13
ИЗ ХАНОЯ – К ГОРНЫМ ПЛЕМЕНАМ

Начался последний отсчет – километровые отметки проносились мимо, а мы приближались к Ханою. В Сайгоне меня предупреждали, что северяне – люди совсем другой породы: у них нет чувства юмора, они слишком много работают, едят водоросли и собак и весьма прижимисты. Я же отбросила все предрассудки, подумав, что дело в культурном снобизме, основанном лишь на мелких разногласиях: с какого края тарелки надкалывать омлет за завтраком или какого цвета лапшу добавлять в суп.

И ошиблась. Не успели мы пересечь городскую черту, как разница стала очевидной. Сначала мы проехали дворик, заполненный людьми, где стояли клетки с серо-рыжими дворнягами, а взволнованные покупатели размахивали купюрами. Появились русские шапки-ушанки. Гласные стали резче, интонации изменились, и мой накопленный с таким трудом словарный запас все чаще встречался непонимающими кивками и озадаченными взглядами. Вдоль шоссе выстроились высокие деревья, их ветви свисали над дорогой, даря тень проезжающим мотоциклистам. После асфальтовых джунглей Сайгона я была поражена, как это их давным-давно не срубили. И все до единого – от гончаров, нагружающих свои крепкие велосипеды товаром, до лавочников, торгующих кипами свежей зелени, – все были одеты в зеленую военную форму. Мужчины носили круглые шляпы, до того похожие на вьетконговские шлемы, что становилось не по себе. Женщины хранили верность конусообразным шляпам сборщиков риса; широкие полотняные ленты были туго затянуты под подбородком.

Было и еще кое-что, что я никак не рассчитывала встретить в жарких тропиках Юго-Восточной Азии. Собачий холод.

Последние пять километров по городским пробкам прошли в агонии ожидания. Успеем ли мы до пяти, когда главпочтамт закроется после рабочего дня, или я буду вынуждена ждать еще пятнадцать часов, чтобы прочесть свою почту?

Мы с Джеем были в пути уже несколько недель. Хотя в маленьких городках вдоль шоссе № 14 было несколько почтовых отделений, я продолжала писать домой все время и передавала письма через водителей грузовиков, которые встречались нам по дороге и были рады помочь. Я знала, как дорого моей маме каждое написанное мною слово и как она волнуется, когда письма не приходят.

А она знала, как мне необходимы весточки от нее. И писала часто – длинные письма о холодных ноябрьских вечерах у потрескивающего камина, о дурацких проделках наших собак и о тысяче других вещей, связанных с людьми и местами, которые мне так хотелось увидеть снова. Эти письма, да и другие накапливались в почтовом отделении в Ханое, поджидая моего приезда. Я думала о них почти ежедневно и снова и снова проигрывала в голове тот момент, когда они наконец окажутся у меня в руках.

Мы обогнули озеро Кьем, и я увидела надпись «Бу Дьен», выложенную гранитными буквами на фасаде большого серого здания. Я слезла с мотоцикла, сказала Джею, чтобы не дожидался меня, и пробежала через фойе почтамта к окошечку с буквой «М» в отделении иностранной почты. Мои пальцы пролистывали толстую стопку, выуживая письма с моим именем на конвертах. Я вышла из дверей с делано невозмутимым видом и стала искать незанятую скамейку где-нибудь у озера в парке. Потянув за уголок случайного конверта, я разорвала его, пробежала письмо глазами, перескакивая через строчки. Потом прочла еще раз, медленнее. И еще раз, впитывая каждое слово. Наконец я отложила письмо и просмотрела даты на всех оставшихся, разложив их в хронологическом порядке. А потом остановилась на секунду: поглядела вокруг, завязала шнурки, купила воды у ближайшего торговца. И когда ждать стало уже невыносимо, разорвала уголок второго конверта…

Два часа ушло на то, чтобы прочесть все мои письма. А потом я перечитала их еще раз.

Моей первой покупкой в столице Вьетнама был фен. Не для волос, которые давно уже стали как проволока от жестких вьетнамских шампуней, а для моего драгоценного оборудования, которое отчаянно нуждалось в просушке. И для одежды, которая не видела солнца так давно, что покрылась налетом зеленоватой ржавчины. И главное, для постели. За время путешествия по центральному нагорью с его бесконечной чередой мрачных гостиничных комнат и погодой, которая с каждым днем становилась все хуже, у меня появилась мечта, переросшая в навязчивую идею: хотелось хоть раз забраться в теплую и сухую постель.

