Алекс ещё сам слышал свой крик. Он лежал на коврах, был пьян и кричал. А возле его левой ноги деловито, как падальщик, копошился кособокий правитель с ножом и блюдцем.

– Хватит, – дёрнул ногой Алекс, перестав кричать. И весело засмеялся: – Вы из меня уже всю кровь выпустили, сэр.

Правитель Рузавал, собрав последние капли и приложив к порезу вату, отставил блюдце. Алекс сел. Несмотря на туманную голову, чувствовал он себя великолепно. Каждый его палец, мускул и орган был наполнен здоровьем, словно неведомым образом обновился. Гармоничная слаженность организма дарила счастье не думать о нём, а душа ликовала, словно ещё не изведала горестей земного бытия. Алекс казался себе младенцем, проживающим первые часы жизни.

– А знаете, ведь я только что родился! – объявил он.

– С днём рождения! – поднимая чашу, провозгласил Сургон, который, кажется, тоже был нетрезв.

Они с Алексом захохотали. Рузавал не поддержал их веселья, хмуро поглядев на Сургона. Алекс уже давно заметил, что в отношениях между двумя исседонами было не всё гладко: что они общаются друг с другом, делят трапезу и принимают участие в текущей процедуре скорее по необходимости, чем по искреннему желанию. А может, Алекс не до конца понимал этих малознакомых ему людей, в особенности Рузавала, да и не особо хотел.

– Когда же закончится моё посвящение? – спросил он то, что интересовало его больше.

– Тебе предстоит пройти новое испытание, – сообщил Сургон: – показать свою жизнедательную мужскую силу.

– Это как?

– Во все века мужчина являлся подателем жизни. Главнейшей его функцией наряду с защитой и обеспечением рода была функция репродуктивная: способность к созданию потомства. Даже Бога древние люди изображали с возбуждёнными детородными органами.

– Что ж, думаю, эта функция мне по силам, – самодовольно заявил Алекс.

– Тогда ты должен её продемонстрировать.

– Где продемонстрировать? Здесь?!

– Здесь, – подтвердил Сургон. – Познай три раза женщину и достойно заверши испытание.

Алекс, откинувшись на ковре, вновь пьяно захохотал:

– Ничего себе испытание! Оно обязательно?

– Обязательно, – обронил Рузавал.

– O’key. Если некуда деваться, я готов. Где эта женщина?

– Там, – показал Рузавал за спину.

Оглянувшись, Алекс увидел хромоножку, которая прислуживала им за столом. Несмотря на физический недостаток, вряд ли способный придавать человеку привлекательности, всё же было в этой женщине нечто, делающее её желанной, соблазнительной – и Алекс отметил это сразу. Поэтому он не стал противиться, тем более, что хмель предоставлял возможность не слишком привередничать в требованиях к любовной партнёрше.

– Но нельзя ли хотя бы снять с её лица эту проклятую сетку? – единственное, о чём осведомился он.

– Нельзя, – сказал Рузавал. – Вдруг тебе не понравится её внешность? Все мы неидеальны, а эта женщина и без того далека от физического совершенства.

Теперь засмеялась женщина: не смущённо, как можно было бы ожидать при столь нелицеприятной, если не сказать оскорбительной для неё оценке, а откровенно и даже бесстыдно – как попирающая условности, сознающая свою силу жрица любви. Алексу очень захотелось уединиться с ней. О Тае он в это момент не думал: она находилась по другую сторону сознания, и происходящее не имело к ней отношения.

– Где всё должно осуществиться? – спросил Алекс.

– Она покажет, – сказал Рузавал.

Ничего не видя вокруг от охвативших его чувств, Алекс поднялся на ноги и вскоре оказался в спальне, восточное убранство которой казалось материализацией ауры той экзотической, таинственной и притягательной женщины, что была здесь хозяйкой. Стрельчатые арки и замысловатый орнамент стен, шёлк, парча и бархат убранства, терпкие и сладковатые ароматы воздуха – всё вокруг обещало сладострастие и негу. Полупрозрачный балдахин висел под сводами спальни, как призрачная дымка; широкая кровать ожидала избавления от тесных покрывал; но более кровати заняться любовными утехами манил толстый персидский ковёр, расстеленный на половину комнаты. Туда, поняв желание партнёра, грациозно опустилась его спутница.

Когда Алекс, слегка покачиваясь от выпитого за вечер вина и бурно проведённого часа, вернулся к столу, Рузавал и Сургон, разделённые невидимой преградой, в молчании возлежали с налитыми чашами. При появлении Алекса, Сургон обернулся к нему с испытующим взглядом.

– Как всё прошло?

– Почти превосходно! – сообщил Алекс.

– Почти?

– Да. Поскольку мне удалось познать эту женщину только дважды, а не три раза, как вы хотели.

– Она тебе не понравилась?

– Что вы! Огонь! Хотя… слушайте… – понизил он тон, – ведь у неё одна грудь! Не две, как у всех женщин, а только одна. И никакого шрама, я посмотрел.

От входа раздался бесстыдный смех. Алекс густо покраснел: он не заметил, что его партнёрша зашла следом.

– Я имел ввиду… – начал он.

– Всё так и есть, как ты говоришь, – прервал его Рузавал. – Но по твоим словам, она тебе понравилась, и ты дважды познал её.

