Сочи – темные ночи

Темная южная ночь. Вязкая темнота, никакой разницы между открытыми и закрытыми глазами. Я стою на узеньком карнизе, уцепившись за стену всеми своими мурашками. Правой рукой держусь за ржавый штырь, забытый каким-то альпинистом, левой – за майку. Пальцы моих ног свисают над бездной. От свежего ночного ветерка довольно прохладно, далеко внизу мелькают огоньки редких машин, а в голове – мысли о прикованном Прометее. Время остановилось, но вот-вот прилетят орлы клевать печень. Очень страшно, решаю глаза все-таки закрыть…

И начинался-то этот день в Сочи довольно необычно – не с пляжа. С утра пошел небольшой дождь, потом прояснилось, и я отправился вместо моря в зал, где мы работали, посмотреть, что да как.

Аппаратура наша уже стояла, но сцена была занята: заканчивалась генеральная репетиция какого-то смотра, фестиваля или еще чего-то.

В зале маялись человек сто отдыхающих, забредших на громовые звуки тяжелого металла. Звуки издавали бойкие ребята в атласных костюмах.

Потом вышел конферансье и стал что-то настойчиво спрашивать у зрителей. Тут я отвлекся, потому что музыканты за спиной ведущего стали совершать какие-то молодецкие выпады, садиться на полушпагат, а гитарист даже довольно сносно лягнул басиста.

– Вы, глядя на ребят, ничего не замечаете, – напирал конферансье, – ничего? А?

Сам он, естественно, думал о чем-то своем, наболевшем, и на своих вопросах не концентрировался.

– Ну, ничего не замечаете? – в третий раз пристал он к равнодушным зрителям. Те, в свою очередь, присмотрелись повнимательнее, и наконец дядька в третьем ряду громко сказал:

– Да они же все бухие!

– Да нет же, нет! – испуганно закричал ведущий. – Я хотел сказать, какие они стройные и ловкие, а потому, что занимаются карате, и вот как раз сейчас и песня будет о карате.

Прослушав, как «бухие» поют самопальную песню о силе и духе, я вышел покурить.

Когда вернулся, похоже было, что все зрители из зала переместились на сцену и, держа в руках меню, довольно стройно под руководством того дядьки пели кантату «Ленину слава».

«Ленину слава, слава в веках, слава, слава, слава, – пел хор, не балуя разнообразием, и наконец последним мощным аккордом, от которого задрожали древние стены филармонии, закончил: – Сла-а-а-а-ва!»

– Слава, снимай софиты, – раздался из осветительной ложи простуженный бас.

Я вышел на улицу и мимо красивого транспаранта «Деньги в кассу – искусство в массу» направился все-таки к морю.

Встретил Андрея, обрадовались оба: ну конечно, аж всю ночь не виделись. Он говорит:

– Давай погуляем, потом сожрем что-нибудь, а там и концерт.

Я-то с радостью согласился, с ним обедать всегда здорово: и суп горячий подадут, да и кофе запросто найдется.

Ему тоже со мной приятно. Так-то на улице проходу не дают, а тут я вроде телохранителя, морду зверскую сделаю, то локотком кого ототру, то на ногу вовремя наступлю.

В общем, идем оба, радуемся. Через рынок прошли – ничего особенного. Обычный мощный и высокий звук «с» висит – это когда несколько сотен покупателей одновременно шипят: «Совсем с ума сошли!»

Дальше мимо аптеки идем – очередь огромная, наверное, выкинули что-то. Ведь у нас как? Если «выкинули», то должны тут же моментально «расхватать». Судя по количеству женщин в очереди, «расхватывают» скорее всего вату. Я бы в другом случае их за километр обошел, но Андрюшка на витрине, что ли, увидел для горла хорошее заграничное средство, которым он часто профилактику на себя оказывает и которое в Москве трудно достать.

– Зайду, – говорит, – может, без очереди артисту дадут.

Ну, минут десять ходил орлом перед прилавком, лицом торговал, и действительно, задерганная продавщица подняла голову, уронила вату, обомлела и кричит не своим голосом:

– Зинка! Иди быстрее – Корнелюк пришел!

В общем, купили мы средство и 6 кг ваты и пошли в универмаг.

Насчет Корнелюка-то – это, в общем, редкость большая вышла, а так народ своих героев в лицо хорошо знает, к Андрею на улицах подбегают, требуют автограф, не имея ни ручки, ни бумаги, приглашают на званые и незваные обеды и вообще всячески дают понять, что узнали: кто улыбнется, кто рожу скорчит. Ему-то, конечно, все это страшно надоело, но делать нечего – сам виноват.

