К полной луне потекли караваны. Шедший в обратный путь уже остановился на ярмарочном поле в стане рода торговцев. Встречный же только на третий день вышел к долине. Мальчишки заметили его первыми и помчались, оглашая стан криками. Люди выскакивали из домов и кузен. Собаки подняли лай. И мы с Аноем отправились его встречать.

Длинной змеей выползал караван из леса. Первыми шли верблюды. Медленно, величаво ступали песчано-желтые горбатые животные. На спинах их крепились цветные, радостных красок, раздуваемые ветром шатры. В них сидели всадники в светлой одежде с длинными палками. Как недоступная вершина дерева качается от ветра, так они раскачивались мерно, устало при каждом шаге верблюда. Эта поступь и плавность заворожили меня.

– Вижу я, о чем мечтаешь, сестра! – услышала я насмешливый голос. Санталай, опередив караван, подъезжал уже к нам. Приветствовал Аноя, а после снова обернулся ко мне. – Вижу, что у тебя в голове: как бы оседлать эту башню и попробовать ее на скачках!

– Те! Что выдумал: кто же будет скакать на этаком доме! – отмахнулась я. Но брат хохотал. По глазам его я не могла понять, знает ли уже обо всем отец и что они собираются делать.

Караван же тек и тек мимо нас. Голова его уже втянулась в стан, там заверещали дети, не видавшие раньше верблюдов. Из леса появились волы, запряженные в телеги. Потом увидели мы сердце каравана: конных воинов, окружавших знатных купцов. А в самом центре тяжело шла деревянная повозка: на больших колесах, с ярким шатром с желтым флажком сверху, запряженная двумя белыми лохматыми яками, покрытыми красными попонами. Никого не было видно за белыми, синими, желтыми покрывалами, но я поняла: там едет невеста, царевна желтого люда, предназначенная среднему сыну Зонталы в жены, бледная, усталая девочка, тонкое личико, стылая вода.

Мы приветствовали всадников и встроились в их шаг. Отец ехал бок о бок с человеком в красном халате и зеленой замысловатой шапочке с пером. Человек был раскосый, как и все желтолицые, но цвет кожи имел скорее медный. Он сидел в седле странно, положив одну ногу на холку коню, и смотрел спокойным проницательным взглядом не перед собой, а вдаль. Отец иногда наклонялся к этому человеку и говорил что-то. Тот кивал, не меняясь лицом, но я видела, что он понимает.

Аной ехал рядом со мной и делал все, чтобы привлечь отцово внимание. Но тот не смотрел на него. Я видела, что кузнец нервничает. Мы уже миновали стан, и Аной уже был готов предложить царю ночлег, как тот, не оборачиваясь к нам, сказал:

– Едем без остановок. Солнце еще высоко, а впереди перевал. Нет резона сходить с дороги.

И меднолицый быстро закричал на странном своем языке. Тут же отделились желтые всадники, поскакали вдоль каравана, разнося весть, защелкали бичами, заревели верблюды. Все ускорились. Аной сидел, будто облитый варевом, не зная, что теперь делать. Я смотрела на отца во все глаза: его решительность, его сила были для меня как призыв к бою, его взгляд, холодный, спокойный и даже чужой, поднимал во мне задор воина. Учкту чуяла это, тянула удила, сбивала шаг, приходилось ее сдерживать.

Вдруг отец повернулся ко мне и сделал едва уловимый знак.

– Ты должен ехать с нами, – обернулась я к Аною. – Царь так приказал.

Он с удивлением посмотрел на меня.

– Поверь: и тебе, и всему твоему роду будет лучше, если ты сделаешь так и забудешь сейчас обиду, – добавила я и больше уже не обращалась к нему.

Караван пошел дальше. К вечеру желтые воины раздали еду: сухие лепешки, вяленое мясо и рисовые шарики, сладкие на вкус. Воду передавали в кожаных тюках. Позже купцы разъехались и прямо на ходу залезли на спины верблюдов, где устроились спать. Только воины и погонщики остались бодрствовать, зажгли факелы и при свете их продолжали движение. Мой отец и его меднолицый спутник тоже остались в караване. Учкту вошла в шаг. Под это мерное качание я то и дело задремывала, хотя твердила себе: не спи в седле, воин, не спи. Санталай зевал, предлагал отстать, выспаться и нагнать позже, но я отказывалась.

