Странствующий юнец

Мы приходим на эту Землю, не имея понятия о том, что уготовано нам жизнью — куда мы отправимся, чем будем заниматься, кем станем. Некоторые люди, если говорить об ответе на первый вопрос, проживают свои дни вблизи того места, где они появились на свет, и не осмеливаются далеко уезжать от места своего рождения. Другие преодолевают значительные расстояния, и я попадаю именно в эту категорию — ведь я объездил вдоль и поперек как области математики и физики, так и окружающий нас мир в целом.

Возможно, тяга к странствиям — моя судьба, но эта же тяга представляет собой неизбывную часть моего наследия. Дело в том, что я и моя семья относимся к хакка — этнической группе, сформировавшейся, как считается, в долине Хуанхэ в северном Китае и на протяжении последней тысячи лет в серии вынужденных миграций постепенно расселившейся на большой территории. Из хакка происходили Сунь Ятсен — первый президент Республики Китай, Дэн Сяопин — самый могущественный человек в Китае в последние два десятилетия XX в.; Ли Куан Ю, первый премьер-министр и «отец-основатель» Сингапура, тоже относился к хакка.

Народ хакка, насчитывающий сегодня около 80 млн человек, первоначально называли «пришлым», или «гостящим», народом — это были скитальцы скорее по необходимости, чем по кочевым наклонностям. Они снимались с места, чтобы избежать войны и голода или, в менее драматических случаях, в поисках постоянной и надежной работы. В странствиях хакка выносили бесчисленные тяготы, что в конечном итоге стало частью их кредо, хотя многие хакка продолжали лелеять мечту вернуться когда-нибудь на родную землю. Тем не менее, когда возникала такая возможность, хакка жили вполне оседло в разных местах. Мои предки, к примеру, жили спокойно в родном городе моей семьи на протяжении более чем восьми столетий.

Однако в тех случаях, когда представители народа хакка и правда оседали на какое-то время на одном месте, они часто получали для обработки самые бедные земли на горных склонах, а не в плодородных долинах, где все земли были давно уже заняты. Там на сухих, бесплодных почвах крестьяне не могли выращивать основные культуры Китая (рис и пшеницу) успешно и в достаточном количестве, поэтому им часто приходилось переходить на кукурузу и сладкий картофель, если хотя бы эти второстепенные культуры могли там расти. Плохое качество земли, на которой обитали хакка, возможно, облегчало им расставание с ней, когда вновь приходилось сниматься с места из-за вторжений и других чрезвычайных обстоятельств.

Я вижу здесь некоторые параллели с собственным жизненным опытом. Я тоже много раз переезжал, и будучи ребенком, когда обстоятельства вынуждали мою семью к перемене мест, и уже взрослым, поскольку в академических кругах менять время от времени географическую привязку считается нормой. Я родился в южнокитайском городе Сватоу, который теперь чаще называют Шаньтоу, 4 апреля 1949 г. и был пятым ребенком в семье, где родилось восемь детей. На момент рождения у меня было три старшие сестры — Шиншань, Шинху и Шинъюэ — и старший брат Шинъюк. Родители перевезли всех нас пятерых в Гонконг примерно через шесть месяцев после моего рождения, незадолго до того, как коммунисты окончательно взяли власть. В то время Гонконг был популярен среди интеллектуалов, ищущих убежища.

Мой отец Чиу Чэньин придерживался широко распространенного тогда мнения, что наше пребывание в Гонконге будет временным, считая, что коммунистический режим долго не продержится. История показала ошибочность этих представлений. Некоторые из моей ближайшей родни позже уехали в США или Великобританию, но никто из них не вернулся в Китай.

Когда я был маленьким, папа и мама Люн Юклам разговаривали между собой в основном на языке хакка, который сегодня можно услышать гораздо реже. Кроме того, в разговорах с учениками отца я осваивал мандаринское наречие. Вне дома, в гонконгских школах, где я учился, я вынужден был говорить на кантонском диалекте. Мой отец находился под сильным влиянием культуры хакка, в которой развитию интеллекта придается большое внимание (хотя, к несчастью, он уделял гораздо большее внимание образованию мальчиков, чем девочек). Считалось, что если заниматься усердно и хорошо учиться, то можно обеспечить себе хорошее будущее. Для него такая стратегия оправдалась — интеллектуально, если не финансово, — поскольку он стал уважаемым ученым, писателем и преподавателем философии, истории, литературы, экономики и других предметов.

Поскольку отец занимал — и до сих пор занимает — важное место в моей жизни, я тоже испытал на себе сильное влияние той же культуры. Я попытался передать некоторые ее основные идеи и наставления своим сыновьям Айзеку и Майклу, не теряя при этом своей страсти к путешествиям — иногда потому, что это было важно для работы, а в других случаях потому, что мне нравится видеть мир. Я всегда считал, что человеку полезно знакомиться с новыми местами и новыми идеями, причем не только в академическом мире, но и далеко за пределами тесного мирка «башни из слоновой кости».

Отец мой считал усердную учебу главным приоритетом для своих детей — в точности так, как было у него самого в детстве, хотя собрать все необходимое для его учебы семье было нелегко. Отец вырос на ферме в уезде Цзяолин провинции Гуандун, расположенной на краю юго-востока Китая. Его семья была настолько бедной, что им часто не на что было купить бумагу для письма. Они ходили в буддистские храмы и собирали бумагу, которая обычно оставалась там после религиозных обрядов; они же находили ей другое применение — отец использовал ее для учебы, в которой показывал отличные результаты.

Когда ему было пять лет, он запоминал наизусть длинные отрывки из книги «Лунь юй» — «Беседы и суждения» — сборника изречений древнего китайского философа Конфуция, а также заучивал целые рассказы из книги «Мэн-цзы» — работы философа Мэн-цзы, последователя Конфуция. Поступив в современную школу в возрасте семи лет, отец всю среднюю школу оставался первым учеником в классе. В 18 лет он поступил в военную школу, но вскоре покинул ее из-за проблем со здоровьем. После этого он учился в Японии в Университете Васэда, который окончил со степенью магистра в возрасте 22 лет.

Маме моей меньше повезло в этом отношении — у нее не было возможности продолжить обучение после средней школы, где она после выпуска работала библиотекарем. (Тем не менее ее отец — мой дед — был уважаемым ученым; он известен своими работами в живописи, поэзии и каллиграфии. Его учениками были несколько известных художников, в том числе Линь Фэнмянь, один из ведущих китайских художников XX в.) Имеет смысл отметить, что в то время, когда моя мать могла бы учиться в колледже — в конце 1930-х гг., — в Китае, как и в других частях света, женщины редко учились в университетах. Не знаю, жалела мама о невозможности учиться дальше или просто не задумывалась об этом. Тогда считалось — плохо это или хорошо, — что женщина должна жертвовать всем ради того, чтобы ее муж и сыновья могли добиться успеха — а успех, в свою очередь, прославил бы всю семью.

В наши дни такой подход едва ли покажется справедливым. Он определенно не соответствует современным представлениям о равенстве полов. Однако то была другая эпоха, и мама героически играла назначенную ей роль, посвятив себя мужу и детям до такой степени, что в это почти невозможно поверить. И я ей за это вечно благодарен, хотя и хотел бы, чтобы у нее в свое время были те же возможности, что и у ее более удачливых отпрысков.