Вот и в универмаге идем, люди мы солидные – за тридцать с гаком, и вдруг от компании каких-то вахлаков сопляк разлетелся. Глаза безумные, слюна течет – хлоп Макара по плечу:

– Андрюха (видали как!), Андрюха! Когда у нас в Сыктывкаре будешь?

Андрей руку его стряхнул, говорит спокойно:

– Завтра, в 8.30.

– Ага, спасибо! – закричал тот и радостный побежал своих обрадовать.

Я помню, в Дрездене пошли в воскресенье в зоопарк, считающийся одним из лучших в Европе. И все бы хорошо, но по случаю праздника туда отцы-командиры советскую воинскую часть привели.

Меня в сторонку оттерли к аквариуму, и тут расхристанный сержант к своим подбегает:

– Кончай, салаги, гуппями любоваться! Там Макаревич живой!

И показывает военный билет, где рядом с подписью военкома размашистое «А. Макаревич». И они, как стадо дрезденских слонов, понеслись куда-то. Мы потом еле оттуда свалили.

В общем, с ватой и улыбками выходим на набережную. Море спокойное, красивое.

Тут же какие-то морячки окружили.

– Мы, – говорят, – с нового краснознаменного украинского черноморского ракетоносного гвардейского крейсера «Князь Мышкин-Таврический».

Я говорю:

– Что-то больно длинное название.

Они улыбаются:

– Ну, мы-то покороче, сокращеннее зовем, – и любовно показывают на бескозырки, – просто «ИДИОТ». Андрей Вадимович, можно с вами сфотографироваться? У нас на «Идиоте» «Машину» ох как любят.

Не вопрос. И «идиотовцы» строем с песней «Я пью до дна за тех, кто в море» удалились, а мы пошли обедать.

В ресторане хорошо, пусто. Официант быстро подошел – меню и все такое. Я смотрю написано: «Пиво жигул. свеж.».

– Андрюш, давай по бутылочке пивка.

Вообще-то, ни он, ни я пивом не увлекаемся, но на улице жара, и так с борщом пива захотелось. Он говорит:

– Давай, только оно, наверное, теплое.

Заказали. Буквально через 20 минут приносят две бутылки аж запотевшие, как из рекламного клипа. Я обалдел и у официанта спрашиваю:

– А что случилось? Почему пиво холодное?

Официант, молодчага, не растерялся и говорит, разводя руками:

– Извини, командир, обогреватель сломался.

Короче, поели мы, как я и ожидал, и даже кофе нашелся, и пошли. Андрей – в гостиницу отдыхать, а я – на площадку, об успехе концерта нервничать.

Минут за двадцать до начала сижу в зале за пультом, делаю вид, что все проверяю. Слышу разговор за спиной. Тонкий такой голос мальчишеский говорит:

– Смотри, Хриня, аппаратуры сколько! Наверняка под фонограмму концерт ставить будут.

– Да не, – Гриня отвечает (и правильно отвечает), – «Машина» под фанеру не работает.

Я на этот разговор внимания особого не обращаю. Уж сколько раз умные зрители пытались меня уличить, что, дескать, под фонограмму.

Мне-то эти дела как профессионалу только приятны. Значит, работаю я, как студийный магнитофон.

Но тут тот, с тонким голосом, опять возражает:

– А я тебе ховорю – сейчас усе под фанеру. Давай вон у Робин Худа спросим. Слышь ты, Робин Худ!

Это он на мою прическу с хвостом намекает, но я на такую дешевку не покупаюсь, продолжаю своими делами заниматься.

– Слышь, ты, Робин Худ членов, оглох, что ли, в натуре? Фанера или нет?

Ну, скажу я вам, я прямо весь закипел. Кто такой он и кто такой – я! Надуваюсь, как колбаса, думаю: ну, сейчас порву на фашистские знаки. Оборачиваюсь и вижу: сидит парниша на трех креслах, грудь у него такой ширины, что на майке десятисантиметровыми буквами легко умещается лозунг «Учиться упорно военному искусству!». Причем в слове «упорно» буква «у» написана вроде бы отдельно, что несколько меняет цитату.

Он опять переспрашивает:

– Фанера или нет?

