XI

Я проснулся и подумал, что мне некогда думать. Подошел срок – сегодня мы должны отдать Гургену сто пятьдесят косарей.

Жженый уверял, что Гурген пропал. Но вчера под дверью я нашел листок бумаги с обозначением места встречи и короткой припиской: «Уговор остается в силе».

Сто пятьдесят косарей лежали в Настиной сумочке. Плата за бутеры, броды и мохаммедов. Рядом с сумочкой сидела Настя.

Я смотрел на нее. После чердачной истории мы сблизились, и в то же время что-то нас развело. Секс стал жарче – как в первые дни, и говорим вроде по душам, но по глазам вижу – что-то не то.

Наверное, мы стали разговаривать слишком серьезно. Точнее – о серьезных вещах. Еще точнее – о вещах, которые считаются серьезными.

Почему-то никто и никогда не обвинял меня в глупости. Меня обвиняли в заторможенности и сумасшествии. В излишней угрюмости и в чрезмерной болтливости. В педантизме и в легкомыслии. А в глупости – ни разу. По-моему, напрасно.

Но, видимо, по этой причине дамы при знакомстве всегда заводят со мной какие-то несусветные разговоры. А нравится ли вам Умберто Эко? А почему роман «Имя розы» называется «Имя розы», хотя ни про какие розы там не говорится? Я подыгрывал. А почему роман «Три мушкетера» называется «Три мушкетера», хотя совершенно очевидно, что мушкетера четыре? Кто ж нас поймет, творческих людей. Конечно-конечно. Простому человеку вас не понять. Наверное, это очень интересно? Ах, не интереснее, чем закручивать гайки электроотверткой. Уж вы мне поверьте.

Такие разговоры продолжались два дня. На третий все приходило в норму. То есть мы начинали сплетничать об общих знакомых и обсуждать проблемы на работе. Если тема Умберто Эко возвращалась, я знал: меня скоро бросят. С Настей мы стояли на грани Умберто Эко. Еще чуть-чуть – и маятник Фуко достигнет роковой точки. Хотя, наверное, я все это навыдумывал из-за скверного самочувствия и нервного напряжения.

Напряжение возникло не просто так. Настя намылилась на стрелку с Гургеном. Вместе со мной. Совершенно ни к чему. Подобные вещи предполагают конфиденциальность. Решаются один на один. Я сыпал аргументами. Я, как всегда, забыл, что передо мной упертая барышня, и я стреляю по мишени, которую давным-давно сняли и отнесли в чулан.

– Ты мне не доверяешь? Думаешь, я прикарманю бабки, а тебе скажу, что отдал Гургену?

Она мне доверяет, но деньги, между прочим, нашла она. Ей и решать. Удар ниже пояса. Запрещенный правилами, но, тем не менее, – нокаут.

Мы поехали. Настя ожидала веселого приключения. Она забавлялась в метро, где, по собственному признанию, не была ровно восемь лет. Ее смешили турникеты, разящие человека в самые интимные места. Автоматы, выплевывающие жетоны и сдачу. Женщины, одетые в демисезонные пальто. Наконец, я усадил ее и встал рядом.

Я не ожидал никакого приключения. Я думал о том, что скажет Гурген, получив деньги. Сколько еще потребует? Что потребует, я не сомневался. И главное – мне казалось, за нами кто-то следит. Кто-то сверлит мне спину и уже добрался до позвоночника. Я вертел телом, головой и глазами. Надо успокоиться, это просто нервяк. Головняк породил нервяк. Все нормально.

Я уставился в рекламу. «Стеклоочиститель Aktiv для стекол». Что за стиль? Стеклоочиститель для стекол. Освежитель для гороступа. Покупай тупо. Когда это было? Когда мы сочиняли очистительные слоганы? Недавно? Совсем недавно – в прошлой жизни.

