Глава тринадцатая
Сквозь огонь и воду и медные трубы
Москва 1980-1991

Перестройку я встретил радостно, сейчас кажется, что даже слишком радостно, что лишний раз показывает зыбкость моих политических взглядов. Поддерживал я Горбачева, затем пел осанну Ельцину, однако после реформ Гайдара мой пыл поостыл, чему немало способствовало чтение русских философов вроде Розанова и Ильина. Заметим, что с людьми власти я не имел никаких контактов, хотя многим казалось, что пишу я в ежемесячнике «Совершенно секретно» по подсказке сверху. Увы и ах, но КГБ обо мне не забывал и из поля зрения не выпускал, особенно после того, как я поддержал Калугина, лишенного всех регалий.

Летом 1990 года неожиданно позвонил Геннадий Титов. Крючков вытянул его на самый верх, сделав начальником Второго главка, всей нашей всесильной контрразведки. Ну, к чему это приглашение? Явно не желание ласково обнять меня после десятилетней разлуки. Геннадий многозначительно сообщил мне, что обстановка в стране сложная, нужны консолидация и взаимопонимание в этот критический момент, и посему мы срочно должны повстречаться. Несколько ошарашенный, я взглянул на часы: стрелки тянулись к обеду, и халява за счет КГБ подоспела весьма кстати. Опасаясь попасть в занюханную консквартиру, я предложил любезный сердцу «Националь», прекрасный в шестидесятые, когда туда еще входили без взятки или обмеривающего взгляда, получали бульон в чашке с пирожком и кое-что еще. Зачем я нужен старому коллеге? Определить было несложно: я поддерживал перестройку, мой сын работал во «Взгляде», тогда главной огневой точке демократов. Беседа наша с Титовым не получилась (если не считать обеда), объятиями не закончилась и блудный сын в свое лоно не вернулся.

Перед неприкасаемым КГБ у меня были некоторые прегрешения: в феврале 1989 года, когда я принес в «Московские новости» статью «От войны разведок к сотрудничеству», где провел крамольную мысль о сокращении и КГБ и ЦРУ, мешавших растаять льдам недоверия. Там же я весело позволил себе сравнить спецслужбы с бегущими по кругу зверушками и птичками Льюиса Кэрролла, которые на вопрос «Кто победил?» хором отвечали «Мы победили!». В редакции меня долго обнюхивали, как возможного провокатора, будущая телезвезда Елена Ханга и еще одна красавица, они очень хотели, чтобы я подписал статью как сотрудник КГБ, но я поосторожничал и предпочел укрыться под «кандидат исторических наук». В начале 1990 года я запустил в журнале «Детектив и политика» шпионский бурлеск о борьбе КГБ и ЦРУ, приспособив его к театру абсурда, бурлеск вскоре поставили в Душанбе (!), бастионе свободной мысли, потом в Астрахани. В июне 1990 года во время круиза с американцами я случайно раскрыл «Красную звезду» и прочитал о лишении генерала Калугина звания и орденов за острую критику КГБ. С ним я ранее общался и на работе, и на квартире Кима Филби. Более того, когда после скандальной отставки я начал пробивать свои пьесы и явился в Ленинград для завоевания местных подмостков, Калугин не уклонился от встреч со мной, как многие тузы. Даже привел на квартиру к Георгию Товстоногову, жившему через стенку с Евгением Лебедевым (жена Лебедева-сестра Товстоногова Натэлла). Товстоногов сразу прощупал меня («Как вам последний рассказ Нагибина об инвалидах на острове Валаам?»), мы попили чайку и чего-то еще, как говорится, в воздухе долго плавали шляпы, на прощание я оставил свою пьесу, по наивности думая, что кто-нибудь ее прочитает. Познакомил меня Калугин и с известным драматургом Дворецким, который восхитился моей пьесой, обещал помочь, но дело закончилось лишь серой пьянкой у нас на московской квартире.

Публичное аутодафе Олега Калугина меня возмутило (никто не имеет права лишать регалий, кроме суда), и тогда в «Московских новостях» я выступил в его поддержку, а заодно в знак протеста отказался от знака «Почетный сотрудник госбезопасности». Так что «прегрешений» перед службой у меня поднабралось, к тому же мой огоньковский роман «И ад следовал за ним», ныне превращенный Владимиром Бортко в фильм «Душа шпиона», я считаю глубоко патриотическим, хотя и лишенным привычных пафосных придыханий.

