Ельцин-центр притяжения
Опять мы, кажется, что-то важное пропустили.
Правильно ли я запомнил, что на открытие «Ельцин-центра» все «прогрессивные» граждане отреагировали в полном соответствии со своим здравомыслием? Примерно так же, как на проведение Олимпиады в Сочи? Написали сорок тысяч постов (и потом сто сорок тысяч раз их перепостили) на тему «Лучше бы дороги в Псковской области починили» или «Нормальное государство занимается детскими домами»?
Семь миллиардов рублей (во столько обошлось строительство «Ельцин-центра») – это же очень много. Столько детей или бабушек можно сделать счастливыми на такие средства.
Все отечественные патентованные гуманисты, наверное, были возмущены столь бессмысленной тратой бюджетных денег?
Странно только, что волны этого возмущения до нас не дошли.
Зато мы видели счастливые лица героев девяностых на открытии «Ельцин-центра». Все они отлично выглядят. Вид у них такой, словно они только на минутку оставили власть, но скоро вернутся в свои мягкие кресла, возьмутся за рычаги и под нос промурлычат: «А ручки-то помнят. Помнят ручки-то».
Для российских либерал-буржуа, Ельцин – фигура показательная, знаковая, неоспоримая. Отношение к нему – религиозное.
Ничем особенным этот музей от Мавзолея не отличается.
Ну, Ельцина там нет, подумаешь. Зато голос его всё время звучит, создавая эффект присутствия.
Можно где-нибудь там усадить мумию Бориса Николаевича. Чтоб он недвижимо сидел, тяжело опечаленный судьбой России. Но в какой-то момент вдруг оживал и привычным резким движением извлекал из-под стола початую литровую бутыль вискаря.
…и, спустя минуту, снова застывал надолго…
Самые цивилизованные люди смотрели бы на него с молитвенным видом. Клали бы ему записочки в карман. Уходя, смаргивали слезу.
В своё время Ельцин мог делать ровно то же самое, что впоследствии, скажем, Путин – и не бояться потерять симпатии элит.
Когда началась война в Приднестровье – наши прогрессисты кривились: какой бред, эти недолюди воюют за то, чтоб быть русскими! Скорей бы их всех убили.
Но Ельцин направил туда генерала Лебедя, и Молдавия потеряла Приднестровье.
Это деяние в чём-то соразмерно крымской истории, в чём-то донбасской.
Но Ельцину это простили.
Ляпнув однажды про «берите суверенитета сколько захотите», Ельцин периодически, по-великодержавному, осаживал руководителей новоявленных стран СНГ – и те слушались, пугались.
Затем устроил в собственной стране чудовищную чеченскую кампанию.
Превращённый в руины Грозный, восемнадцатилетние призывники с отрезанными головами, террористы в Будённовске.
Угробив огромное количество народа, Ельцин ещё и проиграл эту войну.
Не сказать, что Ельцина за это хвалили в прогрессивных медиа, – ругали, порой очень жёстко.
Но простили в итоге и это.
Для либерал-буржуа Ельцин оставался – своим, понятным.
Российские прогрессисты будто имеют какие-то особые приборы, при помощи которых опознаю́т своих.
Антропологически – Ельцин их тип. Все они, зародившись в его белом теле, однажды вылупились оттуда. Потрескивая молодыми крылышками, стремительно перебирая многочисленными лапками, побежали, полетели, поползли в разные стороны.
Но белую мясную матку – не забыли.
Ещё бы: он отдал своему выводку деньги и медиа, власть и шоу-бизнес.
Сколько бы ни набирали голосов либералы на парламентских выборах, ощущение того, что страна приватизирована ими, не покидало этих ребят все годы правления Ельцина.
Это была их личная эпоха счастья, американские горки по нашим буеракам, непрерывный праздник, карнавал, корпоратив. Шампанского, гарсон, полную ванну, пожалуйста. И красной икры туда же. И яхту в эту ванную запустите. Смотрите, чтоб с девками. Или кто там ещё есть…
Теперь они смотрят в те времена, как в недалёкое детство: там всё сияет, кружится, пузырится, а они – юны, красивы, полны сил.
Страна стояла перед ними – как чан с яствами. Каждый лез туда руками – кто ягодку доставал, кто свиной хрящик, кто тянул дли-и-и-инную макаронину: час тянул, два, но она всё не кончалась.
И даже если Борис Николаевич трепыхался, то ли порыкивая, то ли покрякивая, то снимая самых либеральных премьеров, – всё это не отменяло главного: он был их защитник, радетель, отец новых сытых.
Именно тогда, в те времена, случилось разделение новой, молодой России.
Одна Россия ехала воевать в Приднестровье, в Абхазию, в Чечню, в Сербию, потом опять в Чечню. Торчала в своих моногородках, привыкала выживать, спивалась, скуривалась.
Другая – клубилась в клубах, нюхала и колола, работала в pr-агентствах, зашибала сумасшедшие деньги на выборах, рвалась если не в депутаты, то в помощники депутатов, крутилась возле младореформаторов и нового призыва губернаторов, мэров, полномочных представителей президента. Осваивала Гоа, Таиланд, европейские красоты. Приобщалась к высшим ценностям, говорила на беглом английском.