Сперва я принялась сушить одежду, натянув сырой носок на фен и включив его на малую мощность. Через секунду фен вспыхнул, разбрасывая пылающие нити вискозы во все стороны, после чего самоуничтожился, расплавив себе внутренности.

Второй фен не включился вовсе, хотя во время короткой демонстрации за прилавком работал как надо.

Третий удовлетворенно мурчал, но только в положении «холод» – правда, к тому времени я слишком перепугалась и уже не решалась направить поток воздуха на хоть сколько-нибудь ценную вещь.

С горячей водой все было иначе. Тут я не готова была идти на уступки, и когда хозяин гостиницы с сожалением сообщил, что в моей комнате водонагреватель не работает, я немедленно принялась за дело. Проблема была проста – не было пробки. Ее я быстро решила при помощи свернутой фольги от жвачки. И по глупости сообщила о своих успехах управляющему, отправившись на поиски кондиционера для волос. А по возвращении увидела, что мой замок взломан, а внесенные починки устранены при помощи монтировки и плоскогубцев.

Кондиционер для волос был не единственной роскошью, доступной в большом городе. Ханой был завален японскими компьютерными играми и карманными органайзерами, которые сигналили, деликатно напоминая о встречах и сроках в стране, где большинство населения даже часы определяли по солнцу. Если время ценилось лишь как атрибут, в ход шли русские часы – гигантские бряцающие подделки, продающиеся по довольно доступным ценам.

Я ходила по улицам, удовлетворенно вычеркивая строчки из списка покупок и таращась на небывалое разнообразие пирожных и прочих сладостей. В конце долгого дня, проведенного на рынке, я с удивлением обнаружила, что мне удалось найти крошечные аккумуляторы, которые подходили только к моей камере и, тем не менее, продавались тут на каждом углу. С не меньшим удивлением я выяснила, что тампоны в Ханое невозможно купить даже в самом шикарном отеле. В аптеке мне предложили вытяжку из геккона, действующую как афродизиак, и тонизирующее средство из оленьего рога, кодеин и валиум – по пенни за штуку, но никто никогда и не слыхал о солнцезащитных средствах; более того, к моему ужасу, они начали смеяться при одной мысли о том, что где-то может быть столько солнца. При этом в городе, где каждый год ударяли морозы, не продавались ни пуховики, ни шерстяные вещи.

Зато нашлись магазины с европейской едой. Правительство из-под пинка выдало лицензии нескольким торговцам, чтобы удовлетворить запросы туристов. В результате появилась вереница одинаковых лавочек, где продавались спагетти и суп «Кэмпбеллс», дешевое вино, швейцарский шоколад и широкий ассортимент консервированных овощей в пыльных банках, которые на местном рынке можно было найти свежими и в десять раз дешевле. Были там и приправы: кетчуп, горчица, острый и соевый соусы. Я купила кое-что и побежала домой, зажав добычу под мышкой.

Чуть позже ввалился Джей, разочарованный и с натертыми ногами, ворча что-то про ценности общества, импортирующего сыр «Эмменталь», но ни грамма марихуаны. Я же невозмутимо сидела на кровати посреди объедков скромного праздничного ужина. Шоколадка кончилась, от копченого бекона осталось одно жирное пятно, а я, сияя от счастья, за обе щеки наворачивала французский батон с горчицей. Когда кончился хлеб, я стала высасывать дешевую желтую пасту прямо из пластикового тюбика. Наконец, когда не осталось ни крошки, ни корочки, я с раздутым животом откинулась на кровать и простила себе свое обжорство.

Ведь сегодня было Рождество.

Ханой представлял собой нечто гораздо большее, чем туристическая еда и сувениры. Старый квартал города был окошком во времени и пространстве: средневековый ландшафт, где целые улицы отводились одному товару и семьи поколениями передавали друг другу секреты ремесла. Улица красильщиков – порошки бриллиантово-ярких цветов, рассыпанные по переполненным тротуарам, и торговцы, по лицам и рукам которых можно было узнать, какой товар они сегодня продали. Улица травников – калейдоскоп мешочков из плотной коричневой бумаги, наполненных узловатыми бурыми корешками и рассыпающимися в пыль серыми листьями. Улица музыкальных мастеров, торговцев лапшой, штопальщиков и ткачей.