На увольнение из почтенной организации из-за любви, переросшей в брак, я не роптал, ибо сам нарушил правила игры, сейчас, когда мы с Таней прожили тридцать с гаком лет, я еще больше уверился в своей правоте. В Системе грешить нельзя, как писал Иосиф Бродский:

Но унижений было предостаточно. Я пришел в военкомат встать на учет (из резерва КГБ меня вычистили, чему я был только рад), там приняли меня настороженно: что за птица? за что его выгнали? неужели такое натворил, что даже в резерв свой не посмели взять?! Когда я простодушно сообщил о своем боевом опыте работы в разведке(!), лицо военкома окаменело, в то время на эти темы говорить не полагалось) и пожелал, чтобы меня использовали в будущем по линии ГРУ. Когда я промолвил «ГРУ», военком торопливо перевел разговор на другую тему, решив, видимо, что я провокатор КГБ, и зачислил меня в состав танковых войск. Через год неожиданно вызвали на сборы (было мне под пятьдесят), в танк, правда, не засунули, но посадили за военный перевод и попытались привить некоторые знания тактики (основное: в танке нельзя пукать). Занятия проходили в новом здании МГИМО под руководством капитана, группа состояла из молодых людей, и появление отставного полковника вызвало любопытство и недоумение. Апогеем учебы явились стрельбы из пистолетов, боевые телодвижения, когда прикладом винтовки требовалось размозжить скулу противника, прыганье с танка и крутая пьянка после полевых игрищ, замешанная на портвейне.

Бывшему резиденту и советнику посольства полезно было встряхнуться и понять, что воинская повинность для него не исключение, а в стране все равны. Номенклатура развращает, человек отвыкает от живой жизни, становится беспомощен, как дитя, и даже забывает, каким образом звонить по телефону-автомату. Приблизительно так думал Васисуалий Лоханкин, приспосабливаясь к пролетарскому государству.

Кое-кто из коллег (большинство отвернулось) помогли мне делать рефераты на иностранные книжонки в Институте научной информации по общественным наукам, писал я и «тезисы-статьи» для кагэбэвского отдела в АПН, вершившего активные мероприятия, – там упросил поставить меня на партийный учет, не хотелось идти к старикам в ЖЭК.

Да что жаловаться?

Я был счастлив: писал, верил, что рано или поздно пробьюсь, бумаги не жалел, упирал на пьесы, много тогда вышло из-под пера всякой дряни. Но писать в наше время может любой дурак – вот попробуй опубликовать или поставить! Сколько было выдано телефонных звонков, как заискивающе звучал мой голос, сколько было обито ступеней, сколько ждал в коридорах, как негодовал, когда обещали принять, но вдруг убегали на какое-то важное совещание! Не забыть юного дебила из Министерства культуры, он объяснял, хихикая, как следует писать пьесы и что именно. Или писак из «Современной драматургии», которые даже в 1989 году в отзыве на пьесу мычали, что я искажаю жизнь советских дипломатов. Сейчас, небось, все они кроют вовсю коммунистов и чекистов, поют осанну демократии, а ведь она ничуть не лучше, а гораздо хуже кагэбэвских борцов с диссидентами: те хоть выполняли приказы и не рядились в тоги интеллигентов.

Минкультуры СССР и РСФСР, Управление московских театров – вершители судеб драматургов – туда входил я робко, с дрожанием в коленках, с сувенирами в виде скромных канцтоваров. Сколько стыда испытывал я, когда всучал сувениры, как я мучился и краснел, будто совсем другой человек когда-то передавал иностранцам тысячи долларов… Почему так легко давать взятки, если работаешь в разведке, и так сложно, если ты писатель, у которого через сердце прошла трещина мира? Давал, что ли, мало?

Впрочем, всегда полезно взглянуть на себя глазами затурканных, низкооплачиваемых чиновников: мог ли вызвать у них симпатии старый разъевшийся воробей, славно поживший за границей? Служил царю-батюшке – КПСС – КГБ верой и правдой и вдруг решил писать пьесы! Ах ты, сукин сын, Тютчевым себя вообразил, тот тоже в Мюнхене сочинял. Да к тому же еще пишет с диссидентским душком, явный провокатор: дай ему ход – и снимут с должности или в заграничную командировку не выпустят.

