XIII

Общие сто пятьдесят тысяч Настя потратила в один день. Скромное колечко взамен утраченного, пара кофточек, которыми я вынужден был любоваться весь вечер, и противоударный айфон. Айфон был испытан на прочность через час после покупки. Настя выбросила его с четвертого этажа – аппарат разлетелся вдребезги. Мы снова сидели на мели.

Я побрел в редакцию. На редакторском месте сидел Пожрацкий, а на коленях у Пожрацкого – Танюха-поэтесса.

– Привет, Бобби, – закричал Гаврила, – как раз о тебе говорили.

Время от времени Пожрацкий называл меня Бобби. Я не обижался. Одна знакомая проститутка называла меня Герберт Герберт, уверяя, что это имя главного героя «Лолиты». Я и с этим не спорил.

Пожрацкий приветствовал меня стихами:

 

О Бобби, предводитель копирайтеров,

Защитник угнетенных гастарбайтеров,

С тобою мы от тьмы несемся к свету,

Но тормозим у рюмочных при этом.

 

Я усмехнулся, Танюха скривила рожу – она сочиняла хуже.

– Толерантный вы наш, – сострила Танюха. Как всегда, неудачно.

Я сел на стол:

– Не помешаю?

– Уже нет, – сказал Пожрацкий и плотоядно заржал.

– Где? Опять в туалете? – спросил я. – Какая пошлость.

– Ты белоручка, Бобби.

– Запомни, Пожрацкий: брезгливость – главный стопор на пути к преступлению.

– Как интересно! – закатила глаза Танюха.

– Обоснуй, – заинтересовался Пожрацкий.

– В школьные годы я ездил в археологические экспедиции. В Сибирь.

– Там, наверное, жутко холодно, – вставила Танюха. Как всегда, не к месту.

Пожрацкий снял ее с колен и брезгливо осмотрел. Поздно, думаю. Я продолжал:

– Летом в Сибири жара почище, чем в Крыму, а зимой археологи не работают. Во второй экспедиции, в Хакасии, мы жили в солдатских палатках. Огромные такие шатры, а внутри нары. Однажды в палатку заползла гадюка.

– Наверное, жутко страшно, – сказала Танюха.

– Закрой рот, – сказал Пожрацкий.

Все правильно: рот сделал свое дело, рот может уходить.

– Страшно не страшно, но приятного мало. Ветераны рассказали, что в прошлом году гадюка укусила девушку из Бельгии. «Скорая» приехала через две недели.

– Не может быть, – вклинилась Танюха.

– Все тоже удивились. Тому, что вообще приехала. Бельгийку не откачали.

– И что с ней стало? – спросила Танюха, дрожащим, как и положено поэтессе, голосом.

– Как что? Запаковали в гробик и отправили на историческую родину. В Сибири какие-то другие гадюки, ядовитей, чем у нас. В общем, история про бельгийку нас не развеселила. Мы деликатно стояли на улице и ждали, уползет гадюка или нет. Она не уползала. Надо было что-то делать. Мой приятель Олег поднял большой камень и опустил гадюке на голову.

– Прекрати, – завизжала Танюха.

– Рассказывай, – сказал Пожрацкий.

– Потом он взял гадюку за хвост и выкинул из палатки.

– Меня сейчас вырвет, – заявила Танюха.

– Ветераны сказали, что нельзя оставлять труп у палатки. Дескать, другие змеи будут мстить. Чушь, видимо, но мы испугались. Олег снова взял гадюку за хвост и унес в степь. Больше никто не здоровался с ним за руку. И разговаривали только по необходимости. Никому не было жалко гадюки. Никто не признавал за ней права на жизнь. Но никто, кроме Олега, не решился на убийство. Из брезгливости. И я не украду бутылку пива из магазина не потому, что честный, а потому, что западло. Нефтяную скважину я бы украл влегкую.

– Мне кажется, ты легко мог бы убить человека, – сказала Танюха, омерзительно растягивая гласные.

– Заигрываешь? Я не Гаврила, в туалете не готов, а дома меня ждет девушка.

Танюха вспыхнула:

– Я видела твою пассию. Уродина.

– Протестую, – сказал Пожрацкий, – она очаровательна.

