Глава 8
Зов кочевья
Зима спустилась с белых гор и легла в долинах уже до весны. Дни сразу стали злобно морозные и насмешливо солнечные. Жизнь замерла, переменилась, как полинявший зверек, и стала течь по-другому.
Алатай тоже чувствовал себя изменившимся, когда возвращался к царю из отцовского стана. Шуба на нем была другая, и конь был свой, и тюки с одеждой и скарбом приторочены были к седлу, и оружие – все свое, новое. Ничего не пожалел для сына Зонтала. Но главное было не это: он ехал не мальчиком, сбежавшим от отцовского гнева, бесприютным бродягой, а воином, получившим и оружие, и коня, и, что самое важное, отцовскую милость на службу в чужом стане.
Легко было теперь возвращаться и говорить с чужеземцем, следовавшим на шаг позади на Каспаевом коне. Глядя на него, на то спокойствие, с каким озирался чужеземец по сторонам, Алатай все больше дивился, как в этой одежде и со знакомыми словами на языке с каждым днем все больше походит Эвмей на человека Золотой реки. И неясно было, не то доля занесла его сюда, потому что был он изначально чем-то им близок, не то духи люда так сильно меняли чужеземца. Подметив это, Алатай начал рассказывать ему о жизни в их землях. О родах, о родовых угодьях на охоту и выпасы, о роде кузнецов и роде торговцев, особенных среди остальных. Надо было рассказать и о кочевье, нельзя было обойтись без этого, но Алатаю как будто что-то мешало – то и дело, принимаясь говорить о Золотой реке, он сбивался на что-то другое.
– Весной пойдешь к Каму в тайгу? – говорил он.
– Для чего? – не понял Эвмей.
– Чтобы получить имя.
– Мое имя Эвмей.
– Это не то, нужно другое! – отмахнулся Алатай. – Это имя, по которому тебя всякий зовет. Всякий, кто в теле ходит. А должно быть иное. Которое только тебе и Бело-Синему ведомо. Оно защищает от духов.
– От духов? – не понял Эвмей.
– Те, как мало еще ты знаешь, – улыбнулся Алатай как ребенку. – Ты духов еще не видишь. Пойми, ты как дитя для нас, без имени и без своего ээ. Дитя среди взрослых. Не смотри, что воин. Тебе нужно имя, если хочешь быть взрослым и жить среди нас.
– Имя, – проговорил Эвмей, задумавшись. Видно было, что он еще не до конца понимает, но и Алатай не знал, как объяснить простыми словами, которыми уже владел чужеземец.
– Потом поймешь. Ты только смотри. Когда поедешь с Камом в тайгу, гляди в оба. У нас в лесу есть Дева-Охотница.
– Дева?
– Да, Дева. Охотников подстерегает. Говорят, тому будет верный след, кто с ней проведет ночь на хвойной подстилке. Но еще никто из живых похвастать этим не мог, только всех к ней тянет, как к медовой колоде. – Алатай говорил насмешливо, хотя сам очень любил эту сказку, и у него самого, хоть и не был охотником, обмирало сердце при мысли о ней. – Является она зимой, конь у нее золотой, сама голая, только белая волчья шкура на плечах. И начинает манить за собой. Только, говорят, такой страх берет, что ясно сразу: живым от нее не уйти.
– Она убивает? – вдруг спросил Эвмей. Он был взволнован этим рассказом.
– Убивает? – опешил Алатай. – Пожалуй, и убивает. Обычно не находят охотников после встречи с Девой.
– Я знаю ее! – воскликнул вдруг чужеземец, и Алатай крутанулся в седле. – Я ее имя знаю! В моей земле ее зовут Артемис!
– Артемис? – повторил Алатай. – Красивое имя. Но откуда она у вас?
– У нас живет, в лесу, в горах, у нас! Охотница! Луна! Артемис! Если охотник увидит ее охоту, она убьет того.
– Луна? – удивился Алатай. – Те, а вдруг! У нас есть Луноликая матерь. Может, она?
– Она, она! – в волнении повторял Эвмей, хотя и неясно было, понимает ли он слова Алатая. – Она, Луна, Артемис. Здесь ее земля? – воскликнул он вдруг, будто новая мысль упала ему в голову.
– Ее? Я не знаю. Луноликая – это наша Мать. Она… это та… – Но Алатай понимал, что не может об этом говорить, что не знает, как, нет у него таких слов. – Это Кадын знает, – вымолвил он наконец. Разговор и смущал, и волновал его чем-то неясным, манящим, как холодная, глубокая вода в озере в томительно летний день, когда тайга гудит от жары и кедры плачут тягучей смолой. Он хотел еще что-то сказать, еще что-то спросить, но не находил слов.