Я, как хороший компьютер, за доли секунды перебрал возможные варианты ответа и остановился на смелом «Нет».

– Ну вот видишь (это Гриня). Я же тебе говорил.

Начинается концерт. Хотя это мой уже где-то полуторатысячный, работы много: в этой песне надо особенно собраться – трудна для разборчивости, вот здесь можно и расслабиться, а вот несколько любимых песен, тут все в кайф.

Двое основных шоуменов группы Маргулис и Подгородецкий стараются вовсю. Саша Кутиков, сначала не одобрявший балагана на сцене, впоследствии несколько смягчился и сейчас с удовольствием подыгрывает в мизансценах. Андрей сдержанно улыбается.

Как все добрые жизнерадостные люди, он очень смешлив. Его может рассмешить буквально все: и стоящая за кулисами с открытым ртом собака, и чересчур пьяный, обманувший охрану зритель, отплясывающий гопака на сцене в медленной песне, и, конечно, Петькины искрометные фортели.

В этих случаях Андрюша бросает петь, и инструментальная часть композиции удлиняется.

Редко ли, часто ли, но хохотали на сцене все, а как известно, особенно трудно одновременно хохотать и петь (это в опере легко), поэтому наши пытались использовать различные народные способы, чтобы прекратить безобразие. Например, щипать себя до синяков, бить по щекам и т. д.

Ведь чтобы предотвратить чихание, достаточно погладить себя по переносице (так, во всяком случае, утверждают).

Наконец Андрей решил пресечь этот некоторый волюнтаризм и как раз в этот день перед концертом авторитетно обучил остальных единственно верному и безотказному способу – нужно перекрыть доступ информации. Для этого необходимо всего-навсего на секундочку закрыть глаза и заткнуть уши.

Я тут же попробовал, и действительно, стало очень грустно. Но Петька сказал, что все это ерунда, и обещался на концерте скакать таким козлом, что ничего не поможет.

Андрей вышел полный решимости и до контрольной «козлиной» песни держался просто-таки молодцом.

Петр Иваныч сделал цыганский заход и выкатился клубком к ногам Макара, затем, превратившись в располневшего кенгуру, пошел вприсядку.

Андрей улыбнулся один раз, потом на первую улыбку набежала вторая, затем третья. Он бросил играть, перестал петь, закрыл глаза, заткнул уши и последующие 20 минут хохотал уже AD LIBITUM (без сопровождения).

Тем временем под громовые аплодисменты концерт кончился. Ко мне подошли несколько зрителей с вопросами и претензиями. Опять дурацкие понты про фонограмму, правда, один умник с Украины пошел еще дальше и ошеломил меня вопросом:

– А вот ваш ударник палочки крутит взаправду чи это видеозапысь?

Только я от него отбился, разъяснив, что это компьютерная графика, как еще трое подваливают.

Дело в том, что в одной из песен «Она мечтает свалить из СССР» уже в конце Маргулис в своей негритянской манере пел некие подпевки без слов. Потом выяснилось, что для этого места шикарно подходят стишки: «Эне бене раба, квинтер финтер жаба». Так Женька время от времени и пел, а на этом концерте, увлеченный Петькиным шоу, спел обычный вокализ – без слов.

Вот и подходит ко мне какой-то тип с носом и дружками и с шашлычным акцентом говорит:

– Здравствуйте, я – жаба.

Я посмотрел на него – не очень похож. Хотя…

– Почему сегодня про меня не спели? Я вчера был на концерте – пели, а сегодня привел старших братьев – так нет. Они, кстати, тоже жабы.

Я посмотрел на старших жаб. Да нет – обыкновенные козлы.

Ну, я человек вежливый.

– Извините, – говорю, – граждане жабы, такого больше не повторится.

– Да не жабы, а Джаба – это наша фамилия.

– Тем более. – Я посмотрел задумчиво на все еще хохочущего на пустой сцене Андрея и пошел к выходу. Тут все и случилось.

Прохожу еще мимо гримерной комнаты, а там к Кутикову подлетает какой-то ухарь и орет:

– Ты, что ли, бас-гитара?!

Саша посмотрел на него, как на пустое место, и ответил с достоинством:

– Я – человек!

Тот:

– А, спасибо, – и убежал. А ко мне девушка с цветами подходит. Ну, не то чтобы мне на концертах вообще цветов не дарили, но не так уж и часто. Поэтому я к ней особенное внимание проявил и даже спросил, что она вечером делает и не хочет ли пройтись со мной в гостиницу и поговорить там о поэзии и литературе.

