Высоцкий как наш современник
Парадокс, который, наверное, кого-то возмутит, – но: именно Высоцкий и есть символ советской эпохи – один из главнейших, наряду с Гагариным, Жуковым и книгой «Как закалялась сталь».
Советской, а не антисоветской.
И великое множество его песен о героических советских людях, и ответ на вопрос, кого он считает главной мировой исторической фигурой (Ленин), и ещё один ответ – о самой любимой песне («Вставай, страна огромная…»), – тому порукой.
В 1937-м и 1938-м появилась на свет целая плеяда литераторов, зачатых в год сталинского запрета абортов. Эти люди осчастливили русскую культуру, но, сколько ни думаю о них, они никак не объединяются для меня в одно поколение.
Это же всё плюс-минус ровесники: Высоцкий, сценарист и поэт Геннадий Шпаликов, писатель Венедикт Ерофеев – тот самый Веничка, и ещё прекрасный поэт – Евгений Маркин, и Белла Ахмадулина, и Андрей Битов, и Владимир Маканин, и Александр Проханов, и Юнна Мориц, и Александр Дольский.
Когда перечисляешь все эти имена – кажется, что расстояния между ними огромные. На самом деле, иные из них могли мимо друг друга проходить ещё в пацанском возрасте на московских улочках.
Бежит себе малолетка Высоцкий – а мимо пробегает малолетка Проханов: сверстники. Может быть, даже в футбол играли в московском дворе. Сталин ещё был живой. Невозможно себе вообразить.
Высоцкий умер очень давно, в позапрошлой жизни.
Он умер до айфонов, до войны на Донбассе, до программы «Дом-2», до первой чеченской и до второй чеченской, до расстрела Дома Советов, до распада СССР, до слова «перестройка».
Алла Пугачёва, которая живёт уже триста лет, ещё не записала своих первых звёздных пластинок, – а он уже умер. В год смерти Высоцкого Борис Гребенщиков только-только выпустил свой первый полноценный альбом – а Гребенщиков уже лет пятьсот поёт.
Представляете, как давно умер Высоцкий? Даже второй «Терминатор» ещё не вышел тогда. Сергей Безруков ещё ни одной роли не сыграл. Доисторическое время.
Представляете, если б он дожил до «перестройки»? Когда почти все его друзья, за исключением разве что Николая Губенко, и ещё двух, ну, трёх, – на все голоса закричали о том, как это правильно, что развалилась эта рабская страна – советская, российская, холопья империя, – туда ей и дорога.
Нашёл бы он в себе силы сказать: «Нет, ребята, всё не так!»?
Или сидел бы, в день расстрела Советов, между Лией Ахеджаковой – и кем там? – Собчаком? Кохом? Бурбулисом? – и говорил бы: «Да, надо раздавить гадину!»?
И Борис Абрамович Березовский вручал бы потом Владимиру Семёновичу государственные награды и преподносил первое собрание сочинений в золотом тиснении.
И Борис Николаевич Ельцин обнимал бы Высоцкого за плечо беспалой рукою и рассказывал бы на ухо, улыбаясь своей удивительной, во всё лицо, улыбкой, как они, скрытые диссиденты среди партийного болота, слушали его «Охоту на волков» в бане, и пили за свободу, понимаешь?
«За нашу, Володя, с тобой свободу!»
Так было бы? – задался как-то я вопросом.
И сделал вывод: хорошо, что не дожил. Не дожил – и выжил в итоге.
А если б он ещё и до наших дней дотянул? Года до 14-го, в котором сами знаете, что началось.
Нет, с одной стороны, другу Высоцкого – Михаилу Шемякину – всё понятно и про Крым, и про Донбасс, и про всё остальное. Всё отлично у Шемякина уложено в голове: я с ним встречался и специально переспросил. Шемякин – за наших.
С другой стороны, зашёл я как-то в ЦДЛ, в 2014 году, а там сидят Игорь Кохановский и литератор Дмитрий Быков.
Кохановский – помните кто такой? «Мой друг уехал в Магадан, снимите шляпу, снимите шляпу». Легендарный друг юности Высоцкого – ближе не бывает.
И то ли Быков спросил у Кохановского, то ли сам он не сдержался и стал уверенно цедить, что за воровство Крыма Высоцкий проклял бы всех, кто тут радуется этому. Так и сказал. И Быков довольно кивал своей большой головой.
