Каждый день мне выдавали по пятнадцать копеек. Коржик с чаем стоил десять, так что на второй день можно было купить уже два коржика. Такие коржики продаются до сих пор – песочное тесто, сеточка на слегка подрумяненной корке и специфический бледно-желтый цвет, словно настоящий желтый должен был проступить, но не успел. Они были приторно сладкие, и в тесте часто попадались комки соды, так что, откусив кусок, приходилось тут же запивать его сладким чаем, иначе привкус соды перебивал всё удовольствие. Но мы их всё равно любили и на большой перемене неслись в столовую, чтобы успеть купить коржик с чаем. Кое-кто, правда, покупал облитую глазурью ромовую бабу за девятнадцать копеек, но мне она не очень нравились, да и съесть ее, не перепачкав руки, никогда не получалось, так что я исходил из принципа “два коржика лучше одной ромовой бабы”. На кино или необходимые покупки приходилось просить деньги отдельно. Жили мы небогато, мама получала девяносто рублей в месяц, папа чуть больше ста, так что часто у меня в кармане лежал один несчастный пятнарик, но у нас в классе лишь единицы приносили в школу больше.

Идти до школы было пять-семь минут, через соседний двор, потом через улицу Поликарпова и по улочке немецкого городка прямо до школы. Я никогда не опаздывал, шел спокойно, помахивая мешком со сменной обувью, чаще всего с девчонками из нашего двора, обычно мы встречались у четвертого подъезда. И вот однажды утром, выйдя чуть раньше, я пошел через двор один. Там, за железным забором (где теперь станция “Скорой помощи” при Боткинской больнице), была школа для “уо”, то есть умственно отсталых (как мы ее называли). Ученики были разные – некоторые, называвшиеся даунами, улыбались прохожим и махали из-за забора руками. Я всегда махал им в ответ. Но были и другие – хулиганы с косыми челками или стриженные под полубокс. Одеты они все были не в форму, а как-то просто, но вразнобой, и потому походили не на школьников, а скорее на воспитанников исправительной колонии из фильмов про гражданскую войну. “Уошки” из приблатненных громко матерились, мастерски сплевывали через зубы и тайно курили за сараем. На нас, идущих мимо “на свободе”, они смотрели с презрением, зло обзывались, а мы делали вид, что ничего не замечаем. Их выводили гулять колонной по двое в сопровождении воспитательниц – одна в начале колонны и одна позади. Они так и ходили по двору – строем. Тетки грубо кричали на провинившихся и раздавали им подзатыльники. Там у них было строго. В серой школе-интернате воспитанники не только учились, но и жили, окруженные высоким забором. Общаться с “уошками” нам запрещалось. Взрослые говорили, что там учатся те, кого бросили родители. У некоторых родители сидели в тюрьме. Мы с “уошками” и не общались, они к нашей жизни отношения не имели.

И вот иду я себе в школу. Последние деньки сентября или начало октября. Солнце вовсю светит, а во дворе никого. Вдруг от водосточной трубы отделяется фигура – паренек старше меня года на три-четыре, в майке и свободном клетчатом пиджачке. Я только подумал: “уо”, а он уже перегородил мне путь.

– Постой, толстый, разговор есть.

Схватил за лацканы школьной куртки и стал теснить меня в угол, к мусорным бакам. Вижу, через забор лезут еще двое. Быстро лезут. Перелезли и рвут к нам, а тот, что в пиджаке, схватил меня за руки и шепчет: “Молчи, молчи, пацанчик”. Я дернулся, но некуда было деваться, он меня крепко держал.

– Стой, падла, на месте! – кричит тот из двоих, что постарше, явно вожак. Подскочил, выхватил нож из рукава, не раскладуху, а острую финку с наборной рукояткой, и приставил прямо мне к горлу, кольнув лезвием чуть пониже уха.

– Здорово, толстый, вот мы и встретились! Деньги гони!

Здравый смысл подсказывал: беги, он не порежет, но ноги не слушались и предательски тряслись. И вдруг я увидел: по двору мимо нас идет учительница из “Б” класса. Я так жалостно крикнул: “Тетенька, помогите!” – а она скосила глаза, взглянула на нас, не увидеть ножа не могла, резко отвернулась и прибавила ходу.

– Хрен тебе, а не тетенька, толстый, давай деньги, и всё будет хэ, – вожак нежно улыбнулся, но глаза, чуть раскосые, смотрели пристально и жестко, а на скуластой морде заходили желваки. Жиган снова кольнул ножичком шею, чуть сильней, чем в первый раз, как мне показалось. Я понял, что шутить он не намерен.

