14
ОПАСНОСТИ НАЙМА ЛОШАДЕЙ

Шапа переживала бум бетонного строительства, в основном в ответ на туристические нужды. Все были вовлечены в действие: на одной только главной улице выстроились в ряд «Банк Гестхауз», «Фаншипан Маунтин Отель», «Уотерфолл Лодж» и даже «Пост-Офис Отель», где можно было снять комнату, но нельзя было купить марок. Вслед за строительной лихорадкой в город хлынули толпы предприимчивых вьетнамцев, которые не только смотрели на малые народности свысока, но и значительно превышали их по численности.

Сам город, бывший французский курорт, расположился высоко на горном склоне в прохладных и уютных Тонкинских Альпах. Старая пожелтевшая фотография в заброшенном городском музее свидетельствовала о том, что некогда здесь были широкие улицы, по которым разъезжали шикарные авто эпохи 50-х, дома, построенные на приличном расстоянии друг от друга, и центральный парк для занятий спортом.

Современная Шапа являла собой куда менее идиллическое зрелище. Участки, поросшие травой, давно стали пастбищами для тощих вьючных лошадей. На смену машинам пришли тучи мотоциклов, сдающихся напрокат; промежутки между домами застроили свинарниками и уличными кухнями, а в наваленном вдоль улиц мусоре ковырялись беспризорные куры. Тротуары и дворики были загромождены самодельными кирпичами и стройматериалами, и надо всем этим витал дух быстрых денег и быстрой, некачественной работы. Но хуже всего было то, что все здесь соперничали друг с другом. Владельцы гестхаузов друг друга недолюбливали, вьетнамцы презирали представителей нацменьшинств, и все до единого пытались развести случайно оказавшихся в здешних краях туристов до последнего доллара, прежде чем те отправятся дальше, в Ханой. Даже местные собаки были все, как одна, злые.

Сразу на выезде из города, всего в пяти минутах от шумного рынка, начинался изрезанный хребтами горный ландшафт. То был край бамбуковых рощ, ласковых ветров и рисовых террас с волнистыми краями, чьи точные геометрические контуры омывали узкие ручьи.

С наступлением сумерек я неохотно двинулась в город и обратилась к первому же человеку, который показался мне подходящим, с просьбой взять напрокат одну из костлявых лошадей, чтобы отправиться в горы на месяц. Он назвался Тямом, немедленно присел на корточки, заняв удобное положение для продолжительных торгов, и изобразил на лице полное равнодушие. Он попросил у меня необходимую в данной ситуации сигарету. У меня ее не оказалось. Уголки его рта опустились на полдюйма, и он погрузился в угрюмое молчание.

– Лошади, – сказал он после долгих раздумий, – слишком нежны, чтобы возить на себе крупных туристов.

Я собственными глазами видела, как он шел в город, нагрузив деревянные седла мешками с рисом весом в несколько сотен фунтов. Я поспешила заверить его, что не собираюсь кататься верхом на несчастной скотине, а нужна она мне лишь для того, чтобы везти рюкзак, легчайшую из поклаж, которая покажется этим благородным скакунам не тяжелее перышка.

Он сорвал травинку и задумчиво принялся ее жевать. Откуда ему знать, что я не украду лошадь и не скроюсь по ту сторону китайской границы?

Я представила себя разгуливающей в китайской глубинке в сопровождении тощей клячи, без денег, без знания китайского, без визы. И заметила, что за туристкой с конем будет тянуться такой шлейф из людской молвы, что скрыться мне не светит, даже если очень захочется.

Он задумался, прикрыв веки в попытке сосредоточиться. Я заподозрила, что он задремал, если такое физически возможно в той позе, которую он занял: скрючившись на корточках чуть ли не до разрыва сухожилий.

Внезапно он вытаращил глаза, озаренный мыслью. Не пойти ли ему со мной в качестве проводника и переводчика? Ведь хозяин лошади – хмонг – наверняка не говорит по-английски и будет настаивать, чтобы его животное кто-то сопровождал в предстоящем адском пробеге по горам.