Сцена из моей пьесы «Убийство на экспорт», Московский областной драматический театр, 1984 г. Гл. режиссер Михаил Веснин, в главной роли Людмила Денисова

Мотали меня искусно, кормили щедро обещаниями, отфутболивали, перетасовывали из рук в руки, обнадеживали, подводили, снова обнадеживали, четыре года таранов головой, четыре года утерянных иллюзий, страшная мысль о собственной никчемности, кризис веры в себя. Порой подступало к горлу: к черту! уйти на службу в какой-нибудь отдел кадров, швейцаром, вахтером в Высшую партийную школу (там, правда, предпочитали генералов). Через свои связи в ЦК я вышел на Анатолия Смелянского, тогда еще завлита ЦТСА, эрудированного литератора, он мне честно пытался помочь; я читал свою пьесу за ресторанным столом Хаммеровского центра Григорию Горину, симпатичнейшему человеку, который замирал и боялся сглотнуть почки соте во время особо пафосных моментов.

И тут внезапная удача: политическую пьесу (о, Зубков и Боровик!) «Убийство на экспорт» взял Михаил Веснин, главный режиссер Московского областного драматического театра, пусть не «Комеди Франсез» или МХАТ, но свершилось! С Михаилом меня свела верный друг и бывшая жена Катя. Премьера состоялась в конце 1984 года, и не где-нибудь, а в здании филиала Малого театра на Ордынке, зал был набит прыщавыми пэтэушниками (тогда их так просвещали), в первые ряды я усадил празднично одетый бомонд из МИДа, разведки и ЦК, они дружно аплодировали, окупая бесплатные билеты. Чуть не падая от смущения, я выходил кланяться, все поздравляли с успехом, которого не было. И все же я чувствовал себя, словно высунул голову из навозной жижи и увидел солнце. Даже кое-какая пресса откликнулась: «Пьеса московского драматурга (!)… написана, как говорится, по горячим следам… эта история могла произойти и в Азии, и… когда революционное руководство объявляет о национализации собственности транснациональных корпораций… от взрыва подложенной ЦРУ бомбы… в президентское кресло садится американский ставленник… автор хорошо знает фактический материал… Дик Смит, выросший в среде, пропитанной атмосферой насилия».

Смешно и мило, все-таки в веселое время мы жили!

Мой старый друг Игорь Крылов особо не деликатничал:

«…что-то в проруби мелькает, что-то там болтается… И не мог понять я точно, слыша взрывы и пальбу, то ли это был цветочек, то ль иное что-нибудь».

Я ответил хлестко, в духе «Правды»:

«Для агентов ЦРУ, для завистников, копящих злость, эта пьеса – как говном по лицу или в задницу рыбья кость!»

За этот выпад был наказан весьма элегантно:

«Ты всех потрясаешь, милый, новаторством и отвагой: раньше писали – чернилами и, в основном, на бумаге».

Попадало и похлеще, – друзья меня любили, – сокурсник-вапповец, обаятельный и добросердечный Женя Клименко, помогавший пробивать пьесу:

«Мир не видал таких кретинов, как суперспай М. П. Любимов! Тебя заела в Ялте скука – лакаешь водочный коктейль, а обещал работать, сука, как драматург и как кобель!»

Но на этом дело не закончилось, «Убийство на экспорт» взяли на радио, причем главные роли исполняли корифеи: М. Державин, Н. Вилькина, Н. Волков, А. Ильин, В. Никулин, слушала вся страна (особенно в парикмахерских), дивная запись. До сих пор, выпив бутылочку, я заваливаюсь на тахте, вывезенной еще папой из побежденной Германии, и слушаю самозабвенно свою пьесу. Народ откликался живо, например, из далекого Свердловска: «Вы подарили в конце года минувшего большую радость. Театру Любимова (наконец!!!) дана дорога в эфир. Это вселяет оптимизм. Любимов – выдающийся художник…» Юрия Петровича от этого не убавилось.

Малый успех породил новый вулкан энергии, и я попер дальше, а тут перестройка, новые надежды… Мой шпионский бурлеск «Легенда о легенде» долго никто не брал из страха (там пахло пародией не только на ЦРУ, но и на органы), не вызывала восторгов мелодрама «Кемпинг». Другой опус – «Дипломатическая история». В финале советский посол хватал бомбу, заложенную западными террористами в посольство, – что там Жанна д’Арк, восходящая на костер! – часовой механизм тикал на весть зал, перекрывая патриотический монолог. Пьесу отбивали во всех театрах, опасаясь согласования с косным МИДом. В отчаянии я инсценировал «Мы» Замятина, соединив его с Оруэллом (их еще не печатали), пьеса разошлась по многим театрам, начались переговоры, а тут, черт побери, стали печатать все подряд, и «Мы» растворилась в целом шквале ранее запретной литературы.