Высоцкий, помню, в фильме 1967 года «Война под крышами» играл полицая на свадьбе. А спустя полвека вдруг стал бы за потомков полицаев болеть и волноваться – вот история, да?
Я улыбнулся и встал из-за столика: да ну вас, – подумал.
Оглянулся ещё раз – и вдруг вообразил себе, что сидит Владимир Семёнович меж этими вот двумя; и чуть не перекрестился. Потому что креститься надо, когда что-то несусветное кажется.
Нет, можно представить Высоцкого, снявшего шапку у монумента репрессированных. Но если представляю, как он поёт «Протопи-ка мне баньку по-чёрному», а в толпе стоят и подпевают – кто там? – все вот эти лица, которых даже перечислять нет сил, – сразу что-то ломается внутри: нет, не может такого быть.
Но с Окуджавой случилось же что-то подобное! Это же теперь умещается в голове – что человек, написавший «Десятый наш десантный батальон», говорил, что Басаеву нужно памятник поставить! Ещё он говорил, что наблюдал пожар в Доме Советов как самый интересный сериал.
Можно вообразить себе Высоцкого, рассуждающего о том, сколько людей загубили в штрафбатах. Но представить себе Высоцкого, рассуждающего, что лучше б немцы нас завоевали бы – мы баварское пиво пили бы тогда – нельзя: что-то опять надрывается в сердце. Чтоб он – и такое сказал?..
Чтоб он, вослед за Людмилой Улицкой, повторил: «Французы в отличие от наших сберегли своих», – разве это возможно? Сын фронтовика? Который «зажигалки» на крышах тушил?
Но ведь Окуджава – он сам воевал! Он-то смог!
И что со всем этим знанием делать?
У нас другой пример есть – ещё одна легенда – Александр Городницкий, – который сначала написал пророческую песню про Севастополь, который вернётся домой, – а потом вдруг выступил на очередных выборах за самую либеральную партию, которая собирается отдать Севастополь обратно.
Каким образом всё это совмещается в голове у Городницкого, кто-нибудь знает?
Как Высоцкий повёл бы себя, когда с одной стороны – едва ли не все, повторяю, едва ли не все его друзья поголовно твердили одно – а с другой стороны находились считанные единицы, – ну, да, Губенко, ну, быть может, ещё Иосиф Давыдович Кобзон, который на прежних святынях ритуальных танцев не танцевал, и всё тот же Проханов, с которым, может быть, Владимир Семёнович играл в футбол.
Но скорей всего, не играли они ни в какой футбол.
Что сделал бы Высоцкий?
Нет ответа.
Высоцкий умер и все противоречия разрешил. Советские врачи, выводя его из бесконечного запоя, подсадили всенародного Володю на наркотики. Наркотики Володю убили, и теперь у нас сомнений нет. А догадки наши ничего не стоят. Что мои, что Кохановского.
Но даже эти мои, вполне резонные вопросы, вызывают невероятный шум и негодование в рядах поклонников Владимира Семёновича. Да как я смею, как я могу даже задаваться такими вопросами! Володя наверняка был бы за наших, иначе и не могло быть!
Слушайте, я только рад был бы такому ходу событий.
Но ведь Владимир Семёнович всё-таки считал ввод войск в Будапешт и в Прагу – позором советской системы. А там, между прочим, имели место о-очень сложные процессы! В Будапеште и Праге происходило примерно то же самое, что и на киевском майдане. Типологически, геополитически за всеми этими событиями стояли одни и те же силы.
А ввод войск в Афганистан? Рассказывают, что Высоцкий буквально рыдал от негодования: вот, русские пришли и убивают афганцев.
Владимир Семёнович являлся носителем сознания, в целом характерного для «шестидесятников», с их удивительной верой в то, что просвещённый европейский мир желает только добра, что англосаксы просто так никуда войск не вводят, зато мы, советские, повсюду сеем зло и разор.
Представители нашей прогрессивной интеллигенции до сих пор в этом уверены.
Двадцать пять лет понадобилось населению России в целом, чтоб осознать, наконец, масштаб провокаций и преступлений, свершённых западным миром в целях передела и наживы: снос суверенных режимов, поддержка откровенно преступных «сукиных детей» на самых разных континентах, ввод войск куда только вздумается и прочее тому подобное.