И в этот самый миг случилось что-то странное – гора, по которой они спускались к царскому стану, вдруг зашевелилась под копытами коней. Как живая, как спящий великан, она поднялась и опустилась, будто вздохнула полной грудью, повела плечами, разминая затекшие кости. Что-то гулко и тяжело ухнуло, отозвалось и продолжилось долгим нарастающим гулом, сошли камни в ущелье, посыпались, ломая деревья. Тайга ожила и зашевелилась, закричала, задышала, и глубинным холодным ужасом вдруг накатило из недр, охватило и коней, и людей – без понуканий припустили испуганные кони, а земля ходила под ними, и качались над головой деревья.
Они вылетели из тайги и с трудом остановили коней. Стан перед ними кипел как ручей в паводок: все высыпали из домов, и те шатались, будто собраны были из веток, голосили дети, до хрипа лаяли и выли собаки, лошади, сорвавшиеся с коновязей, носились, обезумев, а тяжелые лари со скарбом прыгали за домами, точно сайгаки. Земля не унималась. Кони переступали ногами и ржали, хотя уже не бесились, чуя сильную руку на удилах.
Тут заметил Алатай, что Эвмей, бледный и испуганный, что-то быстро шепчет на своем языке.
– Что? Что ты говоришь? – Алатай очень старался скрыть свой страх, но выходило плохо. Эвмей же не стеснялся своего испуга.
– Посейдон, – вымолвил чужеземец. – Нашел меня.
Алатай не понял, но отчего-то эти слова вдруг его успокоили. Только что он не мог понять, что происходит, ни в собственной памяти, ни в рассказах старших он не находил подобного. Но вот рядом был человек, который знал это, он дал этому имя, и оно придало Алатаю сил.
– К царю! – схватил Эвмей его за руку. – Едем к царю! Я скажу – я вина этому. Я причина. Царь Посейдон нашел меня. Он нашел меня за пределами Аида. Я сбежал из Аида!
– Да, едем к царю, – кивнул Алатай, хотя и не понял чужеземца. Но это было сейчас единственное, что и ему пришло в голову.
Огибая стан, они поскакали к царскому дому. Туда уже подтягивались люди, там уже были все воины линии. Но толпились в стороне, никто не подходил близко к опасно трещавшему от толчков горы, большому, об одиннадцати углах дому. Кадын Алатай не увидел, и это его встревожило, он стал проталкиваться конем сквозь толпу и выехал к коновязи. Там, на тропе сидела старуха – царская мамушка, пустым кулем, как шла, так и опустилась в снег без сил. А в стороне увидел он и Кадын. Как каменное изваяние стояла она, словно прислушивалась, стояла с закрытыми глазами и слышала что-то такое, что не слышали остальные, – не гул и треск, не ужас обезумевшей тайги, а иное, что говорили ей сейчас из-под земли старшие братья Торзы, духи гор. Алатай понял это, как только увидел лицо царя, – понял, кому она внимала.
Вдруг все стихло так же неожиданно, как и началось. Только скот еще ревел и метался по стану. Ропот толпы унялся, как унимается испуганный детский плач. Кадын открыла глаза, обвела всех нездешним взглядом и сказала ясно, громко, голосом царя и закона:
– Созывайте гонцов, готовьте сани. Мы уходим в кочевье. Ээ-торзы гонят нас к Золотой реке.
Пошли дни как в лихорадке. Весть о скором кочевье облетела станы, как лесной пожар. Люд гудел, роптал, но собираться не торопился, скот с дальних пастбищ не снимали. На полную луну назначен был сбор глав всех родов, и люди ждали, что скажут, как решат главы. Однако треснувшие, точно сосуды, дома не латали, жили как есть. Без решения будто зависли меж двух миров, ждали, но в зимнее кочевье мало кто верил. Однако земля тряслась опять и опять. Охотники вернулись из тайги, в горах стало опасно.
Алатай был в эти дни сам не свой. Никак не мог поверить, что то, о чем задумался только что, сбывается с такой точностью. Вот пришел знак кочевья, такой очевидный и неотвратимый, и Кадын велит сниматься. Сколько поколений еще могли бы прожить в этих горах, но духи решили иначе. Закрыть глаза на это уже нельзя. И все же, заглядывая в сердце, Алатай не мог сказать, хочет ли кочевья и что он сам ответит царю, когда тот спросит его как наследника рода. Он не мог себе представить долгой дороги, как бы ни манили его дали, как бы ни завораживали сказки о далеких землях, каким бы ветром ни веяло от рассказов Эвмея. Мысль о кочевье его пугала. Да и куда идти? Все земли обжиты, везде, где прошел Эвмей с желтым караваном, встречались люди. «Оставив земли тучные, встретим ли что лучше?» – так говорили и люди по станам, и страх звучал в этих словах. Алатай ловил себя на тех же мыслях, и сам злился на себя.