Мы преодолели перевал, когда ночная звезда этого месяца спустилась к западу. Первая, прозрачная, холодная заря зевнула в выси. В тумане, в тяжелой дымке предстала пред нами долина, и мы стали спускаться.

Мы все же отстали с братом и достигли ярмарочной поляны к вечеру. Днем там шел дождь, трава хлюпала под ногами коня как болото, но тучи уже разогнало. Поляна дымилась кострами. Пахло сыростью, но ветер дул теплый. Мокрые верблюды ревели на привязи.

Я нашла отца в большом шатре. Там было много желтых купцов, а на гостевом месте сидел меднокожий. Войдя и приветствовав очаг, я села рядом, и отец представил его.

– Го, – сказал он, и я с удивлением посмотрела на человека с таким коротким именем. Что-то вроде усмешки скользнуло по его плоскому лицу, и от этого он стал мне приятен, точно старый знакомый.

– Мое имя больше, чем вместит твой рот, дева, – сказал он на нашем языке, и я не смогла сдержать удивления: он говорил очень хорошо, хотя и слышно было, что губы его привычны к иным словам. – Удивление освещает твое лицо. Твой муж задарит тебя, лишь бы видеть тебя такой каждый день.

Я поняла, что не со зла, а по незнанию говорит гость такие замысловатые похвалы.

– Перед тобой дева-воин, – сказал отец мягко. – Такой же мужчина, как другие мои сыновья. Ей иные радости уготовил Бело-Синий, о браке она не помышляет.

Смущение не отразилось на лице Го. Обратившись ко мне, он произнес так же спокойно:

– Пусть мои слова жухлой листвой опадут с тебя, воин. Забудь их. Только слышать мне доводилось, но никогда не видали мои глаза деву, ставшую воином.

– Нынче видишь, гляди, гость. Но откуда же тебе знаком наш язык, если людей наших не знаешь?

– Ученый Го каждый год приезжает с караваном, – сказал отец. – Все языки всех людей мира ему известны. Он обошел с купцами все земли и у нас бывал не раз. Мы с ним давно знаем друг друга.

Я с еще большим удивлением разглядывала мудрого гостя, а он склонил голову и сказал:

– Добрый владыка делает много чести моей плешивой голове. Я не знаю многих языков, ибо не счесть их в осязаемом мире, а про миры тончайшие и не говорю. Мне известны лишь речи людей, с кем сводила Шелковая дорога.

– Шелковая дорога, – повторила я, – как красиво звучит! Но пути не всегда бывают, как шелк, нежные и гладкие.

– Дороги всегда нежны с теми, кто их любит, – сказал гость. – И как шелк из кокона, все дороги являются из мысли. Какова мысль, нет ли в ней дурного – таков будет весь путь, как нить шелка. То же можно сказать и про всю жизнь, дева-воин.

Небывалое чувство радости и удивления от странной, непривычной витиеватой речи гостя снизошло на меня. Позже, когда стали мы с Го друзьями, я привыкла к его искусству говорить. Однако всякий раз от его речей меня наполняла радость, и я не знаю, что больше влекло меня к нему – мудрость, что хранилась в его лысой голове, или мед, что дарил его язык.

– Прости, гость, – сказала я. – Отец и братья давно тебя знают, я же была неразумным ребенком до этого года. Расскажи о себе. О своих землях и о великом твоем кочевье по чужим местам.

– Гость устал, Ал-Аштара, – сказал отец, – а твой вопрос для долгой беседы.

– Владыка, любопытство юной девы – редкая драгоценность, – остановил его Го. – Не зарывай золото, которым владеешь. Я обязательно отвечу тебе, царевна, но позже, другим, кто присутствует здесь, неинтересен может быть столь долгий рассказ.

