Глава четырнадцатая
На ниве иностранного просвещения. Баталии на пароходах

…Что же ее, милую судьбу, клясть, если существует Общество знаний, которое предлагает читать лекции о нашей стране на иностранном языке для непросвещенных западных туристов? Платят совсем неплохо: по 15 рэ за лекцию, а если это речной круиз, то бесплатно обеспечивают каютой и жратвой. Так что много радостей было во временах застойных, много халвы, и порядок образцовый бывал, и трудились хоть и в меру, но на благо и честно и, главное, уважали идеологических работников даже невеликого калибра. Бывало, прибываешь на туристский пароход, раскланиваешься с иностранцами и прочими и прямехонько к обеду, там уже место за столиком для уважаемого товарища лектора готово. На белоснежной скатерти икра зернистая и кетовая в половинках крутого яйца, ростбиф с кровью, умеренно прохладное, не из морозилки цинандали в окружении боржоми. Правда, столик был не самый эксклюзивный, но все же для особ, приближенных к государю императору, который сидел за соседним столиком в виде директора круиза, его заместителя и иногда капитана, подходившего обсудить дела текущие и заодно пропустить рюмочку. Уж не те ли это лекторы из общества «Знание», что в народном восприятии, запечатленном в киношедеврах, обычно вещали о достижениях, крепко держась за трибуну, дабы не рухнуть в партер от винно-водочных перегрузок?

Нет, не те это лекторы, а пропагандистские, так сказать, сливки, свободно владевшие иностранными языками, а потому доходчиво и напрямую отливавшие свои мысли в слова, с опытом скрещивания мечей на заграничных ристалищах, беспредельно преданные и морально устойчивые, желательно со степенями, нежелательно с выговорами. Даже такие телевизионные корифеи, как Владимир Познер и Борис Ноткин.

Работал я в основном на круизах и на «круглых столах» с американцами, и они, не отличаясь особой деликатностью, доставляли много хлопот, любили резать правду-матку и прочие глупости. Они не особенно заботились о благопристойности вопросов и не ахали, любуясь санаториями-дворцами для трудящихся, статуями борцов за свободу или очень мускулистыми женщинами с серпами, снопами, одиноким веслом и ангелоподобными младенцами. До сих пор волосы встают дыбом, когда вспоминаю, как один американец вылетел из зала прямо к моему столу и стал орать, брызжа слюной, по поводу нарушений прав человека, и при этом еще пару раз довольно больно ткнул меня пальцем в плечо, вызывая нехорошие рефлексы. Вообще подобные вопросы наши лекторы так обсосали, что в секунду ставили америкашек на место.

Отметим, что одним из руководителей Общества знаний являлся бывший председатель КГБ Владимир Семичастный, когда-то ставивший на место поэта Пастернака (я его ни разу в жизни не видел). Видимо, поэтому в Соединенных Штатах деяния нашего иностранного лектория заприметили, восприняли очень по-американски, очень всерьез, как форпост пропаганды, инспирируемый КГБ и опасный для нераспаханных мозгов туристов США. Нет, не КГБ был вдохновителем инолектория, а самая главная и правящая структура в лице отдела пропаганды ЦК КПСС, которому льстило оплодотворять не только отечественные, но и заграничные отары. Война шла не на живот, а на смерть, и американцы решили не оставлять своих соотечественников под артобстрелом нашей пропаганды и начали направлять в круизы своих лекторов, обычно профессиональных советологов, часто из Стэнфордского, Колумбийского и других университетов.

В круизах была лафа еще и потому, что не приходили туда, как на «столы» в Москве, идеологические ревизоры – тети из «Интуриста», заодно черпавшие там гранд-идеи для так называемой методической работы с переводчиками. Да что там тети! Иногда во время лекции в Политехническом вдруг бесшумно отворялась дверь, и на цыпочках, пригнувшись, словно боясь задеть потолок, в зал входила личность чрезвычайно советского вида, прижимая к животу блокнот. Занимала место за спинами туристов, не извинялась, не представлялась, а просто садилась и начинала что-то зловеще чертить в блокноте. Лектор, словно улитка, на которую наползал танк, уходил в свою скорлупу, и быстро бросал на осторожно-безрадостную картину советского бытия яркие краски бесплатного образования, низкой квартплаты и прочих благ, обретенных народом, несмотря на разрушительные гражданскую и отечественную войны, колорадского жука и другие происки врагов.