А она просто так отвечает, зачем, мол, в гостиницу, если у нее квартира есть, и вообще, она на меня весь концерт смотрела, только выпить у нее дома ничего нет.

А я красивый тогда был и загорелый, как свинья, – ну чистый Робин Гуд. Побежал в буфет к Людке и хапнул две последние бутылки шампанского.

– Далеко, – спрашиваю, – идти-то?

– Да нет, – отвечает, – только в гору все, а так – прогуляемся.

Идем, луны нет, темно как… Сразу вспомнил: «В городе Сочи – темные ночи».

Через полчаса я уже все проклял. По моим подсчетам, мы уже давно вышли из города и должны вот-вот перевалить через Кавказский хребет.

Наконец впереди замаячила какая-то темная громада с редкими светлыми окнами – пятиэтажный дом, стоящий на крутейшей горе.

На первом этаже было что-то вроде магазина, так что пролеты длинные, и к третьему этажу я уже подполз по-пластунски.

Ну, ничего: квартирка однокомнатная, просторная, чуть больше шкафа; девушка веселая, красивая; шампанское цело: я по дороге и нарты бросил, и собак, и продовольствие, а шампанское оставил.

Я девицу-то еще на горе успел два раза поцеловать, сделав вид, что споткнулся, поэтому мы с нею уже как родные сидим, выпиваем.

– Тут туалет-то хоть есть? – спрашиваю.

– Есть, конечно, – смеется, а потом с подозрением: – Фу, какой вы развратный.

Короче, в самый разгар алкогольно-сексуальной оргии раздается звонок в дверь.

Ну, кто бы вы думали? Точно! Муж из рейса вернулся пораньше.

У меня фантазия богатая: я тут же себе представил штангиста-мужа и себя, вылетающего с третьего этажа с продетой в рукавах шваброй.

Вот тут-то она и показала мне настоящее бабское хладнокровие.

– Миш, ты? – кричит. – Я ща, я в ванной (там, оказывается, даже ванная была), – а мне на окно показывает.

Меня, конечно, уже пару раз мужья из шкафов вытаскивали, но вот с третьего этажа «клодвандаммом» выскакивать еще не приходилось.

Она говорит:

– Давай-давай, там карниз есть, – да так уверенно, что ничего другого мне и не остается.

Выбрасываю ноги, нащупываю карниз, а она говорит, чтоб сделал шаг влево – она окно закроет. Я делаю шаг, нащупываю какой-то штырь, вцепляюсь, слышу, как через форточку вылетает мой «Рибок», и абзац.

Если бы все не произошло так быстро, я бы никогда, я бы ни за что…

И вот стою. Упираюсь щекой в шершавый бетон. В квартире ни звука.

Как бы я сделал на ее месте: заманил бы муженька в ванную (помойся, милый, с дорожки) и выпустил Максика через дверь. Ни фига!

Наконец хлопнуло что-то. Нет, не то. Это у них вторая «Шампань» пошла, потом погас свет, короткая возня, и опять абзац.

Сколько времени – я не знаю, темень, хоть глаз выколи (не мне, конечно, а мужу), – вот тебе, бабушка, и новый поворот.

Делаю еще маленький шаг влево, карниз кончается, дело – труба.

О том, что надо прыгать, да еще спиной, даже думать не хочется. Наконец кое-как перевернулся.

Темная южная ночь. Вязкая темнота. Нет никакой разницы между открытыми и закрытыми глазами. Пальцы моих ног свисают над бездной. Справа далеко внизу мелькают огоньки. Ноги и правую руку уже сводит, пощипываю и растираю их левой.

Очень холодно.

Постепенно низменные мысли о бабах и их кретинах-мужьях отступают, хочется думать о глобальном и вечном – о завтрашнем концерте. Где-то в глубине сознания вспыхивает опасение, что Андрею так и забыли сказать о конце концерта, и мы находимся примерно в одинаковом положении; начинаю нервно похохатывать.

Проходит недели три, и вот в необозримой дали, в толстой осязаемой гуще темноты возникает серая полоска, даже не полоска, а какой-то дрожащий блик. Неужели рассвет?

Закрываю глаза, считаю про себя до сорока семи, открываю – да, начинается рассвет, никаких сомнений. Но внизу по-прежнему темно. Что ждет меня там: острые камни, шипы искореженной металлической арматуры, просто голый асфальт – это важно, это жизненно важно.

