В восьмом классе настала пора галстуков и надраенных ботинок. Первым в галстуке в школу пришел Славка Кисин – в красном с косыми золотистыми полосками, на ногах – роскошные ботинки на платформе с квадратными носами, начищенные до зеркального блеска. Киска был самым низеньким в классе и отчаянно комплексовал из-за этого. Эта странная обувь, входившая тогда в моду, была ему кстати. Ботинки Киска доставал у спекулянтов, выбирая самую огромную платформу из всех возможных, что, должно быть, создавало сложности при ходьбе, зато возвышало его над основным конкурентом – Сашкой Таварьяном, или Тывкой, который был на два сантиметра выше Киски и в физкультурной шеренге стоял предпоследним. Оба были влюблены в Каринку, отвергавшую их ухаживания вежливо, но непреклонно.

Однажды, войдя в класс, мы застали Киску забившимся в угол. Он сидел на корточках и горько плакал. Девчонки бросились его утешать и с трудом выбили признание, что Евдаков, позавидовавший Кискиному галстуку, обозвал Киску жидом.

В стране процветал бытовой антисемитизм, но у нас в школе такой проблемы не существовало, национальность одноклассников не обсуждалась. То, что Киска или Аня Блох – евреи, все, естественно, знали, равно как и то, что Тывка и Каринка – армяне, Кот – украинец, а Шоха – табасаранка (это мы узнали от нее самой, о существовании такой маленькой кавказской национальности никто и понятия не имел). Услышав такое про Евдака, все рассвирепели. Прямо в классе на перемене было устроено экстренное собрание, которое растянулось на весь последующий урок литературы. Словесница вызвалась быть арбитром. Евдака заставили выйти к доске. Девчонки взывали к его совести, кто-то из них даже вспомнил Освенцим. Евдак, красный как свёкла, стоял, уставившись в пол, нервно сжимая и разжимая кулаки. Я не выдержал, перебил очередного оратора:

– Если бы ты назвал его сволочью, падлой, гадом, засранцем, сукой…

Сидевшая на первой парте Ирка подавилась смешком и уткнула голову в ладони, учительница прервала меня в середине перечня:

– Алешковский, прекрати немедленно.

Я заткнулся, поняв, что переборщил, и посмотрел назад. Киска сидел на последней парте, его глаза были полны слез. Поймав мой сочувственный взгляд, он отвернулся.

И тут Евдак не выдержал. Он сделал неуверенный шаг вперед, потом отступил назад, сцепил и расцепил руки, вскинул их вверх, словно они ему мешали, и как-то сипло, сквозь силу, выговорил: “Простите меня, я не хотел, Киска, прости меня”. По щекам его потекли слезы. Евдак шмыгнул носом, вытер лицо рукавом и вдруг рванул из класса. Инцидент был исчерпан. Вскоре они помирились. Больше подобных инцидентов в классе не случалось, да и в школе ничего подобного я не припомню.

Отец у Киски был полковником милиции, начальником криминалистической лаборатории. Вскоре после этой истории он пришел к нам и рассказал, как работают современные Шерлоки Холмсы. Никакого морфия, хандры и игры на скрипке. Вся работа происходит в лабораториях, где скрупулезно исследуют частички материалов, оставленных на месте преступления. Особо тяжкое убийство было раскрыто благодаря анализу состава кирпича, которым преступник проломил голову жертве. Редкие примеси в глине привели к маленькому заводику в Подмосковье, где убийца и работал. Он завернул кирпич в полотенце, положил в портфель, принес на место встречи и укокошил им соперника, с которым не поделил женщину. В портфеле, кстати, тоже нашли микроскопические остатки того кирпича. Кискин отец захватил с собой еще какой-то череп с дыркой от пули в лобной части, который все с интересом рассматривали. Сам я нагляделся черепов в экспедициях. Однажды под Москвой, на станции “Железнодорожной”, после того как курган был раскопан, а погребение расчищено, зарисовано и сфотографировано, рабочие стали играть черепом давно почившего вятича в футбол, за что им сильно влетело от разгневанной мамы.