И все же… и все же прекрасно жить надеждой, прекрасно верить в себя и, выпив утром чашку кофе, думать о своем предназначении, и важно садиться за стол, прикидывая, что в будущем, пожалуй, стоит перенять опыт Хемингуэя, работавшего стоя и опустив ноги в таз с водой. Хотя у него неплохо получалось и в уборной, сплошь уставленной книгами.

Так и текла жизнь со своими взлетами, падениями и перепадами. Разменяли квартиру, вступил я уже официально в брак новый, летом выезжал на машине с Таней в Прибалтику. Мы подружились с Галей и Валерой Кисловыми, он служил под моим началом в Дании, катались в Армению и по Прибалтике вместе, они оба оказались людьми симпатичными и порядочными, Валерий был одним из немногих коллег, не страшившихся контактов с отверженным. Иногда брал в поездки сына, крутившегося в институте, и даже его собаку старого Джека, без которого Саша не желал ехать, показал Джеку прекрасные места, благодарна мне, наверное, за это его собачья душа.

Сын наяривал на гитаре мои вирши:

Саша на глазах взрослел, учился прилежно, но без энтузиазма, процветал в институте как диск-жокей, иногда попадал в драки, а однажды больно толкнул какого-то майора, который шел не по своей стороне ему навстречу. Больше всего я боялся, что Саша захочет работать в МИДе или в КГБ, понятно, что туда его не призвали. Сын отказался от распределения в какой-то затрапезный институт, получил «свободный выбор», в результате мой старинный друг (и великолепный баритон) Борис Ключников, ветеран ЮНЕСКО, устроил его на радио, там и забрили его во «Взгляд».

Саша ездил по стране и познавал реальность. Работал переводчиком по линии ЦК КПСС, но реальную жизнь тоже попробовал.

Вот из его письма: «В городе одно двухэтажное здание, в котором я и живу на койке номер сорок один. Уборная одна на восемнадцать комнат, один телевизор, один чайник и одна газовая плита. Нещадно орут дети. Механизатор с танкистом Витей вечером выпили шесть бутылок водки. Воняло невыносимо, т. к. душа нет и бани тоже».

Почему так грустно жить?

Затяжной глоток кородряги.

И крутится в голове какой-то легкомысленный мотивчик на старый стих, посвященный прекрасной и единственной, в тот прекрасный и единственный час, в том прекрасном и единственном городе, что-то вроде «а я себе гуляю и сигареткой балуюсь, смотрю, переживая, на проходящих барышен», тянется мотивчик, словно ничего не изменилось, может, мы просто бежим на месте, как Красная Королева у Кэрролла, и этот толстый дядя с еще не ленинской плешью, скользящий подслеповатыми глазками по мелькающим ножкам, и есть тот самый я, баловавшийся сигареткой.

…В 1985 году медленно, тонкими намеками началась перестройка, возбуждая больше любопытства, нежели веры в будущее, – все так обрыдло, что даже фантазия не фонтанировала. Я еще купался в театральной славе («Убийство на экспорт» показали в обществе слепых, и мы с режиссером там выступали с разъяснениями о терроризме США, срывая аплодисменты). Спектакль бороздил просторы Поволжья и Украины, рассказывая простым советским людям о зловещем ЦРУ, ненавидевшем всех хороших людей. Иногда я позванивал коллегам в родной отдел (говорили со мной, как с назойливой мухой, хотя я ничего не просил), пару раз поздравил Виктора Грушко, уже первого заместителя председателя КГБ, с какими-то юбилеями («Надо бы увидеться», – заметил я. «Надо бы», – отозвался Виктор безрадостно). Английский шпион Гордиевский писал мне ласково из Лондона: «Дорогой Михаил Петрович! Очень рад за Вас в связи с успехами на театральном поприще. С интересом слежу за Вашим прогрессом здесь и буду счастлив вместе с Вами, когда произойдет всероссийская известность (в то же время моя преданность Вам и признательность сохранятся неизменными, даже если, вопреки ожиданиям, она и не придет)…» А вот из другого: «Моя жизнь здесь, к сож-ю, не отвечает Вашим рекомендациям. Борьба за самоутверждение продолжается. Дни, недели и месяцы проходят в тех заботах, которые Вам хорошо известны, причем с изрядной долей утомления и перенапряжения. Я не вижу тех прелестей, о которых говорите Вы, – театра, концертов, выставок, музеев и пр. Моим утешением является лишь 3-я программа радио, которая передает только серьезную музыку, и я ее слушаю постоянно». Бедняга. Мы иногда виделись во время его отпусков, приглашал он меня в бар отеля «Спорт» недалеко от его дома, угощал вылетевшего из седла шефа ужином и баловал сувенирами, попутно кляня своих начальников в Лондоне, не разбиравшихся в политической разведке.