Я согласилась.

После трапезы одни купцы удалились, другие остались спать в шатре гостями отца. Го подошел к одному из них, поговорил на своем языке, после чего приблизился ко мне и сказал:

– Юная дева, если сердце твое все еще жаждет долгой беседы больше, чем тело – мягкого сна, будет ли мне дозволено предложить тебе пойти в шатер моего господина? Там никто не помешает нашему разговору. В добрых моих намерениях можешь не сомневаться: я уже уяснил себе, что передо мною не только дочь моего друга, но и воин.

Я тут же согласилась и поднялась с места. Го еще колебался.

– Не будешь ли ты спрашивать разрешения у отца? Или не попросишь кого из братьев следовать за тобой?

– Гость, если ты понял, что перед тобой воин, отчего ждешь, что я поведу себя как девица? Разрешения отца мне не требуется, а пояс воина не только защита моей чести, но и знак, что я могу постоять за себя.

Го покачал головой, и легкое удивление скользнуло по его лицу.

– Я понимаю так, – сказал он, – что для начала должен подробно расспросить тебя о ваших нравах и о тебе самой, чтоб не просить извинений за каждое слово. Пойдем же. Шатер моего господина недалеко.

Мы вышли наружу, и он повел меня в темноте, окликая дремавших у шатров воинов и, казалось, по их голосам определяя наш путь. Го был пониже меня, но двигался стремительно, чуть наклонившись вперед, как будто видел дорогу не глазами, а носом. Наконец мы дошли, и он откинул полог.

Шатер был мал, пятерым было бы тесно. Огонь не горел в центре, а все освещалось маленькими светильниками, они стояли и висели по всему шатру. Странный, непривычный, чуть сладковатый запах окутывал все. В центре на коленях сидела девушка – слабая, небольшая, она разбирала гребнем длинные волосы. Испуганно, точно суслик, встрепенулась, как мы вошли, и стала судорожным движением поднимать спадающие с белых плеч одежды. Го быстро заговорил с ней, ее голос трепетал, когда она ему отвечала. Я же любовалась ею: у нее была белая кожа, раскосые влажные темные глаза отражали огни ламп, а черные волосы тяжело спадали по спине. Халат сполз с одного плеча, и смутный свет освещал белую ключицу, тонкую шею и небольшую грудь. Вдруг она подскочила белкой, подпоясываясь на бегу, и выбежала из шатра. Тогда Го, недовольно ворча, откинул полог и стал из всех углов выдергивать и топтать небольшие палочки, которые курились и наполняли воздух дымом с этим особым запахом.

– Это жена купца? Отчего ты ее выгнал? – спросила я.

– Жена? Жен не берут в дальние странствия, дева. Тебе не следовало бы встречать здесь… эту. Я вновь должен просить у тебя прощения.

– Я не вижу за тобой вины, гость.

Но он не отвечал, суетился, расставляя новые палочки со свежим легким ароматом и добавляя еще ламп. После крикнул что-то в темноту, а получив ответ, закрыл полог и пригласил меня сесть на подушку.

– Я извинялся перед тобой за то, что в нашем мире считается пороком, – сказал он. – Все земли полны людьми, и все они имеют свои обычаи. Но не надо считать что-то дурным, а что-то хорошим только потому, что одно встречаешь впервые, а в других обычаях вырос с детства.

– Я так и не считаю. Мне просто интересно знать, что это за девушка.

– У вас таких нет, – отрезал он. – Я не хочу заражать здоровое дерево.

– Я пришла к тебе, чтобы ты рассказал о себе, вашем люде и тех землях, где довелось тебе странствовать. Но если ты будешь рассказывать лишь о хорошем, избегая дурного, как я узнаю правду? Я буду думать, что в тех землях все хорошо, что люд там не знает бед и болезней. Но если я захочу слушать сказки, то позову старую мамушку, а не тебя, гость.