Я задумался и сделал одно открытие. Абсолютно не важно, что человек говорит. Важно, кто говорит. Танюха назвала Настю уродиной – и я оскорбился. А Пожрацкий назвал ее очаровательной – я опять недоволен.

Если бы Пожрацкий назвал Настю уродиной – я был бы рад. Или, по крайней мере, спокоен. А если бы Танюха назвала ее очаровательной – я бы согласился, что Танюха не такая уж дура.

Когда мужик говорит тебе:

– Ну ты человек! Ведро можешь выкушать! – это признак глубочайшего уважения, которое проявляется в слове человек.

А когда девушка заявляет:

– Ты мне нравишься как человек, – большего оскорбления и выдумать невозможно.

Выходит, прав был проходимец Марр, развенчанный Сталиным в бессмертном труде «Марксизм и вопросы языкознания». Язык никакой не базис, а надстройка. Причем весьма относительная.

Неважно, что ты говоришь. И твоя сущность тоже не важна. Важно, кто ты есть в данный момент времени. Проще говоря, твоя экзистенция как аспект всякого сущего в отличие от другого его аспекта – сущности.

Короче, напиши я, что пора возрождать духовность, редактор эту ботву не напечатает. А если напечатает, то никто не прочитает. И уж точно никому не придет в голову это обсуждать. А если про духовность напишет Никита Михалков, интернет будет неделю стоять на ушах.

А если я, к примеру, опубликую роман про извращенцев и прославлюсь, я тоже смогу писать, что пора возрождать духовность. И интернет будет стоять на ушах. Сущность моя при этом не изменится. И слова останутся теми же.

Что-то подобное, помнится, излагал Нора Крам, когда базарил про постинформационное общество. Мулька, продвигающая инфу, – это и есть твоя экзистенция. Все это, конечно, ближе к Хайдеггеру, чем к Кьеркегору, но сути дела не меняет.

Вопрос в том, что выведенный мною закон релятивности слов применим к любой эпохе. В первобытном стаде я отреагировал бы на слова Танюхи и Пожрацкого о Насте точно так же, как и сегодня.

Но только на высшей стадии развития человечества – в постинформационном обществе – закон принял всеобъемлющие формы и пропитал собою все аспекты бытия. А значит, мои тексты одновременно за и против русского национализма – это высшее проявление саморазвития моего духа.

– Бобби, Бобби, – услышал я голос Пожрацкого, – что с тобой?

– Извините, задумался.

Я огляделся. В редакторском кресле сидел редактор. Пожрацкий и Танюха стояли по стойке смирно.

– Материалы про угрозу русского национализма имеют успех, – обратился ко мне редактор.

– Демшиза в восторге?

– В полном. Тебя собираются выдвинуть на премию Леонтия Брюховецкого.

– Кто это?

– Понятия не имею, – сказал редактор и бухнул безо всякого перехода: – Как ты относишься к геям?

– Он к ним не относится, – ступила Танюха, после чего ее наконец-то выпроводили.

– В принципе Танюха права, – сказал я. – Один раз напишешь про педиков, потом во всю жизнь не отмоешься. С чего, мол, заинтересовался… Нет дыма без огня…

– Это не имеет значения, – сказал редактор. – Это даже хорошо. Обозреватель-гей – это круто. Но я не хочу тебя насиловать.

– Насиловать обозревателя-гея – это не круто. Это статья. Причем не журнальная, а уголовная.

– Повторяю вопрос: как ты относишься к геям?

– Никак.

– Не имеет значения, – повторил редактор. – Тему геев отложим до лучших времен. Через неделю твои банановцы проводят с геями совместную акцию. В защиту тридцать первой статьи Конституции. Называется: «Нам – пикет, вам – минет».

– Креативно.

– А завтра у них митинг-шествие. К дому, где убили кавказца, о котором ты писал.

– Его еще не снесли?

– Кого?

– Дом.

– Пока не снесли, – сказал редактор. – Общественность протестует.

Я вспомнил активистку с зычным голосом и выругался про себя.

– Значит, митинг-шествие, – редактор посмотрел в пресс-релиз, на котором красовался супрематический банан. – Называется: «Марш против русского национализма и сноса дома». С тебя репортаж. Объем не ограничен.

– А гонорары?

Редактор ничего не ответил и уткнулся в монитор.