И вот майский вечер 1985-го, телефонный звонок, нервный голос Олега Антоновича: «Я вернулся, кажется, навсегда, меня отозвали», – трубка звучала пришибленно, я в это время стоял в трусах (до странности душный вечер), с огромной хрустальной (!) чашей, наполненной красным вином, чашу, между прочим, я приобрел в монастыре в Орвале во время секретной миссии в Бельгию.

Когда в палящий зной стоишь в трусах и с чашей, очень неплохо получаются дружеские советы глобального характера, особенно когда не знаешь, что собеседник работает на вражескую разведку, – отсюда и моя реакция: «Плюнь на все, старик! Защищай кандидатскую, у тебя ведь отличная голова! (Не ошибся, даже недооценил.)

Или подавай в отставку!» Мы договорились встретиться, и через пару дней Гордиевский прибыл в мою милую неприхотливую квартирку, что дышала прохладой в глухой тишине истинно московского двора (выпало это чудо в результате размена с Тамарой роскошных апартаментов на Ленинском). Жемчужину двора являла собою великолепная помойка в виде четырех железных ящиков, из которых два ящика дворник с женою перевертывали, дабы их не заполняли страждущие, естественно, мусор летал по всему двору. Во дворе всегда что-то рыли, страсть как любили отключать отопление, часто паяли лопнувшие трубы, один работал, остальные толпились у ямы, глазели, курили, отходили к скамейкам и деловито пили портягу. – Друзья-рабочие, дорогие товарищи, когда дадите, голубчики, нам, жильцам, тепло? – Да иди ты на…

Итак, Гордиевский прилетел на рандеву, его вид сразил меня наповал, словно явление покойника: бледен как полотно, трясущиеся руки, нервная прерывистая речь – впрочем, сейчас мне все понятно: попробуй походить под слежкой, зная, что вот-вот схватят, скрутят и быстренько, без проволочек, кокнут. История, которую он поведал, хлопая рюмку за рюмкой (весьма новый феномен, ибо я считал его одним из немногих трезвенников в разведке, под стать самому Крючкову), выглядела печально. Недруги якобы обнаружили у него на лондонской квартире книги Солженицына и других диссидентов, взяли в разработку, и вот сейчас, когда его должны утвердить владыкой-резидентом, дали подножку и вызвали на «совещание» (жена с детьми осталась в Лондоне, Центр действовал по всем правилам, боясь спугнуть дичь). Далее он рассказал, что генералы Виктор Грушко и Сергей Голубев устроили на даче в Ясеневе ужин, угощали его водкой, которая вызвала у него смещение мозгов. Грушко вскоре ушел, а Голубев начал задавать вопросы, словно вел следствие, удержался Гордиевский лишь неслыханным усилием воли. Тут я поднял его на смех: никогда не слыхивал я, чтобы психотропные средства опробовали на кандидатах в резиденты, это уж его мнительность! (Оказалось, что нет.)

Всю историю с диссидентской литературой хитроумный предатель просчитал блестяще: ведь Солженицын, Зиновьев, Оруэлл, Замятин, замаскированные невинными Пушкиным и Лермонтовым, занимали у меня целые полки. Многие книги мы покупали вместе в Копенгагене. Весь его рассказ о сталинских нравах вонзился в мое сердце как стилет. На следующее утро я погрузил в чемоданы наиболее опасную литературу, повертелся на машине по переулкам и отвез к надежному другу Игорю Крылову. Несколько книг завернул по рецептам подполья в непромокаемые резины и пластики, засунул в портативный датский сейф и закопал на даче рядом с фонарным столбом (ориентир). Разрыл лишь через год и с горечью обнаружил, что капля точит не только камень, но и сейфы: вода подпортила книги и тайные мои дневники, плохой я конспиратор, куда мне до Солженицына, укрывавшего целые собрания своих рукописей. До сих пор скорблю по известной книге Сахарова, которую сжег, считая самым страшным вещественным доказательством моих преступлений.

