– Конь под ней – золотой масти, а волчья шкура на плечах – белая. Серебряная шкура в лунном луче. И все тело ее словно из камня, из нагретого на солнце речного камня: блестящее, гладкое, жаркое.

– Те! Говори: жаркое! Мороз же стоял, деревья трещали, – перебил рассказчика плечистый чернявый молодой охотник. – Или скажешь, ты ее коснулся?

Мужчины у костра засмеялись.

– Нет, – спокойно ответил сказитель. – Но разве тебе надо касаться солнца, чтобы знать, что оно горячо?

– Те!.. – протянул было снова парень, но его перебили:

– Не слушай, Ашкопай. Что дальше было?

– Да известно, что дальше было, – усмехнулся кто-то вне света костра. – Вывела его Дева-Охотница, вот теперь он с нами сидит.

– Сидит и брешет! – отмахнулся другой. – Лучше бы ты сказки сказывал, Ашкопай, сказки твои лучше выходят.

– Отчего же сейчас мне не веришь, а сказкам веришь? – спокойно обернулся в ту сторону сказитель.

– Сказки твои духами навеяны, а духи не умеют врать. А эту ты зря рассказываешь. Сразу видно, что не охотник.

– Отчего же? – снова спросил сказитель мягко. – Ведь так все и было. И Дева дорогу мне показала, и я не замерз в тайге. Если не нравится слушать, не слушай, но отчего же не веришь?

– Те! Не охотник ты, – проговорил снова тот человек и ничего не добавил больше. Алатай не видел его лица, но по голосу показалось, что тот немолод.

– Да потому и не верят тебе, Ашкопай, что Деву-Охотницу кто видел, того уже в нашем мире нет, – сказал снова тот же плечистый парень. – Всякий, кто пропадает зимой в тайге, знает об этом: если уж явилась, и манит, и обещает, такая прекрасная и желанная, как тысяча тысяч невест, – это конец. Кто уходил за ней, не возвращался. Те лишь и выжили, в ком страх сильнее вожделения был.

Он говорил торопливо и старался сделать голос насмешливым, но Алатаю казалось, что больше звучало в нем обиды, что не видел он сам никогда этой сказочной девы и даже мечтать об этом не смеет – не хватит ему страсти к жизни, чтобы увидеть ее, и сам он знает об этом, потому-то и стремится очернить сказителя: что он перед ним, если тот деву не только видел, но и жив остался?

– Алатай! – послышалось в стороне, и тот вздрогнул. Хотел было улизнуть в темноту, но Стиркс уже заметил его. – Алатай! Знал, что найду тебя здесь. Следуй за мной. Ты нужен в нашем шатре, не все дела еще завершили.

Алатай поднялся, уязвленный, чуя, как все глаза обратились на него. Но ничего не сказал, развернулся и пошагал быстро, стараясь не думать о том, что подумают о нем люди. Мальчишка, птенец – конечно, так и решат. И не было у Стиркса никакого дела в шатре, это он хорошо знал, и не было причины уводить его от костра, где так сладко кружилась голова от каждого слова сказителя. Не было причины, кроме самого Стиркса, считавшего, что сказки не для взрослого воина. Но перечить ему сейчас при всех значило бы показать себя совсем желторотым. Алатай был уверен, что тому, кто уже посвятился, это не к лицу.

– Те, припустил, как заяц, – усмехнулся Стиркс, догоняя Алатая. – Или ноги затекли сидеть у огня? О чем нынче там говорили? Про говорящую сороку? Про собаку с пятой ногой? А про царя не рассказывали больше? Про то, как был голод, а она выехала на золотом жеребце, ударила трижды плеткой в скалу, и скала разверзлась. И оттуда стада вышли и обозы с хлебом выехали, не рассказывали, а?

Алатай почуял, как кровь бросилась в голову – Стиркс знал, куда больнее можно ударить, и бил туда, не жалея.

– Дурная память у сказителей. Они-то не так юны годами, как ты, должны помнить, как царевы воины после войны съезжались по станам и отбирали у кого что: у кого коня, у кого овцу, у кого хлеб. А зимой, в голод, все это и поделили. Велико чудо! Велика царская сила! Лучше бы рассказал чего смешного про царя и конника Талая. Или вот еще мог бы поведать, что поделывает царь с плешивой желтолицей образиной, запершись каждую ночь в шатре. Это, я чаю, повеселее будет, чем вранье о небывалой деве!

