Три луны, отведенные нам Камкой, кончались с праздником весны. Это праздник начала летних выпасов, новолуние. Как вернутся с зимовок пастухи, как запоют луга голосами скота, так и люди знают: кончилась, кончилась, пережили мы зиму!

Последние дни перед новой луной пролетали как птицы. Возвращались в станы охотники. С зимних пастбищ спускались пастухи. Семьи собирали поклажу, готовясь к летним кочевьям. Только немногие, кто имел ремесло, оставались в станах, отдавая скот родне. За несколько дней до праздника люди снимались и шли в урочище. Место праздника – всегда нежилое и каждый год новое – царь с главами родов испрашивали у духов. В тот год указали они долину вниз по пенной реке, закрытую со всех сторон холмами, хорошее и светлое место. Отцу белый шатер братья выстроили заранее, а он сам, я, Очи и Санталай без поклажи поехали позже.

Дорога была недолгой, к сумеркам были на месте. С холма, на котором стоял наш шатер, видны были огни по урочищу – вдоль подножий и по склонам, только сама поляна оставалась темна, как озеро. У нашего шатра тоже горел костер, и вкруг него уже сидели главы всех двенадцати родов с младшими сыновьями. Среди них приметила я и Талая.

Люди поднялись, а старшие братья поспешили к отцу, забирая коня. Он сел со всеми на белый войлок. Стали есть, похлебка была рыбная, жидкая – пост кончался на умирающую луну перед праздником. Первая, голая весна – голодное для всех время: дичь бить уже нельзя, а скот резать рано, он тоже голодает, подъев запасы. Но все знают, все чуют, что это только до второй, зеленой весны. Тогда-то и заживем!

Трапеза эта, последний ужин года, прошла в молчании, а как наелись мужчины, стали рассказывать отцу, куда какой род откочевывает на лето, кто в прежних местах будет, кто новые выпасы искать станет. Отец кивал, иногда переспрашивал. Я дивилась, как помнит он все, ведь семей в каждом роду много, а иные начинают делиться, но он, случалось, даже поправлял глав. Как же надо знать свой люд! – думала я и пыталась тоже все в голову вместить. Как же Санталаю сложно будет! – думала потом и оборачивалась на брата, но он не был тем занят, негромко говорил со своими сверстниками.

Заметив мой взгляд, он обернулся и весело спросил:

– Ты серьезна, сестричка, будто не на праздник приехала. Улыбнись, Ал-Аштара, еще не в чертоге ты и не завтра тебе плясать Луноликой танец.

Меня поразили его слова. Я будто и забыла, что завтра привычная жизнь кончится. Смутилась и отвернулась от огня, и все мысли, что тревожили меня эти дни, вернулись снова.

Об Очи все думала: что решит она в последний день, уйдет ли к Зонару? Мне казалось, я одна знала об этом, однако девы мои оказались прозорливы. Как-то на утреннем занятии спросила Ильдаза с насмешкой, не хочет ли Очи опять к матери в лес.

– Ты в людях пообвыклась. Верно, обратно и не захочешь идти. Там-то такого внимания неоткуда взять.

– Те! Вот еще! – поморщилась Очи. – Мне у вас душно как в бане.

– А в тайге зимой тоже посиделки бывают? – спросила Ильдаза. – С волками да медведями сидите? Ты скажи, я приду, мне наши парни надоели. Чужих хочется!

В ее голосе слышались и насмешка, и вызов. Но Очи только усмехнулась.

– Приходи. Тайга тебе быстро покажет, где ээ-борзы зиму проводят.

– Ты все себя охотницей держишь, – не унималась Ильдаза. – Только ушел лучший охотник, ушел и выкинул тебя из головы, как старую шапку. Или ты думала, все мальчиком будет он на тебя смотреть?

Очи вспыхнула и глянула на Ильдазу, словно та кинула в нее камень. На меня обернулась – не я ли подговорила такой разговор завести? – но я выдержала прямой взгляд: тайну ее крепко держала, хоть тяжелее своей была она мне.

– Что говоришь? – сказала Очи сухо. – Нет разве других причин мужчине уйти в тайгу, как я одна?

– Не тот ветер, чтобы охоту затевать. Все с гор, а Зонар в горы. Видать, в голове у него ветер сменился.

– Наверное, сменился, – кивнула Очи с натугой, на Ильдазу не глядя. – Тебе-то что?