Го молчал, не сводя с меня цепких глаз. Вошел слуга, поставил столик с маленькими чашечками и глиняный носатый сосуд, а после вышел задом, без перерыва кланяясь. Го извлек из своей одежды мешочек, полный сухих свернутых листьев, заполнил ими сосуд, налил туда горячей воды, плеснул пахнущий свежей весенней листвой напиток в чашечки, подал одну мне и только тогда произнес:

– Этот чай растет на горе, где живут мудрые. Год назад я получил от них предсказание, что встречу в диких землях ученика, который будет чист сердцем, открыт разумом и спокоен духом. Воспитывая его, я воспитаю мудрого царя и сам буду в милости. Я вижу теперь, что ты и есть такой ученик, дева. Мудрейшие не знают ошибок. Потому мы пьем сейчас этот чай: он открывает разум для учения.

– Го, я не хочу, чтобы ты питал надежду там, где совсем нет воды: по нашим обычаям младший сын наследует отцу, но хоть отец говорит, что я равняюсь его сыновьям, он всегда помнит, что я дева. У меня есть брат, ему быть царем, ты можешь учить его, чтобы получить почести. Я же не претендую на мудрость, во мне просто говорит любопытство.

– Не все, что понимают мудрейшие, дано понять людям, дева. Я предложил бы тебе не задумываться об этих вещах. Я позвал тебя для беседы, и давай же обратимся к ней, ведь ночь не будет долгой, а наутро предстоит много дел. Для начала позволь мне рассказать о себе.

Когда отец Го был ребенком, он пас скот у знатного человека. Но однажды случилось так, что он заснул, и стадо разбрелось. Проснувшись, отец Го в ужасе стал собирать коров и собрал всех, не нашел только самого дорогого белого быка. Бык был крутого нрава, и даже если б пастушонку удалось найти его, вряд ли смог бы один пригнать его в селение. Поэтому мальчик собрал коров и пошел к дому звать взрослых искать быка. Но хозяин так прогневался, узнав о пропаже, что велел убить пастушонка, если тот не найдет быка и не приведет к нему до заката. Мальчик понял, что погиб, и стал просить о пощаде. В этот миг из леса появился белый бык, на спине его сидело маленькое коричневое животное, чем-то похожее на человека, – у него лапы, как руки, и сидеть оно умеет, как люди. Так вот, это животное одно сумело пригнать быка. И тогда мудрец, живший в том стане, предсказал будущему отцу Го, что у него родится сын, который будет страшен лицом, как это животное, но станет большим мудрецом, потому что укротит силой духа соблазны тела и алчность, как этот бык был укрощен маленькой обезьянкой.

– Я так и родился – сморщенный и коричневый, как древесный гриб, и все детство был слабый и маленький, как та обезьянка, – смеялся Го. – Моему отцу нужны были работники в доме, у него самого тогда уже было много скота, и он считался богатым человеком. А я был еще худшим пастухом, чем он: больше мечтал, чем следил за коровами. Отец с радостью отдал меня в услужение проходившим мимо странствующим мудрецам, как только те сказали, что у него родятся пять крепких сыновей, если я уйду из его дома. Мне было тогда семь лет.

Он не бывал больше в родных землях за все годы своих кочевий. С тех пор его ноги знали только дорогу. Будучи в услужении у мудрецов, он обучился письму и чтению, обучился, как строить речь и мысль. Обошел все земли, где живет желтый народ, и уже готов был остаться на горе мудрецов, как один богатый человек предложил ему пойти с его караваном.

– Он был купцом, но хотел обучиться мудрости. Я был тогда еще молод, и он посчитал, что сохранит много денег, если возьмет меня с собой и будет только кормить, не платя за беседы. Он думал, что получит так целый год бесплатных бесед, но на деле я получил во много раз больше, чем он: я получил свою дорогу.

Так Го стал тем, чем он был всю жизнь: собирателем знаний о разных землях, знатоком языков. Хранителем дороги, как его стали называть в караванах. Купцы готовы были платить ему золотом, лишь бы он отправился с ними, но он не принимал ничего, кроме лошади, шатра и пищи.

