За год до школы, после майской поездки в Коктебель, мы успели еще пожить на Можайском море. Дачу снимали в Зеленоградской по Ярославской дороге, куда было легко добраться на электричке, а отпуск проводили в деревне, подальше от Москвы.

Море оказалось не настоящим морем, а простым водохранилищем, плоским и серым. Недалеко от воды стояла большая деревня, по ее главной улице тянулись бесконечные глухие заборы. За околицей на лугах земля была твердая, как футбольное поле. Кстати, двое ворот одиноко стояли за околицей, они были окрашены поблекшей от времени белой краской. Не помню, чтобы кто-нибудь там играл. Мне объяснили, что всю траву на лугах подъели овцы. Как они смогли съесть так много травы, в голове не укладывалось, но овцы бродили везде, глупые и противные. Они выдирали желтую траву из земли, оставляя взамен черные катышки. На выгоревших полях серые овцы были видны издалека и походили на увядшие лепестки цветов, забытые на чистой льняной скатерти. Вместе с овцами на полях паслись коровы. Мелкую траву им было не ухватить, ненасытные овцы ели постоянно, медленно перемещаясь туда-сюда, тогда как коровы лежали на боку и лениво жевали жвачку, поджидали доярок, что придут в полдень их подоить. Коровы оставляли огромные лепешки, среди них росли шампиньоны, которые мы с дедом собирали. Деревенские называли их “говеники” и смотрели на нас как на сумасшедших. Меленькие крепкие шампиньоны и сыроежки с нераскрытыми шляпками шли на отварушки. Дед варил их в крепком соляном рассоле, а затем бросал туда укроп и чеснок. Стеклянная банка с отварушками всегда выставлялась на стол перед обедом. С них полагалось начинать еду. Дед накалывал на вилку круглую шляпку, любовно ее рассматривал, причмокивал губами и отправлял в рот, закатывая глаза и изображая наслаждение. Иногда добавлял: “Амброзия”, сильно раскатывая рокочущее “р”. Нектаром и амброзией питались боги Олимпа: Зевс, Посейдон, богиня Афина Паллада и мой любимый Геракл, победивший Лернейскую гидру, амазонок и страшного Критского быка.

Дед рассказывал мне по подвигу в день, а я задавал вопросы, никогда, впрочем, не ставившие его в тупик. Например, я спросил, какими были лепешки, оставляемые Критским быком? На что дед рассказал, что у них в Петропавловске (так он всегда говорил, добавляя, что имеет в виду Петропавловск-Алтайский, а не Камчатский, как будто мне это что-то говорило) лесов не было, казахи сушили коровьи лепешки на солнце и использовали вместо дров – пекли на них хлеб. На Можайском море жители топили печи обыкновенными дровами, около каждого дома лежали аккуратно сложенные поленницы, а у некоторых были даже специально построенные сараюшки, перед которыми стояли измочаленные колоды для колки поленьев. Лес был под боком, топить коровьими лепешками печи здесь никому в голову не приходило.

В первые дни нашей можайской жизни по утрам я просыпался от громких пугающих звуков. Слова “какофония” я тогда не знал, но именно она заставляла меня вскакивать с постели и, очумело мотая головой, озираться по сторонам. Звуки не исчезали, они настойчиво врывались в форточку – это заполошно переговаривались друг с другом овцы, пробегавшие трусцой по улице. Овцы стали моими врагами, я всегда просыпался с выгоном стада и уже не мог заснуть. Приходилось лежать в кровати и скучать в ожидании, пока встанут взрослые.

Скот шел волной по нашей улице к выгону на околице деревни, где его поджидали пастух с подпаском. Пастух был старый, сморщенный и очень худой. У него был длинный кнут, которым он громко щелкал, словно стрелял из пистолета. Он жил в маленькой черной избе в одно оконце недалеко от выгона, и его называли непонятным словом “бобыль”. Я почему-то решил, что это как “сирота”, только мужского рода. Наша хозяйка однажды обмолвилась, что жена пастуха, пока он был на войне, ушла с немцами. Кашлял пастух почти так же громко, как стрелял кнутом, а откашлявшись, долго сипел и тяжело дышал, в горле его что-то булькало и клокотало, словно силилось выбраться наружу, но никогда, к счастью, не выбиралось.

