Неуклюжи
Черные сумки стояли на полу. Аккуратно, в ряд.
Все подходили по очереди, и каждый наклонялся и бережно поднимал одну из сумок, и каждый произносил слова, которые нужно было произнести:
– Ненавижу этих людей.
– Я ненавижу этих людей.
– Я ненавижу этих людей.
– Я ненавижу этих людей.
Сказав это, каждый быстро уходил, унося сумку с собой.
Через несколько минут ни одной сумки не осталось.
…Ненавижу этих людей. Я ненавижу этих людей. Вот этого, козла, ненавижу, куда ты прешь, козел, я здесь иду, что, не видно, что, обойти сложно? Что, только по прямой ходить умеешь? А право и лево тебя мама не научила, да?.. А ты… Ах ты, с-с… А я сумку вперед выставлю, чтоб вы, гады, об эту сумку… о, получила? Получила, да? Вот и славненько, у меня сумка тве-е-ердая… Будешь теперь смотреть, куда прешь… Ненавижу… А этот, квадратный совсем, глаза белые… – сшибет ведь и даже не заметит… Да проходи, проходи ты, господи, от греха подальше…
А эта… Локотками своими толкается остренькими… Рассекает тут… Нет, а этот… Куда ты несешься, придурок, с кейсом своим идиотским, с такими сорок лет назад члены компартии ходили! Он тебе от папы небось достался, на память, а? То-то походочка у тебя такая комсомольская! У папы научился так ходить? Флага тебе только не хватает… Ах ты… Сволочь!!! Какого черта кейсом своим деревянным людей по коленке надо бить? Больно же, идиот! Чтоб у тебя рука отсохла, вместе с сундуком твоим! Да чтоб тебе кто-нибудь на хер ноги твои переломал, не будешь людей по коленкам бить! Чтоб ты в инвалидном кресле ездил, урод! Чтобы ты сдох вообще! Ненавижу! Ур-род!..
– Ур-род! – сказал Сева вслух. Сквозь зубы, но довольно громко.
– Сам урод, а ну, хлебало закрой, ща в рожу получишь, – быстро нашелся комсомолец. И тут же, извиваясь и активно орудуя сундуком, взял левее, обозначив тем самым, что конфликт исчерпан.
Сева нехотя совершил вялый, чисто символический рывок комсомольцу вослед, но тут же уперся в угрожающе отвердевшее плечо кого-то очень крупногабаритного. Крупногабаритный чуть качнулся, уверенно и точно впихнув Севу обратно – в отведенную ему тесную воздушную «формочку», повторявшую, почти в точности, форму Севиного тела. У каждого здесь была такая вот невидимая формочка. Вырваться из нее не представлялось возможным. Она плотно обхватывала каждого – точно контур, обозначенный белым мелком вокруг лежащего на полу покойника.
Вытянувшись в тесную, унылую вереницу, человеческая толпа тяжело и медленно ползла по направлению к эскалатору, словно полупарализованный змей – к своему змеиному инвалидному креслу.
Минуту спустя Сева с облегчением обнаружил, что очередной – уже после эскалатора – перегон этого нескончаемого перехода оказался чуть свободнее. Ровно настолько свободнее, чтобы вдоль стены смогли расположиться торговцы фальшивыми дипломами и твердыми обложками для паспортов, пара попрошаек и один гитарист в потертой косухе, надрывно мяукавший под нестройный перебор:
– Па-а-ажа-а-арный выдал мне справку, что дом твой сга-а-арел! Но я-я-я-уу!..
– Пусть бегут неуклюжи, – тихо и меланхолично вмешался кто-то, скрытый людским потоком.
– …Ха-а-чу быть с та-а-абой!
– Пусть бегут неуклюжи…
– Я-я-я-уу!..
– Пусть бегут неуклюжи… Пусть бегут неуклюжи… – Голос звучал грустно и как-то даже обреченно.
Сева ловко вырулил к противоположной стене, чтобы взглянуть на невидимого певца. Им оказался маленький кособокий заводной щенок. Неловко покачиваясь на кривых лапах, обутых зачем-то в пластмассовые босоножки, щенок топтался рядом с веселой, улыбчивой бабулькой и гундосил свои неуклюжи. Когда у него кончался завод, щенок, отрывисто икнув, прерывал пение и пьяно заваливался на бок. Бабулька поднимала его, долго и сострадательно щупала живот – пока щенок не включался снова… Кроме щенка, вокруг бабульки бегал еще целый выводок заводных крыс. Крысы не пели, зато у них недобро мигали красненьким круглые глаза-бусинки и что-то громко жужжало под хвостами.
