера. Лу-лур…

Все уставились на него.

– Ну же! Вы! Все! Пейте! За Мартина Лу-те-ра. Во! Смерть папе-содомиту!

– Эй! – крикнул кто-то. – Думай, что несешь!

К ним подковылял Магнус:

– Мастер Дюрер. Прошу вас. Не надо скандалов.

Дисмас дергал Дюрера за штанину:

– Нарс, слезай оттуда.

– Магнус, еще бренди! Всем бренди! – Дюрер поднял кружку. – Пейте! Пейте за Альбрехта Дюрера!

– За кого? – переспросил кто-то.

– За Альбрехта Дюрера! Который подтирает задницу картинами Лукаса Кранаха!

Дисмас и Магнус стянули Дюрера со стола и дотащили до дверей.

– Ты великий человек, – бормотал Дюрер, наваливаясь на кабатчика. – Самый великий. Величайший! Величайший во всей… империи.

– Я доведу его до дома, – сказал Дисмас Магнусу.

Ночная прохлада приятно освежала.

– Лишь бы никто не кликнул стражу, – обеспокоенно заметил Дисмас.

– Насрать на стражу. Что они нам сделают?

– Нарс, нельзя залезать на стол в таверне и орать, что папа – содомит.

– Можно. Он же содомит. Л-лулт… Ой, я никак не могу его выговорить! Л-у-у…

– Ты пьян, Нарс.

– Тсс! Погоди, слушай, сейчас скажу. Лу-у-тер. Лутер теперь у нас папа. Дисмас?

– Что, Нарс?

– Я Лутера лублу.

– Ладно. Хорошо. Пойдем.

– Отведи меня к нему, я перед ним исповедуюсь.

– Нарс, брат Лютер – в Виттенберге, а мы – в Нюрнберге.

– Я хочу его написать. Сделаю его бессмертным.

– Полагаю, о своем бессмертии он уже позаботился. К тому же Кранах тебя опередил.

– Кранах? Кранах. Кранах – залупень!

– Тише, Нарс. О господи.

– Он и выглядит-то как залупень.

– Если не утихомиришься, я сдам тебя страже.

– А я буду сопротивляться, – сказал Дюрер, заваливаясь на забор.

Дисмас подхватил друга под локоть:

– Когда Агнесса увидит тебя в таком состоянии, ты пожалеешь, что тебя не сцапала стража.

Назад: 4. Фридрих
Дальше: 6. Лодка Рыбаря