Стиркс был настолько зол и весел, что сам не сумел бы уже остановиться. Алатаю до зуда захотелось ударить его, он замер на месте и даже закрыл глаза, чтобы сдержаться. Хорошо, в темноте Стиркс не мог заметить его злости.

– Те, чего встал, или земля кончилась? – тот наскочил на него сзади. Алатай сглотнул гнев и пошагал дальше. Он мечтал раз и навсегда запретить Стирксу чернить царя, чернить дев Луноликой, но понимал, что еще не время, только две луны, как посвятился, и для воспитателя он еще мальчишка. Ничего, говорил он себе, время настанет, настанет, и Стиркс не посмеет уже никогда…

– Те, глянь, – услышал он в этот миг. – А вот и мои сказки сбываются. Смотри: и царь, и старая образина. Верно, снова идут в шатер, чтобы там всю ночь таким заниматься, что только для дев Луноликой одних дозволено.

Он засмеялся зло, а Алатай обернулся и сразу увидел все: и царя, и желтолицего толмача, приезжавшего с караванами на ярмарки, и еще верных царевых воинов, братьев Каспая и Аратспая. Они стояли у входа в царский шатер, наверху, на склоне холма, из-под которого выходили сейчас Алатай со Стирксом. Воины держали факелы, и Алатаю было видно лицо царя, ее строгие, без улыбки глаза. Как всегда, от этого лица он ощутил себя так, будто ему перехватило горло.

Было видно, как царь отдает какое-то распоряжение толмачу. Тот поклонился с почтением, сложив перед грудью ладони, и отправился вниз с холма к жилым шатрам. Царь же с воинами пошли в другую сторону, и их не стало видно, лишь отблеск огня на деревьях указывал, что они спускаются в урочище.

– Хе, что-то изменилось сегодня, – сказал Стиркс, – или с другими назначена у царя ночь?

– Ты говорил, у тебя есть ко мне дело. – Алатай обернулся и посмотрел ему в глаза. Стиркс не ожидал такого тона от воспитанника, так что в первый миг растерялся. – Или у тебя нет других разговоров, как про царя?

– Надо назначить завтрашний торг и цену, – сказал Стиркс. – Ты должен привыкать…

– Хорошо же, – перебил его Алатай. – Иди вперед, – приказал он, и Стиркс послушался, обошел его и двинулся по тропе первым. Алатай ступал следом по-охотничьи неслышно и молчал. Стиркс тоже молчал, но чуял себя уязвленным, а потому скоро заговорил снова:

– Завтра последний день торга. Пойдешь к царю сам? Лучшее время, чтобы попасть к ней на глаза и представиться уже без отцова наставника, как взрослый.

Алатай не ответил, бесшумно ступая сзади.

– Что молчишь? Скоро уже тебе одному на сборы ездить, а меня оставишь в стане. Так сейчас лучший, говорю, день, чтобы взглянуть в ее бесстыжие глаза, показать, что вызрело Зонталово семя, как бы его ни выпалывали. Может, что отзовется в ее сердце. Вспомнит расправу над братьями. Может, увидит, что есть сила, способная стать ей супротив. Или нет. Лучше пока затаиться. Верно. Ты последи, ко всему приглядись. Как начнешь сам ездить на сборы. Многие там на нашей стороне, но ты еще себя показать должен, пусть проникнутся уважением к тебе, пусть поймут, кто лучшим может быть царем, ты или эта заноза. А там и управу найдем. Верно же? Те, чего ты молчишь?

Стиркс обернулся. Алатая за спиной не было.

Он быстро поднялся на холм за царским шатром, огляделся и пустился в урочище. Алатай умел ходить по лесу совершенно бесшумно, умел видеть в темноте как зверь, даже не задумываясь, как ему это удается. Он научился этому в детстве, когда подолгу пропадал в тайге у родного стана. Тогда ему казалось, что он станет великим охотником, так нравилось ему растворяться в лесу, сливаться с ним, становясь незаметным. Он даже сам будто становился зверем, и все мысли исчезали из головы. Теперь же он понимал, что охотника из него бы не получилось: в сердце он не чуял ни азарта, ни жадности, которые встречал в глазах у зверовиков, бьющих зимой пушнину, ни хотя бы деловитой рассудительности, знакомой ему у простых становых охотников, добывающих мясо в тайге и тем кормящих семью. Нет, той притягательности и тайны, что видел Алатай в тайге, что звучала в рассказах о Деве-Охотнице, в этой доле он не находил. Как, впрочем, и в любой другой, и не потому ли ту долю, что достали ему духи, не смог даже Кам угадать, что же это такое – ни в чем не видел себя Алатай.