Хотя местным лавочникам не терпелось разбогатеть не меньше их соседей с Юга, они подходили к делу совсем иначе. Сайгонские сплетники оказались правы: северяне действительно были серьезнее и, пожалуй, чуть прижимистее, однако личностными нюансами разница не исчерпывалась. На улицах Ханоя было гораздо меньше бездомных; вместо попрошайничества практиковалась всевозможная торговля, будь то спичечными коробками, бананами или одной-единственной пачкой сигарет. Даже двое слепых, которых я каждый день видела медленно прогуливающимися вокруг озера, щетинились, как ежи, всевозможными щетками и метлами. Один из них всегда был направляющим, а другой использовал свободную руку, чтобы свистеть в свисток, прежде чем перейти улицу. Казалось, им были знакомы каждая тележка, каждое место стоянки для велорикш, каждая кочка и трещина в асфальте, которые они обходили с неизменной точностью. Я некоторое время следила за ними, решив разгадать давно мучившую меня загадку: как они понимают, какими купюрами с ними расплачиваются, если во Вьетнаме все деньги одинаково истрепаны и, что самое главное, не отличаются по размеру? Через пару кварталов тот, что ниже ростом, остановился и поманил меня к себе. Я смущенно задала свой вопрос. Он рассмеялся и предложил мне подсказку: он понял, что я иностранка и женщина, по звуку моих шагов. В точности вспомнил, где я впервые его увидела, сказал, что моя камера дорогая и к тому же тяжелая и что, судя по акценту, в Ханое я меньше месяца.

Я предложила купить одну из его щеток, но он отказался – ведь она была мне не нужна. В конце концов он отказался от всего, что я предлагала, согласившись лишь пожать мне руку, и ушел, оставив меня в раздумьях, как долго еще придется мне бродить по улицам этого города или любого другого, прежде чем я смогу увидеть мир с такой же превосходной, запредельной ясностью.

Я задержалась в Ханое на две недели, подыскивая попутчика из бэкпекеров, который бы согласился снимать меня на камеру в обмен на поход по Тонкинским Альпам с проводником. И так и не нашла. Все либо направлялись на юг, в Сайгон, либо пытались объехать всю Азию наскоком, выделив на Вьетнам всего неделю. Иные приходили в ужас от перспективы ночевать в глинобитных лачугах и питаться одним рисом.

И вот в середине января я в который раз настойчиво перечитывала доску объявлений в кафе для бэкпекеров, прикидывая, удастся ли мне уговорить Криса (или Крис, если это девушка) предпочесть свидание со Стэном в Хюэ веселой экскурсии к горным племенам.

За соседним столиком сидел бизнесмен из Тайваня; он помахал мне и пригласил позавтракать с ним. Узнав, что я брожу по миру вдали от семьи, он пришел в смятение и задал мне неожиданный вопрос – какая у меня группа крови?

– Вторая, – ответила я.

Он кивнул, словно ему все сразу стало ясно.

– Вас гонит ваша кровь, – пояснил он.

Азиаты давно овладели искусством делать предсказания по группе крови и применяли это умение как в политике, так и в личных отношениях.

– Слыхали об эскадронах камикадзе в Японии во время Второй мировой? – спросил он. – Туда принимали пилотов только со второй группой крови. Упертых и преданных цели до самой смерти.

С этим вердиктом, звенящим в ушах, я собрала вещи и отправилась в путешествие автостопом за тысячу километров. Мне предстояло совершить огромный крюк по Северо-Восточному Вьетнаму до китайской границы, пересечь Тонкинские Альпы и узнать, что находится за ними.

Перед отъездом я зашла попрощаться с Джеем. Все это время мы с ним на удивление хорошо ладили, и это притом что нам приходилось проводить в компании друг друга двадцать четыре часа в сутки в течение нескольких недель. А ведь на самом деле у нас было не так много общего. Он был целиком за подчинение дикой природы человеку, в том числе и на своей родной Аляске, а я, наоборот, ревностной защитницей всего растущего и цветущего. Он свысока относился ко вьетнамцам и искал англоязычной компании, желательно американцев, предпочтительнее с Аляски. Когда я спросила, зачем же он тогда год за годом ездит в Азию, он ответил не раздумывая:

– Тут тепло и дешево.