Все эти дни Кадын его не звала и не говорила с ним. Словно чуяла в нем эти мысли. Будто опять видела в нем отпрыска Зонталы и потому заранее знала, что скажет он на сборе. Алатая это и обижало, и злило, потому что сам он еще не мог понять себя и не мог знать своего ответа. Лишь один раз приняла она его – вместе с Эвмеем. Тот долго рассказывал о Посейдоне, грозном духе, живущем в море и двигающем землю. У них с Эвмеем была давняя вражда, но отчего – он не смог объяснить, да и про духа этого рассказал очень плохо. Кадын выслушала молча, но, видно было, думала о другом.
– Мне сердце говорит, что Посейдоном ты называешь ээ-торзы своего моря, – сказала потом. – Но я знаю твердо, что ты не можешь быть причиной нашей беды. Ээ-торзы не обладают злым умыслом и мстительностью. Они действуют из иных побуждений, нам неведомых. Они могут смести наши станы с лица горы, как человек водой смывает с лица усталость. Нет, гость. То, что у нас случилось, – предупреждение, которого нам надо слушаться. А ты здесь ни при чем.
Эвмей хотел было спорить, снова пустившись рассказывать о Посейдоне как злом и коварном существе, но Кадын улыбнулась и перебила его:
– Приходи на сбор глав. Я хочу, чтобы ты рассказал нам о землях на западе.
Накануне сбора Алатай встретил в стане Стиркса и почти не удивился ему.
– Зря коню ноги пылил, – сказал он. – Мне в этот раз быть у царя. Или отец прислал тебя?
– Сам приехал. Ты не живешь в наших станах и не знаешь воли рода. Как тебе говорить за нас?
– И что же говорят в станах?
– Хе, видишь, ты и не знаешь. Прижился с пустоголовыми, кому ветер весь ум выдул.
Алатай понял, что не сможет поговорить со Стирксом, досадливо махнул рукой и отъехал от него, недослушав. И на следующий день лишь коротко взглянул на него, когда увидел в дверях царского дома.
На сбор приехали все двенадцать глав двенадцати родов с младшими сыновьями. Одетые пышно, как на праздник, ступая неторопливо, важно, они прошли в дом и расселись вокруг очага. Преодолевая робость, Алатай старался держаться с тем же достоинством, когда садился с ними и приветствовал огонь. Впервые сидел он так, старший со старшими, чьи сыновья жались у стены, где и Алатай все эти годы сидел. Сейчас его место занял Стиркс. Каково ему это? – думал Алатай, но гнал от себя эти мысли.
Кадын пришла последней, все уже сидели, переговариваясь, пуская по кругу чашу с благовонной водой и смачивая в ней руки как перед трапезой. Она прошла на хозяйское место, приветствовала очаг и омыла руки в знак чистоты помыслов, а потом стала приветствовать глав, называя по именам и призванию. Алатай подобрался, цепко ловя ее слова и пытаясь каждого запомнить в лицо.
– Приветствую и тебя, Алатай, сын Зонталы из рода торговцев, – сказал она, и он не сразу понял, что речь о нем, замешкался с ответным поклоном. А Кадын уже шла дальше. – Тебя приветствую, Аной, сын Бара-Атоя из рода кузнецов. Тебя, Агатирск, сын Оскоропая из рода охотников. И тебя, Талай, сын Осварая из рода конников…
– Легкого ветра, царь. Легкого ветра, – отзывались вполголоса мужчины.
Закончив, Кадын в полной тишине обвела всех взглядом слегка прикрытых глаз и сказала:
– Не мне сейчас быть надо на этом месте, главы. Не мне, а сказителю, который историю нашего люда, историю великого кочевья нам бы напомнил. Как предки наши шли от моря до моря, от степи до скалистых гор. Как в сердцах своих несли они великий дух и великое беспокойство. Как для всех других народов были они всегда и бичом, и связью земель. Бело-Синий один знает, какую кому долю давать. И наша доля – в дороге, в дороге и вечном поиске Золотой реки. И вот я позвала вас, главы, потому что наша счастливая жизнь в этих горах кончилась. Братья дали знак к кочевью. Сколько раз, вспомните, после большой войны, когда многих мы не дозвались по именам, я призывала вас сняться и отправиться в путь. Но вы не слышали такого зова в сердцах, и люд наш был ослаблен войной, он не вынес бы похода. Я не торопила вас, я ждала. Но вот это лето стояло тучное, наш скот расплодился, наш народ ходит довольный. Не потому ли говорят сейчас братья: собирайтесь, палите дома – ваше время пришло? Все мы слышим голос Торзы, а не слушаться их опасно. Потому и позвала я вас. Вы вправе меня упрекнуть, что в столь важное время, когда готовить надо люд к кочевью, отрываю вас от станов, и все же надо нам сперва решить, куда направить коней. В какую сторону продолжить кочевье. Те, хватит. Много говорить – тяжело слушать. Вы теперь скажите, главы, что принесли вы в своих сердцах.