И все-таки – для чего еще может быть стеклоочиститель? Для мытья посуды? Какие идиоты делают рекламу! Но идиотизм производителей меркнет в сравнении с идиотизмом покупателей, отупевших от прелестей общества потребления. Помню рекламу Zanussi. «Вода закипает при ста градусах. Доказано Цельсием». Я рвал и метал. Приставал ко всем подряд. В том числе к надменным выпускникам технических вузов. Есть у меня и такие знакомые. Они никогда не объявили бы атом маленьким железным шариком. А вода от Zanussi их не смущала.

– Вода закипает тогда, когда закипает, – орал я. – Она закипает тогда, когда ей захочется. А Цельсий всего лишь придумал, что это будет сто градусов. По Реомюру вода закипает в восемьдесят. Жизнь вообще сложная штука. Доказано мною.

– Ты чего разорался? – удивлялись знакомые из технических вузов. – Давай-ка лучше освежись, у тебя налито. Коньячок сегодня пьется – просто зашибись.

Как прикажете жить в этом мире? Мне, тоскливому аналитику.

Мы приехали. Выбрались на поверхность и встали в условленном месте. Никого. Десять минут. Пятнадцать. Чей-то взгляд – нет, уже чьи-то взгляды – пронзали меня насквозь. Во всех направлениях. Даже Настя занервничала. Прижала сумочку к груди, а сама прижалась ко мне. Как котенок.

У ларька стоит кавказец и жует пирожок. Смотрит в нашу сторону. На нас?

Еще один – у «Роспечати». Что ему делать у «Роспечати?» В кожаной куртке и со лбом в два пальца. Третий. Четвертый. Идут к нам. А где Гурген? Пропал он в самом деле или не пропал? Жив он или нет?

Я успел подумать, что и холодный пот – не фигура речи.

– Видишь отстойщиков? – сказал я Насте. – Иди к ним, садись в машину и уезжай.

– Я с тобой, – отрезала Настя. Декабристка хренова.

– У тебя деньги. Иди.

Она пошла. Это еще что такое? За нашими кавказцами тоже следят. Я заметил бритоголовых. В точно таких же кожаных куртках. С точно такими же лбами в два пальца.

Между Настей и машиной выросли двое кавказцев. Давай, детка…

Самое ужасное, что я абсолютно не знал, что именно моя детка должна давать. Отдать бабки и уносить ноги? Разумно. Так ведь мы и приехали, чтобы отдать бабки. В чем подвох? С чьей стороны?

Настя полезла в сумочку. Отдает деньги? Не угадал. Она выбросила вперед руку – кавказец схватился за лицо и сел на корточки. Второй стоял раскрыв рот, пока его не вырубил один из бритоголовых.

Я рванул к Насте, которая – по примеру незадачливого кавказца – стояла раскрыв рот. Я схватил ее за руку, и мы побежали, не оглядываясь.

– Давай быстрее.

– Придурок, я на каблуках.

Это я придурок?! Никогда не видел Настю на каблуках. Сколько помню, она всегда ходила в кроссовках. Я даже не обратил внимания, что она сегодня на каблуках. Она положительно рассчитывала на романтическое свидание.

– Пошли шагом.

Настя тяжело дышала, но глаза сверкали нездоровым блеском, выдававшим азарт. Азарт чего, дура? Ты, конечно, похожа на хищницу семейства кошачьих, но в данном случае ты антилопа, за которой несется леопард или какой другой мудозвон с подозрительными намерениями. К тому же – антилопа на каблуках.

– Как ты его уделала?

– Газовый баллончик.

– Чего? – Я чуть не рассмеялся. Что-то из ранней юности. – Откуда?

– Бросила в сумку и забыла, – сказала Настя. – Лет пятнадцать назад.

Кавказцы шли за нами, постепенно прибавляя шагу. Четверо.

Мы ускорялись – они тоже. Мы переходили на бег – они тоже переходили.

Мы встали и закурили. И они закурили. Я попробовал поймать машину. Кавказцы бросились к нам, мы – от них. Не оторваться, хоть ты тресни.

Вдруг Настя втолкнула меня в подворотню. Твою мать, та самая. Вон дверь, наверху чердак. Она сумасшедшая. Зачем нам сюда? Двор-колодец, а проходов мы не знаем. Мышеловка. Умереть на месте преступления? Романтично. Но рановато.