Добравшись до Ханоя, мы сразу же разделились: Джей отправился инспектировать новые бары, я – узнавать последние новости о ситуации в Тонкинских Альпах и населявших их горных племенах. После этого мы виделись редко.

Я обнаружила Джея в его комнате: он был еще в кровати и только что продрал глаза.

– Альпы? – спросил он. – И как ты туда доберешься?

– Автостопом.

Если другим это удалось, то и я смогу, Богом клянусь. Только маме я ничего не планировала рассказывать.

– Ну и когда едем? – как ни в чем не бывало спросил он.

Признаться, я была удивлена. Джей был не из тех, кто готов подвергаться унижению и стоять на дороге с протянутой рукой. Но вопреки здравому смыслу я задумалась над его предложением. Да, с Джеем будет безопаснее, однако о безопасности я не тревожилась. Во Вьетнаме с его традициями конфуцианства и буддизма к женщинам относились с безграничным почтением, и до сих пор я ни разу не сталкивалась с непристойными высказываниями или жестами в свой адрес.

Минуточку. О чем я только думаю? Ведь я приехала в Ханой, чтобы избавиться от Джея. Я покачала головой.

– Я поеду одна, – сказала я.

– А кто же, – ответил Джей с нарочным безразличием, – будет тебя снимать?

Фильм. Похоже, я оказалась в заложниках у треклятой камеры. Пора было решать – или полностью посвятить себя съемкам и снимать все, что вижу, или оставить оборудование и отправиться в путешествие налегке? Однако в таком случае у меня не будет доказательств моих открытий.

Решение пришло быстро. Что бы я там ни обнаружила в Тонкинских Альпах, мне хотелось, чтобы люди в Америке узнали об этом, хотелось показать тому механику, что он был не прав – или прав? И для этого мне был нужен Джей.

– Ладно, – ответила я. – Давай попробуем еще раз.

Мы договорились сесть на автобус до ханойского пригорода на следующее утро и приехали на вокзал в предрассветных сумерках. Автобус уже лопался по швам от пассажиров и груза, с явным перевесом в передней части. Я нашла уютную кучку мешков с рисом за последним сиденьем, сняла рюкзак, устроила себе гнездышко, села и уснула.

Когда я проснулась, мои глазные яблоки прыгали в глазницах среди грохота артиллерийских снарядов в клубящемся облаке пыли. Автобус бешено кидало из стороны в сторону, он тарахтел по неровной, как стиральная доска, дороге, словно соскочивший отбойный молоток. Несколько деревянных досок пустилось в пляс, обрушившись на мешок с опилками. Тот порвался, и в салоне началась настоящая песчаная буря, как в пустыне. Я проползла вперед, к последнему ряду пассажиров, которые сидели молча и безучастно, вцепившись в свои целлофановые пакеты, чтобы укрыть их от пыли. Завидев меня, изящная молодая девушка придвинулась на долю дюйма и немедленно принялась засыпать меня вопросами, говоря на английском с сильным акцентом.

– Сколько существ в вашей родственной семье? – спросила она и, не дождавшись ответа, продолжала: – Когда вы пьете виски?

Не успела она спросить: «Вы танцуете без штанов?», как я узнала строки из старого вьетнамского школьного учебника.

Мы вместе доделали ее просроченную домашнюю работу и перешли к более насущным темам. Собеседница гордо сообщила мне, что она не замужем и не работает. Только что ездила в гости к своему «милому», безработному почтовому служащему, который жил в Ханое. Они планировали пожениться, как только у него найдутся деньги, чтобы купить себе место. А пока она жила с родителями-пенсионерами на чайной плантации в деревне и ждала своего часа.

– Что же ты делаешь весь день? – спросила я.

– Ничего, – ответила она, поспешно пряча мозолистые руки меж колен.

По автобусу пошел слух, что мы болтаем, и стоило моей новой знакомой сойти, как кондуктор вызвал меня вперед, расчистив мне место. У него были серебряные клыки, выступавшие над нижней губой, и умиротворенное, как у Будды, лицо. Он спросил, откуда я родом, и, услышав мой ответ, расхохотался как ненормальный, ухватив меня за спину тяжелой рукой, чтобы я не сбежала.

– Я был вьетконговцем, – сообщил он, упрощая вьетнамские слова для меня.

Он говорил достаточно громко, чтобы несколько рядов в открытую наушничавших пассажиров все слышали.