Академическая карьера моего отца началась весьма многообещающе. В 1944 г., когда ему было немного за 30, он стал преподавателем истории и философии в Амойском университете в китайской провинции Фуцзянь. Отец был думающим, высокообразованным человеком — интеллектуалом до мозга костей. Но ему не хватало делового опыта и сноровки. С годами мои родители сумели приобрести немного земли, несколько рыболовецких лодок и еще кое-какое имущество, но лишились всего, когда коммунисты взяли власть в стране. Отец считал, что мы обязательно вернемся в Шаньтоу после того, как вся эта коммунистическая история завершится, но оказалось, что она и не думает заканчиваться. Мы так никуда и не вернулись, да и землю, лодки и прочее имущество обратно не вытребовали.

Когда мы прибыли в Гонконг в 1949 г., моего отца, как и многие сотни тысяч китайских беженцев, не ждало готовое рабочее место. У него на руках была семья из семи человек, включая его самого (а вскоре появилось еще трое детей), плюс приемная старшая сестра, которая помогала по дому, и еще восемь человек родни со стороны моей матери — ее мать, три брата, три сестры и невестка. Все это множество ртов нужно было кормить, но такова неизбежная особенность — и ловушка — китайской системы: если ты глава семьи, то ты обязан содержать всех ее членов. В данном случае мой отец обязан был удержать на плаву большую семью — и у него было очень мало денег для этого. Выйти из такого критического положения в Китае очень трудно: если младшие должны уважать старших, то старшие должны о них заботиться, а этих «младших» может быть немало.

Именно такая ноша ожидала моего отца в Гонконге, когда мы первоначально поселились в западной его части, в деревне Юэньлун; и с этой ношей он попытался справиться. Он вложил большую часть своих денег в ферму, считая, что так проще всего будет прокормить такое количество людей. Намерения у него, конечно, были самые лучшие, но на самом деле преподавателем он был гораздо более квалифицированным, чем фермером. Ферма разорилась за два года, и это означало, что все деньги, привезенные им из Шаньтоу, — все его сбережения, иначе говоря, — практически пропали. Нам пришлось продать значительную часть имущества старьевщику, и все равно денег едва хватало на жизнь.

Оставшись практически без гроша, отец уже не мог поддерживать всю семью в ее расширенном варианте. Один из моих дядьев вернулся в Китай; двое других уехали искать работу в другие районы Гонконга. Мои бабушка и тетки, к несчастью, тоже вынуждены были съехать, что отчасти снизило финансовое давление на моих родителей.

Первым нашим жилищем в Юэньлуне был большой дом, где обитало множество семей. Электричества там не было, так что для освещения мы пользовались масляными лампами. Водопровода в том доме тоже не было, и нам приходилось ходить за водой к ближайшему ручью и мыться тоже надо было в ручье. Иногда вода в ручье стояла высоко, иногда низко, а иногда она была слишком холодной, чтобы в ней можно было нормально вымыться; но выбора у нас не было — высокая вода или низкая, теплая или холодная, требования гигиены были превыше всего, и мы мылись несмотря ни на что.

Отец набрал преподавательской работы в Коулуне и в городе Гонконге, причем оба располагались далеко от нашего дома. Ему приходилось вставать очень рано, чтобы доехать на велорикше до автобусной остановки, чтобы успеть на автобус, а затем и на паром — дорога занимала по меньшей мере два часа. Работа и дорога отнимали столько времени, что на общение с нами его почти не оставалось. Мало того, в некоторые дни мы вообще не видели отца.

Как ни печально, такая ситуация была довольно типична для жизни отца в Гонконге. Хотя он был весьма уважаемым преподавателем, ему так и не удалось найти достойно оплачиваемую работу. Поскольку он не говорил по-английски, то не мог преподавать в британских школах, где зарплаты были заметно выше. Вместо этого ему приходилось работать на нескольких работах, часто на трех одновременно, и ни одна из них не приносила нормальных денег. В результате он целыми днями то работал, то ехал из дома на работу или с одной работы на другую, что почти не оставляло ему времени на маму и нас всех.

Мама тоже много работала, что нас очень угнетало; как правило, она вставала в 5 или 6 часов утра, чтобы испечь хлеб или сварить конги (рисовую кашу) нам на завтрак — если, конечно, в доме было достаточно продуктов для этого. При этом она часто не ложилась до полуночи, а нередко и вовсе не спала ночью, занимаясь разными делами, на которые днем не нашлось времени. Во время бодрствования — а как я уже сказал, это время могло быть почти бесконечным — она пыталась за всем уследить: заботилась о том, чтобы мы были накормлены и одеты, следила за домом, шила вручную одежду, отводила нас в школу вовремя, утешала, когда мы болели, и помогала с домашними заданиями.

В дополнение ко всему этому она пополняла семейный бюджет, зарабатывая вязанием, вышивкой и другими видами рукоделия. Она вязала свитера и другие вещи или расшивала цветами подушки и постельное белье — все это можно было продать в городе, чтобы помочь прокормить семью. Кроме того, она изготавливала и продавала пластиковые цветы и расшивала разные вещи бисером. Это была тяжелая жизнь, которую мама выносила с достоинством и никогда не жаловалась. Но даже суммарных заработков матери и отца все равно было очень мало, и по утрам мы зачастую не знали, будет ли у нас чем пообедать.

Мама выращивала цыплят, хотя и не в достаточном количестве, чтобы надежно обеспечить нас мясом. Иногда мы получали немного еды из ближайшей церкви, которая проповедовала в окрестностях христианское учение, а также раздавала рис, муку и другие продукты, пожертвованные США. Когда церковные продукты заканчивались, мы обращались в агентства по оказанию помощи и благотворительные организации. Но получение помощи ни в коем случае не было гарантированным, ведь в тех краях жило множество бедняков, нуждавшихся так же, как мы.

Мы с братьями и сестрами искали способы развлечься. Говоря объективно, мы росли в бедности, хотя сами так не считали, поскольку не знали лучшей жизни. В противовес денежным неурядицам дома мы вели насыщенную и интересную жизнь. И естественно, как любые дети, мы много смеялись и дурачились. Помимо того, что нам приходилось носить дешевую обувь и одежду, которая не выиграла бы никаких конкурсов моды, самым заметным следствием нашей бедности было то, что еды вечно не хватало и сосущее чувство голода всегда было где-то неподалеку — а иногда даже выходило на передний план и заслоняло собой все остальное.

Поэтому мы, выходя из дома, часто отправлялись бродить по окрестным полям в поисках еды. Вокруг нас были фермы, и после сбора урожая на полях часто оставалось что-то съедобное, к примеру, клубни сладкого картофеля; мы все это собирали. Копаясь на рисовых полях, в ирригационных канавах мы часто находили водяные орехи, из которых получался замечательный перекус. Кроме того, мы ловили лягушек, потому что с ними интересно было играть, к тому же при правильном приготовлении лягушки, особенно крупные, — хорошая еда. Еще мы скармливали лягушек нашим цыплятам. Единственной неприятностью, которой грозила нам возня в канавах, были пиявки, иногда присасывающиеся к нашим ногам и рукам. Еще мы боялись змей и всячески старались их избегать, потому что далеко не всегда могли сказать, какие из них ядовиты.

Мое формальное образование началось в пять лет после особого испытания, которое проходят все, кто собирается посещать государственные школы. Частью этого испытания был мой первый экзамен по математике. Среди прочих заданий меня попросили посчитать от 1 до 50 и записать результаты на бумаге, в порядке возрастания, конечно. Китайские ученые пишут справа налево, и я много раз видел, как это делает отец. Поэтому я решил, что числа тоже нужно писать справа налево. Это предположение оказалось неверным. Числа всегда записываются в западной традиции, то есть слева направо. Когда я, пользуясь своей методикой, записал, к примеру, число 13, то получилось у меня 31. Мало того, все двузначные числа (за исключением чисел 11, 22, 33 и 44) из-за неправильного подхода оказались написаны задом наперед. В результате экзамен я провалил.