«Убить старушку, – лениво подумал Сева, продвигаясь все дальше, к концу перехода. – Вернуться и убить. А собачку – спасти. Будку ей построить…»
…В вагоне была душная и потная давка. Севе, впрочем, удалось каким-то чудом юркнуть на единственное свободное место. Две девицы, претендовавшие, видимо, на это же место, окатили Севу двойной волной презрения и горечи и обиженно повисли на поручне прямо у него перед носом. Сева подавил в себе мгновенный интеллигентский позыв освободить дамам место – и остался сидеть. Были бы еще симпатичные хотя бы. А так – никакого стимула…
Он брезгливо уставился на девиц. Та, что левее, – очень некрасивая. Толстая, прямо какая-то даже распухшая… Лицо-блин, влажное от пота, все в мелких розовых прыщиках. Нос – красный, блестящий, мясистый, вообще, кажется, не вполне человеческий… Одета при этом во все белое, шелково-кружавчатое. Еще и в руках – перламутрово-белая курточка со светлой меховой оторочкой… Счастливо и уверенно улыбается. Что-то щебечет большим толстогубым ртом. Выглядит так, будто полчаса назад превратилась из Белоснежки в тролля и пока еще сама не заметила превращения…
Ее попутчица – просто некрасивая. Но в целом вполне вменяемо выглядящая. (Разве что слишком обтягивающие шмотки при ее тоже весьма обильных телесах.) Вежливо слушает Белоснежку, кивает. Смотрит на нее с явным злорадством…
Поезд резко замедлил ход и, захлебнувшись испуганным воем, остановился в тоннеле. Пару раз истерично всхлипнул – и затих. Молча затаился в душной, длинной темноте.
– …двенадцатый этаж… а я спокойно шла прямо по карнизу, прикинь?! – громко протараторила Белоснежка в наступившей вдруг тишине. Голос у нее был низкий и чуть гнусавый. Под стать внешности.
Сева попытался представить, как этот бегемот флегматично разгуливает по карнизу, но воображения ему не хватало. Видение заканчивалось, едва начавшись, стремительным падением белоснежной тушки и громким, неуклюжим шлепком об асфальт.
Поезд чуть вздрогнул и зашипел, но с места не тронулся.
И еще зашипел.
И еще. Словно перепуганный неврастеник, старающийся глубоко дышать, чтобы себя успокоить.
Потом – снова тихо. Так тихо, что всему вагону слышна приглушенная какофония из больших, пушистых наушников загорелого мачо, развалившегося рядом с Севой. И еще слышно, как этот мачо меланхолично перемалывает мужественными челюстями какую-то невыносимо вонючую, ядреную свежесть…
– И часто это случается? – тоном сестры-сиделки поинтересовалась у попутчицы Просто Некрасивая.
– Почти каждую ночь… – Загадочная улыбка на жабьем лице.
– А что тогда нужно делать? – Просто Некрасивая перешла почему-то на шепот.
– Когда? – квакнула Белоснежка.
– Ну, когда у тебя приступы лунатизма. Мать что тогда делает?
– Зовет меня. Очень тихо, чтобы не разбудить. Чтобы я не испугалась.
– А если… – Просто Некрасивая хищно облизнулась и оценивающе оглядела спутницу. – Что, если ты все же проснешься прямо там, на карнизе?
– Не знаю, – равнодушно отозвалась Белоснежка. – Наверное, упаду… Что это мы так долго стоим?
Опять это шипение. И еще – какой-то отдаленный рокот.
– Застряли, – полувопросительно констатировала Просто Некрасивая.
Пассажиры настороженно заозирались. Зашептались. Закопошились.
Меланхоличный мачо потянулся, тесно прижавшись к Севе спортивным предплечьем, и зевнул – широко, с подскуливаньем. Как собака, которую хозяева везут на дачу в тесном раскаленном «запорожце». Как большая собака. Которой душно.
Что-то щелкнуло под потолком, снова раздалось шипение – на этот раз другое, из динамика.
– Уважаемые пассажиры! – захлебываясь в помехах, произнес стервозный женский голос. – Просьба соблюдать спокойствие.
Громкий шепот. Громкие вздохи. Из разных концов вагона.
– Уважаемые пассажиры! – захрипел голос. – По техническим причинам…
Щелк.
Голос сорвался. В динамике – ватная тишина.
