В пятом классе, ближе к концу занятий, школу облетела новость: к нам едет Анка-пулеметчица. Настоящая, та самая, строчившая по каппелевцам в легендарном фильме. Едва досидев до конца последнего урока, я понесся на первый этаж – хотел посмотреть на нее, когда она будет заходить в школу, но опоздал, Анка только что пошла по лестнице в актовый зал. Понятно, я побежал наверх, догонять.

Главная лестница школы, ведущая в актовый зал, всегда была забита на переменах, нужно было набрать скорость и мчаться по ступеням, не теряя ее. Пронырнуть под рукой училки, притормозить за плечо девчонку и, оттолкнувшись от него, продолжить бег – это умение отрабатывалось ежедневно и было куда круче скучных физкультурных упражнений. Я спешил что есть мочи, перепрыгивая через две ступеньки. На площадке между третьим и четвертым этажами у перил образовался какой-то затор – толстенная тетка, ведомая под руки Эмилем и нашим завучем Исааком Соломоновичем, загородила проход. Спускающиеся вниз девчонки прижались к стене, пропуская процессию. Я увидел зазор, рванул из последних сил и, не рассчитав, влетел головой тетке прямо в живот, мгновенно отпрянул, услышав ее “ох!”, поднырнул под руку Исаака Соломоновича и полетел дальше, не оборачиваясь и не обращая внимания на его грозный окрик: “Ученик, стой! Стой немедленно!” Домчавшись до актового зала, я ввинтился в толпу входивших и нашел себе местечко во втором ряду с краю, поближе к сцене. Каково же было мое изумление – пожилую тетку завели на сцену и усадили в кресло перед микрофоном, она и оказалась легендарной Анкой. Она принялась рассказывать о бое, когда раненый красноармеец заставил ее, медсестру, строчить по наступавшему врагу. Еще она призналась, что образ Анки-пулеметчицы – собирательный, что таких женщин в дивизии Чапаева было много. Словом, полный облом. Она просто воевала на гражданской, а теперь ходила с выступлениями по школам, как старики-ветераны, слушать которых было очень скучно.

История с Анкой запомнилась еще и потому, что, повернувшись к проходу, я заметил Эмиля, присевшего на свободное кресло с краю. Я сперва подумал, он меня пасет, чтобы отвести к директору, а он вдруг подмигнул мне заговорщически и сказал: “Значит, Анку-пулеметчицу решил угробить? Ты б так на моих уроках бегал, слабо?” Рассмеялся, встал и пошел, пригибаясь, к выходу. Ему как учителю можно было сбежать с мероприятия, а мне пришлось сидеть до конца.

В целом же, школьная жизнь текла себе потихоньку. Пять дней в неделю мы разучивали неправильные английские глаголы, стояли на линейках и скучали, слушая в сотый раз о пионерах-героях, портреты которых висели в классах и в коридоре на втором, малышняцком, этаже, играли в фантики, менялись марками и самодельными бумажными деньгами.

Марки мы собирали по-разному. Кто-то, ведомый просвещенными родителями, собирал колонии, кто-то – английские или бельгийские марки с портретами королев. Такие марки были невзрачными на вид, но сведущие уверяли, что именно они самые дорогие и редкие. Кто-то, как и я, собирал марки Бурунди, большие, с яркими изображениями экзотических животных – зебр, слонов и крокодилов. Их целыми сериями можно было купить в специальном магазине на Кутузовском проспекте. Помню, я обменял три тувинских треугольника, наверное редких (Тува успела побыть независимой совсем недолго), на такую серию и стал обладателем целого зоопарка, который несколько недель пристально рассматривал.

Политические события, связанные с марками, нас не особо волновали, но я почему-то хорошо помню, как стою около школьного туалета и рву марки с изображением Мао, а три моих приятеля с изумлением на меня смотрят. Газеты сообщили о разрыве отношений СССР с Китаем и об окончании вечной дружбы наших стран. Мне к тому времени уже надоело собирать марки, и, чтобы от них избавиться, я нашел способ, повысивший мой рейтинг в глазах сотоварищей.

С того момента за мной закрепилась кличка Аляу, сокращение от моей фамилии на китайский манер. Кто-то из присутствовавших при истреблении китайских марок обозвал меня “Аляу-Сяу-Ляу-партизан”. Тут была и еще одна всем понятная цитата – наш физик Ануширван Фириевич Кафьян говорил с сильным армянским акцентом и постоянно коверкал наши фамилии. Мою он выговаривал как Аляушковский. Окончание длинного прозвища отпало на второй день, а Аляу или Аляушкой меня называли до самого конца школы.