Я вгляделась в лицо Тяма. Он совершенно точно был родом не из горного Вьетнама, и его одежда была ничуть не похожа на наряды хмонгов. Я готова была поспорить на что угодно, что языка хмонгов он не знает, впрочем, как и любого другого горного диалекта. Поскольку говорили мы по-вьетнамски, было ясно, что и знанием английского он похвастаться не может.

Тогда я сказала, что человеку, который так хорошо одет (имея в виду его выцветшую футболку и рваные шорты), не пристало ночевать в глинобитных хижинах и стирать в реке свои пожитки. Как бы мне ни хотелось воспользоваться его умениями проводника и наставника, не довольствуется ли он платой за услуги посредника (немалой) и моей вечной благодарностью?

– Ты знаешь чех? – спросил он вдруг.

Чех. Может, он имеет в виду чек? Дорожный чек? Кассовый? Чековые книжки? Или Чехова? Я была в растерянности.

– Чех и язык ихний, – раздраженно подсказал он.

– Нет, не знаю, – ответила я, чувствуя себя пристыженно.

Выяснилось, что он провел пять лет в Чехословакии, где изучал строительное дело… и женщин. Он завел себе по меньшей мере трех подружек; они все были высокого роста, пухленькие и из Европы. Благодаря им он убедился, что однажды азиаты будут править миром, потому что, как он ни старался, ни одна из них так и не забеременела, хотя вьетнамская жена за такой же срок нарожала ему шестерых шустрых сорванцов.

– Западный мир вымирает, – сообщил он мне.

Наши женщины бесплодны. Через несколько поколений все будет кончено: останутся лишь пустые дома и роскошные машины с ключами в зажигании. Тогда более приспособленные азиаты просто переедут на Запад и возьмут себе все эти никому не нужные богатства. Вот он, к примеру, уже присмотрел себе чудесный трехэтажный домик в Брно: если все пойдет по плану, он достанется его внукам.

Тям с сожалением посмотрел на меня; казалось, его удивило, что я совсем не беспокоюсь за свое будущее.

– Понятно, – сказала я, – но как насчет лошади?

Назавтра был рыночный день. Внезапно в городе появились сотни хмонгов и зао в лучших воскресных нарядах, и одного их вида было достаточно, чтобы на время забыть о поездке в горы на костлявых лошадях. Нашествие горных народностей, в свою очередь, привлекло толпы странствующих торговцев, которые разложили свои товары на длинных циновках в дальнем конце рынка и делали все возможное, чтобы выудить наличные как у туристов, так и у представителей племен.

Женщины-хмонги были все, как один, одеты в одежду из пеньки, выкрашенную в цвет индиго и расшитую невероятно сложными узорами. Зао не отставали, демонстрируя столь же замысловатую вышивку и огромные красные головные уборы, слоями закрученные на голове в толщину подушки; под ними скрывались их бритые головы. Стайки девочек-подростков отваживались прогуляться под руку вдоль прилавков с едой, одновременно привлекая внимание чудесными костюмами и отмахиваясь от любопытных руками и отворачивая лица. Попадались и груднички не больше трех недель: их матери прошли более пятнадцати миль, чтобы попасть на рынок. Малыши все время спали или смотрели на мир широко раскрытыми внимательными глазами. Я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь из них плакал.

Почти все хмонги и зао были босиком; их стопы загрубели, как носорогова шкура. У тех, кто все же мог позволить себе обувь, был лишь один выбор – дешевые китайские сандалии по запредельной цене в девяносто центов. Одна сгорбленная старушка примеряла одну пластиковую пару за другой, с восхищением ощупывая жесткие ремешки; потом так и ушла необутая.