Но главы молчали. Все ниже и ниже опускались их головы. Все тяжелее становились их лица. И в себе Алатай ощущал эту общую тяжесть, как немое упрямство. Но Кадын словно не была удивлена этому. Помолчав, она сказала:
– Хорошо. Пусть тогда будет, как должно. Позовите сказителя! – крикнула она служанкам у дверей.
Вошел сказитель, Алатай узнал Ашкопая, которого видел на торгах осенью. Он приветствовал огонь, сел подле царя, ни на кого не глядя. Настроил арфу, прикрыл глаза, став вдруг строгим, и запел, нанизывая на звенящие струны слова, идущие из далеких времен:
О-о, собирайтесь все, послушайте.
Кто помнит и видел, помогут мне.
О старых временах буду сказывать,
Память наших предков стану будить.
Как взрастили два брата великий народ,
От золотой кобылицы – большой табун.
Как снялись они и в путь потекли,
От головного до крайнего – три дня идти.
О-о, Золотая река, золотые ее берега.
Хоть руками бери, не оскудеет златом она.
Все реки им сестры были, а та была матерью,
Все реки им жены были, а та дыханье дала.
О-о, кочевье вольное!
Нет пристанища, кроме родного костра.
Нет сокровища, чтоб с собой нести.
Под тележный скрип рожали воинов,
А вечный огонь их в себя принимал.
Шли по землям они, где не знает зима рассвета,
Где вьюга и ночь – две сестры неразлучные.
Там попал народ в ледяную степь.
Гляди – не гляди не узришь долю лучшую.
Конь ноги ломает,
Люд горько стенает,
И чтоб дальше идти,
Уже воли нет.
О-о, подходите, слушайте,
Как народ наш в холодной земле пропадал.
Тогда царь за помощью духов сзывал.
Повелели они, чтобы лед рубили,
Подо льдом они дар для людей сохранили.
Взяв чекан боевой, рубит царь под собой,
Как до сердца земли достучаться желает.
И открылась ему чаша златая,
Как гора тяжела, как котел велика,
А достав, царь слышит духов слова:
Ты пусти по шатрам, сколько есть у тебя,
Пускай каждый по капле кровь сцедит сюда,
А как будет полна, эта кровь закипит,
Золотою рекою она забурлит.
Тогда по глотку отпейте все вы,
И огнем запылает кровь в жилах живых.
Как сказали духи, так все и стало,
Чистым золотом кровь в той чаше сияла.
А как каждый из этой чаши отпил,
В себе новую силу вмиг ощутил.
Поднялись люди и дальше пошли,
И кочевье то длится по наши дни.
Сказитель закончил, и среди слушателей прошел выдох, как первая волна проходит по озеру на рассвете. Из забытья и видений стали возвращаться главы, смотреть по сторонам и что-то новое, свежее находили теперь в своих сердцах. Оглядывались, пытаясь понять, что же это.
– Да где же наша Золотая река? – воскликнул вдруг кто-то, и в этом вопросе была общая растерянность.
– Коней куда направим? Лучшую долю где мы найдем? – стали говорить люди.
– На востоке степняки, а на западе – степи. Конникам и пастухам там привольно, а охотники траву начнут есть. На севере тайга. Охотникам отрада, а скот заскучает. На юге – непроходимые горы. Куда идти? Где Золотая река?
– Да здесь она! Здесь искатели золото по берегам руками берут! – выкрикнул кто-то, и эта мысль поразила всех. Зароптали, боясь обратить глаза на царя. Один лишь конник сидел молча с тяжелым и мрачным лицом, а Алатай совсем растерялся. Во все глаза глядел он на Кадын. Сбор шел неверной дорогой, Алатай понимал это по ее лицу, терялся и не знал, что теперь делать.
Вдруг поднялся с места конник, большой и красивый человек, смуглый от ветра и солнца даже зимой.
– Не о том вы речь ведете, главы, – сказал он твердым голосом, и все вмиг притихли, обернулись к нему. – Вы ищете причину, чтобы остаться. Нам же такого пути не дают ээ-братья. И должно решить, куда уходить. Скажи, царь, – обернулся он, и Кадын подняла лицо, – ты, верно, мысли эти уже гоняла: куда нам направить людей, что говорят духи?
Алатай видел, какой благодарностью озарилось лицо царя, и ему жгуче захотелось оказаться в тот миг на месте Талая. Вот как нужно служить! Вот как нужно прекращать глупые разговоры! Но вокруг только на миг примолкли, снова возобновился ропот, шепот и недовольство.
– Духов не отправляла я искать землю, признаюсь, – сказала Кадын. – Но есть у меня глаза не хуже. Живет в нашем стане чужой человек, пришедший к нам с желтыми караванами. Он видел все земли от теплых морей до наших гор. Он расскажет. Алатай, – обратилась она, и он вздрогнул. – Позови Эвмея.