Криминалистическая лекция на время повысила Кискин авторитет, но вскоре забылась. Тогда он, умевший находить знакомых за пределами школы, принялся приторговывать всем чем мог. Начал он с иностранных моделей машинок “Корки-тойз”. Иностранные машины на улицах Москвы были редкостью, каждую провожали взглядом. Мальчишки в школе бредили иномарками, обсуждали увиденные во французских комедиях “ситроены”, “рено”, “тальбо” и итальянские “лянчии”. Марик Тауберт уверял, что “ренаульт” и “пеужот” (он так и произносил) куда круче огромных американских лимузинов, годных только для медленной езды, потому что их заносит на поворотах. С ним, понятно, спорили, но переубедить упертого франкофила было невозможно. У него в коллекции была красная гоночная “рено” небесной красоты, но ни менять, ни продавать ее Марик не хотел и страшно кичился своей машинкой. Модели, как, впрочем, и всё забугорное барахло, пользовались повышенным спросом, их собирали даже взрослые. Ими менялись, ставили на комоды вместо вышедших из моды белых мраморных слоников, прежде считавшихся символом благополучия. Машинки продавались в магазине “Игрушки” на Кутузовском, но до прилавка доходили редко, вероятно, только в день завоза. Их, как и всё, на чем можно было нагреть руки, скупали оптом деловые люди. Киска завел связи среди крутившихся около прилавка жучков и стал перепродавать машинки втридорога. Помню, он вертит в руках длинную синюю с отливом машинку “вольво”, катает ее по подоконнику в туалете, она идет плавно, чуть приседая на рессорах. Вдруг Киска перестает ее катать, смотрит на модель любовно и произносит: “Такая же точно будет у меня, и с личным шофером!”

Накопив стартовый капитал, Киска перешел на розничную торговлю американскими сигаретами. Сигареты тогда продавали в буфетах ЦК КПСС, где они стоили не дороже пачки “Столичных” или ароматизированного “Золотого руна”, от которого першило в горле. От сигарет Киска перешел к дискам и джинсам, терся после уроков на толкучке около комиссионного магазина на Беговой, где все “основные” его знали и здоровались за руку. Верховодили там дядьки лет за пятьдесят. Они спокойно курили, переговариваясь с нарядом милиции, их не трогали. Похоже, именно они и наводили ментов на молодых залетных, которых беспощадно вязали и отвозили в каталажку. Раз в неделю менты устраивали облаву и вязали и продавцов и покупателей, не трогая, естественно, “основных”, плативших им за защиту. Киску, насколько мне известно, при облавах не свинтили ни разу. Толкучка там была знатная. Покупатели сновали туда-сюда, разыскивая продавцов с нужным товаром. Если покупали джинсы или другую одежду, мерить шли прямо за угол. Страна, жившая за железным занавесом, открывала капиталистический мир.

Поискав в интернете “джинсы в СССР”, я случайно натолкнулся на некий сонник. Вот что там было написано: “Видеть во сне джинсы означает, что наяву обстоятельства сложатся таким образом, какой для вас не совсем желателен, но, чтобы не усугубить ситуацию, вы должны твердо стоять на своей позиции, как бы трудно это ни было”. Почему-то я уверен, что составитель сонника в молодости посещал толкучку на Беговой и мерил джинсы за углом, озираясь по сторонам, чтобы не попасть в милицейскую облаву.