Эта ошибка имела существенные последствия: меня вместо нормальной государственной школы, где, как правило, учились более перспективные дети, отправили в деревенскую школу для тех, от кого особых результатов не ждали. Эта школа вполне соответствовала своей далеко не блестящей репутации.

Как будто одной этой неприятности было недостаточно, вскоре после этого мы переехали в новый дом, расположенный рядом с фермой, где коровий навоз перерабатывали в удобрение. Нюхать навоз нам приходилось большую часть времени, а когда ветер дул в «нужном» направлении — совершенно нам не нужном, — мелкие частицы высохшего навоза иногда залетали в наше жилье, которое мы любя называли «дерьмовый дом».

Помимо всего прочего, мне теперь приходилось еще дальше ходить в мою далеко не лучшую школу — три с лишним километра туда и столько же обратно — значительное расстояние для пятилетнего малыша, к тому же не слишком рослого. Ходить мне приходилось одному, часто по страшной жаре, поэтому мама дала мне зонтик, чтобы я мог прикрыться от солнца. Из-за маленького роста и полукруглого купола над головой мне дали прозвище, которое я никогда не любил, но которое мне приходилось терпеть, потому что им пользовались все вокруг: Грибок.

Время от времени Грибок по пути из школы заходил к бабушке немного отдохнуть, и иногда она приглашала его на следующий день пообедать. Я начинал мысленно представлять себе все те лакомства, которыми она меня будет потчевать, но действительность неизменно оказывалась намного скромнее: я получал небольшую чашку риса, иногда сдобренного капелькой соевого соуса. Это даст вам некоторое представление о том, насколько мы были бедны, — ведь угостить кого-то маленькой чашкой риса считалось событием. Неудивительно, что дети в нашей семье часто думали о еде. Мы всегда с нетерпением ждали встречи Нового года, потому что надеялись в следующем году лучше питаться. На самом деле мы с нетерпением ждали любого праздника, потому что в праздник могли рассчитывать на маленький кусочек курицы или свинины или на кусочек пирога — в общем, на что-нибудь кроме обычных блюд — отварного риса и жиденького бульона.

Я был маленьким и тощим для своего возраста, самым хилым из всех детей в семье. Большинство ребят, которые ходили вместе со мной в школу, были крупнее и сильнее меня, да и характером позадиристее. Они часто дрались между собой, а однажды попытались обвинить в драке меня — в особенно неприятной свалке, где некоторые из участников серьезно пострадали. Учитель встал на сторону грубиянов и тоже обвинил меня. Не зная, какое меня ожидает наказание, я заболел от волнения. Папа решил, что мне стоит немного посидеть дома, чтобы прийти в себя (сегодня, вероятно, сказали бы, что моя болезнь стала результатом стресса).

Вскоре после этого я был спасен новым переездом. К концу 1954 г., когда мне все еще было пять, отец решил перевезти нас в Шатинь, который тогда был маленькой деревенькой к северу от Гонконга. В следующем году он должен был начать работу в качестве преподавателя в колледже Чун Чи, который тогда как раз переехал в Шатинь; отец должен был преподавать сразу несколько предметов, в том числе экономику, историю и географию.

В то время торговый район города был крохотным и представлял собой всего один или два квартала лавок. Сегодня население Шатиня превышает 600 000 человек и продолжает стремительно расти. Наш первый дом располагался на холме рядом с буддистским храмом и был плотно окружен деревьями; это было бы здорово, если бы не одно но: из-за деревьев в доме всегда было темно, влажно и мрачно. В начальную школу мне снова пришлось ходить примерно за три километра. Я горько жаловался и настаивал, что не буду больше ходить в школу, но мои аргументы были проигнорированы. Однако ситуация вновь изменилась после того, как все мы серьезно переболели в первый же год жизни в новом доме; все мы провалялись по несколько дней с высокой температурой, а я к тому же по ночам бредил, меня мучили кошмары.

Нам так и не удалось понять причину той болезни; может быть, все дело было в постоянной сырости, из-за которой в доме временами было слишком холодно, а временами — жарко. Во всяком случае в следующем, 1955 г. отец решил переехать в дом получше, где мы и поселились вместе с тремя другими семьями. Этот дом тоже стоял на холме, откуда открывался великолепный вид на море, которое находилось неподалеку. Мы могли без труда спускаться к морю, чтобы искупаться и пособирать ракушки, морские звезды и крабов.

Теперь, когда в семье родилась младшая из моих сестер Шинхо, а приемная сестра Мойни вышла замуж и уехала, мы стали жить вдесятером в части дома, где было всего две спальни. Несмотря на это, тот дом был самым лучшим из всех мест, где мне довелось жить в детстве, отчасти потому, что у нас сложились хорошие отношения с соседями, да и те места оказались очень приятные. Вокруг были разбросаны высокие деревья, которые цвели в разные времена года, а по всему двору красовались розы, пионы и другие цветы. Мы могли пойти на море или отправиться вверх, в горы, а могли просто смотреть вдаль и наслаждаться видами. В подобные моменты нас оставляли все тревоги и печали. Казалось, что нас оставили все проблемы.

Хотя этот дом был намного лучше нашего предыдущего обиталища, вы никогда не назвали бы его роскошным. Он был построен довольно неуклюже, а стены его были частично глинобитными. В сильные бури вся конструкция дрожала, и мы боялись, что дом просто развалится под ударами ветра. И правда, когда нагрянул мощный тайфун, часть стен действительно рухнула, обнажив сделанный кое-как каркас.

И здесь, опять же, мы жили без водопровода и набирали воду из ближайшего ручья. Иногда какой-нибудь эгоистичный сосед отводил ручей в сторону и направлял его в резервуар, устроенный в собственном дворе рядом с домом; для этого он строил небольшую плотину из камней и глины, оставляя нас, остальных, вообще без воды. Мы с братьями и сестрами однажды собрались и попытались расчистить русло и восстановить естественное течение ручья. Сосед, который был человеком крупным, вышел против нас, но десяток детей из другой семьи, которой сосед тоже перекрыл воду, окружили его дом с длинными палками в руках и потребовали справедливости. В конце концов сосед уступил, и мы снова могли черпать воду из ручья.

То есть могли, до тех пор, пока ручей не пересыхал, что время от времени случалось; тогда мы вынуждены были ходить за водой в даосский храм — 10-литровые ведра с водой приходилось километр нести вверх по склону холма, что было для детей тяжелой работой. Когда мы были маленькими, мы продевали сквозь дужку ведра палку, чтобы распределить вес на двоих. В нашем детстве запасать воду всегда было трудной задачей, поэтому сейчас я невольно замечаю, как в США вода из крана воспринимается как нечто само собой разумеющееся и часто используется без всякой меры. Только человек, лишенный воды или вынужденный тяжко трудиться ради получения даже ограниченного ее количества, способен по-настоящему понять, насколько важен для человека этот ресурс. В курсе естествознания часто повторяют, что вода необходима для жизни, и мы в нашей повседневной жизни много раз убеждались в этом на собственном опыте.