Алатай почуял себя так, будто и правда введет сейчас в собрание младшего брата. Чужеземец стоял за дверью вместе с людьми, сопровождавшими глав. Они вошли вместе, и Эвмей сел по левую руку от царя, где недавно был сказитель. Алатай не мог унять волнение, замечая, как дивятся его странному облику люди.
– Это житель далекого моря, – сказала Кадын. – Друг, расскажи нам о землях, которые ты видел.
Эвмей обратил свои спокойные прозрачные глаза на собравшихся и начал говорить. Он рассказывал все, что Алатай уже слышал, о бесконечных степях, о лесах и каменистых горах, о племенах людей, населяющих эти земли, – скотоводах, охотниках, людях по берегам рек, питающихся рыбой, и людях, питающихся только соком растений, лысых людях и тех, кто выкалывает рабам глаза, чтобы те не сбежали. Он коротко рассказал о своей родине, о том, что их люди живут и в других землях, и о большой войне, поразившей всех на западе. Главы внимательно вникали в непонятную речь, хмурились, переспрашивали друг друга. А когда он закончил, все вполголоса зароптали. Не глядя на царя, будто бы сами с собой, говорили они, что всюду есть люди и нет свободной земли. Но открыто никто не решался сказать этого. Кадын смотрела исподлобья.
И в этот момент из угла поднялся Стиркс.
– Если никто не желает молвить, дай сказать мне, царь. Я Стиркс от рода Зонталы. Сын Зонталы еще юн, я всегда был при нем опекуном, позволь и в этот раз говорить мне за него и за людей нашего рода.
– Говори от рода Зонталы, раз ты от него послан, а Алатай сам за себя скажет, – ответила Кадын.
– Хорошо, царь, – наклонил голову Стиркс и продолжил: – Наш род не желает сниматься, вот что послали меня сказать, царь. Наш род в этих горах обрел свою долю. Где еще встретим мы караваны желтых? Где еще горы будут столь богаты камнями и золотом? И где еще всякий род нашего люда себя найти сможет? Посмотри сама, царь: кузнецы здесь берут руды, охотники бьют зверя, конникам здесь привольно, пастухам есть, где пасти, и хлебопашцам хорошо, и резчикам – здесь все находят дело по своей доле. Ты мудра, царь. Не отнимай у люда долю, и он всегда будет тебе благодарен.
– Ты неверно сказал сейчас, Стиркс, – возразила на это Кадын, и Алатай увидел, как изменилось ее лицо. – Я не желаю отбирать долю и землю у люда. И так же не я хочу навязать свою волю вам, главы. Вы, верно, забыли, отчего мы собрались здесь. Страх забыли свой и своих жен, когда ночевали снаружи домов, когда камни плясали по тайге и звери выходили к станам в поисках спасения. Забыли – так сходите в тайгу. Отчего не ушли на зиму охотники? Отчего, разбуженные, бродят голодные бурые по горам? Или вы думаете, что я сотворила все это, чтобы согнать вас с земли, чтобы хуже сделать своему люду? Опомнитесь, главы! Духи, а не мой вздорный нрав гонят нас в путь. Надо только решить, когда и куда уходить.
Но главы молчали. Один Талай сказал снова:
– Мои кони всегда готовы к кочевью. Как сойдет снег, по свежей траве можем сняться, куда велишь, царь.
В этот миг кто-то от стены крикнул:
– Мы не хотим уходить, царь! Наши отцы и братья лежат в этой земле! Она наша!
И тут Кадын пришла в бешенство. Алатай даже отшатнулся от круга, никогда не видел он ее в таком гневе.
– Верблюды! Трусливые вы маралухи, а не воины! О каких братьях вы говорите? Не о тех ли сухих куклах, которых бурые лэмо закапывают в суслячьи норы? Так поступали отступники!
– Ты сама брата положила! – крикнули ей в ответ.
– Мои братья с ветром кочуют! – прогремела Кадын как бешеная камка.
– Ты не знаешь, царь! Велехора положили в сухой степи.
Алатаю показалось, что ее ударили наотмашь – царь обмерла и побледнела.
– Наговор, – проговорила она потом тихо, глухо. – Ложь.
Все молчали. Никто не посмел на это отвечать.
– Идите, главы, – сказала Кадын, когда сумела совладать со своим сердцем. – Мы все решим завтра. Завтра же дадите последнее слово.
Весь день Алатай ходил сам не свой. Сердце было не на месте. Главы, выйдя из дома царя, остановились у коновязи и шумно обсуждали, и Стиркс стоял среди них как равный, а на Алатая, когда тот приблизился, посмотрел насмешливо и небрежно. Один конник уехал сразу и не обронил ни слова, когда кто-то попытался было бросить ему вслед: «Царев мальчик». Алатай вздрогнул, будто это ему сказали, а потом проследил взглядом за отъезжающим Талаем: гордо сидел тот на коне, легко и прямо, и было в нем столько уверенности, столько спокойной, притягательной силы, сколько Алатай и не мечтал видеть в себе самом.