В 1987-м и даже в 1993 году дезориентированное население страны и, тем более, российская интеллигенция, безоглядно влюблённая в Запад, любые разговоры на эту тему считали признаком пещерного сознания.
Упрямо твердивших противоположные вещи социолога Сергея Кара-Мурзу, или философа Александра Зиновьева, или филолога Вадима Кожинова старались в приличные места не допускать.
Высоцкому, как минимум, пришлось бы очень и очень сложно в те годы.
Разрыв со своей средой – вещь сложная, мучительная, зачастую просто невозможная.
Простые ведь вещи говорю? Простые.
Так откуда такое неистовое желание защитить «нашего Володю»?
Володя – общий. Давайте будем честны с Володей. Он фарисейство не выносил.
А вот отыграться за то, что его не публиковали, – на каком-то этапе мог бы.
Помните, как долго и убедительно нам рассказывали про то, как советские чиновники Высоцкого запрещали, жить ему мешали, и угробили, в конце концов.
Высоцкий, между тем, с 1964-го по 1980-й был в числе ведущих актёров Театра на Таганке в Москве. Театр этот был одной из визитных карточек страны Советов. Очереди за билетами туда стояли ночи напролёт. Артисты, желающие попасть в труппу театра, – шансов почти не имели.
Высоцкий сыграл в тридцати фильмах. Несколько из них до экрана не дошли, – но ведь был танкист Володя в фильме 1966 года «Я родом из детства», была «Вертикаль» 1967 года, где он спел пять своих песен, в 1968 году вышли сразу «Служили два товарища» и «Хозяин тайги», а потом ещё были «Опасные гастроли» 1969 года, «Четвёртый» 1972 года, «Плохой хороший человек» 1973 года, «Бегство мистера Мак-Кинли» 1975 года, – и везде заметные роли, и главная роль в фильме 1976 года «Сказ про то, как царь Пётр арапа женил», и «Маленькие трагедии», конечно, и «Место встречи изменить нельзя».
Да на него, запрещённого, вся страна смотрела двадцать пять лет подряд. Он полторы тысячи концертов дал – и за огромное их количество его посадить могли, потому что там невесть что творилось с бухгалтерией. Но не сажали же: глаза прикрывали на всё это.
А посадили бы? Чего вы говорили бы тогда? «Вор должен сидеть в тюрьме» – как многие из нас радостно кричат чуть что? Или, напротив, стали бы утверждать, что Высоцкий – это второй Шаламов?
А на гастроли как он ездил? Советский запрещённый артист, с которого КГБ якобы глаз не спускало! Во Францию, в Польшу, в Германию, в Венгрию, в Болгарию, в США, в Мексику, в Канаду и даже на Таити… И на телевидении выступал там, и концерты давал огромные.
Вот как его держали и не пускали, сил не было никаких всё это терпеть.
Похоже на запрет?
Вообразите себе нынешнего артиста – который дал полторы тысячи концертов, из них половину на стадионах, а налоги платит через раз, а то и через два, ездит на самой дорогой машине в Москве, снимается каждые два года в шедевральном фильме, который смотрит по десять миллионов человек, а то и по пятьдесят миллионов, играет в театре, известней которого нет, – и говорит: загнобили меня, затравили…
Да нынешние артисты, 99 из 100, душу бы продали за то, чтоб Высоцким пожить хоть недельку. Запрещённым, загнанным, задвинутым.
Не утверждали его на какие-то роли? Да любого артиста, самого распрекрасного, один раз утверждают, а два раза нет, – Высоцкий что, был Аль Пачино и Роберт Де Ниро одном лице? Он был хороший, крепкий артист. Мог подойти режиссёру, мог не подойти.
В мультфильме «Ну, погоди» Высоцкого не утвердили роль волка озвучивать, а Папанова утвердили. И что, Папанов – хуже волк, чем Высоцкий?
Высоцкого пробовали на роль Остапа Бендера – но вы действительно думаете, что из него получился бы лучший Бендер, чем из Юрского или Андрея Миронова?
Остаётся одно – стихи его не печатали, да.
Знаете, придётся прямо сказать.
Высоцкий – огромная личность. Высоцкий – миф. Истинный, почти невозможный, огромный. Такая, как у него, слава – в его время на всю планету только у «Битлз» была.