Кавказцы приближались. Мы нырнули в дверь и понеслись на чердак. Они за нами.

Очень умно мы поступили, ничего не скажешь. Свернули с людной улицы, поперлись на заброшенный чердак. Где с нами можно сделать все что угодно. От кавказцев нас отделял один лестничный пролет. Мы нырнули на чердак – дальше бежать некуда.

Есть куда. Выход на крышу. Не помню, был ли он открыт тогда, в первый раз.

Настя вдруг остановилась:

– Блокнот.

– Какой, на хрен, блокнот?!

– Я уронила блокнот.

– Вперед!

Мы выскочили на крышу. Потрясающий вид. У нас все-таки очень красивый город, я думаю, его зря уродуют. Мы бежали по крышам, и ветер раздувал Настины волосы. Она вообще красиво бежала. Обычно девушки бегают нелепо: ноги бегут, а все остальное стоит.

Никогда не смотрите на бегущих женщин. Лучше смотрите на них с утра, с перепоя. Лучше смотрите на них, стоящих в тазике, как у Дега, но на бегущих не смотрите. Неплохо бегают мулатки с Ямайки, но это лишь исключение, подтверждающее правило. К тому же они бегают в телевизоре и под допингом. А вообще, женщина не должна бегать. Она должна сидеть дома и воспитывать детей. Сексизм? Ладно. Она должна сидеть в офисе и отвечать на звонки.

Но Настя бежала красиво. Да еще на каблуках. Впрочем, каблуки давно обломались. Вернее – один обломался. Теперь ноги у Насти были разной длины. В этом, наверное, весь секрет. Она бежала, переваливаясь, как знаменитый футболист Гарринча, страдавший полиомиелитом, а впоследствии алкоголизмом. Полиомиелита у Насти, к счастью, нет, а про остальное – не мне судить.

Вот только один вопрос – сколько нам еще бежать? И куда деваться с крыши-то? Отчего, в самом деле, люди не летают, как птицы?

И вдруг – открытый выход на чердак. Мы, разумеется, нырнули. Как рыбы. Позади кавказцы загремели ногами по жести. Видимо, ускорились.

Мы снова неслись по лестнице, правда, теперь вниз. Скорей бы на улицу. Со всей дури я врезался в дверь. Закрыта. Должна быть кнопочка.

Дверь распахнулась сама. Перед нами стоял молодой человек с деревянным неподвижным лицом.

– Громбов, – представилось деревянное лицо. – Я от Жженого. Быстро в машину.

Настя плюхнулась на переднее сиденье, я – на заднее. Мы отъехали. Кавказцы выкатились на улицу. Через приоткрытое окно я слышал, как они матерятся.

– Курить можно? – спросил я.

– Курите.

Настя проявила несколько большую вежливость:

– Как вас зовут?

– Громбов.

– Может, у вас есть имя?

– Им имен не положено, – сострил я, тупо и не к месту. Никто не улыбнулся.

– Меня зовут Семен, – отчеканил Громбов.

– Вы наш спаситель, – сказала Настя и поцеловала его в щеку.

Спаситель чуть не испортил все дело, едва не врезавшись в трамвай. В последний момент вырулил.

Настя ерзала по сиденью. Ее подмывало сказать древолицему что-нибудь приятное. Наконец она решилась:

– Почему у вас такая обсосанная машина?

– Это служебная, – ответил Громбов.

– А костюм? – спросил я.

Мне сегодня определенно лучше не острить.

– Костюм личный, – ответил Громбов.

Надо выпутываться из неудачных острот. Я принял официальный тон и спросил, куда мы, собственно, едем. Громбов удивленно пожал плечами и сказал, что едем мы к Жженому.

Замечательно, из огня да в полымя. Впрочем, выбирать не приходилось. Хотя метафизически Жженый опасней кавказцев. Как метафизическое пузо опасней физиологического.

Мы шли по коридорам. Стены давили со всех сторон. Пожалуй, на крыше было получше. Ветер, небо…

Громбов открыл дверь, и мы вошли в кабинет. Мы походили на двух вызванных к директору первоклашек, не встречавших человека страшней учительницы. А тут – директор. Настя в очередной раз перевоплотилась, превратившись из хищницы в курицу. Или в куру, как пишут на вывесках.