Но не время было об этом думать, хотя с посвящения и не думалось о другом. Он уже спускался в урочище, как вдруг налетел на всю линию царских воинов: в полном оружии, при факелах, боевым клином, пешие, они бегом спускались с холма. Алатай обомлел и отпрянул обратно в чащу: на плече первого, великана Каспая, сидела сама Кадын, легкая и маленькая, точно ээ. Воины прошли мимо, Алатай припустил следом, избегая выходить на тропу из-под деревьев, чтобы не попасть на глаза.

Сердце его забилось от предчувствия: что-то сейчас будет, что-то необычное, такое, где он обязан быть. Куда направлялись воины, он уже догадался: внизу стоял лагерь желтых, неторговый хвост каравана, а совсем уж на отшибе, охраняемый, был маленький загон, как для котящихся ярок, в котором сидели, связанные как преступники, двадцать четыре иноземца странного вида – дары царю желтолицых от царя из далеких земель. Это были пленники, взятые на войне, и выражали они величие царя-победителя, поработившего многие народы. Теперь их вели через все земли в дар, дабы царь желтых завел дружбу с этим новым могущественным, объявившимся далеко на западе царем.

Алатай знал это, потому что уже был у загона, хоть желтые никого к нему не подпускали. Но в первый же день, как остановился караван, мальчишки бегали туда, и Алатай не утерпел, увязался с ними, позабыв о недавнем посвящении. Были там люди разного облика, но все одинаково удивляли: длинноволосые кудрявые мужчины с глазами, большими как у оленей, мужчины с медного цвета кожей, с бритой головой и рисунком глаза на голых плечах, мужчины с белой кожей, обветренной в дороге, воспаленной, с гнедыми кудрями и светлыми глазами… Но больше других поразили Алатая двое совсем черных, один темнее другого. Первый, с медно-красным отливом кожи, был высок, худ, жилист, с волдырями по груди и плечам, они составляли узоры. Другой был совсем черен. Его кожа даже блестела от черноты – так казалось в свете огня. Он был ниже ростом, но широк в плечах, очень силен, с буграми мышц на груди. Даже жалкая одежда и трудности перехода не сделали его жалким. Он смотрел угрюмо, как пойманный зверь.

Алатай всякий раз, отправляясь на ярмарку, мечтал об одном: вдохнуть воздуха иных земель, заглянуть далеко за горы хотя бы одним глазком – через желтых купцов, через чудные иноземные товары. Как завидовал он сироте Апаю, которого в прошлом году, сразу после посвящения, отдали в учение меднолицему толмачу! Как завидовал Алатай, как мечтал оказаться на его месте! И как искал его в этом году среди людей и верблюдов, но того не было нигде, не следовал он за медным толмачом, и что с ним случилось, сглотнула ли его дорога, Алатаю не удалось разузнать. Однако любопытство его было вознаграждено: один раз увидеть всех этих странных людей было интереснее, чем долго выпытывать что-то у Апая.

Второй раз он был у загона вчера, тоже увязавшись за царем. Он следил за ней всякий раз, как выпадал случай, следовал неотступно. Вчера она ходила сюда одна, лишь с верным толмачом. Они обнесли хмельным молоком и напоили всех пленников, и Кадын подолгу останавливалась у каждого, заглядывала в глаза, изучала лица и что-то прозревала. Черный со шрамами страшно выпучил глаза и оскалил зубы, когда она приблизилась, так что Алатаю померещилось на миг, что сейчас он набросится на царя. И тогда он мог бы выскочить и убить черного. Он даже успел помечтать об этом, но ничего не случилось. Он слышал, как толмач объясняет царю, что в тех землях мужчины ведут себя так на смотринах: у них невеста выбирает себе жениха.

Дольше всего стояла Кадын над больным чужеземцем, связанным в паре с другим пленником под лиственницей. Первый, здоровый, был крепкий, медного цвета и с черной головой. Второго было почти не видно, кроме светлых волос, казавшихся золотыми в отсветах огня. Он лежал на земле, прикрытый куском шерстяного плаща, и метался. Кадын спросила, что с ним, и толмач перевел вопрос сидящему рядом с ним человеку. Тот начал рассказывать, желтый – переводить, и Алатай все услышал. Одна из женщин, что следует с караваном, воспылала страстью к этому пленнику и явилась, желая совокупиться с ним. Но ему стало противно делать это при всех, как собаки, и он оттолкнул женщину. Тогда она ударила его кинжалом. Юноша увернулся, но она ранила его, а острие было отравлено. Теперь он медленно умирал.