Были и вершины идиотизма – отчеты, которые предписывалось составлять лекторам после «столов», с обязательным перечислением основных вопросов, заданных иностранцами. Вопросы повторялись из беседы в беседу: зачем вступили в Афганистан? Зачем сажаете? Почему поддерживаете сандинистов? Почему такая огромная армия? и т. д. Затем малый начальник лектория сводил все вопросы в единый документ, который летел в державный ЦК. Представляю еще одну наморщенную лысину, и снова рождался трагический вопрос: зачем? Держать руку на пульсе Запада? Но ведь этим занимались и МИД, и КГБ, и АПН, и масса других организаций. Делать выводы и спешить доложить о них генсеку? Скажем, пора вывести войска из Афганистана. Исключено. Сплошная мистика, точнее, абсурд…

Июль 1991 года. Казанский порт и белое судно. Лектор, главный идеолог круиза, ступил на трап и прошел к капитану, у которого уже нет помощника по политработе (часто из КГБ, обслуживающего иностранцев). На корабле американских граждан человек пятьдесят, французов около двадцати и среди всех них масса русских из США, в том числе и православных. Капитан, понизив голос, сообщает, что ими верховодит епископ американской православной церкви Василий, внук Родзянко, того самого Родзянко, председателя Государственной думы, принявшего отречение у императора Николая. Боже, ну и состав! Случись бы такая беда года три назад, в 1988-м, – и затрепетала бы душонка, и напрягся бы идеолог, представив конфронтацию с «бывшими» со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Впереди волжские города, соборы и кремли, колокольни и иконостасы, церкви, церкви. Но грянул оркестр «Славянку» (она и будет ностальгически звучать при каждом отходе), замахали с пристани мальчишки в трусах, старушки-торговки в теплых платках, парочки со скамеек, туристы в ответ радостно замахали с палубы. Суета, дамы устремились сменить туалеты, а за ними джентльмены заспешили облачиться в парадную форму (через полчаса в зале – церемония представления вождей круиза, нечто вроде вручения верительных грамот). Лектор тоже заметался, закопошился, эх, опять забыл галстук, забегал по палубам и вот наконец, добыл его, грустную сельдь, подвешенную к шее за хвост.

Зал уж полон, ложи блещут, туристы уселись на скамейки и раскладные стулья, посматривая на столики, где водка, шампанское и маслины, оркестр-банд сыграл туш, и на подобие сцены вышли и величаво замерли капитан, директор круиза, переводчики, директор ресторана, врач, девица-физкультурник. Приветственные спичи, аплодисменты, удары барабана, девица прошлась от стенки до стенки колесом. И самое пикантное кушанье круиза – лектора представили: я встал, чуть поклонился, как нобелевский лауреат, и внутренне изумился, что жидкие хлопки не перешли в овацию.

За шампанским и маслинами, от коих поотвык, встретились мы взглядами с владыкой Василием и раскланялись. Владыко высок, и отмечен печатью аристократизма, посох в руке, величавость всего облика (в Костроме местные старушки, завидев его, кричали: «Иван Грозный!»). Вывезенный мальчиком из объятой пламенем гражданской войны России, в конце концов оказался в Югославии, где встал на путь служения церкви, после войны несколько лет отсидел в коммунистических застенках, затем Лондон и двадцать пять лет работы в русской службе Би-би-си. Неслись проповеди отца Василия в родную страну, пробивая заунывный гул глушилок, особую ненависть он снискал во всех небогоугодных организациях. Достигнув сана епископа и преклонных лет, Василий переехал в Вашингтон, где живо участвовал в судьбах своей Родины, переживая всю нашу катавасию, с успехом прочитал серию проповедей по Центральному телевидению.