Боже, а ведь был всего лишь 1985 год! какой путь пройден с тех пор, как тяжело было выползать из трусости и подниматься с колен!

Все же я не выдержал и позвонил Николаю Грибину, тогдашнему начальнику отдела, моему бывшему заму в Дании: «Что там стряслось с Олегом? На нем лица нет! Разве можно доводить человека до такого состояния?!» Начальник был невнятен и сдержан, что-то пробормотал насчет кагэбэшного санатория в Семеновском, где снятый резидент должен излечиться, туда вскоре Гордиевский и отбыл. Стояло лето, я уехал к знакомым в Звенигород и однажды, прибыв в Москву, решил справиться о здоровье коллеги. Случайно он оказался дома и вскоре снова нанес мне визит, объяснив, что мотается между своей квартирой и санаторием. Выглядел он еще хуже, чем в первый раз, нервно достал из портфеля уже початую (!) бутыль экспортной «Столичной», налил себе трясущейся рукой. (Какой парадокс! – подумал я. – Не пил, не пил и все-таки спился! Почему именно в Англии, где не так скучно, как в Дании?).

Я печально и с глубокой завистью наблюдал, как он пьет (собирался сесть за руль), говорили мы недолго и сумбурно, договорились пообщаться в Звенигороде, куда я уезжал в дом отдыха. Гордиевский, между прочим, объявил, что собирается уничтожить кое-какие эмигрантские книги, этого я перенести не мог, тогда он предложил мне подъехать к его родственникам на дачу и забрать все что мне надо. Через несколько дней я это и проделал, захватив Замятина, Бориса Филиппова и запас смелых по тем временам датских журналов. Можно только представить реакцию контрразведки на мою поездку, если, конечно, она уже держала на контроле меня или родственников изменника, во всяком случае Гордиевский очень ловко нацелил ее на мой след, англичане называют это «красной селедкой», отвлекающим маневром, – по запаху селедки, из-за которого собаки сбиваются на ложный путь.

Впрочем, думается, и его визиты ко мне не носили сентиментальный характер (делиться своими неприятностями в условиях, когда тебя вот-вот прикончат, – полный абсурд). Ему нужно было показать слежке, что он ведет обычный образ жизни и заезжает к приятелям, кроме того, он вполне мог предполагать, что мне через Грушко и других коллег известны детали его дела, и я ему что-нибудь расскажу, внеся ясность в ситуацию. Вскоре, кажется, во вторник, я позвонил ему из Звенигорода, договорились о его приезде ко мне в следующий понедельник электричкой, которая отбывала в 10.15 утра (как потом выяснилось при обыске, он так и записал в блокноте у телефона: «10.15. Звенигород». Молодец, хороший актер, а ведь знал, что уже будет в Лондоне).

Я прождал его на перроне, пропустил две электрички, посетовал, что пьянство влечет за собой необязательность (обычно он был по-немецки педантичен), и, плюнув, вернулся в дом отдыха. Напрасно я плевал: Гордиевский играл точно в лузу (в книге он потом признался, что делал отвлекающие маневры), дня за три до планируемой встречи со мной в Звенигороде англичане тайно перебросили его в Лондон, – неслыханная дерзость! – КГБ этому не верил и вел поиски.

Как его вывезли англичане? Пока загадка. Вряд ли он переходил границу в ботинках в виде коровьего копыта, – так любили в начале прошлого века сбить со следа пограничников Карацупы. Есть только два способа: либо его тайно провезли через границу в дипломатической машине, запрятав в багажник или иным образом замаскировав, или он выехал по фальшивому паспорту, изготовленному для него разведкой. Недели через две меня вынули из Звенигорода экстренным звонком со ссылками на умоляющие просьбы бывших соратников (срочно! срочно!), я примчался домой, ко мне нагрянули от имени Боярова из контрразведки: где он может быть? что могло произойти? Женщина? Забился в избу где-нибудь в Курской области? мания преследования? Моя теория была проста и зиждилась на его внешнем облике: глубокое нервное расстройство, возможно, самоубийство. Через день ко мне домой явился Сергей Голубев, тогда заместитель начальника внешней контрразведки в ПГУ, я в свое время с ним вместе учился в разведшколе. Он выглядел растерянным и вопросы его были банальными.