Еще раз закрываю глаза, чтобы, выждав, увидеть все сразу. Страшно, ох как страшно их открывать. Потом, испугавшись, что могут пройти еще сутки и будет опять темнота, поднимаю веки.

Прямо подо мною ровненько стоят десятиметровые кроссовки «Рибок», а рядом уложен гигантский макет бутылки из-под портвейна.

Я моргаю, фокус изменяется, и отчетливо вижу, что нахожусь в полуметре от земли.

Теперь проблема слезть. Ноги и туловище окостенели. Отталкиваюсь левой рукой от стены и оказываюсь через мгновение стоящим на земле и обутым в собственные кроссовки. Шнурки болтаются, но нагнуться нет никакой возможности.

После гигантского усилия переставляю левую ногу сантиметров на тридцать, затем подтягиваю к ней правую, потом еще и еще и через некоторое время оказываюсь перед подъездом с другой стороны.

Без всякого удивления, но с отвращением понимаю, что дом, стоящий на очень крутой горе, имеет с одной стороны пять этажей, а с другой – неполных три. И да наплевать на них на всех.

Местность вокруг напоминает украинскую деревеньку, только дом уродливым зубом торчит на пригорке.

Переставляя «подставки», как Роботек, двигаюсь вниз, в направлении далекого моря.

Пейзаж совершенно деревенский: слева одноэтажный покосившийся продовольственный магазин «Мираж» с примерзшей к нему пригорбачевской очередью, справа глинобитные гоголевские мазанки, украшенные антеннами спутникового телевидения.

Способ, которым я передвигаюсь, напоминает краба или движение иголки у швейной машинки «оверлок».

Со стороны я, наверное, кажусь девушкой, оставившей свою невинность пяти-шести мужикам сразу, или наездником-новичком, проскакавшим миль четыреста по горам.

Наконец останавливаюсь в тенечке около раскидистой палки с бельевой веревкой, хватаюсь левой рукой за веревку, отдыхаю.

Надо же, думаю, как может один и тот же человек быть похожим на все сразу, потому что сейчас я похож на небольшую опору линии высоковольтных передач.

Внизу под моими ажурными пролетами лежит человеческое существо мужского пола лет четырех-пяти. И по недвусмысленной позе, сильному запаху и хамскому выражению на недетском лице безошибочно определяю, что он – «в хлам», хотя издали похож на мертвого.

Судя по загадочному названию продмага – «Мираж», где-то рядом должен находиться и детсадовский вытрезвитель «Детский лепет», куда, наверное, его можно выгодно сдать.

– Ты что это, хлопчик, с ероплана упал? Идешь, как летчик Маресьев с переломанными ногами?

Поворачиваю голову: рядом стоит полная румяная тетка с добрым лицом, смотрит участливо.

– Да вроде того, мамаша, я же советский человек.

Тетка на старом мужнином галстуке держит небольшую козу – или купила только что, или, наоборот, убивать ведет. Коза как коза, только я этих животных уже давно ненавижу.

А то меня как-то в Киеве пригласили сфотографироваться верхом на настоящем горном козле. Я-то, конечно, всегда с радостью, но козел-то уж шибко бойкий. Я пока на него усаживался, двое его за рога держали, а то он все норовил рогом мне под ребро сунуть. Наконец сел, держу крепко обеими руками. Рога острые, здоровые, как руль у мотоцикла «Харлей-Дэвидсон-750». Ну, сделали они пару снимков и пошли курить. «Догоняй», – говорят. А я, если одну руку отпущу, второй уже не справляюсь: козел прямо в сердце ткнуть хочет, – а уж о том, чтобы два рога бросить, и речи нет. Потом уже узнал, что это у них шутка такая, а так два дня просидел, начал уж от скуки кругами гонять, то рысью, то галопом, объездил как следует и прямо на нем в Москву прискакал.

Все бы ничего, только разгорячился козел, и пахнуть от него стало как… как… ну, натурально, козлом.

Меня подруга моя в Москве встретила, поцеловала, потом принюхалась, глаза заблестели.

– Пойдем, – шепчет, – скорее сексом заниматься. Ты – настоящий зверь.

В общем, тетка с козой говорит:

– Ты, товарищ летчик, насчет ребенка не сумлевайся. Он соседский, а они вчерась на свадьбе вишневку самодельную хлестали, вот он «пьяной» вишни и нажрался. Я сейчас ему опохмелиться принесу, а ты времени не теряй, иди, получай свою звезду героя.

