Анна Корниловна Якушкина стала нам матерью. Всем сразу. Так она сказала, написав свое имя, отчество и фамилию на доске. – Дети, я стану вам второй мамой.

С этих слов началась моя школа.

Большая, грузная, похожая на повариху в столовой, с толстыми мясистыми пальцами и очень доброй улыбкой, она вызывала доверие, ее хотелось слушать. Анна Корниловна красиво писала большим куском мела на доске прописные буквы: чертила две линии – одну над другой, решительно рассекала их косыми штрихами – получались клеточки, в которые она вписывала буквы. Строчные и прописные. Главное было – держать наклон. Мел издавал громкий “чпок”, прикасаясь к доске, скрипел и крошился, но, неотрывно двигаясь по поверхности, выписывал идеально красивые буквы.

Правильный наклон – от него всё зависело. Парты были старые, с откидными крышками, наклоненными к сидящему, с полочкой, где располагались специальные желобки для ручек и карандашей и отверстия для стеклянных чернильниц-непроливаек. Но мы уже писали дешевыми чернильными ручками с резиновыми пипетками. В их перьях застревали ворсинки бумаги, которые надо было оттирать о лежавшую рядом промокашку. Мне всё это очень нравилось. Пальцы правой руки вечно были в чернилах, я незаметно плевал на них и затирал чернильные пятна, засунув руку в карман, ткань справлялась с этой задачей куда лучше промокашки. Анна Корниловна застукала меня, схватила за руку, вытащила ее из кармана и пристыдила:

– Кто будет штаны отстирывать? Мамочка! Мамочку надо жалеть.

Мне стало стыдно, я чуть не заплакал и опустил голову к самой парте.

– Вот, возьми промокашку, поплюй на нее и ототри, а на перемене в туалете помоешь.

Свой совет она сопроводила действиями: поплевала на промокашку и тщательно протерла мои пальцы, показав наглядно, как это делается. Мне стало совсем не по себе, захотелось немедленно бежать в туалет и вымыть руку, теперь уже от ее слюней, но урок только начался, пришлось терпеть.

– Давай, столбик (так она нас называла), учись, новая мамочка плохому не научит, сядь прямо, не сутулься. Как надо сидеть? Как я учила? Покажи всем, да-да, с прямой спиной.

Я поерзал на сиденье, расправил плечи, сложил руки на парте – правая рука на левой, пальцы касаются локтей. Затем поднял правую руку, дотронулся пальцем до уха, зафиксировав расстояние от крышки парты, и взял из пенала ручку. Спина прямая, только голова чуть-чуть наклонена. Краем глаза отметил, что Зурик – Петька Зубрилин, мой сосед, – машинально повторил упражнение и тоже застыл с ручкой в руке.

– Вот молодцы мальчики, столбиками сидят, плечи расправлены, спина прямая (для наглядности она провела ладонью по моей спине, словно утюгом отгладила). Умнички, берите с них пример!

Нет, она была добрая и хорошая, но никак не мама, с этим решительно не хотелось соглашаться. Как только она отвернулась и пошла к доске, я немедленно скосил правое плечо и почти лег на парту: так выводить буквы в прописи было удобнее. Отчетливо помню, что пробурчал под нос: “Никакой я не столбик, а Петя” – и, успокоившись, быстро принялся писать букву “А” слева направо. Пройдя пять линеек, начал выводить букву “Б”. Дойдя до “Е”, остановился и поднял руку.

– Тетенька, тетенька, я уже до “Е” дошел, дальше писать?

В классе нервно захихикали и кто-то шепотом подсказал: “Анна Корниловна”. Учительница закатила глаза и, слегка подвывая, спросила:

– Ну что та-коэ, Алешковский? Еще раз объясняю: меня зовут не тетенька, а Анна Корниловна. Запомнил? Повтори!

– Ан-на Кор-ни-лов-на, – разбив по слогам, выговорил я смущенно и тут же закричал:

– А если уже до “Е” дошел, писать дальше?

– Нет, Алешковский, задание было писать только букву “А”.

Она подошла ко мне, взяла тетрадку:

– Поспешишь – людей насмешишь!

Толстым красным карандашом (у нее в карманах их всегда лежало много, про запас) она обвела несколько букв, правильно выдержав наклон.

– Я что говорила? Держать наклон! Наклон, Алешковский, понял? Хорошо, что ты знаешь алфавит, но мы тут собрались, чтобы научиться его еще и писать. Правильно писать, Петенька, понял? А теперь начинай сначала. И не спеши. Поспешишь, что будет?