Эти две России не пересекались почти никогда. Из первой во вторую попадали крайне редко, из второй в первую не попадали никогда.
Все ельцинские времена самая прогрессивная молодёжь в гробу видела – и в прямом, и в переносном смысле – мужиков с их обанкротившимися колхозами, скучные проблемы деревень, остановившиеся заводы, грязных рабочих, сиволапое офицерьё.
В начале девяностых в России беспризорных было больше, чем после Гражданской войны.
К финалу девяностых выяснилось, что Россия занимает первое место в мире по торговле человеческими органами.
Во второй половине девяностых я работал в ОМОНе, и видел внутреннюю статистику органов правопорядка: преступность за десять лет выросла в шесть раз. В шесть раз больше стали грабить, убивать, насиловать, воровать.
В ответ буржуазия твердила одно: безработица, наркомания, нищета – всё это родом из Советского Союза, мы тут ни при чём.
Врали, конечно же. Но многие им верили: новая буржуазия врала блистательно, с упоением. Никто и подумать не мог, что можно так врать.
Если б десятая, а то и сотая доля того, что творилось тогда, была явлена сегодня – нечеловеческий вопль стоял бы.
Однако в конце девяностых, когда, уволившись из ОМОНа, я водил по улицам российских городов краснознамённые колонны молодых обозлённых «леваков», – все эти борзые молодые люди из столичных сияющих авто смотрели на нас, смеясь.
Знакомые мои из числа новейшей буржуазии вглядывались в меня расширенными глазами и по несколько раз переспрашивали: «Нет, ты это серьёзно?».
С чистейшим презрением брали у меня интервью барышни с центральных каналов, брезгливо, как прокажённому, протягивая мне микрофон. Я зачарованно смотрел на их безупречный маникюр, и с трудом удерживался, чтоб не укусить очередную тварь за руку – дабы соответствовать её представлениям обо мне.
В их лицах читалось: о, какие вы закомплексованные, мелкие ничтожества – со всеми вашими знамёнами, со всей вашей галиматьёй по поводу обнищавшей России. Работать надо, юноши, изживать свои комплексы.
Ныне та, запомнившаяся мне, в изящной шубке, пухлогубая телеведущая – плачет о нищем народе, о крышах в рязанских деревнях, о дорогах в сибирской тайге, о сыре и лососине, исчезнувших со стола российского пенсионера. Все девяностые сыр и лососину ели, а тут на́ тебе.
Сигналившие нам из дорогих машин мажоры, заработавшие чемоданы денег на выборах всех уровней политтехнологи, прочие фигляры и профессиональные прощелыги, – теперь ходят на митинги и требуют революции, переворота, майдана.
А в промежутках посещают «Ельцин-центр».
Потому что при дедушке всё было хорошо, не то, что нынче.
Тогда Россия не воевала… хотя, может, и воевала, но как-то не так противно, как сегодня.
Тогда Россия не бедовала… хотя, может, и бедовала, но как-то не так горестно, как сегодня.
Тогда была свобода слова… хотя, может, она предназначалась не для всех, – зато лучшие люди могли ей пользоваться круглосуточно и в собственное удовольствие.
Тогда, самое главное, была надежда, что весь этот «совок», всё это «крепостное сознание», все эти милитаристские аппендиксы больного народа, – поправимы, отделимы, операбельны.
Подай скальпель, Егор. Держи тесак, Боря. Принеси топор, Алик.
Правильно делаем, Борис Николаевич?
Пра-ально, дети. Пилите нахер.
Кишки на полу, кровища на стене, – весело.
Можно красным липким пальцем на той стене вывести: «СССР сдох».
Красиво же?
Ныне настали дни, когда выросла одна молодёжь и молодёжь другая.
Ей уже по тридцать, этой молодёжи, а то и по сорок пять.
Первые – отвоевали и не навоевались: оттого, что чувства победы всё ещё нет.
Вторые – налакомились, но не наелись, почувствовали вкус власти и власть подрастеряли.
Они ещё сойдутся лоб в лоб.
Хотя, признаться, в честном поединке шансов у тех, что выросли на бесконечных пати и в pr-агентствах, – несравненно меньше.
Ну, так они и не собираются честные поединки проводить.
Задача первых – в очередной раз «развести» эту тупую массу, этот окостеневший народ, это тонконогое юношество, и впарить «этой стране» правильное, цивилизованное будущее.
Глядя на «Ельцин-центр», я почему-то представляю, как все эти люди – короли дискурса, предводители трендов, принцессы стиля, нефтяные принцы, глянцевые журналисты – однажды соберутся там.
Вокруг будут размахивать своими хоругвями, красными и белыми знамёнами морлоки и прочая левиафанистая сволочь, а наша блистательная буржуазия, как в старые добрые времена, начнёт свой сияющий корпоратив.
Хорошо, что есть такое место, где все они могут сойтись.
Надо бы заготовить длинные гвозди, крепкие доски – и забить все окна. Чтоб они нас не слышали и не видели. Чтоб мы не портили им настроение.
Папа, папа, а кто там живёт в этом доме?
Демоны, сынок.
У них там весело!
О, да, а как иначе.
У них там бал!
О, е. Бал.