Все принесли с собой товар на обмен: пару яиц, аккуратно уложенных в крошечную плетеную тростниковую корзиночку, связку сморщенных сухих грибов или проросшую луковицу горной орхидеи. Стояла середина зимы, и дарующая жизнь земля была твердой, как железо. Сев должен был начаться лишь через несколько месяцев, а чердачные запасы нечищеного риса потихоньку иссякали. Многие семьи пополняли скудные запасы, отправляясь в лес в поисках клубней и корешков, побегов бамбука, молодых листьев и съедобных насекомых. Излишек продавали, а на вырученные деньги покупали соль и лекарства, одеяла, керосин и пару чугунных кастрюль. Если хоть что-нибудь оставалось, они направлялись к циновкам бродячих торговцев взглянуть на новинки и заманчивые безделушки.

Рыночный день давал нечто большее, чем просто возможность сделать покупки. Это был день, когда деревенские жители встречались и болтали по душам, когда завязывались романтические знакомства и разрешались конфликты. В этот день люди освобождались от обычного груза обязанностей, имея возможность скрасить неуклонный ежедневный распорядок маленькими радостями. Лавочники предлагали стаканы с орешками, мандарины, капустные кочаны с воздушный шар величиной и крошечные кусочки нарезанных ананасов на палочке. Разносчики горячих блюд торговали шипящим в масле тофу, клейкой рисовой кашей, жареными пончиками, кровяным супом и полностью сформировавшимися цыплячьими эмбрионами, сваренными вкрутую незадолго до вылупления и подававшимися с гарниром из свежего базилика и щепоткой чили.

Так жизнь протекала в рыночный день веками, удовлетворяя скромные нужды местных жителей, которые и были причиной и залогом его существования. Время от времени появлялись новые товары, а традиционные изделия исчезали из обихода, но сам рынок продолжал существовать и не менялся.

До сегодняшнего дня.

Туристы приезжали на белых микроавтобусах, ошалевшие, с затекшими ногами от двенадцатичасового неподвижного переезда по петляющей ухабистой дороге. Были и более отчаянные, которые садились в поезд до Лаокая и платили тройную цену кондукторам во время долгого путешествия вверх в горы. Они приезжали в пятницу вечером, и гестхаузы, число которых росло с небывалой скоростью, начинали лопаться по швам. А уезжали в воскресенье вечером, проявив пленки и сжимая в руках расшитые безделушки, над которыми женщины из горных деревень трудились много дней. Туристы оставляли после себя маленькую стопку банкнот, переворачивая экономику города с ног на голову и влияя на все, от размера приданого до похоронных обрядов.

Почти каждая женщина из хмонгов носила на спине корзинку с вышитой одеждой на продажу. Они накидывались на туристов, отважившихся покинуть балконы гостиничных комнат ради того, чтобы столкнуться с рыночной суетой глаза в глаза. Эти женщины не знали ни слова по-английски и лишь пару слов по-французски, но этого было достаточно; окружив белокожих великанов иностранцев, они восклицали «Jolie! Jolie!», дергали их за рукава и тянулись вверх, чтобы водрузить ярко-синие шапки на непокрытые головы и набросить туники на широкие плечи.

Странно, но одежда, которой они торговали, была ни капли не похожа на их собственные наряды – очаровательные туники, украшенные разноцветной вышивкой, с незаметными швами. «Туристические» наряды были из пестрой фиолетовой ткани, сшитые из плохо подогнанных кусков, которые местами пузырились, а местами провисали. Я взяла один, чтобы присмотреться поближе, и меня осенило. Это были перешитые ношеные вещи. Женщины спарывали воротники со старых курток, отрезали широкие вышитые канты со своих потрепанных юбок и наспех сшивали детали. Затем мешковатые куртки опускали в краситель домашнего изготовления, чтобы изношенность вышивки и дисгармония цветов не бросались в глаза. То же касалось и популярных шапочек, которые шили почему-то исключительно «западных» размеров. Пузырящаяся вышитая полоска спереди была на самом деле старым воротником, обретшим второе рождение в чане с краской и нашитым на кусок простой синей ткани.