– Убил двух американцев во время войны. Пиф-паф!

Он рассмеялся, взвел воображаемый курок и дважды выстрелил. Но не успела я отреагировать на его заявление о том, что он – бывший партизан-вьетконговец, как он достал свежий французский батон и разломил на две части.

– Теперь все по-другому, – сказал он и протянул мне половинку. – Добро пожаловать во Вьетнам!

Он уселся рядом, жуя мякиш, и стал рассказывать о том, как провел несколько лет в джунглях, как хранил в носке свою нормированную порцию риса, как солдаты устроили пир горой, когда несчастная корова из деревни наступила на мину, и как они голодали потом.

Стоило нам с Джеем сказать, что мы не знаем, где будем ночевать сегодня, как он посоветовал особенно живописную деревушку и приказал водителю доставить нас прямиком к порогу гостиницы. Он вовсе не пытался загладить свою вину за двоих убитых им солдат; его семья потеряла троих сыновей, и у него до сих пор были шрамы от шрапнели на локте и голени. Для него война кончилась и ее печали упокоились. К нам, американским туристам, он отнесся с непредвзятостью ребенка.

Деревушка, раскинувшаяся на берегах спокойной и мутной Красной реки, и вправду оказалась чудесной. Вода весело журчала по бамбуковым акведукам, стекая в замшелые бочки. Старуха шла вслед за буйволом, подбирая пучки соломы, упавшие с телеги с деревянными колесами. Мы с Джеем отправились в гостиницу бросить рюкзаки. Я достала камеру, чтобы снять последние лучи заходящего солнца, и столкнулась лоб в лоб с тремя полицейскими, которые пили виски на креслах за стойкой регистрации. Несмотря на сегодняшний случай в автобусе, я невольно попятилась. Добродушный кондуктор был в отставке. Эти молодые люди – нет. Они увидели меня в дверях и помахали рукой, я оказалась в безвыходном положении.

Все трое были неженаты, в крошечную деревушку их назначили совсем недавно. Они жили на втором этаже гостиницы и каждое утро пили чай с хозяйкой. Пошептавшись между собой и потолкав друг друга локтями, они решили доверить мне свой тщательно охраняемый секрет.

– Мы учим английский, – торжественно прошептали они.

Когда я предложила им помощь, они радостно заулыбались и достали три измочаленных листка – остатки чехословацкого школьного учебника, текст в котором было совершенно невозможно разобрать. Следующие два часа мы мучились с произношением букв «б», «в» и «к»; они выговаривали их так, как мой язык никогда бы не сумел. Когда я наконец сбежала от них, чтобы принять душ и перекусить, то была уверена, что английский им в жизни не выучить. А они, похоже, решили, что я его вообще не знаю.

Наутро мы с Джеем встали рано, помня о простой истине, знакомой всем бывалым автостопщикам: главное не кто ты и не куда ты едешь, главное – оказаться в нужном месте в нужное время. В угрюмый предрассветный час мы нашли подходящий перекресток, сели на корточки и принялись ждать.

Через несколько часов рядом открылась уличная кухня и началась оживленная торговля супом. Ароматный пар кипящего бульона притягивал нас, как голодных дворняг. Женщина, разливавшая суп, спросила, что это мы расселись на углу, расхохоталась, услышав мой пристыженный ответ, и ткнула пальцем в заднюю комнату, где на циновке ел мужчина.

– Мой муж, – пояснила она.

Вскоре ему надо было уезжать, и мы могли бы отправиться вместе с ним. Мы с благодарностью приняли предложение хозяйки и сели завтракать.

Муж доел, аккуратно вытер губы салфеткой, надел фуражку офицера вьетнамской армии и залез на водительское сиденье двухтонного русского военного грузовика. Мы последовали за ним, уже с куда меньшим энтузиазмом.

Судя по звездочкам на погонах, он был лейтенантом. И к тому же одним из самых красивых мужчин, которых я когда-либо видела. Однако, как я ни старалась, все равно не поняла ни слова из того, что он говорил, а он в свою очередь лишь качал головой и улыбался в ответ на мои попытки завязать разговор. Капот нашего грузовика, казалось, тянулся бесконечно над громадным мотором, но грузовику было почти тридцать лет, и он давно лишился своих амортизаторов и высоких скоростных качеств. Мы прыгали по кочкам на восьми милях в час, часто останавливаясь в ожидании, пока дорожные рабочие не разгребут кучи камней с прохода и не пропустят нас.

