В том же году, в июле, мама взяла меня в экспедицию в Пронск. Этот древний город расположен на рязанских холмах, отсеченных от плоского противоположного берега змеящейся Проней. Проня – река спокойная, томная и разительно отличается от стремительной многоводной Оки, в которую впадает. Здесь водятся раки и некрупная рыба, которую я даже однажды ловил на удочку, взятую у одного местного паренька. В тот год река показалась мне широкой, хотя в следующем июле на раскопках курганов у села Маклаково я спокойно переходил ее вброд, и вода лишь в одном месте доходила мне до груди. Средневековый город на высоком левом берегу Прони близ впадения в нее реки Пралии был дотла спален монгольскими войсками 16–17 декабря 1237 года. Остатки этой трагедии и раскапывала экспедиция Исторического музея под руководством маминой начальницы Майи Васильевны Фехнер. Копали на пустыре, со времен монгольского разорения здесь никто больше не селился – редкая удача для археологов.

Райцентр, имевший статус рабочего поселка, по всем показателям не дотягивал до настоящего города, хотя была там и центральная площадь с огромным собором, и главная улица со школой номер один, и несколько разновременных кирпичных зданий, в которых еще угадывались купеческие лавки прошлых времен. Основное население жило в частных домах, улочки расползались от площади на холме вниз по склонам, как щупальца огромного осьминога. Школа номер один была окружена одичавшим яблоневым садом, где росли чудо-гибриды самого Мичурина, жившего некоторое время в этих краях. Яблоки вырастали огромных размеров, но крепкие, не прокусить, и абсолютно невкусные, что я, пытавшийся поживиться на дармовщинку, отлично запомнил. Экспедиция встала на постой в другой школе, номер два, располагавшейся неподалеку от раскопа, а столовались мы у Александры Константиновны Заикиной. Здесь, в ее усадьбе под горой, жили Майя Васильевна и ее заместительница Валентина Альфредовна Мальм. Мама, как молодая сотрудница, была на подхвате, то есть не вылезала из раскопа, вела полевой дневник и следила, чтобы рабочие копали, аккуратно срезая почву зачисткой, а не рыли бездумно на штык, что грозило уничтожить ценные находки. Усадьба потомственной прончанки Заикиной представляла собой прямоугольную крепость: главный дом стоял на маленькой земляной террасе, у подножия огромного холма. За домом начинался сад и непролазные колючие кусты, а дальше шел новый крутой склон. К стене дома, выходившей на улицу, примыкал забор из крепких полубревен – настоящий средневековый заплот с воротами под двускатной крышей, в которых была сделана калитка. Линию ворот продолжал длинный сарай, в нем жили козы, старая лохматая собака и куры, предводительствуемые огромным трехцветным петухом. К сараю был пристроен дровник, образовывавший третью стену усадьбы, а напротив него стояла маленькая избушка – здесь-то и жили ученые дамы. Избушка предназначалась для детей хозяйки, давно сбежавших из Пронска в Ленинград. Они сюда не приезжали, предпочитая сырой и холодный невский климат родной южной жаре. Калитка возле избушки вела в сад, а рядом с ней, замыкая круговую оборону, возвышался вечно закрытый сенной сарай, двери его были подперты тяжелыми тележными колесами. Внутри крепости находился маленький уютный двор. Открытая веранда с длинным столом, прилепившаяся к главному дому, была местом наших ежедневных трапез. Ворота в заикинскую усадьбу, собранные из тесаных топором плах, были заперты снаружи на огромный амбарный замок и при мне ни разу не открывались. Зато с улицы чего только на них не висело. Кованые гвозди, ржавые подковы, старинная дверная петля-жиковина в виде обоюдоострого топора, кусок выломанной где-то решетки, какой-то кронштейн и половинка дверной личины соседствовали с приколоченными к забору консервными банками и шайбами, гнутыми трубками от холодильника и подошвой сапога. Местные считали старуху ведьмой, а мальчишки наколачивали на ее ворота железяки. Заикина на соседей внимания не обращала, железяки не снимала, чем, вероятно, их только больше бесила. К слову, Заикина была членом партии и даже поработала народным заседателем, за что в Пронске одни ее недолюбливали, а другие очень уважали. К своей общественной должности она относилась со всей серьезностью, всегда вникала в подробности дела и многих сумела спасти от тюрьмы.

Ходили мы через воротную калитку, она открывалась, если потянуть за тяжелое медное кольцо, и я, начитавшийся к тому времени исторических романов, воображал себя то в замке, то в хижине американского траппера, так интересно было устроено это необычное пространство. Александра Константиновна, грузная и величественная старуха, давно вышедшая на пенсию, готовила нам еду, с нами же и обедала, и всегда что-нибудь рассказывала. Заикина интересовалась местной историей и знала о пронской земле всё. Собственно говоря, Майю Васильевну, приезжавшую в Пронск на разведку, направили к Заикиной как к главному краеведу. Одинокая старуха была счастлива помочь, напоила собеседницу чаем со своим знаменитым кисло-сладким яблочным мармеладом. Женщины понравились друг другу, подружились, и Александра Константиновна предложила кров и стол от чистого сердца, нисколько не рассчитывая на приработок. Вот в этот дом-убежище я и принес целую майку мичуринских яблок, желая накормить экспедицию. Заикина оглядела огромные плоды командирским взглядом и приказала:

– Сбрось под горку. В школьном саду нарвал?