Кадын стояла над ним так долго и смотрела так печально, что Алатай почувствовал ревность. Потом так же долго она выспрашивала толмача, как можно выкупить у желтых этого человека, но тот уверял, что это невозможно: это дар владыке, и его довезут даже мертвым. Алатай почувствовал радость от такого ответа.

«Ты мягкосердечна, как дева, – говорил царю толмач, когда они возвращались к шатру. – Зачем тебе этот раб? Он все равно умрет. Или он тебе полюбился?»

«Он воин, – ответила царь. – А воин не должен умирать как собака, от руки девицы, которую купцы возят по свету себе на усладу. Кроме того, – добавила она после, – он напомнил мне брата».

Толмач больше ничего не сказал.

Короткой дорогой линия воинов быстро достигла загона. Они уже входили, шумные, веселые, будто пьяные, и поили хмелем охрану и пленников. Запыхавшись, Алатай затаился в двух шагах от загона и видел, как мечутся желтые, пытаясь понять, что это, как кричат на своем языке и стараются воинов выгнать, но те только смеются, и Кадын смеется со всеми, заливается, сидя на плече у Каспая, и кричит звонким голосом: «Пои их, пои всех, пусть веселятся с нами!»

– Праздник у нас, понимаешь, праздник, – внушал громадный Аратспай, нависая над желтолицым охранником. – Праздник, видишь, царь поит. – И смеялся сам оттого, что желтый его не понимает.

– Какой праздник? – со смехом спросил его кто-то из воинов.

– Удачная мена – всегда праздник! – как ни в чем не бывало отвечал Аратспай.

Алатай уже догадался, что веселье их выдуманное и что пьяным никто не был. Предчувствие билось в нем: сейчас что-то будет, сейчас случится что-то такое важное, чего никак нельзя пропустить. Было колко и весело. Он видел, как неестественно быстро пьянела охрана, как падали, сморенные сном, напоенные пленники, хотя от обычного хмеля такого не могло бы случиться. Воины пели и кричали, Кадын веселилась словно бы беззаботно, и это веселье передавалось Алатаю, хотя сердце его сжималось, как перед боем.

Наконец Каспай с царем на плече приблизились к лиственнице, где оставались двое не обнесенных хмелем пленных.

– Те, что смотришь, голый человек? И откуда ты здесь явился? Пей, хоть забудешь себя. Пей, говорю тебе, – гремел Каспай на всю поляну, а Аратспай поил черноголового чужеземца из бурдюка. Тот подставлял руки и глотал жадно – похоже было, что их в тот день не кормили. Царь в этот момент соскользнула с плеча Каспая и склонилась над больным. Тот уже не стонал и не метался, а откинулся навзничь и тяжело, прерывисто дышал. Лицо Каспая стало горьким, когда он увидел его.

– Те! – протянул он и прищелкнул языком. – Но не обдели и его, брат Аратспай. Пусть глотнет сладкого перед смертью.

Воин склонился над больным. Алатай видел, как Кадын сама приоткрыла ему губы и разжала зубы. Дальше он не понял, что случилось, хотя смотрел во все глаза: Аратспай сделал вид, что поит чужеземца, но еще ни капли не попало тому в рот из бурдюка, а они с Кадын уже отпрянули и замерли, внимательно на него глядя.

Все произошло очень быстро. Кадын с Аратспаем еще не успели подняться с колен, как чужеземец принялся биться и корчиться, будто в последних судорогах. Крупный пот выступил у него на лбу, лицо исказилось, мышцы скрутило. Его друг, оттолкнув Каспая, припал к нему. Но он не кричал, не звал на помощь, он молча и зло обернулся на Кадын, будто проклиная от всего сердца. Алатай понял, что он догадался тоже, что она отравила больного.

Тот уже стонал в голос. Охрана, преодолевая вялость от хмеля, подходила с разных сторон.

– Те, похоже, не увидеть ему больше рассвета, – сказал Каспай громко. Охрана уже собралась и что-то выкрикивала, но было видно, что они плохо соображают, что творится.