Наверное, мы выглядели смешно. Во всяком случае Жженый расхохотался. Колыхаясь и волнуясь, он трясся всем телом, как гуммиластик. Глаза, правда, не смеялись. Глаза, как всегда, сверлили. На этот раз не меня – Настю.

Жженый отпустил древолицего.

– Вот она какая, ваша избранница, – сказал Жженый, подмигнув левым глазом и правой ноздрей. Жестом пригласил сесть. У стола стояли два стула. Знал, сука, что нас будет двое.

– Ну рассказывайте о ваших приключениях.

Я сказал, что не было никаких приключений.

Жженый засмеялся.

– Я ведь, мил-человек, и обидеться могу. Я же, мил-человек, тоже своего рода личность, с душою и телом. Буду, так сказать, обижен и огорчен. Сижу здесь, скучаю, а вам, выходит, со мною и поговорить, как вы выражаетесь, западло.

Никогда я так не выражался.

– Что вас интересует?

– Всё, – отрезал Жженый и упер взгляд в Настю.

Настя, умница, молчала.

– Вы, видимо, вели журналистское расследование?

Да, вели, подтвердила Настя. Жженый посмеялся, давая понять, что не верит ни одному нашему слову.

– Вам знаком этот человек?

Жженый сунул Насте фотографию Гургена.

Нет, он ей не знаком.

– А вам?

– Вы меня уже спрашивали. В прошлый раз.

– Его убили.

– Как убили? – вырвалось у Насти.

Это лишнее, детка, молчи.

– Петр Пафнутьевич, – сказал я, – какое нам дело, что кого-то убили. Вы, полагаю, каждый день имеете дело с убийствами.

Жженый удивился, почему меня не интересует убийство очередного кавказца, если я веду эту тему. Я сказал, что веду много тем.

Зазвонил телефон. Жженый поговорил и по обыкновению принялся паясничать:

– Вот, мил-человек, тоже преинтереснейшее дельце. Давно преступников вычислили и следим за ними, наблюдаем. Пасем, так сказать. Вы спрашиваете, почему не арестуем?

Ничего подобного мы не спрашивали.

– А зачем раньше времени дергаться? Мне, может, доказательства нужны, чтобы были как дважды два – четыре. А может, мне такие доказательства нужны, чтобы дважды два выходило восемь. А может, мне и совсем никаких доказательств не нужно. Без доказательств, милчеловек, оно как-то удобнее получается. Вот и ходят они у меня на веревочке. Никуда, родимые, не денутся. Это они думают, что свободные, а они у меня вон где, – Жженый сжал кулак. – Я, может, их и вовсе арестовывать не буду. Может, они мне на что сгодятся?

Жженый плотоядно улыбнулся. Я глядел на него с ненавистью.

– Это подло, – ни с того ни с сего выпалила Настя.

– Вы тоже так считаете? – спросил меня Жженый.

– Я так не считаю.

– Иуда, – сказала мне Настя, задумчиво и грустно.

Я не успел удивиться «Иуде», как пришлось удивляться Жженому.

– Ошибаетесь, барышня, – сказал Петр Пафнутьевич. – Тут уж скорее апостол Петр отрекается от Учителя. Иуды в чистом виде в жизни практически не встречаются. Уж поверьте моему опыту.

Настя поверила. Я видел, что с ней снова происходила перемена – из куры она превращалась в оборзевшую борзую. Пока что превращение происходило внутри, внешне почти не проявляясь. Но оно непременно проявится. Жди, Жженый.

– Кстати, вам знакома эта вещь? – спросил Жженый и положил на стол Настино кольцо. Или перстень, я не разбираюсь. Неважно. Важно, что Настино.

Я сжал челюсть. У Насти покраснели уши.

Нет, эта вещь нам не знакома.

– Кто бы сомневался, – сказал Жженый. Разочарование в его словах странным образом смешивалось с иронией. – Это кольцо, – Жженый взял паузу, – или перстень нашли в кармане Гургена.