В это время бутуз приоткрыл правый глаз и пробормотал хриплым человеческим голосом:

– А ну-ка пасса, а ну-ка исса.

Как ни странно, я сразу понял, что это он так говорит: «Поди сюда» или «Иди сюда», – но обращается к тетке, наверное, по поводу опохмелки.

Поплюхал я дальше и думаю: чем же она его опохмелять будет? Чем обычно детей опохмеляют? «Педди Грипал» – это вроде для собак, «Вискас» – для кошек. А есть ли, вообще, универсальный рецепт опохмелки, кроме как не пить совсем? Видимо, у каждого свой. Где-то я читал, что рецепт знаменитого американского саксофониста Чарли Паркера начинался словами: возьмите две пинты виски… Ну да ладно, тетке видней. Не впервой, видимо, да и лицо у нее хорошее.

Около филармонии стоят трое жаб, меня поджидают, видно, вопросы еще кое-какие остались. Только зачем вопросы с дубинами в руках задавать.

Я остановился, опешил.

Правда, они как меня увидели – тут же упрыгали кто куда. Мне уже в Москве таэквондист знакомый все разобъяснил. Он раньше на соседа злой был, так поехал в Корею на десять лет таэквондо изучать, потом приехал и расколотил соседу всю морду лица.

– Покажи, как ты стоял, – говорит.

– Как-как, – показываю, – я и сейчас точно так стою.

Он вокруг меня обошел, бормочет:

– Так, значит, ноги чуть шире плеч, сильно напряжены, глаза пустые, левая рука полусогнута, в правой полуметровый стальной штырь. Так-так. Ну что ж, типичное «Чехиро-сиу-хо» – концепция нападения.

Я говорю:

– Ну, это совсем другое дело.

Я про штырь-то совсем забыл сказать, а надо бы, потому что и пишу я сейчас все это левой рукой. В правой-то штырь от той стены так и остался. Я потом его свободный конец отхромировал – просто загляденье.

Одним словом, приплелся я в гостиницу к трем, позвонил Макаревичу. Он трубку снимает: «Але».

«Слава богу, – думаю, – со сцены уже ушел». И рухнул спать.

Вокально-инструментальный жанр (1978):

 

Вот девушка сидит в седьмом ряду,

И в душной полутьме наполненного зала

Ее лицо передо мной мерцало —

Никак свои глаза не отведу.

 

 

Да, кожа свежая, на носике веснушки,

Ну, в общем, видно, что мила.

А туфли новые и кофту у подружки

Она, наверное, взяла.

 

 

Я знаю наперед уже, что будет:

Она мечтает, чтоб я сам

К ней подошел, когда повалят люди,

Спеша с концерта по домам.

 

 

И чертик похоти тоскливой

Склонил бодливые рога.

И подхожу неторопливо,

Минутной прихоти слуга.

 

 

Дежурной фразой о погоде

Я открываю диалог

И предлагаю в этом роде

Пройти с собою в номерок.

 

 

Она пытается, кивая,

Про маму что-то говорить,

А я пока соображаю,

Где можно кир еще купить.

 

 

Потом привычно смело с ходу

Даю обзор о том о сем,

Про ГДР, где не был сроду,

Про Пьеху, с кем я не знаком.

 

 

И мне все это так знакомо,

Все повторяется подчас

За много миль вдали от дома

Одно и то же, каждый раз.

 

 

Хотя закрыты рестораны,

Такси любое торможу

И вот в пакетике «Montana»

Горилку с перцем я держу.

 

 

Вот мы дошли уж между делом,

Продрогла девушка совсем

И соглашается несмело

Зайти послушать «Boney М».

 

 

Все это здорово, конечно,

Но дверь закрыта – вот те раз!

Откройте парочке безгрешной —

Придется дать швейцару «бакс».

 

 

Ну что ж: «Заслонов», водка с перцем,

Любовь поспешная, перед дежурной страх,

Хмельная ночь, оскомина на сердце —

И плачет девушка наутро в номерах.

 

 

И не одна она рыдает —

У музыкантов в сердце лед —

Пусть плачут женщины – состав наш уезжает,

Афиши сорваны, давно автобус ждет.

 

 

Нас снова ждут гостиницы плохие,

Площадки тесные, удобства во дворе,

Томатный сок, пирожные сухие,

И нет воды горячей в январе…