Но в наших походах за водой были и приятные моменты: необходимость наносить воды давала нам повод отправиться в горы. Там, наверху, были стремительные ручьи, возле которых мы играли на камнях и в которых пытались ловить рыбу, которую я иногда выпускал в большой чан на заднем дворе. Кроме того, мы искали орехи (чтобы приглушить свой почти постоянный голод) и собирали дикорастущие цветы, поскольку не могли позволить себе покупать цветы в лавке.

Матери приходилось каждый день ходить в город за продуктами. Иногда она брала нас с собой, и это могло выглядеть довольно забавно. С утра пораньше люди выстраивались в ряд вдоль улицы, чтобы продать свой товар. Торговля была незаконной, и полиция время от времени ее пресекала. Торговцы тогда разбегались в панике во все стороны, и начинался настоящий хаос. Мне казалось несправедливым, что многие, разбегаясь от полицейских, теряли свои последние пожитки.

Мы были далеко не единственной семьей, у которой не хватало денег на покупку еды. Бедные семьи нередко объединялись, чтобы помогать друг другу в особенно «тощие времена». Подобная практика кооперации позволяла нам иметь на столе еду, даже когда денег не было, а такое случалось часто. Из этих же соображений мои мать и отец всегда старались по мере сил помогать друзьям и родным в беде, даже когда мы сами едва сводили концы с концами. Мои родители всегда старались как можно больше давать окружающим, подавая пример великодушия и добродетели, который навсегда остался со мной.

Хотя нам приходилось каждый день бороться за выживание, мы всегда с нетерпением ждали праздников — времени, когда мы могли ненадолго отбросить все тревоги и радоваться моменту. К примеру, мы с большим воодушевлением отнеслись к празднованию китайского Нового года, который, как обычно, наступил в начале 1956 г. Несмотря на нашу бедность, мама готовилась к празднику целый месяц: делала домашнее вино, особый новогодний пирог плюс рисовое печенье и другие лакомства в качестве подарков родным и друзьям.

Кануну Нового года в Китае придается особое значение. Наша семья, как и другие, собиралась на торжественную трапезу. Отец ставил на стол фотографии бабушки, дедушки и других родственников и зажигал благовония, рассказывая нам о том, откуда происходили наши предки. Мы демонстрировали уважение к предкам традиционными тремя поклонами перед их фотографиями.

Следующий день мы начинали с того, что зажигали петарды и фейерверки. Именно я обычно запускал всю пиротехнику. После этого родители просили всех детей встать вместе; мы кланялись им, говорили «С Новым годом!» и другие приятные слова. Мама раздавала всем нам немного денег, как правило, каждому по 1 гонконгскому доллару в красном конверте — ведь красный цвет символизирует удачу. (Это была очень скромная сумма, соответствовавшая на тот момент примерно 15 американским центам, но на них все же можно было купить миску лапши.) Новый год был так важен для моих родителей, что они иногда даже занимали деньги, чтобы одарить всех нас этой скромной суммой.

Затем отец вез нас на автобусе на встречу с его друзьями и родственниками. Если мы посещали какого-нибудь богатого друга и получали еще один красный конверт, то эти деньги мы отдавали маме. Благодаря этой традиции я имел возможность познакомиться со многими близкими отцу людьми. На этих встречах дети иногда собирались вместе, чтобы поиграть в покер, — мы почти никогда этого не делали, кроме как в праздники.

Еще один большой праздник — лунный праздник середины осени — наступал в сентябре или иногда в октябре. Мама пекла так называемый лунный пирог с разными начинками. После этого дети допоздна бегали по горам и холмам с бумажными фонариками в руках, что было опасно, потому что фонарики нередко вспыхивали, но одновременно это было очень весело.

Оглядываясь сегодня на эти и другие праздники, я вижу, что даже в самые трудные времена тяготы и лишения нашей жизни иногда сменялись мгновениями радости и беззаботности.

Раз в неделю отец преподавал китайскую каллиграфию и поэзию нам с братьями и еще нескольким мальчикам, жившим поблизости. Он считал, что любой уважающий себя ученый человек должен хорошо владеть каллиграфией — эта традиция зародилась в глубокой древности. Мы должны были заучивать творения знаменитых поэтов прошлого, а затем записывать их на дешевой бумаге. Уважаемые ученые, учил нас отец, делали чернила из древесного угля, растирая его на камне, поэтому мы занимались тем же самым. Мы должны произносить слова правильно и говорить уверенно, говорил он, добавляя: «Невозможно по-настоящему почувствовать стихотворение, не прочитав его вслух».

Один из наших соседей пожаловался на шум, который издавали мальчишки, выкрикивавшие стихи, — хотя лучше громкое чтение стихов, чем шумные вечеринки. Иногда задания отца оказывались слишком сложными для меня, но я все же многое узнал из наших занятий о китайской литературе и истории.

Я в тот период не слишком усердствовал в школе, а вот к урокам отца относился серьезно. Он был самым важным моим учителем и остается таковым до сих пор. Детские занятия с ним пробудили во мне интерес к китайской истории, литературе и поэзии, который не покинул меня и позже. Они даже повлияли на мою работу в математике — конечно, не на конкретные методы решения задач, а на то, как я подхожу к задаче и всегда пытаюсь разобраться в ее историческом контексте. Я обнаружил, что знание о том, как все происходило раньше, часто может подсказать разумные следующие шаги.

В более общем смысле мне, безусловно, пошли на пользу завышенные ожидания отца в отношении меня, хотя в детстве я понятия не имел, как их оправдать, а понял это, к несчастью, лишь после его ухода. В дополнение к урокам, которые он нам давал, и к более непринужденному общению я с удовольствием слушал оживленные дискуссии отца со студентами колледжа, которые часто захаживали в наш дом. Иногда они говорили о философии, обсуждая понятия, далеко выходившие за пределы понимания ребенка, но я все же ощущал их возбуждение и интерес и видел, какую власть идеи могут обретать над людьми.

Все это тоже было частью моего неформального обучения, которое во многих отношениях было важнее формального. Теперь, когда мы переехали в Шатинь, я начал учебу заново, с чистого листа, в новой школе с новыми учителями и одноклассниками; из-за того, что в первом классе юэнлуньской школы меня обижали, я пропустил почти полгода учебы. Иногда одноклассники смеялись надо мной из-за хлипкой обуви и домотканой одежды, но здесь насмешки никогда не выходили за определенные рамки. Кроме того, я всегда был равнодушен к моде.

Одним из самых заметных изменений стало то, что занятия в моей новой школе проходили более строго, чем я привык, особенно в сравнении с тем коррекционным учреждением, которое я посещал (или частично посещал) годом раньше. Во втором классе я начал понимать, что такое настоящая учеба, и, откровенно говоря, получалось у меня не очень. В третьем классе тоже ничего не изменилось. По существу, я еле-еле держался. Час на дорогу до школы пешком и столько же на обратный путь были уже достаточно тяжелы для меня, а иногда и слишком тяжелы. И я все еще не мог избавиться от прозвища Грибок, которое мне никогда не нравилось.

Иногда на обратном пути из школы я начинал злиться, терял терпение и усаживался на обочине дороги. Отец даже несколько раз посылал мне навстречу третью по старшинству сестру Шинъюэ, чтобы она помогла мне добраться до дома. Но необходимость ходить пешком в школу и обратно была не единственной моей проблемой. Я к тому же плохо справлялся со спортивными занятиями, которые начинались до уроков. Меня не принимали в баскетбольную команду, потому что играл я плохо, — да и вообще я был слишком маленьким, чтобы участвовать в состязаниях, которые устраивались на этих занятиях.