– Мне-то ничего. Это царевне надо заботу иметь, чтобы мы все возвратились к Камке.

Очи вскинула голову – на нее – на меня – хотела ответить, аж ноздри раздулись, но смолчала, села на лошадь и ускакала с холма.

– И что все молчат, будто я виновата? – с вызовом проговорила Ильдаза. – Ты что молчишь? – обернулась ко мне. – Ты сама должна бы давно ей сказать, а тебе будто ничего не надо.

Я опешила от такого напора.

– Что ты хочешь от меня?

– Я? Это тебе надо. Чтобы все мы к Луноликой пришли. Ведь так?

– А вам разве не хочется того же?

– Что хочется нам! За нас все духи решили. Ты вытянула нас как щепки из кучи. Спроси сейчас у любой, кто хочет обратно в лес? Даже Очи не хочет. Одна ты разве, тебе только и надо.

– Вот о чем вы договорились, – удивилась я, но сердце мое неожиданно окрепло. – Хорошо. Скажите тогда, хотите ли возвращаться? И если нет, если держит вас кто-то здесь, я отпущу. Пока посвящение не прошли, вы свободны. Так что?

Но девы молчали. Растерянно, преданно смотрела на меня Согдай. Ак-Дирьи испугалась и пыталась не глядеть на меня вовсе. А Ильдаза скривила красивый капризный рот и сказала:

– Уходить, может, не хочется, но нет и того, что бы держало. Не успели за зиму такого счастья найти. Разве только Очи. У нее спроси про Зонара. А мы свободны.

– Что вам Очи? – не выдержала я.

– Ты не ходила на сборы, Ал-Аштара, – вставила слово Ак-Дирьи. – Не видела, какие взгляды друг на друга они бросали. А видела бы, не говорила бы так.

– Только дурак бы не понял, – добавила Ильдаза мрачно. – А они, верно, думали: все вокруг слепые.

Я усмехнулась про себя: права была Ильдаза. И вот, уже сидя перед огнем в канун нового года, я вспоминала это и спрашивала себя: хочу ли уйти? И не решалась ответить, и рада была, что никто не спросил тогда у меня. Ничто будто бы не держало, но сердце томилось непонятно и горько. И разговор с Очи, когда та глухим голосом спросила: «Почему так дорого с нас берет Луноликая?» – все еще жил во мне. Она испугала меня тогда. Она уже будто знала, что мы теряем. Но я не знала и гнала от себя эти мысли. «В Бело-Синее дорога перед каждым своя расстелена», – так говорил отец. И я его слова повторяла, точно горькую траву от головной боли жевала.

Ночью в долину спустился западный ветер. Не холодный, но резкий, он дул и гнал облака, они сменялись на небе вмиг, рождая зыбкое тревожное чувство. Непостоянство несет западный ветер. Отец с главами родов на заре возжигали огонь на холме, жгли душистый можжевельник и вопрошали духов, те сказали, что грядут неизбежные перемены для всех: и люда, и родов, и царской семьи. Так сказали духи отцу и двенадцати главам за много лет до самих перемен, так передал отец люду, спустившись с холма в долину и разжигая общий костер. Но и без этого, покинув утром шатер, я могла сказать то же самое: грядут перемены, и после них вся жизнь пойдет по-другому. Тревога билась во мне. Но разве я могла что-то сделать? Разве кто-то способен изменить то, что уже решил Бело-Синий, и всего лишь вестником чего стал в то утро западный ветер?

В ярких одеждах, на конях в лучшей, золотом на солнце играющей сбруе, спускались люди в долину, и она закипала, как гигантский котел. Полы шуб и юбок летали на ветру, конские хвосты на верхушках шапок у воинов развевались. Высокие прически замужних женщин кренились и качались, птички из кожи, войлочные шарики и фигурки из золоченой кости слетали с них, как перья, женщины пригибались, а дети лезли им на плечи удерживать прически или бросались врассыпную, подбирая безделушки, покинувшие головы матерей. Ветер играл с людьми в то утро. Ветер играл с хвостами коней, заплетенными в тугие косы, а гривы у всех были стрижены и убраны в золотые нагривники. Золоченые кабаньи клыки колыхались на груди у дорогих лошадей, точно молодая трава в степи. У моей Учкту красной нитью был заплетен хвост, красные кисти свисали с нового седла, и ветер задувал их под брюхо, когда спускались мы с холма. Узда блестела золотом – как на войну спускались мы с Учкту от отцова шатра, сверху наблюдая собравшееся внизу людское море. Мы были каплей, готовой влиться в это море, – я и моя Очи, ехавшая со мною бок о бок.