Вояж предпринят группой православных не только лишь для любования русской стариной, а дабы попасть на захоронение святых мощей Серафима Саровского в Дивееве. Правда, рывок туда пилигримов из Казани на автобусе по загадочным причинам не состоялся, хотя валюту за это и содрали. Владыко развел руками и подивился, увидев в этом Промысел Божий.

На следующий день стоял я среди своих и чужих в ресторане, народу набилось много: тут и французы, и американцы, и русские, и советские, и даже азербайджанцы, их на судне семей пять с детишками оказалось. Часа два служил молебен владыко Василий, три американца пели псалмы, им мальчишка-американец помогал, наши слушали молча и недвижно, одна лишь пожилая женщина, кажется, корабельная уборщица, все крестилась и крестилась, а затем и на колени встала. Зато произошло заметное оживление, когда владыко приступил к раздаче иконок святого Серафима, тут народ вздохнул с облегчением и энергично образовал очередь, не отказали себе и азербайджанцы-мусульмане, все с удовольствием целовали руку епископу, принимая освященный дар. Я тоже хотел иконку, но как некрещеный (тогда) к владыке не подошел, постеснялся.

На другой день мой дебют у американцев: сменил я легкомысленные шорты на интеллектуальные брюки и поспешил в зал за столик с микрофоном. Народ подходил резво, вскоре все заполнили, в первом ряду владыко Василий и отец Иосиф, краткая интродукция, а дальше пошли уже вопросы. Да и вопросы ли это были? Не вопросы, а сплошное волнение: как бы не разорвали мы друг друга в клочья в борьбе за демократию, не запустили бы по недоразумению ракеты в сторону США или, не дай бог, не взорвали бы самих себя, отравив заодно полмира!

Тут уж я, конечно, начал успокаивать (больше всего самого себя), что, мол, не до такой степени мы потеряли голову, не надо верить всем нашим болтунам, все, что ни делается, – к лучшему. И перевел поток в русло экономики, отвлек намеренно, ибо любой американец – экономист, и жаждет разобраться в нашей плановой. Перешел я к хвалебным одам в адрес рынка, частной собственности, свободного предпринимательства и прочих ранее запретных плодов, пел я во весь голос, а в душе порой содрогался: приватизация? Да у нас же денег у большинства нет! А возрадуешься ли ты, певец, если в номенклатурном доме поселится кавказский овощной магнат? Намного ли это лучше, чем партайгеноссе? Или хуже? Прислушался я к себе, когда затянул о свободной экономике, без которой не может быть демократии, – душа ныла, демократия такая не радовала, в голову лезли полки с порно, голые зады и черт знает что.

И вдруг мелькнуло: пусть лучше народ в кино на «Освобождении» сидит или «Клятву» смотрит с Геловани-Сталиным, чем тешится всеми этими кинг-конгами. Перешел я к историческим переменам, сулившим, наконец, столь желанный мир, и совсем разбушевался мой внутренний голос: какой тут, к черту, мир, когда режут и убивают по всей стране, когда беженцы и перепуганные меньшинства? Уж не входим ли мы в эпоху новых войн за передел мира, а точнее, одной шестой нашей планеты?

Чуть подпустив слезу, заговорил я об альянсе Горбачева и американского президента, выразил скромную надежду, что хлынет к нам западный капитал, а душа съежилась от ужаса: ведь скупят все, черти, за понюшку табака, если доллар идет все выше, скупят все, гады!

Ох уж эти американцы, и смех и грех! Одна старушка вопрос задала, почему плохо покрасили какой-то дом в Казани, другой дядя насчет памятников Ильичу, впрочем, к концу круиза американцы привыкли к этим памятникам и даже полюбили их. В Угличе американская бабка в кофте подошла к бюсту вождя, словно к родному, и воскликнула с чувством: «О, да это же тот самый парень, который устроил всю эту хреновину (fuss)!»