Вскоре меня вызвали на допрос, именуемый беседой, прямо на Лубянку, снова прошлись по моим взаимоотношениям с Гордиевским, словно во мне таился ключ к разгадке его измены, самое смешное, что после отставки в 1980 году видел я его лишь несколько раз.

А как же те, которые его выдвигали? сидели с ним несколько лет в одной комнате? на одном этаже? Все поспешили заявить, что ничего общего с ним не имели, встречались формально или вообще не общались… Осенью началось следствие, и меня любезно пригласили в Лефортово (между прочим, тех, кто двигал Гордиевского в Англию, туда не вызывали, следователи сами ездили в Ясенево к генералам, представляю, как трепетно они их допрашивали!). Там сняли официальные показания, составив короткий протокол, из которого осторожные следователи вычистили мои слова о неблаговидных нравах в ПГУ (но Крючкову, конечно же, донесли!). Я и не скрывал своего отношения к Гордиевскому: что греха таить – я ему симпатизировал, делился многим в те два года, что мы трудились в датском королевстве.

Только сейчас я понял, почему английская разведка не могла поверить, что Филби – агент КГБ, хотя улик было предостаточно: люди, окончившие один институт, одну разведшколу, проработавшие вместе несколько лет в системе, где доверие лежит в основе, несомненно, рассматривают себя, если угодно, как избранную касту. Можно недолюбливать и даже ненавидеть коллегу, но трудно представить, что он шпион иностранной державы.

Тогда я не представлял, что КГБ взял меня в крутой оборот уже в 1985-м, сразу же после бегства Гордиевского, я предполагал, что сие счастливое событие произошло где-то в году 1989-м, когда я начал поддерживать горе-демократов. Однако руку Лубянки я почувствовал: почти все бывшие коллеги тут же разорвали со мною контакты, по телефону говорили напряженными голосами и уклонялись от встреч. Вскоре меня отвели от работ и сняли с партийного учета в отделе КГБ в АПН, где я подрабатывал, отставили и от рефератов для ИНИОН. Доходили слухи, что в грозных приказах по КГБ упоминалось мое имя, чуть ли не как главного виновника предательства.

Правда, не все разорвали со мной, кое-кто из бывших коллег остался. От меня не укрылся неожиданный аскетизм одного друга, любившего раньше пображничать у меня дома в доброй компании: компании исчезли вместе с его раскованностью, вскоре на лестнице он шепотом сообщил мне, что докладывает обо мне начальству только хорошее, – это было благородно, теперь я точно знал, что находился в активной разработке. Однажды мы случайно встретились с уже упомянутым Виктором Кубекиным, недавно вернувшимся из-за кордона, сели кейфовать у меня на квартире, но наш пострел везде успел, и в час ночи в дверь позвонил молодой человек, попросивший закурить (увидел освещенные окна и заскочил на огонек), – коллегу засекли и миссию выполнили.

Но как же все-таки предателю удалось бежать из страны, где «граница на замке»? По свидетельству генерала Кеворкова, председатель Комитета Чебриков задал этот риторический вопрос конклаву генералов на экстренном совещании. Встал первый замначальника Второго главка Виталий Бояров (потом он возглавил Таможенный Комитет). Его ответ был прост: бардак! Гордиевским должны были заниматься те, кто профессионально этому обучены, а не разведчики. С этим нельзя не согласиться, естественно, у контрразведки несравненно больше ресурсов для ведения слежки и разработки.

…Меня никогда не покидала ностальгия по доверию друг другу, по крепким дружеским рукопожатиям. Боже, как тяжело сходиться с людьми, когда тебе уже за пятьдесят! А дальше все хуже и хуже, и все чаще звонит телефон и сдавленный голос сообщает: «Ты знаешь, он умер», и все меньше друзей вокруг, и замечаешь в себе совершенно страшное, неосознанное, придирчивое раздражение, которое вызывают те, кто остались. Как он изменился! как поглупел! да он совершенно спился! воображает из себя черт знает что, а карьеры никакой и не сделал, да и вообще всю жизнь приспосабливался! И неожиданно понимаешь, что и ты сам, блестящий и неповторимый, стал брюзгливым, мнительным, нетерпимым стариком, которому хочется всех поучать и направлять на правильный, одному тебе известный путь.

Но что делать? Так устроен человек.