Хмонги неплохо зарабатывали, продавая свои обноски туристам, одежда которых была, пожалуй, и похуже; потрепанный вид иностранцам как будто даже нравился. Мне стало любопытно, откуда они берут столько ношеной одежды, наверняка ведь собственные запасы лохмотьев у них давно уже закончились.

Ответ на мой вопрос пришел в лице нескольких торговцев с полными мешками, разложивших свой скарб у входа в аптеку. Их мгновенно окружили женщины из горных племен, которые выхватывали лучшие тряпки, прищурившись, рассматривали их на солнце и прятали за пазуху, подальше от таких же запачканных краской рук. Весь товар разобрали за несколько минут; женщины разбрелись, оставив лишь жалкие лоскутки.

Я подошла поближе, поболтать с продавцами, тоже одетыми в лохмотья. Они были родом из поселка в дальнем пригороде Лаокая, дела у них шли хорошо. Им давно удалось освободить от обносков все окрестные деревни, и теперь приходилось ехать за двести километров верхом через горы в поисках новых источников сырья. Бывало, им попадались юбки пятидесятилетней давности: их передавали от матери к дочери. Нехватка сырья повергала торговцев в отчаяние – и позволяла обогатиться. Запасы иссякали, и цены выросли в шесть раз; даже на самую драную тряпку находился покупатель.

Я спросила, нельзя ли отправиться с ними в одну из поездок, если у меня будут лошадь и снаряжение. Но они побледнели, съежились и завертели головами, как взбешенные буйволы: мол, одно лишь мое присутствие испортит бизнес. Даже когда я предложила взятку табаком и рисовым вином, румянец не вернулся на их лица, и они приободрились, лишь собрав мешки и отправившись восвояси.

Я приуныла, чувствуя себя ненужной, и попыталась затеряться в шумной толпе хмонгов и зао, сгрудившейся у циновок. Короткостриженый хмонг сидел на корточках рядом с горкой ловушек для мелкого зверья, задумчиво сдвигая и раздвигая их ржавые зубья. Затем он встал и ушел, и другой занял его место. У этого в кулаке было несколько банкнот; он указал на горсть обернутых бечевой лезвий, тонких, как у бритвы. В течение следующих тридцати минут он осмотрел каждое из них, проверяя на подушечке большого пальца, пока все его руки не покрылись кровью и он наконец не нашел подходящее. Заплатив, он был мгновенно отодвинут в сторону другим покупателем.

Предметы первой необходимости составляли лишь малую толику выставленного на продажу товара. Здесь тратились богатства, приобретенные торговлей вышитыми нарядами, и мне было очень интересно, куда уходят эти деньги. Я уже поняла, что не на зубных врачей: у большинства женщин зубов было по пальцам перечесть, да и оставшиеся выглядели так, будто недолго протянут. Я протиснулась вперед, чтобы оглядеть разложенный на циновках товар.

Целый коврик был отведен под браслеты и пластиковые бусы. Крошечные бутылочки с «драконовым маслом» и изготовленные вручную пилюли тоже пользовались популярностью, особенно те, что были ярких цветов. У циновки со скобяными изделиями толпились исключительно мужчины; торговцы лезли из кожи вон, демонстрируя новинки, просто необходимые в каждом деревенском доме. Один покупатель-хмонг взял старые парикмахерские ножницы с перекрещивающимися лезвиями, повозился с ними минуту-другую, потом схватил друга за голову и отрезал широкую прядь волос на самой макушке. Видимо, результат так понравился ему, что он немедленно отхватил бакенбарды и себе. От дальнейших парикмахерских экспериментов его друзей спас лишь торговец, который отнял у хмонга ножницы, стряхнул с них волосы и прогнал всех, кроме покупателей с серьезными намерениями.