По окончании школы Киска принялся фарцевать уже по-крупному. Перешел, как говорили, на бриллианты, был задержан где-то в подземном переходе на Горького и доставлен в милицию, откуда его вытащил отец. Полковник пришел в отделение в форме и поклялся партбилетом, что выбьет из сына всю эту “американскую бизнес-дурь”. Киска бизнес не бросил, но подстраховался – женился на итальянке и получил паспорт, став Венчеслао Манджелли. В начале Перестройки он вернулся в Москву, занялся оптовой торговлей овощами и открыл два итальянских ресторана, в которых никто из нас не бывал. Несколько раз он появлялся в старой школьной компании, но вскоре сгинул окончательно. Разбогател ли он, как мечтал, сломав устои отца-милиционера и мамы-учительницы? Везет ли его в роскошном синем “вольво” личный шофер? Этого я не знаю, как не знаю и того, носит ли он по-прежнему уродливые ботинки на огромной платформе или предпочитает удобные итальянские туфли на кожаной подошве.

Класса с восьмого мы начинали мечтать о длинных волосах, которые носить в школе строго запрещалось, а за американские джинсы готовы были пойти на преступление – продать если не мать и бабушку, то антикварную безделушку с полки или старинную книгу, стоившую в наших глазах куда дешевле вожделенных штанов из грубой ткани. Существовало негласное правило: если ты вдруг становился счастливым обладателем жвачки, то немедленно тащил пачку-другую в класс и раздавал ее товарищам, иногда деля пластинку пополам, чтобы досталось всем. Но не всё зарубежное барахло имело в наших глазах одинаковую цену. Кот, например, похвалялся алюминиевой расческой в виде реактивного самолета, сделанной во Вьетнаме из сбитого американского “Фантома”. Сувенир привезла из Ханоя его мама – член делегации ЦК ВЛКСМ. Самолетик-расческа не произвел на одноклассников впечатления. Вьетнам не считался модной страной, а безделушка походила на самоделку, выточенную на зоне или в кустарной мастерской, – такими торговали на Тишинском рынке. Желчный Евдак еще спросил, долго ли Кот отмывал с алюминия кровь сбитого летчика? Тот надулся и долго с ним не разговаривал. Недоступный мир вестернов и хиппарей из Вудстока казался нам подобием рая. Помню, Курдя объясняла нам, что маме пришлось жить в США, потому что у нее больные почки и ей необходимо каждый день есть арбуз, а в Америке их можно покупать круглый год. Такое оправдание звучало, мягко говоря, странно, потому, наверное, и запомнилось.

В восьмом классе мы стали, наконец, интересоваться девчонками. Тогда-то и началась “галстучная” эпидемия. Все родные и близкие начали привозить их мне из заграничных поездок: темно-синий с лошадками (самый главный!) из Италии от бабки, бордовый с лилиями откуда-то привез дед, ярко-оранжевый с желтыми кирпичиками из Польши подарил мне папин друг дядя Федя Варпаховский. Его я надел лишь раз, и был награжден хихиканьем одноклассниц. Он провисел в шкафу много лет вместе со всей коллекцией, пока она не потерялась при очередном переезде, а может, просто за ненадобностью была отправлена в мусорное ведро. Единственный галстук, который у меня сегодня есть, подарили мне в Лондоне. “Возьмите, Петя, это дорогой и практически вечный галстук. Пусть будет на всякий случай”, – сказал тогда немолодой русский эмигрант, стремившийся выглядеть английским джентльменом.

Не помню, чтобы когда-либо его надевал.

В восьмом же классе я купил черный обувной крем и стал чистить ботинки! Надраивал их щеткой, проходился бархоткой, потом мыл с мылом перепачканные руки и отправлялся в кино или в бар. Швед и Щука стали ходить по барам и брали меня с собой.