– Мало ли что Гурген носил в карманах, – сказала Настя.

– Какой Гурген? – спросил Жженый.

– Которого убили.

– Я вам не говорил, что убитого звали Гурген.

– Хули ты выебываешься, – сказала Настя. Ласково, слегка по-матерински.

Мы помолчали. Жженый сказал, что предпочел бы общаться на «вы». Настя согласилась.

Я подумал, что было бы хорошо брать ее с собой на все встречи с Жженым. При ней я чувствовал себя совершенно спокойно. Тем более Жженый совсем перестал обращать на меня внимание.

– Как вы думаете, что может означать эта гравировка?

– А. Ф.? – спросила Настя.

– А. Ф., – ответил Жженый.

– Александра Федоровна, императрица всероссийская, – сострил я. Никто на меня даже не посмотрел.

Жженый спросил, что у Насти в сумочке. Настя сказала, что у нее в сумочке сто пятьдесят тысяч рублей. Жженый поинтересовался, всегда ли она носит в сумочке такие суммы. Настя сказала, что не всегда. Но сегодня она должна была дать взятку одному мудаку.

– Мне кажется, А. Ф. может означать Анастасия Филиппова, – выпалил Жженый.

Я и не знал, что у Насти фамилия Филиппова. Я, честно говоря, вообще ничего о ней не знаю.

– С тем же успехом А. Ф. может означать Анна Фендгельгауз, – сказала Настя.

– Или Алиса Фрейндлих, – впервые за день вставил я что-то дельное.

– С Фрейндлих Гурген не встречался, – невозмутимо заметил Жженый.

Он даже не скрывает, что знает, с кем встречался Гурген.

На веревочке… Думаем, что свободные… Ничего такого мы уже не думаем.

– Можете написать, что дело об убийстве будет раскрыто в самое ближайшее время, – сказал Жженый, по-прежнему обращаясь к Насте. – Но есть проблема. Дом, где убили Ашота Гркчяна, собираются, понимаете ли, сносить. Буквально на днях. Инвестиционный, так сказать, проект, будь он неладен. Во что город превратили, прости господи, подумать страшно. Посмотришь по сторонам – и такая, знаете ли, тоска берет, а иногда и не только тоска, честно вам скажу, как на духу, – злоба.

Я подумал, а Настя сказала:

– Прекратите паясничать.

Жженый не прекратил:

– До шуток ли, барышня, – Жженый вдруг обратился ко мне:– Честное слово, коли б не служба, так и махнул бы в вашу партию. В этот самый «БАНан».

– Какой «БАНан»?

– В котором вы состоять изволили.

– Я вам не говорил, что состоял в «БАНане».

Жженый засмеялся, а потом попросил Настю и мне сказать, чтобы я не выебывался. Настя сказала.

– На них, на бананщиков, между прочим, одна надежда. Слышал, собираются митинговать.

– Они каждый день митингуют.

Жженый снова засмеялся.

– А мы их каждый день…

– Знаю. На веревочке. Думают, что свободные, а сами – на веревочке.

– Ошибаетесь, мил-человек, это стальные люди. Кремень-партийцы. Мне бы таких в сотрудники.

– Завербуйте. В чем проблема?

– Да разве ж их завербуешь, – Жженый явно переигрывал. – Как говорил Маяковский, гвозди бы делать из этих людей.

– Это не Маяковский, это Тихонов. Хотя в данном случае важен не автор, а то, что вы эти гвозди каждый день херачите молотком по шляпке. У них и так-то в шляпке мозгов негусто… Впрочем, меня это не касается.

Жженый понес чепуху. Что журналист не может оставаться равнодушным, когда город разрушается на глазах. Когда коррупция и произвол захлестнули страну. Он близко к тексту пересказывал банановскую листовку, которую я лихо сочинил три года назад. Забесплатно, в порыве нахлынувшей вдруг гражданской активности.