– Небо было милосердно ко мне, породив бесплодным и сухим к женщинам, – сказал он. – Это позволило мне не иметь жены и детей. Я довольствуюсь малым, а нуждаюсь в меньшем. Все, что дает мне дорога, я принимаю как дар. Я счастлив в пути.

– Ты хочешь сказать, что ничем не владеешь и дома? – удивилась я.

– Мой дом и есть дорога, – отвечал Го. – Иного я не имею.

Меня поразил его ответ.

– И никогда тебе не хотелось владеть чем-то, пусть бы конем?

– Мудрость – большее богатство, чем все остальное. Ты сама знаешь об этом, дева, – сказал Го, улыбнувшись. Но потом задумался и добавил: – Впрочем, стариковство меняет характер. Несколько лет подряд я прошу у своих господ золота, чтобы купить чаю. У меня появилась такая слабость – пить только весенний чай с горы мудрецов.

Он говорил, что, как у них принято, к нему пытались пристать ученики, но не выдерживали жизни учителя. Они отставали от него, сломленные трудностями постоянной дороги или же в чужих землях увлекаясь соблазном и забывая о пути.

– Только богатые люди имеют караваны, и у нас все думают, что за горами текут золотые реки, – рассказывал Го. – Бывали такие, что становились моими учениками, лишь бы пойти с караваном бесплатно, а после быстро разочаровывались: даже золотые реки, оказывается, приходится выгребать из-под камней.

– Золотые реки! – выдохнула я. – Го, ты обошел столько земель. Встречал ли ты где-нибудь Золотую реку? – спросила я с надеждой.

Он посмотрел на меня, улыбнувшись, погладил плешивый подбородок.

– Я знаю вашу легенду о Золотой реке и думал об этом, царевна, с тех пор как твой отец рассказал мне об искании вашего люда. И иногда мне казалось, что некие земли могли быть теми, о которых рассказывают ваши сказители, но проходя там из года в год, я понимаю, что это не они. Нет, царевна, такой земли нет ни на западе, ни на востоке. Есть ли на севере или юге, я не знаю, потому что туда не ходили мои караваны. От других людей нам известно, что север и юг – это пустыни: холодные, ледяные пустыни на севере, безводные, жаркие на юге. Там не может течь ваша река. Есть ли она за поясом пустынь, я не знаю, ибо у меня нет сведений о тех землях. Но есть у меня чувство, – сказал он, – что ваша река выше и прекраснее всех рек, что текут по земле. Ваша река, давшая движение такому люду, больше и дальше, чем все земли, куда можно дойти ногами. Подумай об этом, царевна. Так ли важна сама река, если есть цель, и чем дальше она, тем прекраснее стремление к ней?

Так начались наши беседы, которые потом повторялись из года в год и сплелись в длинную, яркую ткань знаний, мудрости и чудных рассказов. Сейчас уже сложно вспомнить, что было сказано в первую ночь, а что я узнала через несколько лет. Нынче во мне все слова Го – единый сосуд мудрости. Они уйдут вместе со мной, но это не страшно: главное, чему научил он меня, – что знания находятся вокруг нас, ниоткуда не появляются и не исчезают. Мудрец подобен собирателю ягод, который просто знает, куда пойти и где растет больше. А значит, любой чуткий способен узнать то, что знал Го.

В ту ночь мы не спали. Уже проснулись слуги и погонщики, уже купцы поднялись, а наша беседа все не кончалась. Не один сосуд горячей воды приносил слуга, не один раз доставал Го сухие листочки. Но ни усталости, ни сонливости, ни отупения, как порой бывает от трав, не чувствовали мы. Только когда заглянула к нам та дева – тонкое личико, испуганный взгляд, – вспомнила я о желтой царевне, о свадьбе и преступном калыме, и пришлось разговор наш прервать.

Мы вышли из шатра. Голова была легка и немного кружилась от бессонной ночи. Го отправился на торги, а я пошла к отцу, но ни его, ни братьев не нашла в шатре, не было там и гостей, только слуги убирали остатки утренней трапезы, заталкивая объедки в рот. Я выпила кислого молока и пошла на торг.