Пока остальные ребята занимались спортом, я часто бродил вокруг школьного двора, расположенного на небольшом холме. Однажды во время такой бесцельной прогулки я наткнулся на человеческий череп и остатки скелета — следствие эрозии почвы и того факта, что школа была построена на территории бывшего кладбища.

Единственная уборная в школе располагалась на расстоянии шести-семи минут ходьбы. Может быть, старшие ученики прятались там и курили опиум. Поэтому мы старались как можно реже ходить в туалет, поскольку там приходилось практически каждый раз встречаться с этими типами, — хотя, возможно, в этих походах был и скрытый образовательный смысл, что-нибудь вроде: «Дети, не употребляйте наркотиков (или в конечном итоге вам, возможно, придется проводить в общественных уборных больше времени, чем вы можете себе вообразить)».

В конце второго полугодия Шинъюэ встретила меня с приятелем после уроков и спросила у нас про успехи в учебе. Мне было стыдно отвечать, ведь я знал, что дела у меня так себе. Но мой приятель сказал сестре, что у меня все замечательно.

— Насколько замечательно? — спросила она.

— О, он был 36-м в классе! — похвалился приятель, который сам был в рейтинге где-то 40-м из, кажется, 40 с небольшим человек.

К четвертому классу я начал учиться лучше, а в пятом еще лучше; я стал вторым в классе, чем очень обрадовал отца. С математикой у меня тоже дела шли неплохо, хотя математики на этом уровне еще не особо много. Кроме того, в пятом классе мы начали учить английский. До этого я не слышал практически ни слова по-английски и тем более никогда ничего не произносил на этом языке, однако к тому времени произошло событие, с ним связанное, которому суждено было оказать сильное влияние на мою жизнь. Гонконг тогда еще находился под британским владычеством. Поскольку моя школа половину финансовой поддержки получала от правительства, каждый ее ученик должен был зарегистрироваться. Но все анкеты, которые при этом надо было заполнять, были на английском языке. Поскольку английского я совершенно не знал, анкеты за меня заполнил учитель. На классическом китайском языке моя фамилия должна звучать Цю и сейчас передается латиницей как Qiu; отец же по принятым тогда правилам транскрипции записывал ее как Chiu (Чиу). Учитель, в свою очередь, переводил на английский с кантонского, поэтому моя фамилия приобрела вид Яу, и с тех пор я зовусь именно так. (И Цю, и Чиу, и Яу в зависимости от транскрипции — личное имя знаменитого Конфуция, родившегося в 551 г. до н.э. Этот плодовитый писатель и мыслитель подчеркивал, что подлинное понимание приходит только через упорную учебу. Отец познакомил нас всех с его поучениями в раннем детстве, так что мы не только носили одно имя с Конфуцием, но и знали кое-что о его идеях.)

Много лет спустя оба моих сына предпочли называться фамилией Чиу в соответствии со старой семейной традицией. Но в то время моего отца совершенно не беспокоило, что в начальной школе меня называли Яу. Тогда я был мал, и меня это тоже не тревожило. Мы и предположить не могли, что мое английское имя когда-нибудь будет значить что-нибудь, кроме записи в анкетах. Тогда никто не мог предсказать, что я со временем буду жить в Америке и навсегда приобрету известность как Яу.

В пятом классе я изучил не много английского, зато в шестом и меня, и моих одноклассников ожидало довольно неприятное пробуждение. У нас тогда появился новый учитель по фамилии Ма, только что окончивший Гонконгский университет. Ма решил, что весь класс должен говорить только по-английски — и эта перспектива перепугала всех нас, потому что до этого наше знакомство с этим языком было очень и очень поверхностным. Первые две недели никто из нас не понимал ни слова из того, что говорил учитель. «Do you understand?» — то и дело агрессивно спрашивал он по-английски, но мало кто из нас понимал хотя бы этот вопрос. Для некоторых учащихся это стало настоящей катастрофой, поскольку Ма был очень строг и ставил плохие оценки без особых колебаний. Некоторые из ребят так разозлились, что однажды принесли в школу ножи. После окончания уроков они окружили Ма по дороге к остановке автобуса и сильно избили его, что наглядно показывает, какими бандитами были мои одноклассники. Этот ужасный случай, вероятно, заставил Ма пересмотреть принципы педагогической практики.

Еще одним крупным событием в шестом классе стал публичный экзамен, проводившийся в каждой школе; все учащиеся должны были его пройти, поскольку результат определял, в какой средней школе им учиться дальше. Этот экзамен был очень важен для каждого. Он приобретал еще большее значение оттого, что в Гонконге средние и старшие классы школы объединены. Поэтому подготовка к этому экзамену стала в первой половине года нашей единственной задачей — или по крайней мере должна была стать. Наш класс из примерно 45 учащихся был разделен на семь учебных групп. Поскольку предыдущий год я окончил вторым в классе, меня назначили ведущим одной из таких групп, в которой было, кажется, семь мальчиков. Конечно, я и сам был ребенком, мне было всего 11 лет, и я был совершенно не в состоянии контролировать своих зачастую весьма буйных одноклассников. К тому же я был уверен, что задача поддерживать дисциплину в группе мне не по плечу.

В первый день нашей «школы без стен» я вышел из дома в обычное время, чтобы встретиться с одноклассниками, но мы попросту не знали, чем нам заняться. У нас не было никаких книг, не было и публичной библиотеки, в которой мы могли бы заниматься. После нескольких бесполезных встреч, во время которых ничего не происходило, двое членов нашей группы покинули нас и стали заниматься своими делами, но четверо мальчиков продолжали держаться рядом со мной. Мы бродили по окрестностям Шатиня вместо того, чтобы заниматься, мы просто не умели продуктивно использовать время; так начался краткий хулиганский период моей юности.

Наши поступки иногда бывали и безобидными, но в других случаях мы действовали далеко не благородно. Мы слонялись вокруг рынка и время от времени, когда возникала такая возможность, пытались что-нибудь стащить. Иногда мы встречались с другими «шайками» — и эти встречи далеко не всегда были дружественными. Однажды возле железнодорожных путей мы натолкнулись на группу хулиганов. Оценив ситуацию и поняв, что мы гораздо слабее, я решил перейти в наступление. Я схватил несколько камней и начал кидать их в тех, других ребят; они, к моему изумлению, испугались и убежали. Мои ребята увидели в моем поступке признак храбрости, что заметно повысило мой авторитет в группе и укрепило репутацию лидера. Я не особенно горжусь этим моментом, но тот случай показал, что, хотя я физически меньше и слабее других ребят, я не побоялся встать против банды хулиганов (не слишком отличавшихся от нас самих), с которыми мы тогда столкнулись. Эта сила духа очень пригодилась мне в сложных ситуациях в будущем — даже в тех, что возникали в математической или, в более общем случае, в академической среде, не имевшей ничего общего с шайками непутевых подростков; в этих ситуациях, как правило, в качестве оружия выбираются более тонкие и хитроумные средства, чем палки и камни.

Что же до моей собственной группы беспутных шестиклассников, то мы, бывало, дрались и на кулачках, но нередко занимались и мирными делами — играли в камешки, бродили по пляжу, ходили в горы ловить птиц или змей. Но факт остается фактом: на протяжении полугода мы в основном слонялись по округе и не делали почти ничего, что можно было бы назвать полезным, — и главное, мы не занимались ничем, что сколько-нибудь напоминало бы учебу и что помогло бы нам сдать экзамен.