– Мертвый в кочевье – лишний груз, – как бы объясняя им, сказал Аратспай.

– И то верно, брат, – подхватил Каспай. В этот момент чужеземец простонал совсем уже слабо, вывернулся всем телом и застыл. Даже дыхание, казалось, не колыхало больше его грудь.

– Унесите его, – сказала Кадын холодным голосом, будто не она только что убила этого человека. – Отрубите голову и верните желтолицым. Они должны довезти ее своему государю. – Она показывала руками, что надо делать, чтобы и желтые поняли. Те уже были под чарами отвара и только вяло залепетали что-то, когда Каспай одним движением разорвал веревку, связывающую чужеземцев, взвалил на плечо легкое тело и быстро вышел из ограды, скрывшись в темноте. Рабы взирали на все молча и тяжело. Что они видели и понимали, одурманенные, нельзя было узнать. Только черноголовый друг иноземца глядел на царя с болью и ненавистью.

Как только Каспай с безжизненным телом скрылся в темноте, Алатай выпрямился и стал бесшумно, пятясь, уходить за деревья, а затем, развернувшись, пустился через лес, огибая загон, вниз, к ручью. Тревога, бившая его все это время, достигла такой силы, что сидеть на месте он не мог. Ни одной мысли в его голове не было, но он чуял всем сердцем, где должен сейчас быть.

Он не добежал до ручья, а наткнулся на Каспая в двадцати шагах от тропы. Выскочил к нему с шумом, топотом, сбитым дыханием, будто за ним гнались, и замер, уставившись на безжизненное тело чужеземца, лежащее на земле. Каспай как раз поднимался с колен и тоже замер, сурово глядя на юного воина. В руках у него был мешок, в каких хранят соль, даже в темноте Алатай видел, что мешок пропитан кровью, и невольно зажмурился: он понял все, догадался, что было в мешке, и ему до тошноты не хотелось видеть обезглавленное тело.

– Ты кто? – спросил Каспай.

– Алатай, – ответил тот и открыл глаза, коря себя за слабоволие.

– Духи послали тебя. Я не могу оставить его, – сказал Каспай. – Возьми это, беги, отдай царю.

Царю?! – охнуло в сердце у Алатая. Но он только кивнул, взял мешок и припустил к загону со всех ног, стараясь не дышать глубоко, чтобы не чуять запах свежей человеческой крови.

Уже у загона, входя в свет факелов, он догадался затянуть на лице уши шапки. Ему подумалось, что царь может его узнать, и он испугался одной этой мысли.

В загоне все оставалось так же, как он видел из леса, даже как будто все сидели в тех же позах и с тем же выражением пьяного тупого недоумения на лицах. Стоило Алатаю войти, как все повернулись к нему, невесть откуда взявшемуся человеку, и цепче других смотрела Кадын. Алатай, тоже не сводя с нее глаз, подошел и протянул мешок. Он хотел бы сказать что-то равнодушное, но не сумел – глаза снова зацепились за темное пятно крови, и его замутило.

Кадын взяла мешок, развязала, заглянула внутрь хладнокровно, потом опустила руку и потянула голову за светлые волосы. Алатай приказал себе не жмуриться и не отворачиваться – вот сейчас появится мертвое лицо, страшное, искаженное лицо иноземца, миг назад бывшего живым, и до чего же спокоен царь, до чего ж ее сердце равнодушно к жизни и смерти, что так легко достает руками отрубленную голову человека, которого сама только что отравила! Она удовлетворенно кивнула, стянула мешок и отдала в руки ошалевшему охраннику:

– Передашь это своему царю. И не смей говорить, как ты не сберег раба, если хочешь сберечь свою жизнь. – А потом крикнула боевым голосом: – Уходим, воины! Праздник еще не закончился!

Аратспай подхватил ее на свои широкие плечи, и вся линия с гиканьем и пьяными песнями вышла из загона и двинулась по тропе к ярмарочной поляне. Алатай, растерянный, чувствуя себя забытым, стоял и смотрел, как они уходят. Но уже удаляясь, царь обернулась и бросила на него взгляд, и он тут же сорвался с места, следуя за ними.

Они отошли от загона, и вдруг Алатай заметил, что царя нет на плечах поющего Аратспая. Так же шумно линия продолжала путь, а он свернул в сторону и снова пустился к ручью.