В смятении побрел он прочь от царского дома. Чувство, что он один, как всегда один, чужой в собственном роде, сдавило ему сердце. С этим чувством он рос, с этим чувством вернулся от Кама, получив на посвящении такое от духов, что ни Кам, ни он сам не могли разгадать, но почти забыл это, прибившись к Кадын и ощутив вдруг себя на месте. И вот все вернулось: он был чужой для своего рода, потому что служил царю, он был чужой для царя, потому что был от корня своего рода. Единственного человека, на которого он мечтал быть похожим, все ненавидели и трусливо, по-песьи над ним насмехались. Алатай видел, что нет коновязи, к которой он мог бы привязать свое сердце, и его разрывало от отчаяния. Он убежал на холм за станом, сел на снег и стал смотреть, как ходят в загоне подседельные царские кони.
«Выбирать. Надо выбирать сердцем», – твердило внутри него, но он не знал, как это делать. Было ясно, что верхом на двух конях никуда не уедешь. Он мог быть или сыном Зонталы, будущим главой рода, или служить царю и пойти против рода. Иначе нельзя. Иначе не поймет род, не поймет царь, не поймет его сердце. Но что значит служить? Значит ли это, что, если царь зовет в кочевье, которого ты не хочешь и боишься, как все вокруг, ты смиряешь свое сердце и делаешь так, как хочет царь?
И тут вдруг Алатаю представилось, что Кадын уходит. Вот уже собрана поклажа и кибитки, вот кочевье стоит на границе стана, вот запалили первые дома, и уже крыши охватило веселое прощальное пламя, вот и царский дом горит как гигантский костер. Тронулось кочевье, потекло к неведомой, таинственной Золотой реке. Кадын одна еще гарцует на кауром коне, залитом светом пожарища, смотрит на оставляемые места. Но вот и она повернула и пустилась вперед, опережая кибитки. Тронулось кочевье, потекло в неведомые дали за своей долей как издревле, как всегда было. А он остался. С горечью в сердце. С чувством утраты. С чувством предательства, с которым воин не проживет и полдня.
Его передернуло, будто ужалила подземная оса. Он вскочил на ноги и припустил вниз с холма. Ему казалось, что она уже уехала, собрала род и линию, оставила его одного – и ушла за перевалы, как уходили их предки. Но как будет он жить тогда? Один, без нее?..
В царском доме никого не было. Только мамушка, старая как гора, сидела у очага. Повела слепой головой и снова уставилась в огонь. Хозяйки не было дома, служанки не готовили еду, но Кадын не ушла, она была еще здесь. Алатай стал ее дожидаться.
До сумерек бродил он вокруг дома, чтобы не пропустить, когда она вернется. Обдумывал, как скажет: он все решил, сам решил, навсегда – он не с родом, он с ней, и если она захочет сняться, собрать весь скот свой, весь люд и дом, он снимется с нею вместе, куда бы ни погнала она коней, пусть даже сердце его рвется, рвется…
Уже в сумерках он различил сизый дым из царского дома – хозяин вернулся. К этому времени весь пыл его вышел из головы и из сердца, все стало глухо, и сам себя он чуял как тихий древесный дух. Неслышно он приблизился к дому, отворил дверь и остановился на пороге, – даже мамушка не повела головой.
– Я была там, – услышал он голос Кадын, хотя никого еще не успел различить в теплой полутьме дома. – Ездила к вдове Велехора. Все верно: в сухой степи, на берегу реки Чу, с конем и оружием положили лэмо моего брата.
Алатай обвел дом взглядом и вздрогнул: не на царском месте, а у дальней стены, где было бы детское ложе, будь дети в доме, на циновке сидела Кадын, а рядом с ней, спиной к двери – конник Талай. Алатай не мог не узнать его.
– Глупая куропатка! – продолжала Кадын со злобой. – Эта вдова Велехора. Как она причитала: богато его положили, богато, все, что могла, собрала ему в счастливый мир! Головешка! Как она извивалась и заглядывала мне в лицо. Хотелось плюнуть в него. Я сказала, что могу сей же час велеть закопать ее в землю, если верит она, что среди червей ждет ее счастье. Стоило видеть, как она побледнела, как задрожали у нее губы!
Алатай не знал, что делать: уйти ли сейчас или сказать слово, чтоб его заметили. Он продолжал стоять. Лицо Кадын было тонким и бледным, сдерживаемая ярость светилась в глазах, и вместе с тем столько муки было в них, с такой болью звучал ее голос, что сжималось сердце. Алатай потерялся. Он еще не видел царя такой, не думал даже, что увидеть ее такой может. Стоял и молчал. И Талай не отвечал ей ни слова. Она продолжала:
– Эта глупая женщина мечтает об одном: чтобы стал царем ее сын, этот сенной тюфяк. Он младший в нашем роду, нет других наследников у меня по братьям. Она ездит ко мне, подсовывает его мне на глаза. И кто же станет царем – эта подушка? Сын, чей отец лежит под каменной горой древних Чу?! Что происходит с моим людом, Талай? В их сердцах больше нет ветра. Таежные люди, таежные глядят на меня глаза, сердца их поросли мхом, как гнилые лиственницы в теснине. Они хоронят покойников в землю и говорят, что это отныне их земля. Но где же тогда люд Золотой реки? Когда мы с отцом потеряли его?