– Нет у меня денег, отпустите, не убивайте, вот – пятнадцать копеек только, – сказал я, произнося слова медленно и раздельно, потому что губы стали холодными и непослушными, как и всё тело.

– Ты из 7–9? – хихикнул скуластый, ему теперь было весело. Шестерки тут же запели:

– Зассал, толстый, мы понарошку, мы же не всерьез, а ты что подумал?

– Из 7–9, – выдавил я.

Вожак двумя пальцами забрал у меня пятнарик, покрутил перед глазами, словно никогда такой монетки не видел, сунул в карман и механическим шепотом, от которого у меня волосы на голове встали дыбом, прошипел: “Мало будет, толстый, у вас дом шикарный, давай еще, или…” – он повел лезвием перед глазами, показывая, что будет.

Меня захлестнул дикий ужас, я представил, как он полоснет по горлу, сплюнет сквозь зубы и пойдет себе вразвалочку, пока я буду тут истекать кровью около мусорного бака. Прирежет, как пить дать, мелькнула мысль, но откупиться было нечем.

– Попрыгай! Ну, я сказал, ты что, оглох? – вожак отнял финку от шеи и картинно попробовал заточку пальцем.

Я попрыгал, как зайчик, на онемевших ногах, тетрадки и пенал в ранце радостно загремели, он внимательно слушал, но звона денег не услышал, денег больше не было.

– Карманы, быстро!

Дрожащей рукой я вывернул карманы. Наверное, они бы меня раздели или заставили вытрясти ранец, они только входили во вкус, но тут один вдруг завопил: “Атас!” – и все трое сорвались, как стрижи с телеграфного провода, в мгновение ока перемахнули через забор и скрылись в своем дворе за сараем. Ко мне бежал дворник с совковой лопатой наперевес.

– Что, малец, ограбили?

Я только кивнул, голос куда-то пропал.

– Ладно, беги в школу, что поделаешь, нету на них управы.

Я не побежал, а как-то потащился, ноги не шли, тело одеревенело и покрылось гусиной кожей. Потом началась трясучка.

У немецких домов я присел на скамейку за кустом, там старшеклассники курили на переменах. Кое-как отсиделся-отдышался, пришел в себя и, конечно, опоздал на первый урок. Вошел в класс, бочком: “Можно?”

Анна Корниловна пристально посмотрела и разрешила занять место. После урока подозвала меня и спросила.

– Что случилось, Петенька, почему ты опоздал? На тебе лица не было.

Я расплакался и рассказал ей всё, и про учительницу из “Б” тоже. Анна Корниловна обняла меня, вытерла носовым платком слезы, достала кошелек и дала двадцать копеек: “Купи себе ромовую бабу, всё будет хорошо”.

Всё сразу схлынуло и забылось. Схватив двугривенный, я выбежал из класса и скоро уже, как всегда, носился по коридору. Случайно заметил, что Анна Корниловна заходит к “бэшкам”. Дверь за собой она аккуратно прикрыла. Я подошел, как будто просто гуляю, приложил ухо к двери и слышу: “Тряпка! Зассыха! Да как ты могла, его же убили бы ни за грош!” – а потом зацокали каблучки. Я едва успел отпрыгнуть, как дверь распахнулась, из нее выскочила училка, красная как рак, и нырнула в девчачий туалет. А я рванул в класс, сел за парту, руки, как положено, на крышке, плечи расправлены. Анна Корниловна вошла и начала урок, в мою сторону даже не взглянула.

Вечером я всё рассказал деду, и он выдал мне тридцать пять копеек, чтобы я отдал ей долг. Анна Корниловна взяла монетку и так серьезно поблагодарила: “Мог бы и не отдавать. Но раз отдал – спасибо, а в школу теперь ходи по улице, это дольше, но безопасно, там всегда люди”.

Вскоре хулиганский интернат куда-то перевели, и я опять стал ходить через двор.

С тех пор я начал называть ее по имени-отчеству. Запомнил имя и отчество на всю жизнь, как и подпись под домашним заданием. Две маленькие буквы “ая”, четко выписанные, с правильным наклоном, а от ножки “я” вниз сбегает змейка-хвостик, веселый и добрый, как улыбка моей первой учительницы. Когда мы окончили начальную школу и прощались с ней, Анна Корниловна пустила слезу, и хотя я не стал считать ее своей второй мамой, но полюбил, как и все в нашем классе. Такую большую, грузную, похожую на обычную тетеньку на улице. Если не знать, что она учительница, да еще и с медалью, ни за что от простой прохожей не отличишь.