Все это время я каждое утро уходил из дома в 7:30 и возвращался днем около пяти часов — точно так же, как во время обычной учебы, поэтому родители (а также братья и сестры) понятия не имели о моих внешкольных занятиях. Но день расплаты наступил довольно скоро, весной, когда нам всем пришлось сдавать пресловутый экзамен по переходу в среднюю школу и практически все члены моей группы его провалили. Перед концом учебного года правительство Гонконга объявило фамилии тех, кто сдал экзамен: их имена были напечатаны в газете. В тот день, когда я прекрасно проводил время за игрой с соседскими ребятами, одна из сестер подошла ко мне и сурово сказала: «Отец хочет с тобой поговорить».

Я нашел отца в доме, и он был очень рассержен; таким рассерженным я его никогда прежде не видел. Он увидел, что моего имени нет в списке. «Ты обречен!» — сказал он, и эта фраза достаточно точно описывала ситуацию, хотя тень надежды еще оставалась. Я заметил, что на следующей странице газеты мое имя стояло в своего рода листе ожидания — списке тех учащихся, которые не обеспечили себе места в государственной средней школе, но имели право подать документы в какую-нибудь частную школу.

Отец готов был сурово наказать меня, но испытал сильное облегчение, увидев, что все еще остается шанс — что все его усилия по обучению меня классической китайской поэзии и истории не пропали даром. К счастью, отец знал хорошую частную школу неподалеку от нашего дома — некоторые считали ее даже лучшей в Гонконге; школа называлась Средняя школа Пуй Чин, и отец знал там кое-кого, причем кое-кого высокопоставленного. Президент этой школы уважал отца и даже предлагал ему когда-то работу. Кроме того, отец был в хороших отношениях со старшим секретарем школы — еще одной значительной фигурой в ее администрации. Я не знал, как эти связи вошли в уравнение, но в результате мне был дан еще один шанс. Школа предложила мне сдать отдельный вступительный экзамен, и на этот раз я готовился к нему со всем усердием, понимая, что это, возможно, мой последний шанс чего-то достичь. Я благодарен судьбе за то, что не упустил эту последнюю возможность и сдал экзамен достаточно хорошо, чтобы быть принятым в Пуй Чин.

Мало того, правительство Гонконга пообещало оплатить мое обучение в этой школе — мы сами никак не осилили бы эту ношу. Единственной проблемой было то, что подобная финансовая помощь обычно предоставляется в конце учебного года и это означало, что в начале года мы не могли оплатить счет. Каждый год мне приходилось ходить к президенту школы и просить у него разрешения заплатить за учебу позже, после получения пособия от правительства. Мне было очень неловко ходить к нему с этой просьбой в начале каждого учебного года, но в конечном итоге все сложилось нормально.

Мне по-настоящему повезло попасть в школу Пуй Чин — это было первоклассное учебное заведение. Дэниел Цуй — выпускник этой школы на 10 лет старше меня — получил Нобелевскую премию по физике в 1998 г. Восемь выпускников школы сегодня являются членами Национальной академии наук США, а трое из них (включая и меня) удостоены Национальной научной медали. Еще один прославленный выпускник этой школы Сиу Юмтун — мой коллега по Гарварду и выдающийся математик. Мой бывший одноклассник по средней школе Чэн Шиуюэнь занимал в разное время, помимо прочих постов, пост заведующего кафедрой математики в Гонконгском университете и в Китайском университете Гонконга.

В общем, я хочу сказать, что Пуй Чин — отличная школа и учеба в ней полностью изменила мою ситуацию. Я попал в эту школу благодаря чистой удаче, ведь если бы я хорошо сдал экзамен c первого раза, а не гонял бы лодыря полгода до этого, я учился бы в государственной школе, далеко не такой хорошей. Так произошло с моим старшим братом Шинъюком, который хорошо учился и не занимался большую часть шестого класса бродяжничеством и валянием дурака. В свою защиту могу сказать лишь, что я понял, как мне повезло, и твердо решил исправиться.

Я проучился в Пуй Чине шесть лет, в число которых входили средние и старшие классы средней школы. На уроках мы говорили на кантонском диалекте, но большая часть учебников у нас была на английском, за исключением учебников по географии, китайской литературе и истории. Единственный курс, который преподавался не на кантонском, — это курс английского языка. В этом курсе нам и домашние задания приходилось делать на английском, так что к моменту выпуска мы владели этим языком достаточно свободно.

Зато учителя математики в Пуй Чине были по-настоящему выдающиеся. По большей части они были прекрасны; мне пришлось уделять математике больше внимания, чем когда-либо прежде. Учителя физики были не так хороши, чем, вероятно, отчасти объясняется тот факт, что я в конечном итоге не стал физиком. Учителя химии, напротив, были замечательные, хотя как предмет химия меня никогда не захватывала по-настоящему. Поначалу математику я тоже не любил, но чем дольше я ей занимался, тем интереснее мне становилось — и отец всецело поддерживал мой интерес. Будучи по натуре философом, он помог мне увидеть мир через абстрактный объектив. В основе и математики, и философии лежит логика, вот почему мой отец так уважал математику. Он с радостью видел мой растущий интерес к этому предмету. Но помимо этого он всегда побуждал своих детей к поиску собственного пути — и собственного интересующего их предмета, каким бы он ни был.

В Пуй Чине и я, и другие учащиеся часто слышали рассказы о Сиу Юмтуне, который был на шесть лет старше меня и успел уже стать в школе легендой; Сиу прославился математическими успехами. Он получил самые высокие оценки и тестовые баллы в Гонконге и был хорошо известен. Наши пути пересеклись много лет спустя в США, и временами отношения между нами становились напряженными. Но в седьмом классе, когда жизнь для меня была много проще, а личные отношения много прозрачнее, дело обстояло совсем не так.

Школа Пуй Чин, основанная в 1889 г., располагается в Хоманьтине, который в то время был маленьким городком в западной части Коулуна, но с тех пор сильно урбанизировался. Добираться туда было несложно, и никто там, к счастью, уже не звал меня Грибком. Я выходил из дома каждое утро около 7:15 и шел на станцию железной дороги, где встречался с несколькими приятелями. Поездка до Коулуна на поезде занимала всего около 15 минут, и еще примерно столько же у нас уходило на путь пешком до школы.

Владела и управляла школой Пуй Чин баптистская церковь, и директор школы был видной фигурой в церковной иерархии, хотя я лично никогда не вникал особенно в религиозную сторону вещей. Занятия в школе начинались в 8:30. Как правило, у нас было несколько уроков с утра, обед в полдень, а затем еще пара уроков, которые заканчивались в 15:15. Поезд уходил ровно в 15:30, так что нам приходилось бежать из школы на станцию, в противном случае мы на него не успевали.

Привыкнуть и приспособиться к строгости академического климата Пуй Чина мне было нелегко, поскольку в моей предыдущей школе в Шатине учились в основном дети фермеров, намного проще относившиеся к академическим успехам. Новая школа была намного ближе к верхушке общества, и меня нередко дразнили за поношенную одежду и за объедки, которые я приносил на обед, вместо того чтобы нормально поесть в одном из близлежащих заведений.

В средних классах учитель был не слишком мной доволен, поскольку я много болтал во время уроков. Школа работала по четвертной системе, и в конце каждой четверти каждый учащийся должен был показать родителям замечания учителей и получить под ними подпись. «Любит разговаривать и вертеться» — так выглядела первая запись учителя обо мне. После второй четверти комментарии были аналогичны, а в третьей четверти я «немного улучшил поведение».