Я молчал и не слушал. Настя играла в «змейку». Казалось, Жженый делает доклад на банановском ЦК. Правда, там собиралось человек на пять побольше и некоторые бывало – к досаде докладчика – всхрапывали. Как бы в подтверждение Настя неожиданно хрюкнула.

Жженый замолчал. Я спросил, какое ему дело до сноса дома.

– Нам бы хотелось провести на месте преступления дополнительные следственные мероприятия.

Переход на официальный тон был столь резким, что Настя опять хрюкнула. Я спросил себя, может ли она во время очередной метаморфозы превратиться в свинью? Решил, что она не может, а я – запросто.

Мы попрощались.

– Колечко не хотите забрать? – спросил Жженый.

Мы не ответили и вышли.

Настя предложила пойти на чердак и забрать блокнот. Я сказал, что в третий раз на этот чердак не полезу. Настя сказала, что я не мужик, и мы пошли.

Надо было о чем-то говорить. Настя сказала, что советские песни сочиняли наркоманы. Я спросил, почему. А как понять: «Шлю я, шлю я ей за пакетом пакет»? Да, иначе это понять нельзя. А может ли человек в трезвом уме написать: «Что б ни случилось, я к милой приду, в Вологду-гду-гду-гду, в Вологду-гду»? Нет, человек в трезвом уме не может написать в Вологду-гду-гду-гду, в Вологду-гду. Человек в трезвом уме также не может придумать Капитошку и Чебурашку. Но гашиш сейчас лучше не покупать, один хрен – песен мы не сочиняем.

Я спросил, на что Настя потратит сто пятьдесят тысяч. Гургена замочили – значит, деньги наши.

– Хорошо, что его замочили без нас, – заметила Настя.

Я сказал, что это не имеет значения, поскольку повесят, похоже, на нас. Настя сказала, что деньги общие. Я спросил, откуда ее кольцо оказалось в кармане у Гургена. Она не знала. Наверное, свистнул с тумбочки, чего с него возьмешь.

На чердаке блокнота не было. Зато лежал вырванный из блокнота листок. Я поднял его, и мы прочитали: «Привет! Жженый». Я сложил листок и положил в карман.

– Оставь, – сказала Настя. – Получится, что мы здесь были.

– Они и так знают каждый наш шаг.

Настя стала говорить витиевато. Предложила докончить начатое. Я не понял. Сделать то, чему в свое время помешал Ашот. Я не возражал…

Мы спустились на первый этаж, сели на подоконник и закурили. Настя сказала, что дом нужно обязательно снести. Карфаген должен быть разрушен – нечего Жженому в нем копаться. Я не видел ничего страшного в том, чтобы Жженый в нем копался.

Настя настаивала. У меня куча знакомых среди придурков градозащитников, поэтому я просто обязан пойти к ним и отговорить от митингов. Ладно, схожу.

Кстати, советские песни были вдобавок скотскими. К примеру, «Голубой вагон». Черт с ним, с голубым, не будем вдаваться в сексопатологию. Тут и без нее материала хватает.

«Если вы обидели кого-то зря», – поется в песне. Что нужно сделать? Видимо, извиниться.

Не тут-то было. «Календарь закроет этот лист». По хрену, получается, что обидели. Время все спишет. Буквально на следующий день.

Дальше – больше: «К новым приключениям спешим, друзья, эй, прибавь-ка ходу, машинист». Старых приключений нам мало, требуются новые. Нужно еще кого-нибудь обидеть, да посерьезней, не по-детски. На этот раз уж так обидеть, чтобы до слез, до истерики, до суицида.

Настя сказала, что Жженый не доведет нас до суицида. Я сказал, что он к этому совсем не стремится. Мы ему зачем-то нужны.

Вернувшись домой, я лег спать. Наверное, мне должен был присниться сон. Я иду по тоннелю, а он непрерывно сужается. Я чувствую обреченность, но все равно иду. Нагибаюсь, ползу, вижу свет, но дальше не двинуться. И назад не повернуть. Я задыхаюсь, потею, схожу с ума от страха и бессилия…

Сон мне не приснился. На него стояла многолетняя очередь. Я был не первый, и мне не досталось. Мне приснились Настя и солнце.