– Да, там на школе доска Мичурину висит.

– Он все местные сорта испортил, хорошего яблока днем с огнем не сыщешь. Чистый вредитель был, а не садовод. Хочешь яблок – иди в мой сад, штрифель еще не поспел, а белый налив ешь на здоровье.

Яблоки я выкинул, белого налива наелся до отвала, а потом услышал историю о том, как Александра Константиновна чуть не угодила на Колыму. После войны, когда какой-то ретивый местный начальник решил взорвать пронский собор, Заикина, знавшая его еще мальчишкой, пришла к нему в кабинет, заглянула ему в глаза и заявила, что “разорять нашу историю” не позволит. Начальник написал на нее донос в область, ее таскали на проработки, но не посадили. Видимо, кто-то наверху заступился, как она сама объяснила.

– Впрочем, по молодости и мы много чего натворили… Теперь стыдно вспоминать, как зерно забирали, последнее гребли, всё подчистую изымали.

Студентка МАРХИ, чертившая в экспедиции планы раскопа, на мой вопрос, что значит “раскулачивать”, рассказала мне о раскулачивании, и о повальном сносе церквей, и о Колыме, куда ссылали заключенных. В выходной мы отправились на мельницу, точнее, на омут, от нее оставшийся, где было отлично купаться. Две девушки-архитекторши, два московских студента, за ними ухлестывавших, и я. На прогулке девушки снова заговорили о том, что большевики творили в деревне. От них я впервые услышал, как людей насильно сгоняли в колхозы, экспроприируя нажитое, а объявленных кулаками расстреливали или в лучшем случае отправляли этапом в глухую сибирскую тайгу. После их рассказов мне стало понятно, о чем вчера сожалела Александра Константиновна.

Мы долго купались в мельничном омуте, загорали на песчаном берегу, и я всё высматривал в темной воде большую рыбу, но так ничего и не увидел. Зато на обратном пути я нашел ее в воде у самого берега, огромную, килограмма два, если не больше, и, как мне показалось, еще живую. Девушки уговаривали меня бросить ее, но я дотащил рыбину до заикинского дома и положил на поленницу. Не успел я позвать Александру Константиновну и похвастаться добычей, как ее огромный кот мгновенно спикировал на добычу с крыши сарая, свалил на землю и пометил, прокусив много раз от головы до хвоста. Стало понятно, что нам она уже не достанется. Кот рвал рыбу молча и остервенело, а я ничего не мог поделать.

– Брось, она уже протухла, – успокоила меня Александра Константиновна, – такую, наверное, и в голод бы есть не стали.

Она налила нам щей, и мы принялись за еду, поглядывая на обезумевшего от привалившего счастья котяру. Объевшийся кот, с трудом передвигая лапами, дотащился до деревянного настила у сарая, повалился на бок, закатил глаза и задышал тяжело-тяжело, как больной с высокой температурой.

– Он же помирает! – не выдержал я.

– Как же, – усмехнулась Заикина, – держи карман шире! Зато теперь три дня еды не попросит!

И как в воду глядела. Кот лежал на настиле до глубокой ночи без движения, а потом исчез и не появлялся три дня, а когда появился, выглядел как прежде, лохматым и упитанным, и первым делом ткнулся в свою миску. Заикина уверяла, что хорошо понимает животных. Зимой, уезжая к детям на месяц-полтора, она приносила козам сено, ставила воду в ведрах, насыпала курам зерно, а коту оставляла тушенку и соленую рыбу в огромной миске. “Соседи уверены, что я колдую. Глупые они. Главное – заглянуть животным в глаза и сказать: дети мои, я уезжаю и вернусь через месяц. Ешьте экономно, вам должно хватить. Тогда они всё понимают. Я возвращаюсь, а у них еще не всё и подъедено. Так-то!” Рассказывая это, Александра Константиновна вовсе не выглядела вруньей. Наверное, она просто заглянула каждому из нас в глаза.

Пробраться в крепость в отсутствие хозяйки было невозможно, да никто и не стал бы присматривать за ее живностью. Когда она возвращалась из своих ленинградских поездок, железного хлама на воротах только прибавлялось, видимо, железо оберегало суеверных прончан от одинокой ведьмы-коммунистки. Нигде в этнографической литературе мне такой способ обезопасить себя от сглаза не встречался, так что фиксирую его на всякий случай, вдруг кому пригодится.

Мы тогда хорошо жили в Пронске. Я подружился с девчонками-архитекторшами. В благодарность за то, что меня приняли во взрослую компанию, я крутил для них из ваты канюли и запихивал карандашом в папиросы – привычные девушкам сигареты с фильтром в Пронске не продавались. По вечерам мы выходили на косогор за школой и смотрели на закат. Розовый свет наползал на сады внизу, а темная змейка реки ненадолго становилась фиолетовой. Когда солнце садилось, мы разводили костер. Цыганенок-землекоп, влюбленный в одну из девушек, подтаскивал хворост и поленья и разводил костер, большой и жаркий. Ребята доставали грузинское вино, привезенное из Москвы, и мне наливали немного. Появлялась гитара, одна из девушек начинала петь чуть хриплым и сильным голосом забытые романсы, которые я услышал тогда в первый раз. Мне снова наливали, и я медленно тянул вино, зная, что больше не дадут. Хорошее вино не пьянило, а лишь прибавляло куража.