Пейзаж зазеленел буйной растительностью; тут и там попадались самодельные акведуки, которые собирали воду с дороги и змейками убегали вниз, к невидимым горным деревням. Босые люди в домотканой одежде несли длинные примитивные винтовки; их шеи опоясывали веревки с подвешенными на них кожаными мешочками с порохом и шрапнелью для охоты на птиц.

Мы оказались не единственными автостопщиками на этой ветреной однополосной дороге. Наш тяжелый грузовик то и дело с пыхтением останавливался; лейтенант спускался, чтобы помочь группе деревенских жительниц подняться в кузов и загрузить корзины с товаром для продажи на рынке. Каждый раз благодарные пассажиры вознаграждали его мандаринами, и мне нашлось занятие: чистить и раздавать ломтики сочных фруктов.

Три часа спустя языковой барьер начал ослабевать, через шесть – от прошлых недопониманий осталось лишь туманное воспоминание, а с наступлением темноты наш водитель настоял, чтобы мы поужинали с ним и пятью его друзьями в придорожном кафе. Они заказали целую гору еды: жареного поросенка и собаку, дымящуюся капусту, рис, суп, виски и чай. Мы ели до тех пор, пока не раздулись, а потом сидели, ухватившись за животы, а наши сотрапезники по очереди выбирали самые сочные куски мяса и исподтишка подкладывали нам в тарелки.

Все пятеро были лейтенантами, которые принесли тридцатилетнюю солдатскую присягу в один и тот же день. Родом из Вьетчи, все они вместе поднялись по званию; затем их послали в Москву на шесть лет – обучаться на механиков и водителей. Поначалу они заверили нас, что жизнь в России прекрасна, но, когда бутылка виски пошла по второму кругу, заговорили иначе.

– Слишком холодно, – признались они, – а русские, они никогда не улыбаются.

Им доставляло удовольствие по-дружески накачивать Джея виски до тех пор, пока тот совсем не захмелел, хотя сами пили мало, а двое водителей и вовсе не прикасались к спиртному. О семьях говорили много и с тоской. Из-за работы они вынуждены были находиться в разлуке с родными по нескольку дней в неделю; наш красавец водитель очень скучал по сыну, которому был всего годик. Жена, гордо сообщил он мне, в одиночку управлялась с рестораном. Стоило ему похвастаться, и началось дружеское соревнование: каждый спешил сообщить, кем работает его жена.

– Учительница! – выкрикнул один.

– Доктор!

У четвертого и пятого приятелей жены оказались швеями. Последний был неженат, но именно он выиграл, глянув на меня искоса и сказав:

– Хочу жениться на американке.

К моему удивлению, ни у одного из них не было больше двоих детей, и это в стране, где семья ценилась превыше всего, и чем больше она, тем лучше. Наш водитель напомнил мне о плакатах, которые я видела почти во всех городах: они провозглашали новую стратегию правительства в поддержку малых семей. «ЗАВОДИТЕ ОДНОГО ИЛИ ДВОИХ ДЕТЕЙ!» – гласили надписи. В армии к делу подошли серьезнее: за каждого третьего ребенка военных лишали звезды.

Наконец настала пора ехать, и мы заковыляли к грузовику, поддерживая животы, словно шары для боулинга, с трудом протиснувшись мимо гигантского руля в кабину. В наших новых знакомых мне понравилось то, как они тщательно мыли руки перед едой, и то, с какой любовью говорили о женах и детях. У них были ладони с огромными мозолями, хотя каждый носил офицерское звание, и им удалось сохранить дружбу, пронеся ее через всю жизнь. Они были совсем не похожи на тех солдат, какими их обычно изображают – хитрые северовьетнамские бойцы. Они были даже не похожи на азиатов в традиционном представлении. Как и сказал мне кондуктор в автобусе, теперь все изменилось, но я не совсем пока понимала что именно. Возможно, дело было в виски или чересчур плотном ужине, но ответ пришел ко мне лишь тогда, когда мы высадились на обочину и пришло время прощаться. Наш водитель забрался обратно в кабину, протянул руку для последнего рукопожатия и произнес одно слово:

– Друзья.

Он был прав.