Резко запахло цветочным дезодорантом и по́том. Кто-то громко прокашлялся. И еще кто-то – но тихо, осторожно.
Сева обернулся, напряженно всмотрелся в обрамленное черной резиной вагонное окно. Там, за сплющенным отражением его собственного лица, за желтыми бликами на оконном стекле, из темноты проступала неровная поверхность тоннеля, мутно лоснящаяся прожилками проводов.
– Застряли, – без всякого выражения повторила Белоснежка.
Сева отвернулся от окна и посмотрел на нее. Ее лоб был влажным от пота. Ее лоб был как будто весь в блестках.
Как будто в праздник. Как будто в Новый год.
«Застряли», – повторил про себя Сева.
Застряли. В длинной, душной, толстой кишке. Обмотанной изнутри более тонкими кишками-проводами.
Скрежет. Шипение. Гул. Перешептыванье.
Звуки кишечника.
Непроходимость кишечника.
Меланхоличный судорожно зачавкал – как большой бульдог, подбирающий слюни, – и выдул из своей ядовитой жвачки пузырь. Чпок.
Чпок. Чпок. Кто-то там, в темноте, в трескучем коконе помех, пытался снова оживить динамик.
– Уваж…
– Уваж…
…Там, в динамике, кто-то громко хрипел и царапался, скреб когтями, захлебывался, хотел просочиться наружу, хотел сказать: уважаемые…
Уважаемые. Уважаемые…
Пронзительно и яростно, громко и нагло у кого-то в дальнем конце вагона затренькал мобильный.
– Алло! – заорал в дальнем конце вагона счастливый кто-то.
– Ловит, – пронесся по вагону жаркий взволнованный шепот. – Ловит… Ловит… У меня ловит… А у меня почему-то не ловит… Ловит, но плохо… Почти не ловит… Совсем не ловит… А у вас ловит?..
Все сразу почувствовали облегчение. Раз хоть у кого-то ловит – значит, все не так уж и плохо. Все зашевелились, затолкались, полезли в сумки и рюкзаки, в карманы штанов и курток – чтобы вытащить свои маленькие продолговатые штучки, и нажать на кнопочки, и посмотреть на экранчики…
Раз у кого-то ловит – это значит, что осталась связь с миром. Это значит, что уважаемые пассажиры не замурованы здесь навсегда. В подземелье, в черном тоннеле. А просто поезд остановился по техническим причинам и скоро тронется, и будет следующая станция…
Раз ловит – хоть чуть-чуть, но все-таки ловит, – значит, можно пока позвонить кому-то, и занять время, и занять руки…
– …В метро! Я говорю: в метро!
– …Что? Стоим в тоннеле! Да! В тоннеле, говорю, стоим!
– …Алло! Это ты? А ты где? А я – в метро!
– …В метро!
– …Мы в метро!
– В метро, – сказал Сева в трубку.
– Как, ты разве не знаешь?! – закричала трубка.
И пока он слушал полуплачущий голос – голос, надрывавшийся там, в волшебной коробочке, голос, кричавший где-то там, далеко, где светло и холодно, где видно небо, где можно идти по улице и сворачивать за угол… – пока он слушал этот голос, он смотрел на других. На тех, кто тоже разговаривал. И по выражениям их лиц, по тому, как застывают и заостряются эти лица, он видел, что им говорят то же самое. По тому, как останавливается у них взгляд и как приоткрываются рты, он видел, что они слышат то же, что слышит он.
Те, которые остались наверху. Те, которые слушают радио и смотрят телевизор. Те, которые могут открыть окно и проветрить свою квартиру, и выйти в магазин, и приготовить обед, – они говорят этим, под землей, одни и те нее слова. Ядовитый газ. Везде, на всех ветках метро. Движение парализовано. Какие-то камикадзе. У них черные сумки. Осторожно, у них там что-то газовое. В больших черных сумках. Я пыталась тебе позвонить, но ты, наверно, не слышал. Я пытался тебе позвонить, но ты, наверно, не слышала. Это началось час назад. Это продолжается до сих пор. Я пыталась тебе позвонить, но твой телефон был выключен. Я пытался тебе позвонить, но твой телефон был выключен. Мы пытались вам позвонить, но ваши телефоны были… Осторожно, они открывают их, эти сумки. В остановившихся поездах. В душных вагонах. Осторожнее там. Держитесь там. Не волнуйтесь, вы, там, под землей. Не бойтесь там, в темноте…
– Уважаемые пассажиры! – зашипел и зацыкал динамик. – Соблюдайте, пожалуйста, спокойствие. По техническим причинам… Чпок.