Полтора часа отвечал я на вопросы публики, закончил на бравурной ноте, загремели аплодисменты, кое-кто подошел, восхитился, пожал руку, вручил визитную карточку. «Это было великолепно!», «Просто потрясающе, никогда в жизни не слышал ничего подобного!» Раньше принимал я вежливость американцев за искреннее восхищение своей эрудицией и ораторскими талантами, а каждую визитную карточку за приглашение погостить в США. Эти иллюзии уже угасли давно. За завтраком соседка по столу, переводчица американской фирмы из второго поколения русской эмиграции, сообщила ласково, что «все остались очень довольны», ободряюще это прозвучало, но, главное, пожертвовала она мне свою порцию сыра (то ли диету блюла, то ли жалко меня стало) и дарила его весь круиз.

На следующий день снова Волга с церквушками-одиночками по берегам, издали они словно гордые дворцы, и не видно туристам разрушенных и загаженных помещений, снова стоянка и снова церкви, церкви, только ухоженные, для туристов. Тут-то и донесся до меня слух: мол, советские туристы (их тоже допустили на борт) несколько обижены, что их обошли, – чем они хуже американцев? И почему бы не устроить «мост» на манер Познера? Клюнул я на эту удочку, решил превратиться в Познера, заболел тщеславием и выполнил-таки волю народа, рассадив в зале наших и не наших друг против друга, а сам уселся, дубина, за столик посередке, дабы творчески жонглировать страстями аудитории.

Блин пошел комом уже на представлении сторон: что тут за советская публика? Публика заерзала и зашепталась, группа кооператоров на всякий случай отрекомендовалась как «люди с предприятия», путешествующие за счет «социальных фондов», и только один смельчак гордо заявил, что он зарабатывает достаточно бабок и может себе позволить истратить 1300 рэ на поездку по Волге. Дальше наших потянуло на митинги, и они обрушились со всей страстью на Горбачева и правительство, не умевших управлять государством. Признались в нищенстве и пожелали услышать от иноземцев надежные рецепты выхода из экономического кризиса.

Все эти сумбурные речи, превращенные переводом в тошнотворную тягомотину, сразу выбили штурвал из рук новоявленного Познера, и корабль помчался на рифы: «мост» уже выродился то ли в треск высоковольтных линий, то ли в разговор под водой. Один чикагский бизнесмен неожиданно призвал не увлекаться идеями равенства и братства, не завидовать богатым, а трудиться! да! да! работать, работать и работать! А американка-дантистка ударила, словно обухом по голове: только учение Маркса спасет СССР и весь мир.

Советская публика от такого нокаута глухо застонала, особенно когда оказалось, что дантистка с мужем, профессором музыки катаются, как сыр в масле, в фешенебельном особняке под Нью-Йорком, где, как известно, даже негры пешком не ходят и сколько пожелают пьют коктейли в собственных утепленных бассейнах под банановыми пальмами. Стонали хором: вы у нас поживите с вашим Марксом, у нас! Вы знаете, что значит заработать 1300 рэ. на этот чертов круиз?! (это в то время!). Или вам лектор мозги пудрил? А я не пудрил, я честно объявил, что по статистике наша средняя зарплата чуть больше 200 рублей, причем со свойственным мне остроумием добавил, что существуют три вида лжи: ложь, подлая ложь и статистика, – эту шутку я тоже лет пять обсасывал, – все, как обычно, чуть не рухнули со стульев.

Наши продолжали бубнить: для нас такой круиз- это роскошь, а для вас даже за океан махнуть – все равно что высморкаться, для вас это семечки. Одна тетушка в очках с цепочкой, от волнения она не представилась, все пальцем грозно трясла, словно к позорному столбу пригвождала: «Вы нам скажите, во сколько вам обошелся этот круиз, – тогда и поговорим!»