Он и правда нашел их там – Кадын, Каспая и мертвого чужеземца. Тот лежал у самой воды, и Кадын, опустившись на одно колено, поила его из крошечного сосуда. Алатай так растерялся, что не сразу понял, что голова у чужеземца на месте.

– Он умер, умер, – с печалью и жалостью бормотал добросердечный Каспай. – Отпусти его, царь. Пусть идет в Бело-Синее. Мы опоздали.

Больной и правда был столь слаб, что не мог даже глотать, царь поддерживала его голову, чтобы он не захлебнулся. Жидкость вытекала у него изо рта, стекала по щекам и капала на траву. Но все же что-то попало ему в желудок – вдруг тело его снова стала бить судорога, потом он закашлялся, и только Кадын успела перевернуть его на живот, как его вырвало.

Когда она опять положила чужеземца на спину, он глубоко и тяжело дышал, а потом открыл глаза и обвел всех затуманенным, но сознающим взором. Царь черпнула воды из ручья, омыла ему лицо и дала напиться.

– Где плащ, Каспай? – спросила Кадын. – Ему надо тепло.

– Ему надо в чертог дев, царь, – отозвался Каспай. Казалось, он сам стал соображать плохо от всего, что увидел. Алатай же почти не чуял себя и не понимал, что творится. – Только там могут помочь. В чертоге…

– Он не доедет, – сказала Кадын, вглядываясь в лицо чужеземца. Тот все еще смотрел кругом большими глазами, и недоумение в них было близко к безумию. – Ему нужен брат, залог его жизни. Ты можешь стать ему братом, Каспай?

– Те! Уже трижды я резал руку с верными друзьями, царь! – отозвался тот с горечью. – Четвертого быть не может.

– Четвертого быть не может, – повторила царь, не сводя глаз с чужеземца, и эти слова прозвучали прощанием. – Воин! – вдруг обернулась она к Алатаю. – Воин, кто ты? Давно ли ты посвятился?

– Две луны назад, – ответил он глухо, с трудом разжимая губы и чувствуя, как шерстяные уши шапки намокли от дыхания.

– У тебя уже есть побратимы?

– Нет, царь.

– Воин, подойди сюда. Дай свою руку. Духи привели тебя в этот час.

Как завороженный, Алатай приблизился и протянул правую ладонь. Быстро, одним движением царь рассекла кожу повыше запястья сперва ему, потом чужеземцу, и стала сцеживать кровь в подставленную чашу.

– Молока нет, будет вода, но от этого ваш союз не станет слабее, – сказала она, потом передала чашу Алатаю, и тот сделал глоток с замиранием сердца, чуя вкус крови. Остальное она отдала чужеземцу, тот откинулся навзничь, лишь пригубив, и забылся.

– Воин, ты теперь отвечаешь за чужую жизнь своей жизнью, – сказала Кадын, глядя Алатаю в сердце. – Скачи в чертог дев, отвези больного. Надо успеть за два дня. Дольше ему не продержаться. Это далеко, но ты успеешь. Возвращайся потом, я тебя награжу.

– У меня нет коня, – молвил Алатай. Он чуял себя так, будто глотнул хмеля, а не крови.

– Возьмешь коня Каспая. Мы думали, ему ехать. Но видно, это твоя доля. Ступай.

Алатай кивнул, и царь тут же поднялась с колен и канула в темноте леса. Было слышно только, как шумит ручей.

– Те, времени мало, воин, – отвлек Алатая Каспай. – Пошли.

Вместе они подняли чужеземца на плаще и стали закреплять на спине коня. Все случившееся еще не осело в сердце Алатая.

– Скачи же, – сказал Каспай. – Конь добрый, умный, поможет. Но торопись, не поторапливаясь. Иначе весь яд перемешается у него с кровью.

Алатай уже сидел в седле и готов был крикнуть «йерра». Он чуял уже, что жизнь его изменилась. Еще раз предстало перед ним все, что только что произошло, и чудо, несомненное чудо, которым царь вернула жизнь чужеземцу, вдруг так поразило его, что он развернул коня.

– Друг! – крикнул в спину уходящего Каспая. – Послушай, друг! Но как же голова? Я ведь сам видел в мешке голову, светловолосую человеческую голову!

– Хе! Ты видел то, что хотела показать Кадын. Думаешь, ей сложно сделать так, чтобы все видели, что она хочет? – усмехнулся Каспай. – В мешке была голова, да. Овечья, белорунная голова. Я сам отрубил ее сегодня утром.

И он зашагал к торговой поляне.