Первый год в новой школе я трудился довольно усердно, намного усерднее, чем привык, но такого усердия, очевидно, было недостаточно, чтобы удовлетворить учителей. Два предмета доставляли мне самые серьезные проблемы: музыка и физкультура. На уроках я пел отвратительно и никогда не попадал в ноты. Учитель еще усугублял и подчеркивал эту проблему — он часто ставил перед классом лучших и худших певцов и просил их петь. Мои соло нелегко было выносить: и слушателям, и особенно мне самому. Никто не хотел петь вместе со мной из опасения, что пострадают их собственные оценки заодно с моими.

Учитель не проявлял милосердия к моим музыкальным недостаткам. В те времена волосы у меня на голове, как правило, стояли дыбом, и как бы я ни старался, я был не в состоянии заставить их лежать аккуратно. «Вы видите, насколько этот мальчик ленив, — часто жаловался учитель музыки. — Он совершенно не умеет петь и ленится даже причесываться».

В первый год я завалил музыку, несмотря на все усилия научиться петь: каждую субботу я занимался с двоюродным братом, который был преподавателем игры на пианино. Мне пришлось пересдавать музыку летом, и на этот раз я ее сдал. Но в моем личном деле так и осталась красная отметка, символизирующая несданный зачет, — ни один учащийся не хотел бы иметь такую у себя.

Я получил также красную отметку (или две) по физкультуре. Я пробегал 50 метров за 9,5 секунды — это считалось медленно — и мог подтянуться только два раза. Я сумел больше 30 раз сделать подъем корпуса из положения лежа, но до 50, которые считались для нас нормой, все равно не дотягивал. Хвастаться в смысле результатов мне было нечем, но я старался, а это тоже кое-чего стоит.

В тот первый год математика меня особенно не заинтересовала, вероятно, потому, что в ней не было вызова. Нашей учительнице тогда едва исполнилось 20, и она вела себя с нами скорее как старшая сестра, чем как учитель. По неопытности ей трудно было оживить интерес к своему предмету. Однако через несколько лет, когда я сам стал учителем и с трудом осваивался в этой роли, я намного лучше понял ее и посочувствовал.

На второй год я почувствовал наконец вкус математики. У нас был очень сильный учитель, и преподавал он евклидову геометрию. Я с изумлением увидел, как далеко можно зайти и как много теорем можно доказать, если начать с пяти простых аксиом. По какой-то причине, которую я в то время не мог сформулировать, эта идея очень меня обрадовала, и я стал самостоятельно играть с этим подходом.

Я поставил перед собой следующий вопрос, который, как мне кажется, придумал сам: можно ли при помощи только линейки и циркуля построить единственный треугольник, если известны любые три величины из следующего набора — это могут быть длины сторон треугольника, величины углов, длины медиан (отрезков прямой, идущих от середины стороны к противоположной вершине) или длины биссектрис? И всегда ли такое построение возможно? Я очень быстро понял, что в этой задаче должно быть хотя бы одно исключение: зная величины всех трех углов, невозможно построить единственный треугольник. Существует бесконечное количество таких треугольников разных размеров, но с одинаковыми заданными углами. Так что задание в этом случае очевидно невыполнимо.

Все остальные варианты при этом работали, насколько я мог сказать, за исключением одного, который еще на некоторое время захватил мое внимание и интерес. Предположим, вам известна длина стороны треугольника, величина одного из углов и длина биссектрисы одного из углов. Можно ли построить соответствующий треугольник при помощи только циркуля и линейки? Я трудился над этой задачей большую часть года, но продвинулся мало. Я думал о ней в поезде и по дороге на станцию, но не мог доказать, что это действительно так. Хотя в какой-то степени это вызывало раздражение, одновременно неудача подстегивала мой интерес: мне очень хотелось выяснить, нарушается ли в этом случае сформулированное мной общее правило.

Среди моих одноклассников было несколько довольно хулиганистых ребят, которые с удовольствием третировали меня в обед или во время спортивных соревнований на открытом воздухе. Один упитанный мальчик, к примеру, имел отвратительную привычку стискивать мою руку так сильно, что в ней сначала покалывало, а потом рука начинала терять всякую чувствительность. Почему этот мальчик так делал, было не всегда понятно, но его пальцы оставляли на моей руке отметины. Единственное, пожалуй, что спасало меня от подобного нежелательного внимания, было то, что и он, и другие ребята знали, что я могу помочь им с математикой. Поэтому они старались поддерживать со мной хорошие отношения.

Однажды во время игры в футбол мяч прилетел мне в лицо с такой силой, что я едва не потерял сознание. Другим мальчикам это показалось бесконечно забавным. Они посмеялись надо мной тогда и смеялись во многих других ситуациях. В какой-то момент я так разозлился, что сказал: «Если вы такие великие, то вот задача, которую я сам придумал. Посмотрим, сможете ли вы ее решить». Я повторил им задачу про треугольник, с которой безуспешно боролся, и никто из них, конечно же, не смог ничего с ней сделать. Учитель математики, которому рассказали о задаче, тоже не смог ее решить.

Занятия в школе шли с понедельника по пятницу и по субботам до полудня. В субботу после уроков у меня оставалось немного времени перед поездом, и я часто проводил это время в книжном магазине в Коулуне. Я читал там книги по математике, поскольку покупать их мне было не на что. Однажды я обнаружил там книгу, в которой обсуждалась та самая задача, над которой я безуспешно трудился, — задача, которую, как мне казалось, я придумал сам. Я узнал, что решить ее невозможно, что принесло мне немалое облегчение. В книге приводилось полученное не так давно доказательство того, что невозможно построить один и только один треугольник, удовлетворяющий трем перечисленным условиям.

Я был в восторге: «моя задача» поставила в тупик других людей, и лишь недавно удалось показать, что она не имеет решения. Я понял также, что эта задача аналогична задаче, известной уже много столетий: можно ли разделить угол на три равные части при помощи только линейки и циркуля (так называемая задача о трисекции угла)? Нет, нельзя. Невозможно решить и другую давнюю задачу — найти так называемую квадратуру круга, то есть построить квадрат с площадью, равной площади заданного круга, при помощи все тех же двух инструментов. Я с немалой гордостью понял, что моя задача относится к той же категории, что и две эти классические задачи. Тот факт, что я не смог ее решить, не был признаком поражения. Напротив, он ставил меня в один ряд с известными и даже великими людьми.

Весь этот долгий рассказ призван всего лишь показать, что на второй год учебы в Пуй Чине я с удовольствием занимался математикой и демонстрировал неплохие успехи, хотя музыка мне по-прежнему не давалась, да и с английским языком приходилось сражаться. Китайскую литературу у нас преподавала мисс Пун — молодая женщина лет примерно 22. Она была очень строгой и не давала никому спуску. Я до сих пор помню, какие остроконечные очки она носила в то время. Много лет спустя, когда я случайно встретил ее, подобных очков на ней не было. Я спросил, почему она с такой строгостью к нам относилась, и она сказала, что наша школа славилась тем, что в нее брали непослушных детей, особенно мальчиков. Ей казалось, что такие острые углы на очках помогут ей слегка припугнуть непослушных детей.