Но, помнится, когда на заре «перестройки» вышла известная, вполне себе разумная, но критическая статья поэта Станислава Куняева о Высоцком – автора едва не разорвали на части. Конечно, это всё от зависти, решили сразу сотни тысяч читателей.
А Куняев был, в сущности, прав.
Высоцкий, что называется, открыл ящик Пандоры, когда начал смешить своего слушателя – чтоб нравиться этому слушателю, потакая его среднему вкусу, – не повышая планку, а понижая.
Куняев приводил в пример эту известную песню Высоцкого: про Лукоморье, которого и след простыл. Найдите, послушайте.
И Куняев очень спокойно объяснял: так нельзя делать. Это классические стихи Пушкина, на них воспитаны целые поколения русских людей. И если мы сегодня начинаем высмеивать это – завтра приходят смехачи всех самых позорных мастей, которым смешно вообще всё: русский солдат, русская женщина, русские святыни, Россия как таковая.
И они пришли ведь.
Очень часто повторяют, что Высоцкий – это Есенин второй половины века.
Нет, ребята, Высоцкий – это не Есенин. Есенин был великий новатор стиха, поэтический гений. И, главное, Есенин никогда не пытался понравиться своему читателю – он с самого начала работал для высочайшего суда поэзии, где и словом оступиться было нельзя.
Представить себе Есенина, сочиняющего сатирические куплеты про пушкинское Лукоморье, – невозможно.
Мне говорят: да одни только военные песни – явное доказательство того, что Высоцкий – великий поэт.
Советские военные песни – это отдельная, требующая серьёзного разговора история. И «Тёмная ночь», и «Эх, дороги…», и всё та же «Вставай, страна огромная» – песни великие. Но никто ведь не станет всерьёз утверждать, что написавшие стихи к этим песням Владимир Агатов, Лев Ошанин и Лебедев-Кумач – великие поэты?
Задумайтесь об этом. Поищите сами ответы – почему.
Самый лучший Высоцкий – это Высоцкий последних лет, когда ему уже не хотелось нравиться кому-либо. Когда он написал «Райские яблоки» и «Кони привередливые». Когда не с легковерным слушателем стал разговаривать, а с ангелами и с апостолами.
Это – классика.
Давайте любить Высоцкого тем, какой он есть.
Не возносить его туда, где места ему нет.
И не отрицать того, что долгое время никто с ним и сравниться не мог по силе народной любви.
Впрочем, у этой славы есть, увы, оборотная сторона.
Пройдёт десятилетие, другое, третье – и значение Высоцкого приравняется в глазах новых поколений к значению предыдущих всенародных любимцев; скажем, Леонида Утёсова. И неважно, что Высоцкий сам писал себе песни, а Утёсов пел чужие. Мог бы и свои петь. Слава у него была не меньшая, чем у Высоцкого. Но много ли он значит для современного человека? Увы, нет.
У Высоцкого будет та же самая ниша – для специалистов. Потому что Высоцкого можно только слушать.
Слух человека стремительно перестраивается – и расстроенная гитара Владимира Семёновича уже не будет иметь такого количества желающих её послушать.
А Есенин, Блок или Пушкин останутся на том же месте, что и были. Потому что они от саунда не зависят. Они – в слове, и слово их – самоценно.
Погоня за прижизненной славой и, главное, игра на понижение оборачиваются тем, что бо́льшая часть этой славы уходит вместе с твоими современниками.
Да, лучшее из написанного Высоцким – десятка два текстов – останется как факт русской литературы. Но через полвека значение Высоцкого и значение Станислава Куняева, при всём том, что первого слушали миллионы, а второго читали даже не десятки тысяч, а считанные тысячи, – сравняется. Это будут вполне себе равноценные – на взгляд историка – фигуры. С литературоведческой точки зрения Куняев в известном смысле даже любопытнее, а во многом, как мыслитель, – прозорливей и глубже.
Не почтите всё мной сказанное за кощунство: я Высоцкого люблю не меньше вас.
Просто так будет, и это неизбежно.
Однако как символ Советской эпохи – Владимир Семёнович Высоцкий останется до тех пор, пока мы помним то время. Все его победы, все его трагедии и всех его героев.
Высоцкий среди них – в первом ряду.