В знаменитую “Адриатику” на Староконюшенном было невозможно попасть из-за длинной очереди, поэтому мы шли в полупустой “Валдай” на Новом Арбате, заказывали пунш за пятьдесят шесть копеек, тянули сладкую жидкость из трубочки, курили и глазели по сторонам. Иногда, правда, наведывались в “Октобер”, как его называли хиппари, – бар в кинотеатре “Октябрь” на том же Новом Арбате. Там часто сидел Санюля. Заметив нас, он всегда отворачивался, не желая знаться с не вписанными в хипповскую систему. Санюля был в школе заметной личностью, с ним не брезговали перекинуться словечком даже выпускники. Жил он на “Аэропорте” и поддерживал образ крутого хиппаря. Он принципиально носил длинные волосы, но, чтобы не привлекать внимания учителей, зачесывал их пятерней за уши и прятал в ворот водолазки, скрывая запретную длину. Как-то раз я застал его в туалете, где Санюля “резал вены” – проводил лезвием бритвы по запястью, слегка рассекая кожу и продвигаясь всё выше, от запястья к локтевому сгибу. Каждый порез он аккуратно зализывал и следом делал новый. На мой недоуменный вопрос, зачем он это делает, Санюля не ответил и продолжил свое сумасшедшее занятие. Шрамы от порезов должны были засвидетельствовать в компании крутость их обладателя, якобы пускавшего себе кровь после приема эфедрина. Это я понял много позже, увидав настоящего эфедринщика с рукой, исполосованной так, словно ее пожевал небольшой крокодил.

Наркоманом Санюля не был, это я понимал еще в школе, но борьба за “хайр” тянула на поступок. Он-то и был типичный “мальчик-нет”, как однажды в сердцах назвала нас Анна Корниловна. Такое “отрицалово” в нашей среде не оставалось незамеченным.

Мы ходили по барам, иногда перекидывались словечком-другим с такими же молокососами, но в основном коротали время втроем. В “систему” мы не стремились, лишь хотели походить на стильных чуваков-хиппарей. Как-то вечером, переходя из “Октобера” в “Валдай”, мы пересеклись с двумя сильно обдолбанными парнями, которые предложили нам “зависнуть на флэту”: “Герлы есть, Рой Роджерс, трутся!”

Придется, наверное, объяснить, что имелось в виду. Девочки предназначались понятно для чего – для того, к чему мы не были тогда готовы. Их суперклевость подтверждало наличие джинсов “Рой Роджерс”, причем не самостроков или индийских “техасов”, а фирменных, материал которых вытирался, как полагалось настоящей фирме!

Предложение мы вежливо отклонили и пошли в “Валдай”, где, кстати, настоящая хиппня никогда не собиралась.

Еще одним нашим местом была “Птичка”, или бар “Аист” на “Динамо”. На втором этаже у стойки там подавали всё тот же пунш и страшные советские коктейли – “Шампань-коблер” и “Таран”. “Шампань-коблер” в “Птичке” делали, смешивая вишневый сок с шампанским и коньяком. Чтобы закосеть, надо было выпить три или четыре бокала, на что у нас никогда не хватало денег. А вот “Таран” был куда круче: капелька лимонного сока, ликер “Абрикотин” (приторно-сладкое пойло с красителем), коньяк, портвейн “777” или “Стрелецкая горькая настойка” и две вишенки из компота. Рубль пять копеек. “Два «Тарана» – и в школу не пойдем”, – как говорили мы в те годы (или, если вспомнить нашу со Шведом любимую игру – цитировать по любому случаю “Трех мушкетеров”: “Как говаривали мы при покойном кардинале”).

Впрочем, наскрести два рубля удавалось редко. Мы больше ударяли по пуншу и гордо сидели “наподобие пуделя” (любимое выражение моего деда, почерпнутое у Лескова), покуривая ворованные у Щукиной бабки “Столичные”. К слову, Щука был среди нас самым богатым, папа-внешторговец постоянно подкидывал ему денег, и Щука не жмотился – гулял на все. Когда же я неожиданно оказался обладателем пятерки, мы отправились в знаменитую “Метлу”, или “Метелицу” на Новом Арбате. Там собиралась крутая публика. Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, мы подошли к барной стойке. На мне был школьный пиджак и комсомольский значок, который я приколол для солидности. Грудастая барменша, склонившаяся над стойкой, как героиня Феллини, заметила значок на лацкане и по-доброму посоветовала: “Ты бы присел в уголке потемнее, тут облавы бывают, не светись, дорогой”.