В том году президент школы обратился к учащимся на общем собрании. Когда он вышел на подиум, дети так шумели, что говорить было невозможно. Он поругал нас за неуважительное поведение и велел учителям навести порядок. К тому же многие учащиеся, добавил он, не носят галстуков вопреки освященной временем школьной традиции. Ко мне это замечание в тот момент относилось — и этот факт отметили и мой учитель, и «классная руководительница» мисс Пун. Я был в стандартной школьной форме, но без галстука, хотя у меня было тому некоторое законное оправдание: мое дыхательное горло (или трахея) имело диаметр вчетверо меньше обычного. Галстук на шее дополнительно затруднял мне дыхание, поэтому я обычно надевал его перед самым началом уроков. В тот день, однако, поезд опоздал, и мне пришлось бежать со станции; галстук был у меня в кармане, и у меня просто не было возможности надеть его перед собранием. После выговора президента я начал поспешно завязывать галстук, но было уже поздно.

Мисс Пун вызвала меня к себе на разговор после уроков. Она сказала, что я буду наказан за нарушение формы одежды. За каждое нарушение в школе начислялись штрафные баллы, и я должен был получить два таких балла за отсутствие галстука, каковое мисс Пун сочла серьезным оскорблением президенту и признаком неуважения ко всему ученому сообществу. Тех, у кого набиралось девять баллов, навсегда исключали из школы. Еще она сказала, что пошлет моему отцу сообщение об этом происшествии, и я знал, что ни к чему хорошему это не приведет. Неминуемое наказание вызвало у меня слезы, поскольку я не знал, к каким еще неприятностям это может привести.

Пока я рыдал, мисс Пун смотрела на меня так, будто никогда прежде по-настоящему не замечала. Пока я ожидал «приговора» и не мог больше ни о чем думать, она застала меня врасплох вопросом о том, почему я так плохо одет. Я сказал, что у меня больше ничего нет. После этого она посмотрела на то, какой я худенький и бледный, и подумала, что я, возможно, недоедаю. Она спросила, как я питаюсь. Когда я рассказал ей, чего и сколько съедаю обычно за день, она сказала: «Твой отец профессор, а у тебя не хватает одежды и еды?» После того, как я рассказал немного подробнее о наших обстоятельствах, она проявила ко мне большое сочувствие и даже дала мне немного сухого молока и другой еды, чтобы я мог чуть пополнить свой жалкий рацион.

Этот случай стал для меня своеобразным поворотным пунктом. Я был тронут ее добротой; за все годы, сколько я помню, я почти не встречал подобного отношения со стороны учителей или других работников школы. Я решил, что не должен подвести мисс Пун. Поэтому я поклялся лучше учиться и выполнил свою клятву, чем бесконечно обрадовал отца. С этого момента второй год моей учебы пошел вполне успешно. Помимо растущего интереса к математике я вплотную занялся элементарной физикой.

Несмотря на мою решимость, третий год в Пуй Чине оказался катастрофическим по причинам, которые от меня никак не зависели. Моя вторая по старшинству сестра Шинху, учившаяся в старших классах в Макао, вернулась домой серьезно больная. Мама все бросила, чтобы за ней ухаживать, но Шинху, к несчастью, становилось все хуже и хуже, и сестра умерла в возрасте 19 лет в сентябре 1962 г., сразу после начала учебного года. Такое трагическое развитие событий потрясло и глубоко опечалило нас всех. Я впервые в жизни видел, как папа плачет, и это меня шокировало. Одновременно я, тоже впервые в жизни, испытывал чувство потери.

Но это было лишь началом наших бед. Отец в то время возглавлял программы по философии, истории и литературе Китая в (ныне не существующем) Гонконгском колледже — школе, которую он основал вместе с человеком по имени Чань Шукуй, который был президентом колледжа. Казалось, что карьера отца развивается хорошо: он только что закончил писать книгу о западной философии и собирался начать другую, о китайской философии. Но возникли различные сложности, связанные отчасти с тем, что Гонконг был очень сложным местом. В то время он был населен большим числом беженцев, в число которых входила и наша семья, и значительным числом шпионов из материкового Китая, с Тайваня, из США и Великобритании. Отец рассказывал, что тайваньское правительство делало руководству Гонконгского колледжа весьма своеобразные предложения. Тайваньские чиновники заверяли таких людей, как Чань, что после захвата Китая — а эту перспективу они считали неизбежной — ему достанется непыльная государственная должность, например мэра какого-нибудь городка в материковой части страны, при условии, что он разрешит шпионам беспрепятственно внедряться в колледж.

Хотя отец был категорически против этого предложения, Чань, как он мне сказал, не прочь был его принять. Чань пытался избавиться от отца, чтобы его место мог занять кто-нибудь настроенный более позитивно по отношению к тайваньскому предложению. Условия контракта моего отца не позволили бы Чаню уволить его просто так, но отец решил в знак протеста сам подать в отставку, поскольку перестал уважать принципы руководителя школы.

Отец оставил работу в ноябре 1962 г. Примерно в то же время он потерял должность преподавателя в колледже Чун Чи из-за близких отношений с главой колледжа Лин Даояном, который вот-вот должен был лишиться этого руководящего поста. В результате такого оборота событий доходы нашей семьи резко упали. Неприятности с работой вкупе с недавней смертью дочери ввергли отца в глубокую депрессию.

Примерно через два месяца, во время празднования китайского Нового года, отец заболел. Он чувствовал себя так плохо, что не мог спать по ночам. Мы считали, что причиной его болезни была съеденная накануне порция крабов, возможно, испорченная. Не исключено, что испорченные крабы действительно были одним из факторов, повлиявших на его состояние, но оказалось, что со здоровьем у отца были более серьезные проблемы, о которых еще только предстояло узнать. Поскольку денег у нас тогда было очень мало, он пытался лечиться недорогими китайскими травками и снадобьями. Ничего не помогало, и здоровье его продолжало ухудшаться. Мама попыталась обратиться за помощью к своему младшему брату, который разбогател, открыв успешную частную католическую среднюю школу, — к тому самому брату, которого мой отец великодушно поддерживал много лет назад. Мама попыталась занять у него денег, чтобы обеспечить отцу более качественную медицинскую помощь, но брат отказал ей в помощи.

Моя мать была гордой женщиной и ненавидела о чем-то просить, но тогда она в отчаянных попытках помочь мужу обращалась за помощью ко всем, к кому только могла. В апреле 1963 г. несколько учеников отца скинулись, чтобы отправить его в больницу, где практиковали западные врачи. Вскоре после этого мы узнали, что он страдает от интоксикации, вызванной раком почки. Отец лег в больницу на лечение, хотя финансово мы не могли себе этого позволить. Через пару недель он уже не мог разговаривать. Вид этого мудрого и красноречивого человека, лишенного способности говорить, разрывал мне сердце.

Я часто посещал отца в больнице, хотя добираться до нее из школы приходилось долго и трудно, с множеством пересадок. Когда положение отца стало отчаянным, один из его учеников устроил нас в гостиницу неподалеку, чтобы нам не приходилось далеко ездить к нему. Мы все тогда впервые оказались в гостинице, хотя это, безусловно, не было поводом для радости. Однажды июньским вечером, забежав ненадолго в гостиницу, я вернулся в больницу и застал маму в слезах. Мне не нужно было ее спрашивать, что случилось, — один взгляд на ее лицо сказал мне все.

Мой чудесный, поразительный отец — благородный ученый, ставивший ученость и честь превыше всего остального, — только что умер. Вся семья была убита горем. На наш дом как будто обрушилось землетрясение, мгновенно разрушив фундамент, обрушив верхние этажи и оставив после себя кучу обломков. Все внезапно и необратимо изменилось — и, можно даже не говорить, изменилось к худшему. Жизнь в том виде, какой знала ее наша семья, внезапно подошла к концу, и мы представления не имели, что за этим последует.

Отправить