Неоспоримое
«Никаких русских нет!» – любят повторять те, кто об этом мечтает: чтоб они были, а русских не было.
Вслух они готовы признать, что в мире нет никаких народов вообще – ни рас, ни этносов, ни мам, ни пап. При этом про своих мам и пап они отлично помнят, и, если им наступить на больное, крик будет стоять такой, что стёкла потрескаются.
Быть может, люди действительно произошли от Адама и Евы, но русского человека за пределами России я угадываю в любой толпе; более того, как правило, могу отличить его даже от ближайших славянских соседей – поляков, малороссов или, тем более, сербов.
Люди могут растворяться среди других народов: принимать их обычаи и привычки, перенимать речь, – но это вовсе не значит, что все одинаковы.
Да, в русских фамилиях иногда слышатся имена французских гувернёров, немецких инженеров, сербских переселенцев, кавказской аристократии, ордынских родов. Впрочем, упрямая статистика говорит, что всё это в общем народном множестве не столь значимо.
Казалось бы, это множество, занимая самую большую территорию мира, соседствуя с десятками других народностей, должно было утерять общий знаменатель – рассы́паться, спутаться, стереться.
Однако случилось невозможное и, по совести говоря, малообъяснимое: русские всё равно очень похожи, где бы они ни жили. Можно поехать во Владивосток, а оттуда в Калининград, – и вдруг понять, что эти невозможные расстояния ничего не меняют: и здесь, и там живут одни и те же люди. Новгород и Новосибирск, Рязань и Сургут, Псков и Ростов – везде одна и та же порода. Неспешная, спокойная, упрямая, сильная. Сходная до степени смешения.
Если вы думаете, что так везде, – вы очень ошибаетесь. Испанцы, итальянцы, немцы в разных регионах своих стран отличаются категорически, и зачастую вообще не считают себя одним народом.
Сравните с тем чувством, что было главным в России, когда возвращался Крым: и в Петербурге, и в Хабаровске, и в Казани – встречали своих. С точки зрения географии и расстояний – вообще необъяснимая вещь! Ну, какое может быть дело Сахалину до Севастополя?
Оказалось: прямое.
Проехав многократно всю страну вдоль и поперёк, я могу, к примеру, сказать, что половина вопросов, которые люди задают на читательских встречах, – про Донбасс. До Донбасса иной раз тысяча, или несколько тысяч километров, спрашивающие о Донбассе – никогда там не были и, скорей всего, не будут, – но боль такая, словно речь идёт про свой родовой дом, про своего брата и свою сестру. Русские опознаю́т друг друга по каким-то зримым и незримым признакам, и этим родством дорожат.
Приобщённость к русскому миру, судя по всему, даёт что-то – но что? Можно ли это потрогать, понять, сформулировать?
Понятно, что есть непомерная страна и совместная память о победах, есть десяток-другой песен, которые мы все помним, десяток-другой фильмов, которые вызывают у нас что-то вроде душевного трепета, и пара-тройка книжек, которые мы все прочитали, на всю жизнь запомнив мытарства Гришки Мелехова и тоску князя Болконского.
Но всё это зачастую знают, слышали, читали или смотрели люди, которые ни о какой русскости и слышать не хотят.
У меня есть один знакомый писатель, при всяком удобном случае говорящий о том, как он презирает всякие «имманентные» связи, которые, на его взгляд, унижают человека. Имманентный – значит присущий предмету изначально. Чувство родства, чувство крови, чувство почвы – это имманентное. Мой приятель страшно негодует, когда в его присутствии заходит речь о родстве и почве.
Объяснение этому простое: он ничего этого не чувствует. У него какой-то орган отсутствует, который за это отвечает. Такое бывает. С человеком может случиться беда и он, к примеру, ослепнет. Это большая трагедия, и даже думать об этом грустно, – но если этот человек начнёт говорить, что мир бесцветен и тёмен, мы догадаемся, отчего он так рассуждает.
Когда человек, подрагивая и горячась, утверждает, что нет никаких русских, никакой Родины нет, никакого родства не бывает, – надо его бережно поправлять.
Эй, парень, – стоит сказать ему, – никто не хочет с тобой спорить. Но если ты хочешь говорить что-то подобное – отвечай только за себя. Говори: у меня нет никакой Родины, я никакой не русский, я не испытываю к вам родства.
И всё. И проблемы снимутся.
Но если ты ходишь вокруг нас и без конца зудишь о том, что нас нет, тебе могут однажды дать подзатыльник. Потому что здесь, на этой земле, за Отечество, за чувство локтя, за право говорить на своём языке и носить своё имя – трудились, свершали великие подвиги и погибали удивительные, небывалые, ни на кого не похожие люди, составившие русский народ.
Какой он, этот самый народ, спросят меня, опишите его.
Знаете, я не умею. Я даже не уверен, что об этом стоит говорить. У детей спрашивают: любишь папу? А маму? А за что? Ребёнок пытается сформулировать: вот-де папа сильный, а мама добрая, – но всё это не имеет ни малейшего значения.
Вот и мы – такие же дети по отношению к своей земле и своему народу.
Мы – грешные, Россия – святая.
Право называться русским – не дар, но ответственность. Если не хочешь нести на себе этот крест – брось. Найдётся кому подобрать.
Мы есть, нас нельзя оспорить, а формулировать нас не обязательно.
Русскость, русское, право на имя – нужно не просто беречь, но возвращать и доказывать каждый день. Награда за это очень мала, смехотворна, – то странное чувство, когда ты вдруг понимаешь, что кровь воинов Святослава, преодолевающих ледяное море поморов, гулёбщиков Разина, солдат Суворова, красноармейцев и белых офицеров, победителей самых сильных армий мира и покорителей диких пространств, в том числе космических, – течёт и в тебе.
По сути, это бессмертие. Всего-то.