Три другие девы ждали внизу. Все в украшенной к празднику одежде, на красивых конях – сердце радовалось смотреть на них. Ильдаза и Ак-Дирьи накрасили лица – белой глиной осветлили кожу, черным до переносицы подвели брови, глаза обвели по веку темно-синим, так что они казались огромными. Странно мне было видеть их лица такими.

– Праздник сегодня, – сказала на это Ильдаза, ничуть не смущаясь. – Последний наш среди людей день. Надо, чтобы все нас запомнили.

– Думаешь, не запомнят? – сказала я. – Луноликой матери дев помнят всегда.

– Кто же их помнит? Мертвый в кочевье – лишний груз, – скривилась Ильдаза. В ее лице, наглом от краски, мне было трудно читать настоящие мысли. Словно маска скрыла его.

А у большого костра шло подношение молодой весне: уже зарезали белую телицу яка, уже на ее шкуру, разложенную перед огнем на камне, сыпали очищенные кедровые орешки, лили молоко, посыпали мукой с песнями, славой весне, с рассказами, как пережили зиму. На костре варили мясо и всем, кто подойдет, давали его – приводили слабых, больных или детей, чтобы сытной похлебкой порадовать после поста. А отец ждал пленников, которых собирались отпускать в тот год.

Большой войны не было несколько лет, и все эти годы обходился праздник без пленников. Но этой осенью на дальнем выпасе увели скот. Люди собрались и догнали воров. Их было трое, двоих убили, а третьего, еще мальчишку, взяли себе. Он жил всю зиму в стане, и отец ездил смотреть на него и допрашивать. И мне рассказывал о нем. Это был мальчишка из степских, как и царевич Атсур, некогда живший у нас. То племя было нашим древнейшим врагом. Казалось, по пятам за нами шли они от самой Золотой реки. Как осел наш люд в этих горах, подоспели и степские, хотели выбить нас с хороших зимних пастбищ. Но после гибели царя и пленения царевича отошли и не являлись больше. До этой осени.

Отца тревожило это. У мальчишки он все пытался дознаться, как далеко стоит его племя, большие ли у них стада и кочевья. Но ничего не смог добиться: мальчишка был глуп, языка не понимал, звездного неба не знал и очень всего боялся. Что не явились за ним, говорило отцу, что эта была случайная встреча. Но и случайность была знаком.

Обо всем этом рассказывал мне отец зимой, и не лежала его душа к тому, чтобы отпускать пленника. Предвидение, дарованное нашему роду от Бело-Синего, тяготило его. Но традицию нарушить не мог. Потому велел людям, у кого жил мальчишка, обходиться с ним так, чтоб не хотел он уйти.

Так и вышло: когда вывели его к костру, упитанного, раскосого, темнолицего даже после долгой зимы, и стали спрашивать, хочет ли уйти, он замотал головой и сказал: «Нет». Глаза его были испуганными, и озирался он так, будто не знал, куда и бежать. Обычай был соблюден. Мальчика подвели к котлу с мясом, и он получил свою долю.

Я взглянула на отца: доволен ли? Но его лицо было мрачно, будто тревога не оставила его. Я подъехала и тихонько спросила:

– Отчего ты печален? Он не уйдет и не расскажет, где мы стоим и как живем.

– Это только голос собаки, сама собака еще за холмом, – ответил отец.

– Нам ли бояться войны?

– Степь большая, дочка. Атсур рассказывал, что в их семьях бывает по три или четыре жены, не считая пленниц, и взрослых братьев по двенадцать и более человек. Этот малец только и сумел объяснить, что был шестнадцатым сыном в семье, потому всегда ел не досыта. В наших домах столько и не уместится. Малец не знает, как имя царя, что правит ими, но мое сердце подсказывает, что это Атсур. В нем достаточно ярости для того, чтобы прогнать всех своих братьев. А если так, то он вернется, дочка. Сколь ни велика степь – Атсуру она станет тесна.

Мне хотелось говорить с отцом еще, но он похлопал Учкту по холке, давая знать о конце разговора, и отъехал. Парни и девы уже готовились состязаться в стрельбе из лука, дети до посвящения – в беге и метании дротиков, взрослые воины – в борьбе. Скачки еще не наступили, и я поехала смотреть стрельбу.