…По техническим причинам вы больше никогда не увидите солнце. По техническим причинам вы больше никогда не окажетесь дома. По техническим причинам вы скоро умрете. Соблюдайте спокойствие. По техническим причинам – выхода нет. Мы установим на соседней станции мемориал из гранита – в память о вас. Мы объявим траур – в вашу честь. Мы принесем вам цветы – гвоздики и розы. Дешевые, с короткими стеблями. Мы соберем их в букеты – так, чтобы в каждом число цветков было четным, – и аккуратно разложим на красном граните. А вы за это – соблюдайте, пожалуйста, спокойствие. Имейте мужество. Сохраните достоинство. Подождите немного: все скоро кончится. Все это совсем скоро кончится…
– Вот она, – сказал Сева сочувственно лопочущему телефону.
Прямо перед собой, на сиденье напротив, через щелку между человеческими телами, он увидел ее.
– Что? Что, Сева, что ты говоришь?! – закричал телефон.
– Я вижу ее, – сказал Сева. – Все. Пока.
Он отнял телефон от уха и засунул в карман.
Через щелку между человеческими телами, через щелку, которая становилась все больше и больше, – потому что они расступались, они хватались за поручни, они пятились, давя друг друга, обливаясь потом и вереща, они все еще хотели спастись, эти глупые человеческие тела, – через щелку он увидел ее. Большую черную сумку на сиденье напротив.
А еще он увидел, как чья-то рука – рука кого-то, скрытого толпой, – тянется к этой сумке и открывает ее. И услышал, как чей-то голос – голос кого-то, скрытого толпой, – уверенно и четко говорит в свой мобильный:
– Я готов. Я ненавижу этих людей.
Рука кого-то вытряхнула что-то из черной сумки. Игрушку. Заводную крысу. А потом – заводную собачку: И еще одну. И еще. Их было очень много, игрушек, в этой черной сумке. Они падали на ноги уважаемым пассажирам, они задевали чьи-то штанины своими тоненькими хвостами, они ударялись о пол вагона ушастыми разноцветными головами, и спинами, и животами. Некоторые падали тихо, а некоторые от удара включались – и шевелили лапками, и сверкали глазами-бусинками, и пищали, и пели…
– Пусть бегут неуклюжи, – грустно затянул криволапый щенок. – Пусть бегут неуклюжи, пусть бегут…
Их было очень много, всяких игрушек. В этой большой черной сумке. Их было так много, что сначала казалось – вся сумка забита ими. Но они все же кончились. Они ведь лежали только сверху. Лежали, прикрывая что-то.
Они кончились – и тогда за это что-то, скрытое сумкой, взялась рука кого-то, скрытого толпой. И что-то зашипело. Вкрадчиво, ласково. Как будто мама утешает младенца: ш-ш-ш-ш… спи, мой сладкий. Ш-ш-ш-ш… все сейчас пройдет… Ш-ш-ш-ш… тебе ведь не больно… Ш-ш-ш-ш… спи, усни…
Громко, пронзительно завизжала Белоснежка, а потом зачем-то присела на корточки. Прижалась к Севиным коленям своим картофельным носом, вцепилась квадратными перламутровыми ногтями в его брюки.
– Прости господи, – меланхоличный мачо шумно дыхнул на Севу луком и мятой и осенил себя крестным знамением.
– Ма-а-м-а-а-а! – закричала Просто Некрасивая и тоже села на корточки и уткнулась мокрым лицом в Севины ноги.
«…Они будут последними, – в панике подумал Сева. – Эти потные, чужие уроды, которые прижались ко мне, – они будут последними, кого я увижу в жизни… Ненавижу… Ненавижу этих людей…»
Он задержал дыхание и зажмурился.
Дышать было нечем.
Смотреть было не на кого.
Позже он всегда вспоминал этот момент с неприятным удивлением: откуда в нем было столько злости? Он вспоминал – и не нравился себе. Вспоминал – и стыдился.
Но это уже потом. После.
После того как Белоснежка позвала их всех. Тихо-тихо, чтобы не разбудить. И не напугать.
После того как она вывела их из поезда.
После того как он увидел, что она красивая. Такая красивая, стройная, белокожая…
После того как все они шли за ней. Шли, не прикасаясь друг к другу. Шли, закрыв глаза. Шли – и не падали.
Шли всю ночь – по тонким разноцветным веткам метро.