Сперва я, конечно, старался и всё выходило как надо, но вскоре стал писать быстрее и быстрее. Буквы почему-то начали заваливаться набок, но я этого не замечал, заполнял строку за строкой и даже кляксы не поставил. Когда закончил вторую страницу, посмотрел на соседа – Зурик еще не исписал и половину первой. Он выводил каждую букву, а затем откидывался назад и разглядывал написанное с явным наслаждением. Тут прозвенел звонок. Я резко открыл крышку парты и помчался в туалет, который был наискосок от класса.

В туалете никого не было, но стоило мне пристроиться к первому от двери писсуару, и, о боже, в туалет вошла “тетенька” с тряпкой в руках и принялась мыть ее под краном. Остановиться было невозможно. Я попытался отвернуться, но не получалось, струя летела мимо писсуара. Заметив мое смущение, учительница подошла и застыла рядом.

– Не надо стесняться, столбик, мне удобней тут простирнуть, до женского далеко ходить, понимаешь? – сказала она ласково, глядя невинными глазами прямо на писсуар. – Ведь говорила же – я ваша вторая мама, разве ты стесняешься своей мамы?

Сказала, повернулась, пошла к раковине и принялась как ни в чем не бывало отмывать замусоленную тряпку.

– Стесняюсь, – прошептал я сквозь зубы, так, чтобы она не услышала, кое-как закончил свое дело и бочком, за ее спиной, выскользнул из туалета, молясь, чтобы никто меня не увидел. Встал у ближайшего окна, уши горели, словно их ошпарили. В туалет заскочили Зурик с Дёмой, потом Ванька и кто-то еще. “Тетенька” отстирала тряпку и вышла, направляясь к классу, а я отвернулся к окну, словно ее не заметил. Тут появились Зурик с Дёмой и предложили сыграть в фантики. У меня было с собой только два – от “Белочки” и от шоколадки “Красный Октябрь”, он был удачливый и исправно пополнял мои запасы. Мы принялись играть и играли, пока не прозвенел звонок на урок.

“Тетенькой” она была еще два месяца. Весь класс надо мной потешался, но я ничего не мог поделать, ее имя и отчество не держались в голове. Анна Корниловна всё так же закатывала глаза и заводила свое: “Что та-коэ, Алешковский?”

И вот однажды посреди урока она задержала взгляд на чем-то, увиденном в окне, замолчала и вдруг, будто очнувшись, стала рассказывать:

– В войну я оставалась здесь, в Москве. Я была молодая, работала на заводе, а вечерами училась в институте. Все комсомольцы района днем разбирали сараи и заборы, чтобы предотвратить пожары, а по ночам дежурили на крышах. Нам выдавали большие черные щипцы, чтобы ими хватать зажигательные бомбы. Однажды сидим мы за трубой и слышим, как летят фашистские самолеты. В небе рыщут прожекторы, пулеметы строчат трассирующими пулями. Страшно. Одна бомба упала на крышу и пробила ее совсем недалеко от нас. Мой напарник кричит: “Аня, бомба!” Я скорее через окошко на чердак. А она шипит и горит синим пламенем, и дым от нее такой ядовитый. На чердаках мы заранее рассыпали песок, носили ведрами по лестнице, и не зря – бомба упала в песок, и ничего не загорелось. Я схватила ее щипцами и сунула в бочку с водой. Там были расставлены специальные бочки, в каждой чердачной секции по одной. Потом нам старший сказал, что на некоторых бомбах устанавливались специальные гранатки – когда она прогорит, они взрывались. Но нам повезло, на нашей гранатки не оказалось. Мне дали потом медаль “За оборону Москвы”!

Мы сидели и смотрели на нее открыв рты, представить не могли, что она воевала. Витька Пирожков спросил: “А вы много бомб погасили, Анна Корниловна?”

– Только одну, – сказала она.

Несколько дней перед сном я представлял себе, как сижу темной ночью на крыше нашего десятиэтажного дома, высоко-высоко, а в небе летят фашистские самолеты и кидают бомбы. У меня в руках щипцы, большие, тяжеленные, рядом – огромная бочка с водой. И вот падает бомба, плюется огненными брызгами, а я бросаю ее в бочку, как прогоревший бенгальский огонь, который надо сунуть в банку с водой. Раскаленная алая палочка зашипит, почернеет, и над водой поднимется парок. Тогда палочку можно спокойно трогать рукой, она уже чуть теплая и неопасная.