Что остается в памяти от детства, если нам посчастливилось прожить его без тяжких душевных травм: не вкусить мук в сиротском приюте, не познать голода, холода, побоев и нелюбви вечно пьяных родителей? Впрочем, я встречал таких, кто вспоминал и голод, и холод, и пережитые в детстве тридцать три несчастья с радостной и на диво теплой улыбкой. С возрастом в тебе сохраняются лишь осколки пережитого, о которых ты до поры не вспоминаешь. Но стоит, например, открыть семейный альбом, как память просыпается и начинает работать, извлекая из своих тайников-“секретиков” подробности, как будто достает их из забытого на чердаке прабабкиного чемоданчика. Почему в какой-то момент возникает напрочь забытый образ? Почему он встает перед глазами, объемный и живой, и вдобавок из потаенных глубин всплывают связанные с ним эмоции? Простота появления воспоминаний кажимая (любимое словечко деда, заимствованное им из философского словаря Гегеля, которого он особенно ценил). Объяснить это чудо я не умею, я только ощущаю его всякий раз, вглядываясь в очередной открывшийся “секретик”. Удивительно и то, что вместе с образом приходят цвета, звуки, запахи и вкусовые ощущения – те, давние, не столь яркие, как при первой встрече, но они посещают тебя, потому что ты заставляешь свой мозг вспоминать. И чем усерднее ты вспоминаешь, тем больше всплывает деталей, и вот уже волоски на руке, мочка уха, кожа на щеке опять ощущают ласку, а ухо явственно различает оттенки речи дорогого собеседника, ее изумительно родное своеобразие, то, что осталось в тебе с детства, хотя казалось навсегда потерянным. Но в нужный момент память напомнит, потому что утраченное всегда с нами, хотим мы того или нет.

Детство – наш потерянный рай, лишенный одной из главных составляющих времени – прошлого, которое незаметно, но упорно наполняет кладовые памяти.

В детстве мы живем лишь сегодняшним днем. Повзрослев, обретаем прошлое, учимся осмыслять истории других людей, постигая таким образом то, что случилось до нашего рождения, или то, на что по незнанию не обращали внимания. Без такого осмысления невозможно по-настоящему научиться страдать и противостоять страданию. В детстве на дне сознания (в раю это пространство как бы стерильно) только начинают копиться печали. С возрастом мир становится сложным и многомерным. Волшебство, которым напоена дошкольная жизнь, истаивает: грибы перестают разговаривать, а дома – расти. Мыслить по-детски, говорить по-детски, перефразируя апостола Павла, больше не получится, мы вступаем в период взросления, и лишь одно остается от того райского времени – любовь мира, распахнувшегося нам навстречу, и наша ответная любовь к нему.

Лишь в детстве безгрешное счастье заполняет тебя целиком. Противоречия, с которыми постоянно сталкивается еще неокрепший разум, разрешаются легко. Главное для ребенка – чувство устойчивости и порядка. Грядущие депрессии и ощущение бессилия далеко впереди. Только пожив, понимаешь, что никогда больше не встать поутру с чувством абсолютной свободы и силы, распирающей каждый мускул по отдельности и всё тело одновременно, словно его накачали особым живительным газом. Для ребенка же это состояние естественно, о нем не задумываешься и уж никак не ожидаешь, что когда-нибудь его предстоит потерять навсегда.

До школы с обязательными подъемами по будильнику и сорокапятиминутными уроками время течет по-другому – день бесконечен, а ночь коротка. Мудрый совет “Будьте как дети”, о котором взрослые всегда забывают, кажется, пламенеет над незримой аркой ворот, в которые мы входим. Родители просто умиляются, глядя на нас, когда мы, взволнованные торжеством момента, вливаемся в поток сверстников перед четырехэтажным зданием советской школы. В руках у нас официальные гладиолусы и осенние астры. На фронтоне школы в круглых картушах застыли четыре советские иконы: Маркс, Ленин, Пушкин и Горький. Их давно не белили, у Маркса потрескалась борода, а у Горького на глазу бельмо – отлетел кусок штукатурки.

Мы возбуждены, держимся за руки родителей, на мальчиках одинаковая мышиная форма – пиджачки и брюки из особого дешевого материала, в которой под сентябрьским солнцем жарко и неуютно. Девочки в коричневых платьицах с белыми отложными воротничками, поверх платьицев белые фартуки. Из репродукторов звучит бравурная музыка. Вдруг она обрывается, и громкоголосая толпа замолкает. Родители подбадривают нас знаками, подмигивают. Мы все напряжены и сосредоточенно смотрим вперед, на подиум среди колонн, где стоят директор, физрук и несколько учительниц. К микрофону протискивается тетенька в праздничной белой блузке с красным комсомольским значком на груди и громко говорит: “А теперь взялись за ручки. Старшие пропускают младших! Идет первый «А» класс! Поаплодируем нашим дорогим первоклассникам!” Тетенька взмахивает рукой – и по ее знаку из раструба громкоговорителя, подвешенного на крайней колонне, поверх голов и цветов начинает звучать сладкая песня, каждое слово в которой поют только для тебя одного:

Нам, первоклашкам, полагается взяться за руки. Я застегиваю на все пуговицы свой первый пиджак, встряхиваю ранец, и он плотнее садится на плечи. Деревянный пенал с карандашами и перьевой ручкой, чистенькие тетрадки и учебники в ранце отзываются, колотятся в стенку – первые учебники, они ведь тоже упомянуты в этой замечательной песне.

– Они знали! Они знали! – шепчу я тихонько. Песня прогоняет робость и страх. Я беру за руку Каринку, мою соседку, советскую молочную сестру, – наши мамы по очереди бегали в молочную кухню. У нее тоненькие черные косички с пышными белыми атласными бантами. В ее черных армянских глазах пляшут озорные огоньки. Каринке ничего не страшно! Мальчик, на голову ниже меня (неожиданно оказывается, что он мой тезка), берет меня за руку и тянет за собой. Послушной вереницей мы поднимаемся по ступеням и, пройдя ряд колонн советского ордера – белых тумб с толстыми базами-бубликами в основании, заходим в темный школьный вестибюль. Эти незамысловатые колонны, рудименты имперского петербургского стиля, оформляют вход в царство знаний. Серо-бело-коричневая змейка течет и течет и наконец исчезает в недрах школы, словно ее заглатывает огромный Левиафан, пожирающий нескончаемую стаю малька. Врата пройдены, микрофон унесен в директорскую, толпа родителей расходится. А песня всё льется и льется над пустеющей на глазах площадкой, советская песня, беспощадно веселая и назойливая. Двери рая закрываются.

Маркс, Ленин, Пушкин и Горький равнодушно взирают на опустевший школьный двор.