Через неделю мы прибыли в провинциальную столицу Лаокай, откуда было рукой подать до Китая. Лаокай был отправным пунктом путешествия к деревням малых народностей, песчинками рассыпанным среди соседних гор и плодородных долин. Цветные пятна в толпе на шумном рынке подтверждали присутствие представителей горных племен, отличавшихся робостью, но носивших, тем не менее, неуместно яркие головные уборы и вышитые юбки. Мы взвалили рюкзаки на спины и ступили на последний отрезок нашего путешествия – узкую дорогу, которая ответвлялась от большой автомагистрали, петляла среди гор и вела к крошечному рыночному городку Шапа.

На углу уже собралась толпа хмонгов в одежде из домотканой пеньки; все ждали, что их кто-нибудь подвезет. Я отогнала мототаксистов, которые предлагали подвезти нас, рассчитывая отхватить месячный заработок за двухчасовую поездку в горы, бросила на землю рюкзак и уселась сверху.

Проехал первый грузовик, вялая толпа «автостопщиков» едва пошевелилась. Второй прогремел мимо. Потом еще один. Никто даже головы не поднял. Я наблюдала за тем, как мимо проносятся шесть, восемь водителей, которые могли бы нас подбросить, и когда появился девятый, не выдержала, вскочила и замахала руками. Это ни к чему не привело, лишь назойливые владельцы мотоциклов принялись снова осаждать нас.

К середине дня, под действием теплого солнышка, монотонного стрекота кузнечиков и пыли, я прекратила свои глупые попытки, и мы с Джеем заняли такое же неподвижное положение, как и остальные. Вдали появился грузовик, ничем не отличающийся от своих предшественников, но на этот раз наши соседи заворошились. Они стали собирать свои пакеты и набивать сумки. Когда грузовик с рокотом остановился, все мы выстроились в очередь, готовые занять свое место на борту. Я забросила рюкзак на решетчатое железное сиденье над кабиной и залезла следом. Водитель поначалу засомневался, безопасно ли это, но вскоре успокоился: вслед за мной наверх забралось столько хмонгов, что я оказалась зажатой намертво меж прокуренными телами дружелюбных попутчиков. Мы толчком двинулись с места и быстро разогнались. Тяжеленный грузовик опасно раскачивался на крутых горных поворотах. Когда я встала, чтобы сделать снимки, меня тут же подхватил лес мускулистых рук. Хмонги не меньше водителя волновались, как бы я не упала; они посовещались немножко, и один из них вручил мне грязную белую редьку, лишь бы я села обратно и продолжила наслаждаться поездкой со своего места. И даже после этого я время от времени ощущала на затылке чью-то мозолистую ладонь: это они защищали меня от низкорастущих бамбуковых зарослей с их смертельными трехдюймовыми остриями.

Я пустила по кругу орешки и бутылку пепси, а остальные добавили к моему угощению то, что нашлось у них в карманах. Получился импровизированный пикник из завядших капустных листьев, сливочных карамелек и слипшегося шарика серого риса с комочками пуха. Мои попутчики с удовольствием пили колу и изумленно отфыркивались, когда пузырьки непривычно ударяли в нос. Когда напиток кончился, один из них попросил разрешения оставить бутылку для хранения воды и аккуратно спрятал ее в рюкзак.

У меня завязался разговор с единственным хмонгом, говорившим по-вьетнамски. Он был фермером, выращивал яблоки в маленьком городке Бакха. Навещал брата в Шапе, чтобы помочь спланировать роскошные похороны для отца. Старик на тот свет пока не собирался и был основным организатором этого события, он должен был приехать через неделю и проверить, как идет подготовка.

Яблок во Вьетнаме я еще ни разу не видела, и хотя у фермера не было товара с собой, он с гордостью продемонстрировал мне несколько нечетких снимков своего сада. Он был убежден, что узнает свои яблоки на любом фруктовом прилавке мира, и попросил меня прислать ему фото из Америки в рыночный день, чтобы убедиться, что его товар прибыл на место в хорошем состоянии. Он обещал повязать черенки веревочками, чтобы я сразу поняла: яблоки его. Я взглянула на фото еще разок. Яблоки были круглые и красные и вполне напоминали наши, американские; я могла бы сделать его счастливым человеком, потратившись всего-то на кусок веревки и почтовую марку. Поэтому я записала его адрес и пообещала выполнить просьбу. Он же в благодарность пригласил меня на похороны отца, пребывавшего пока в полном здравии.