Неожиданно взорвались от возмущения янки: «Думаете, нам так легко деньги зарабатывать? Думаете, что мы не вкалываем?» Причем стоимости круиза никто не назвал, загорланили разом о высоких налогах, ренте и ценах, как-то незаметно все перевернули, затемнили и увели в сторону. Но тетушка непоколебимо стояла на своем: сколько?! Выручил отец Иосиф, приближенный Родзянки, кожей почувствовал опытный человековед, что православные не успокоятся, не разойдутся с миром, пока не обрящут истину, встал спокойно отец и, как на отчетно-выборном собрании, объявил просто, что тур стоил по 3200 долларов с носа на две недели (самолет туда и обратно около 2000, неделя в Ленинграде и Москве плюс неделя на пароходе).

Наши возликовали: так это даже по заниженному курсу аж 100 000 рублей! Так кому же на свете жить хорошо, вам в своих Штатах или нам, мужикам, на Руси? Я уже давно понял, что сел в лужу, – «мост» разламывался на куски, кто-то зевал, а кто и просто уходил из зала. И все я ждал момента, чтобы по познеровски всех примирить, все уладить и всем вместе порадоваться, что вот наконец мы, туристы, и познакомились. Лишь только лихорадочно поплыл я в эту сторону, как вылез американец, с персональным компьютером, который времени зря не терял и рассчитал, что для покупки тура за 3200 баксов, разумеется, при выплате всех федеральных и прочих налогов, при доходе 20 000 баксов в год американец должен трудиться 58 дней, при доходе 40 000 – 29 дней, при доходе 70 000 – 16 и три четвертых дня, и так эта таблица поднималась все выше и выше. Дальше расчеты вышли за пределы моего понимания и приняли характер космический: зарплата соотносилась с индексом роста цен, развитием международной обстановки, стоимостью доллара на биржах. Компьютер выделывал чудеса и проглядывал ситуацию до середины следующего века.

Пару дней никак не мог отдышаться, и я наметил еще один «стол» на дату прибытия в град стольный, когда ум туриста сам требует обобщений всего увиденного и услышанного. Тут, на мою беду, снова обиделись, теперь уже французы: к нам, мол, относятся как к второразрядной нации, мы тоже хотим «стол» – больнее удара пролетарскому интернационалисту и не придумать! Поскольку во французском море плавал я как топор, то пришлось подключить переводчика, что дискуссию затягивало и уродовало до омерзения. Французы дружно сопели, но слушали, все время переспрашивали и требовали пояснений. Потом возбужденно зажестикулировали, загалдели, а один толстяк в расстегнутой рубашке и с татуировкой на груди заявил, что Горбачев, Ельцин и я лично продали французских пролетариев и поверили Миттерану, который всех нас обвел вокруг пальца, обманул и тоже продал. Я уже приготовился к мягкой отповеди, решил не обострять, ответить легко и с юмором, но тут французы меж собой вдрызг переругались, нахохлились, как боевые петухи, и только слышалось на альтах и дискантах: «Миттеран! Миттеран!»

И вдруг я подумал: «Боже, зачем мне все это?!» Тихо встал, вышел в каюту и раскрыл «Русский Нил». Попал на кусок, когда ни Розанов, ни пассажиры на волжском корабле никак понять не могли, почему им из лодки, проплывавшей мимо, грозили кулаками мужики. Лишь потом доперли: голод на Русском Ниле, голод! А те, кто на корабле, жрут!

Я опустил окно, подуло кисловатым воздухом больной реки. Если бы ведал Розанов, во что превратят его Русский Нил – оазис цивилизации, вокруг которого задумывалось зреть и богатеть России…

И чем больше всматривался я в зеленоватую муть с ошметками водорослей, с белыми крошками, которыми, словно манкой, забросал громады глубин какой-то Сумасшедший Рыболов, тем досадливее и мутнее становилось на душе. Больная вода вливалась в меня, «столы» и вся эта мура показались жутким повторением прошлого, нет, ничего не изменилось во мне, и по-прежнему существовал я в двух или трех измерениях, как и в свои коммунистические годы…

Владыко Василий оказался один в каюте и попросил меня присесть.