Рынок закрывался, продавцы навьючивали товар на сонных лошадей, а покупатели спешили домой с новыми приобретениями в рюкзаках или в руках. Я направлялась к гестхаузу, где меня ждал холодный душ, когда услышала настойчивое шипение из-за угла палатки с жареными цыплятами. Тям, чехословацкий строитель, позвал меня в тень, всем своим видом показывая, что дело срочное. Я подошла, и мы склонили головы, как шпионы, обменивающиеся сверхсекретной информацией.

– Лошадь, – произнес Тям и многозначительно кивнул головой.

Я не знала, как мне реагировать.

– Лошадь, – повторила я.

Когда мы покончили с формальностями, он извлек скомканный клочок бумаги, тонкой, как туалетная, со множеством следов от ластика и парой дыр. Это был счет, а точнее сказать, список подарков для чрезмерно оптимистичного хмонга. Я просмотрела его и отдала обратно. Тям, верно, подумал, что я пока не освоила основы арифметики, и присел рядом, чтобы пройтись со мной по списку, строчка за строчкой.

Сама лошадь – половозрелый молодой скакун – обойдется мне в триста тысяч донгов в день, то есть в пятнадцать раз больше рыночной цены. Услуги хозяина лошади по сравнению с самим конем стоили всего ничего – сорок тысяч. Выходит, он оценивал себя меньше чем в треть цены своего скакуна. Однако мой чехословацкий друг оказался товаром бесценным: он запросил за свои услуги сумму, за которую я могла бы нанять десятерых здоровых хмонгов или еще одну с четвертью лошадь. Двое спутников, которых он выбрал себе в сопровождающие, не желали даже пальцем шевелить меньше чем за сотню тысяч донгов каждый, плюс – тут маленькая стрелочка вела к абзацу, написанному мелким шрифтом, – тридцать сигарет и бутылка виски для каждого в день.

Разумеется, беззаботно добавил Тям, есть еще несколько важных дополнительных расходов, таких как еда и чаевые, и он их в счет пока не включил.

Он выжидающе взглянул на меня.

– Да, – согласилась я. – Еда, безусловно, очень важная дополнительная статья расходов.

Список до боли напоминал мне требования сайгонского Союза коммунистической молодежи, выдвинутые перед нашим путешествием по Меконгу. Я повнимательнее пригляделась к моему новому другу, и мне показалось, что он даже чем-то смахивает на Фунга. Может, они братья?

Тям нетерпеливо тыкал в конечную сумму указательным пальцем, чтобы я не отвлекалась. Я еще раз просмотрела список.

– Насчет лошади, – сказала я. – Триста тысяч донгов в день это как-то слишком. И вот это описание – «половозрелый» – как-то меня тревожит. Что, если скакун потеряет голову, увидев симпатичную кобылку, и ускачет, прихватив мое драгоценное оборудование для съемки?

– Найдем кобылу, – тут же пообещал Тям.

Он раздобудет мне молодую лошадку, мягкую и уступчивую, как и подобает представительнице слабого пола. При этих словах он многозначительно посмотрел на меня.

– И вот еще, – заметила я, – есть одна маленькая проблемка – гонорар. Неужели вы действительно оцениваете себя дороже лошади? И вообще, сколько груза вы намерены тащить на себе?

Он выхватил у меня счет и на секунду вгляделся в цифры, затем приказал дать ему ручку. Я нашла ручку и протянула ему. Он аккуратно зачеркнул «300 000 донгов» напротив слова «лошадь» и вписал «500 000». Затем спрятал мою ручку себе в карман и отдал мне бумажку. Поистине гениальное решение.

Я не видела ничего странного в его подсчетах, кроме лишнего нуля в конце каждой цифры.

Я встала и пожелала ему хорошего дня.

Он закричал мне вслед, требуя, чтобы я заплатила ему гонорар посредника – ведь он весь день потратил на составление списка. Я задумалась на минутку и протянула ему пару банкнот чисто символического номинала, но наши оценки его услуг вновь разошлись по меньшей мере на два нуля, поэтому и эта сделка провалилась, став жертвой арифметических трудностей и странностей человеческой природы.