Талай молчал, а Алатай стоял, будто донага раздетый, и каждое слово било по нему, как языкастая, с железными когтями плетка. Все это было о нем, он знал это и чувствовал дурноту.
– Уйдем с нами, царь, – сказал тут Талай. Алатай увидел, как он коснулся ее локтя, и кровь в нем похолодела. – Мой род снимется, как стают снега, и уйдет на юг, как ходят желтые. Духи давно говорили мне о тучных пастбищах для коней в тех краях. Уйдем со мной. Возьми людей, кто еще не растерял кочевого духа, и уйдем.
– Нет, Талай, – покачала Кадын головой. – Отец говорил, что царь – пленник своего люда. Во все времена, чтобы умилостивить духов, в жертву им отдавали царя. Я царь люда, а не рода. Род – ветка, люд – дерево. Как я спасу дерево, спасая одну только ветвь?
– Но царь! Ты сама говорила, что люд изменился. Какому же люду ты царь, а какому – пленник? Своему ли или тому, что не слышит голоса духов? От моего рода пойдет новый люд, и нам ты будешь царем. В нас будет ветер кочевий, мы будем чутки к голосу духов. Возьми дев Луноликой, и с нами будет сила Золотой реки. Уйдем с нами, пойдем к ней, ты же всегда лишь этого желала, Ал-Аштара!
Алатай видел, как царь слегка улыбнулась. Она подняла глаза на Талая, коснулась его руки, – и в этот миг ее взгляд скользнул к двери. Алатай вздрогнул, когда взгляд этот налетел на него – таким теплом, такой нежностью был полон он, какого и не могло быть у царя, но лишь у юной, прекрасной, любимой девы. И тут же увидел, как взгляд этот тухнет, будто вылетевший из костра уголек.
– Что ты, воин? – спросила Кадын.
– Я к тебе, царь, – проговорил Алатай непослушным языком, будто рот его был полон овечьей шерсти. – Я сказать… – И замолчал, не зная, как вымолвить то, с чем шел. «Я пойду за тобой. Куда позовешь – я всюду пойду за тобой. И мой род вместе со мною», – хотел он сказать так же, как Талай, подарить хотел ей – и себя самого, и весь род, но не мог. – Каспай говорит, рыжая кобыла засекла ногу, – вымолвил он наконец и не понял, как не разверзлась под ним земля. Талай обернулся на эти слова, и Алатай не нашел в себе сил посмотреть ему в глаза.
– Хорошо, ступай, – кивнула Кадын. – Я возьму завтра каурого. Благодари Каспая. Легкого ветра.
– Легкого ветра, царь, – проговорил Алатай, шевеля языком в мокрой овчине, и вышел.
И на следующий день, когда собрала Кадын глав и спросила: «Когда уходим, братья?» – все молчали так же, будто наелись шерсти. И Алатай молчал. Один Талай сказал снова:
– Мой род готов сняться, как стают снега и по свежей траве можно будет гнать скот.
Тогда поднялся из угла Стиркс – в тот день он сел гораздо ближе к огню, будто получил на это право.
– Люд не желает уходить, царь, – сказал он уверенно. – Люд желает знать, что хочет ээ-торзы, хозяин гор, за то, чтобы навеки оставить нас на этой земле.
– Верблюды дурные! – вскочил тут Талай на ноги. – Где потеряли вы дух свой? Где ваши сердца? Или совсем ушла Золотая река из вашей крови?
– Нет никакой реки! – крикнул Стиркс, и лицо его перекосилось. – Костровые сказки! Тысячу лет нас водили за ложью! Люд против!
Поднялся крик. Алатаю казалось, что снова дрожит земля. Он метался взглядом от одного лица к другому, и все шло перед ним кругом. Талай чуть не бросился на Стиркса, но их остановил голос царя.
– Опомнитесь, главы! Вас помутили духи! – И мужчины замерли на месте. – Я не знаю, кого я вижу перед собой, – заговорила Кадын тише, но в доме стала такая тишина, что было слышно шипение дров в очаге. – Это ли люд Золотой реки? Нет, я не знаю вас, люди. Сердца ваши как мягкое тесто. Страх перемен гнетет вас больше, чем трепет перед волей хозяина. Вы продали свой род подземным Чу, отдав им своих мертвецов. Вы продали дух люда, как старый сосуд для хмеля. Но пусть вас судит Бело-Синий. Я принимаю волю люда, какой бы она ни была.