Я немедленно ретировался. Расплатился с ней тогда Швед, Щука на всякий случай ушел со мной в тень. Мы быстро выпили по коктейлю и свалили, а потом долго шлялись по центру, глазели на огни недоступных ресторанов и дошли аж до Белорусского вокзала.

Как-то раз я пришел в школу в любимом галстуке с лошадками. Кончилось это плачевно. На перемене перед уроком рисования нас облепили “бэшки” и принялись наперебой рассказывать, что пришел новый учитель – бородатый, злобный и очень грубый. Перчику, передавшему записку на соседний ряд, он вкатил такой подзатыльник, что тот едва не заплакал, а Лену Губер чуть не ткнул носом в рисунок, но перед самой партой руку с ее затылка всё же убрал.

Понятно, что надо было проверить новенького “на слабо”. Я подбежал к нему этаким щеголем, в белой рубашке с галстуком, и, затормозив прямо перед его грудью, нагло спросил:

– Дяденька, а как вас зовут?

Он на секунду опешил, потом отступил на шаг, отстранил кого-то, стоявшего на пути, сделал по-боксерски шаг навстречу и коротким точным ударом снизу всадил мне кулак в подбородок.

– Вот так меня зовут! – сказал он тихо и очень зло.

Я отлетел к противоположной стенке класса, больно ударился затылком о батарею и сполз на пол.

– Вон, и чтобы на моих уроках я тебя больше не видел! – глаза его сверкали, он едва сдерживался, чтобы не броситься на меня и не добить прямо тут, перед всеми. Затем он как-то хмыкнул и отвернулся к окну. Тут зазвенел звонок на урок, и мои напуганные одноклассники поспешили занять места за партами. Я встал, стараясь идти прямо, хотя голова сильно кружилась, вышел и направился к туалету. Рот был полон крови. Краем глаза я засек Киску, свинтившего за мной следом и припустившего по лестнице куда-то вниз. Сильно саднило затылок, челюсть онемела, но боли не было. Склонившись над краном, я подставил рот под холодную струю. Стоял и думал, что будет дальше, в полной уверенности, что меня выгонят из школы.

И тут за плечом возник наш завуч Исаак Соломонович.

– Что случилось, Алешковский? – спросил он, заглядывая через плечо в раковину со сгустками крови.

– Нисево фтрафного, поскользнувся, упав, – прошепелявил я.

Завуч аккуратно взял меня за подбородок, осмотрел вздувающийся желвак.

– Зубы целы?

– Ага, – радостно отрапортовал я, – профто уфыбся.

– Хорошо, иди домой, я тебя отпускаю. Может, надо к врачу?

– Не-е, пройдет, – заявил я гордо, – не впервой. И тут заметил Киску, заглядывавшего в туалет, это он позвал завуча.

Учитель рисования, имени которого я так и не узнал, по всей видимости художник, пришедший в школу от нужды, был немедленно уволен, и больше его мы не видели.

Как выяснилось, кроме Киски, вслед за мной в коридор прошмыгнула Маринка Смирнова, ради которой я в ту пору чистил ботинки и надевал галстуки. Мы вышли на улицу. Стоял теплый май. Отправились куда глаза глядят, перешли мост и оказались на Ваганьковском кладбище. Маринка время от времени трогала вздувшийся желвак на моей челюсти и спрашивала, сильно ли болит. Я, конечно, отвечал, что это пустяки, и что-то заливал ей, почти перестав шепелявить. Мы даже попытались поцеловаться, но мне это не очень удалось: щека болела, а губы сильно распухли. Я обнял ее за плечо, и мы долго бродили среди могил под старыми кладбищенскими деревьями, на которых только начинали распускаться клейкие листочки.

В девятом классе мода на галстуки прошла. Надеть галстук снова мне пришлось только на выпускной и на вступительные в университет – так полагалось. Кстати, походы по барам тоже прекратились, они нам наскучили. Швед перешел в физико-математическую школу, и поговорить о книгах, которые я уже читал запоем, стало не с кем.