Марки были увлечением мимолетным, другое дело – денежная лихорадка! В какой-то момент все дружно принялись рисовать бумажные деньги и ими меняться. Понятное дело, что красиво нарисованные цветными фломастерами или карандашами купюры стоили куда дороже варварски накарябанных “фунтиков”, “пенигов” или “юаньцев” (названия могли быть похожими на названия реальных денежных единиц, но не копировать их, таково было правило). Например, хорошо рисовавший Вовка Приймак застолбил “долляр” и вырисовывал банкноту тщательно и аккуратно, больше двух, от силы трех купюр за вечер произвести он не успевал. Я сначала насел на деда, и он помогал мне изготовлять “пфендрики”, которые шли 500 к 50 приймаковским “доллярам”. Разбогатеть мне никак не удавалось. Кто-то, то ли Дёма, то ли Евдак, притаранил изготовленные на ротаторе синьки настоящих банкнот, сделанных в КБ, где трудились его родители, но синьки были забракованы на общем совете: нарушалась конвенция – в ходу могли быть только “наши” деньги, а не копии настоящих.

Поначалу, вооружившись большими ножницами, дедовыми венгерскими фломастерами, трафаретной линейкой и набором пластмассовых лекал, я старательно украшал виньетками углы банкнот. Но вскоре мне это надоело, и я заспешил – писал в центре “100000000 пфендриков”, обводил цифру красной волнистой линией, вроде как в облаке, а желтым рисовал лучи, расходившиеся от умопомрачительного номинала. Несколько там и сям поставленных запятушек и кружков по линейке, в углах, внутри виньеток, иероглифы из книги о японском искусстве, взятой у деда, и размашистая подпись “Аляу” в нижнем правом углу с печатью в виде совы, найденной у того же деда в ящике письменного стола. Сто миллионов пфендриков изготавливались за пять минут!

На следующий день, запасшись стомиллионными купюрами в четвертушку листа, десятимиллионными поменьше и миллионными еще поменьше, я поджидал Приймака в коридоре. Он выложил три тысячедолляровые банкноты неописуемой красоты, над которыми корпел, наверное, до полуночи. Я кинул рядом двадцать стомиллионников! Вовка закусил губу от моей наглости.

– В моей стране пфендрики считаются уважаемыми деньгами.

Сказал я это почему-то с американским акцентом. Крыть ему было нечем – пфендрики перекочевали в его карман, а долляры достались мне. Я быстро наменял на них разные другие деньги, став обладателем большой пачки разномастной валюты, и был несказанно счастлив.

На следующий день противостояние продолжилось. Я пришел с еще большим запасом – трудился не покладая рук. Вовка же поразил нас всех. Он притащил настоящие облигации трехпроцентного займа – стырил у родителей, сказав, что они называют облигации чистым надувательством. Поскольку коммунизм еще не наступил и деньги никто не отменял, государство брало в долг у граждан, выдавая часть зарплаты красивыми бумажками, отказаться от которых было невозможно. Погасить долг обещали бог знает когда, но с процентами. Граждане прекрасно понимали, что реальных денег им не видать, но облигации хранили на всякий случай. Государственные долговые бумаги нас, признаться, нисколько не волновали, менялись на их неохотно, только чтобы не обидеть товарища. Я обменял сторублевку на сто миллионов пфендриков, принес домой, положил в стол и забыл о ней.

Нашлась она случайно много лет спустя. Кто-то из университетских друзей увидел у меня облигацию и сказал, что сейчас эту серию начали обменивать в сберкассах на реальные рубли. Я отнес облигацию в сберкассу и получил, к своему изумлению, настоящую красную десятку!

Приймак притащил тогда в школу кипу облигаций. Насколько я понимаю, в середине семидесятых за нее можно было бы получить около тысячи полновесных рублей! Так мои неплатежеспособные пфендрики разорили семейство Приймаков и способствовали моему неожиданному обогащению. В то время на десять рублей можно было хорошо покутить, правда, всего раз, ну два, если сильно ужаться.

Вовка Приймак ушел из нашей школы после восьмого класса, став победителем на московской и всесоюзной биологических олимпиадах. Он перевелся в биологическую школу, с блеском поступил на биофак МГУ, проучился там два курса, запил, ушел художником-оформителем в театр Моссовета, где подсел на марихуану. Чуть позднее он эмигрировал в США, где перешел уже на тяжелые наркотики и очень скоро скончался от передоза.