Она сидела белая, с лицом, словно окаменевшим. Алатай боялся дохнуть.
– Царь, опомнись! – воскликнул Талай. – Это гибель! Если духи гонят, они не оставят в покое!
– Волей люда говорит Бело-Синий. Если он оглушил глав, что те не слышат голоса духов, значит, в том наша доля, – сказала Кадын, не глядя на него.
– Но ты же слышишь, царь! Так уходи! Уйдем вместе с моим родом, как только сойдут снега. Царь!
Он шагнул к ней и остановился как потерянный. Он хотел говорить по-другому, Алатай видел и будто знал, как бы хотел конник говорить с ней сейчас, но не смел: при всех, на людях, он не мог говорить иначе. Кадын не двигалась тоже, будто замерзла. И голос ее был тих, когда ответила ему:
– Царь защищает люд перед духами и врагами, Талай. Царь пленник своего люда. Иного пути нет у меня.
Талай стоял, будто не веря, что слышит такое. Потом опустился на колено и коснулся ее ступни.
– Я не хочу держать тебя пленником, царь. Отпусти меня. Мой род уйдет, как стают снега.
Алатай почуял, как кругом пошла его голова – он словно опять слышал вчерашний их разговор, и будто опять никого не было в доме, и даже его самого не было на сей раз. Они говорили один на один. И вся их жизнь, прошедшая до этого дня, о которой Алатай ничего не знал, звучала сейчас, исходила от лиц их – и растворялась вокруг навеки.
– Я отпускаю тебя, конник Талай, – проговорила Кадын еле слышно. Но Алатай услышал. Не хотел бы – а все же услышал. – Иди со своей долей. Легкого ветра.
– Легкого ветра, моя госпожа, – ответил Талай, поднялся с колен и вышел.
Весной, лишь только запоют долины голосами скота, снимется род Талая, легкий, многоконный, и уйдет за белые перевалы, откуда приходят по осени караваны желтых. Люди займут землю, где стояли их дома, поделят их выпасы, черные проплешины от пожарищ быстро затянутся травой, как зарастают раны. Это будет только весной, но и сейчас Алатаю показалось, будто пахнуло гарью, когда Талай прошел мимо. Как старик, развязавший пояс, словно бы уже не живет, пусть даже и не покинул еще дом, так и конник, порвав с людом, словно бы перестал быть. Он еще жил, но уже не жил, он еще ходил здесь, – но уже словно бы откочевал за белые перевалы. Его даже можно было еще догнать, остановить, сказать, что забыл он здесь свою плетку. Алатаю вдруг жгуче захотелось так сделать, лишь глаза уткнулись в эту плеть, захотелось выбежать, догнать Талая, заглянуть ему в глаза – чтобы понять, что у того на сердце, каково это – быть и вместе с тем уже словно не быть. Но он продолжал сидеть, словно опоенный дурманом. Прошло время прежде, чем сердце его оттаяло, уши раскрылись, будто из них вытекла вода, – и он вдруг понял, что главы обсуждают как ни в чем не бывало, что же отдать хозяину Торзы, дабы оставил он их на этой земле.
– Золото, – говорили одни. – Это богатство, что мы имеем.
– Умелых мастериц, – предлагали другие. – Ни один люд не делает то, что у нас.
– Скот, – кричали третьи. – Эти земли тучные дают нам стада. Поделимся с хозяином!
Кадын молчала, но после, тоже словно очнувшись, произнесла негромко:
– Братья! То, что имеем мы ценного, – наш вольный дух. Его как отдать? Давайте подарим старшему брату лучших наших коней. Их растит он на лучших травах, в спокойных долинах. За ними и желтые через горы приходят. Золото дают горы, скот есть везде, а мастерицы ээ-торзы не нужны.
Главы одобрительно заговорили, впервые соглашаясь с царем.
В тот же день отобрали из царского табуна трех молодых кобылиц самой светлой, солнечной масти, с самыми гибкими шеями, тонкими ногами, летучих, как ветер, узды не знавших. Обрядили их в маски оленей-солнцерогов. Гривы убрали, перевязав тонкими нитями, хвосты заплели, и отвели на три белые вершины, где любит отдыхать ээ-торзы. В полнолуние скинули всех трех в ущелье.
Алатай вместе с царем был на одной из вершин. Как кричала кобылица – эхо стояло в горах. Но на сердце сразу стало темно: что-то шепнуло ему, что не того хотел ээ-торзы, а другого, но чего именно, он боялся и подумать. Кадын же, вернувшись, отправилась в чертог дев и пробыла там несколько дней, а когда снова вернулась в царский дом, Алатай заметил у нее на руке новый рисунок: лошадь в маске Солнцерога с растрепанной гривой и сплетенным хвостом, закрученная, изломленная в смертельном полете – в падении к хозяину гор.