«Как интересно, что мы с вами в одно время работали в Лондоне, вы в посольстве, а я на Би-би-си». («Да, – подумал я, – очень интересно, весьма интересно, какое счастье, что я уехал из Лондона в шестьдесят пятом и не работал в семьдесят восьмом, когда болгарские коллеги пришили Георгия Маркова, писателя-диссидента, тоже трудившегося на Би-би-си, укололи зонтиком с ядом».) «У меня после смерти Маркова сын погиб в Лондоне в автокатастрофе…» – сказал владыко, уже включились, видимо, меж нами иные коммуникации, на уровне интуиции. «Я в то время работал в Дании, но вряд ли бы наши мстили вам таким образом… логичнее было бы вас самого…». «Пожалуй, вы правы, я тоже так думаю… что это не вы… и жена моя, покойная мать Мария, так думала…» Наступила пауза, она продолжалась несколько долгих секунд. «Владыко, могу я подарить вам книгу Розанова? Вы, конечно, читали «Русский Нил»? «Очень давно. Большое спасибо. Надпишите, пожалуйста». «Вроде бы неудобно, ведь автор не я». «Надпишите на память, пожалуйста». Я надписал с самыми добрыми словами и спросил вдруг, точнее услышал, что спросил: «Владыко, а как вы относитесь к разведке КГБ, в которой я работал? Аморально было там трудиться или нет?» Он взглянул на меня внимательно. «Человек и его общество несовершенны, еще Иисус Навин посылал, если помните, лазутчиков в чужой стан…» «Значит, работа в секретной службе морально оправдана?» Он посмотрел на меня еще зорче. «Не во всех. Бывают службы, защищающие человека, а бывают…» «Значит, КГБ…» – не унимался я, словно тельняшку рвал на груди, шел на дот. Он улыбнулся мягко, даже слишком мягко. «Я ненавижу и КГБ, и гестапо, и им подобных, думается, вы это понимаете», – улыбнулся владыко. «Значит, мне не стоит надеяться на прощение православной церкви?» Я тоже попытался улыбнуться, нервы, конечно, стали ни к черту. «Святая церковь не прощает ни коммунизм, ни фашизм, но она прощает и Сталина, и Гитлера, если они покаются. Любой человек может быть прощен».

Друзья Витя и Ира Кубекины, еще худой Юра Кобаладзе и мы с Таней

Я искоса взглянул на каютный столик, там лежали бумаги и фотографии, он протянул мне одну: «Это я и покойная Мария». Двое красивых молодых людей в цивильных одеждах шли по английской улице, прижимались друг к другу и улыбались. «Я ведь сначала хотел быть монахом, но встретил Марию и изменил свое решение. Но монахом все же стал…» Он говорил спокойно, уже уйдя в свое далеко, уже устав от меня.

Я встал.

Волга сузилась, вдали пошли добротные шлюзы, построенные заключенными. Я смотрел на зеленую рябь и думал, что и в Лондоне, и в Копенгагене, и в Москве, и при Хрущеве, и при застое, и при Горбачеве, и в посольстве, и в отставке, и на воле, и сейчас, в эти улетавшие, как белые бабочки, секунды, жил, суетился и что-то доказывал другим и самому себе один и тот же человек.

Веселый фильмик этот прозрачно накладывался на теряющие жизнь воды, на реку, загубленную теми, кому она предназначалась в дар…

Вскоре я крестился, я хотел продолжить традицию своих предков, всего рода – ведь папа и его брат окончили церковно-приходскую школу, пели в церковном хоре, собирались и пели псалмы на пасху. Ясно, что в ЧК-ОПТУ крещеному отцу с религией пришлось завязать, естественно, если бы папа меня крестил, ему бы не сносить головы. Собственно, в мои времена чекистам ходить в церковь было строго противопоказано, за паствой присматривали, и был риск попасть на крючок. Крестным отцом был Виктор Кубекин, действо проходило в церкви Симонова монастыря, я честно продефилировал в трусах вокруг чана с водой, но батюшка, к счастью, не окунул меня в него с головой, а лишь слегка окропил.

Единственный вопрос священника: вы никого не убивали?

Нет. А что?