– О да! Конечно! Я подтверждаю.

– Тогда подойди ко мне и подними на животе майку.

Алекс понял, что его приглашают на очередное кровопускание. Он не противился и даже боли особой не чувствовал, когда Рузавал, сделав острым ножом ранку ему на животе, немного ниже пупка, принялся собирать кровь в почерневшее от старых капель блюдце.

– И всё же тебе необходимо ещё раз уединиться с этой женщиной, – сказал Рузавал.

– Иначе ты не сможешь стать тем, кем должен, – добавил Сургон.

– Но как? – пожал плечами Алекс. – Я не автомат.

– Выпей, – налил ему Сургон вина.

Чаша, которую подали Алексу, вновь была другой, он это понял по размерам и геометрии: она не так ложилась в руку. Новым же было и налитое вино.

– А знаете что, господа, – сказал Алекс. – Сдаётся мне, ваши чаши имеют естественное происхождение, а? Вы меня извините, но мне кажется, они сделаны из… – он хотел показать на череп в нише, но показал на своё темечко, – … из такой же коробочки. Не так ли?

– Никто и не думал утаивать от тебя их природу. Конечно, они изготовлены из черепов, – подтвердил Сургон. – Такова традиция.

Сургон взял чаши, из которых пил сам, в обе руки.

– Эти чаши сохранились со времени скифов, и, возможно, являлись головами некоторых из них. Наши предки верили, что через вино могут приобретать достоинства, коими при жизни обладали хозяева черепов. Вино символизирует кровь, а кровь – есть жизнь. Верны ли представления предков, каждый может проверить сам. Пей и ты получишь ответ, который нам сообщать необязательно.

– Cheers! – поднял Алекс чашу из черепа и осушил её до дна.

Его убивали, в этом не было никаких сомнений. Его, молодого сильного воина, протыкали копьём – точным выверенным ударом в сердце. И он не страшился смерти – он её желал. Страхи остались позади: там, где его убийцы являлись его мучителями. Истязания, которым они его подвергали, длились бесконечно, изощрённость истязаний была беспредельной. Вначале он так думал – беспредельной. Но мучители находили всё новые и новые пределы его мук.

Что им было нужно от него, этим людям, одни из которых выполняли свою заплечную работу с равнодушным спокойствием, а другие находили в возможности истязать разумного человека неизъяснимое наслаждение? Что им было нужно? Этого он не помнил, как ни старался. И не помнил, добились ли они того, чего хотели? Но теперь его убивали. И он был рад наступающей смерти.

Сердце, трепыхнувшись несколько раз на острие копья, остановилось. Тело, содрогнувшись в конвульсиях, замерло. Но мозг продолжал жить. Он помнил молодую женщину в простом деревенском платье и маленького мальчика, первенца, оказавшегося также и последним сыном своего отца. Потом мальчика не стало, стёрлось лицо женщины, а в сознании осталась только память о её теле, скрытом простым деревенским платьем.

Как могло видение женского тела сохраняться в лишённой духа остывающей материи? Но оно сохранялось, и распаляло несуществующее воображение, и заставляло чувствовать силу в отсутствующих уже членах. Желание всё росло, и Алекс понял, что для него, молодого сильного воина, сейчас нет ничего важнее удовлетворения желания. И какая разница, как такое могло произойти?! Но если его тянуло к женщине, значит, он был не мёртв, а жив! И готов поклясться – жив более, чем когда бы то ни было!

Кажется, он отбросил на ковёр чашу, которую держал в руке. Кажется, потянулся к женщине, смеющейся низким бесстыдным смехом. Да-да! Она увлекла его к балдахину, парче и шелкам, где Алекс любил её страстно, одержимо, точно вернулся из долгого-долгого похода. Он пребывал с ней ночь, или год, или вечность. Он не понимал, от чего так пьян: от выпитого вина или от сознания вернувшейся жизни?

В поле его зрения возникли знакомые лица: одно из них принадлежало Сургону, а другое… Другое – человеку, у которого они с Сургоном находились дома. Человека звали Рузавал, он был правителем народа исседонов. Сделав надрез по лбу Алекса, правитель собирал потёкшие капли крови в блюдце с пучками чёрной травы, одновременно орудуя ватой, чтобы кровь не заливала Алексу глаза. Затем Рузавал объявил, что Александр Коннелл, внук Боеру Холви, принимается древним народом исседонов в свой круг, нарекаясь именем Асие Холви. А потом жёг пропитанный кровью Алекса мох, и едкий дым, затягиваясь в вентиляцию, уносился к небу.

В какое время они от правителя ушли и каким образом добирались до заброшенной лесной лаборатории Алекс не помнил. Помнил разве что Сургона, требующего, чтобы Алекс сообщил ему день рождения бабушки Веры. Почему-то только её. Алекс хотел спать, а Сургон не давал ему улечься, вновь и вновь донимая тем же вопросом. Конечно, Алекс знал день рождения Веры и признался в том Сургону. Вот только сообщить ничего не мог: не потому, что не хотел – он хотел, а потому что неспособен был сейчас воскресить даты в памяти.

Сургон был очень раздосадован и даже разозлён данным обстоятельством, но, по крайней мере, оставил Алекса в покое.