Как-то днем пастух зашел к нам на обед. Хозяйка дала ему супу, а он всё просил: “Налей, мать, налей, видишь, помираю”. Я подумал, что он голоден и тарелки ему мало, спрятался за печкой и стал смотреть: помрет или станет есть. Хозяйка что-то буркнула, достала из шкафчика большую бутыль, заткнутую газетной пробкой, и налила пастуху в стакан мутной жижи. Тот немедленно обхватил стакан огромной шершавой рукой и приник к нему, как я и сам делал, умирая от жажды. Он выпил почти полный стакан в несколько гигантских глотков, а я смотрел, как ходит на худом горле выпирающий кадык: так ходила вверх-вниз ржавая железяка в насосе на колхозном дворе. Она тоже дрожала и тряслась, отчего насос словно задыхался. Только насос не поглощал, а выплевывал воду, что текла по желобу в коровьи поилки.

Пастух допил, мощно выдохнул и поставил стакан на стол. Поводив ложкой по тарелке, он хлебнул немного супа и развалился на стуле. Лицо его покраснело и покрылось капельками пота. Он утерся рукавом, как-то неуверенно встал и побрел к выходу, загребая ногами, словно вмиг лишился сил. На крылечке пастух привалился к стене, достал кисет, свернул “козью ножку”, затянулся вонючей махоркой и опять закашлялся. Я к тому времени успел вынырнуть из избы и стоял у сенного сарая, чуть в стороне, откуда всё было отлично видно. С пастухом творилось что-то странное. Он уронил самокрутку на землю, обхватил голову руками и стал покачиваться из стороны в сторону, а потом завалился на правый бок и некрасиво растянулся на крыльце. Кепка упала с головы, обнажив редкие седые волосы. Пастух лежал, открыв страшный синий рот, в котором не хватало многих зубов, и, как мне показалось, перестал дышать.

Я бросился к бабке с криком: “Пастух умер!” Бабка пошла посмотреть, но картина на крыльце уже изменилась. Хозяйка тормошила заснувшего мужика и кляла его на чем свет стоит, призывая немедленно встать и идти к стаду.

Бабка взъерошила мне голову и ласково сказала: “Он не умер, просто напился самогону, больной человек” – и повела в наш домик на краю огорода. Я оборачивался через плечо, смотрел, как тетка мутузит пастуха, а тот что-то бормочет и слабо отмахивается от нее своими огромными вялыми ручищами. Из страшного и умирающего он превратился в смешного и беспомощного. Мне захотелось вылечить несчастного бобыля, о чем я тут же и сказал бабке. Юрьевна покачала головой и сказала с какой-то особенной теплотой: “Жалеешь, значит?”

Этот пастух-пьяница спас меня от смерти. Проснувшись как-то от блеяния овец, я выбежал на улицу посмотреть, как гонят стадо. Овцы уже прошли, по узкой улочке тянулись бредущие следом коровы. Их вел огромный племенной бык с большим блестящим кольцом в носу. Быка-то я и хотел рассмотреть, говорили, что он стоит с полколхоза, им гордились, но боялись – бык был бодучий. Он шел впереди, как черная гора, только на широком лбу между изогнутыми рогами сияло белое пятно. Он был горбатый, тяжелый, полусонный – настоящий Критский бык, которого одолел Геракл. Тетки, провожавшие своих буренок, немедленно разбежались и спрятались за заборами. Соседка, увидев, что я стою на пути стада, закричала: “Беги, мальчик, домой, беги скорее!” В ее голосе было столько неподдельной тревоги, что я испугался. Бык надвигался, чуть опустив голову, его небольшие злобные глаза словно выжигали дорогу впереди. Сзади напирало стадо.

Я подскочил к калитке, подергал, но она оказалась заперта – щеколда упала. Метнулся к забору напротив, но перелезть через него не получилось, рванул назад и своими метаниями привлек внимание быка. Он еще ниже опустил голову, остановился и принялся рыть копытом землю. Бык грозно сопел, его уши прижались к голове, с блестящих губ капала желтая пена. Он был так близко, что стали видны длинные жесткие волоски над губой, колышущиеся складки шеи и мускулы на ногах, покрытых короткой черной шерстью.

Стадо встало, коровы протяжно замычали. Соседка за забором истошно закричала, зовя на помощь. Я припустил по улице, не понимая, где искать спасения, страх застил глаза. Почуяв, что разозливший его человек убегает, бык припустил за мной. Хотел ли он попугать или готовился поддеть меня на рога, непонятно – он бежал явно не в полную силу. Я слышал только топот копыт и крики голосивших за заборами женщин. Ноги предательски тряслись, я чувствовал, что вот-вот упаду, и тут увидел за соседним забором пастуха. Он закричал: “Сюда, скорей!” Крепкие шершавые руки схватили и перенесли меня через штакетины на безопасную сторону. И тут раздался удар: бык наподдал и с разбегу врезался в забор там, где я только что стоял, выбил рогом доску и, глубоко обиженный, надсадно замычал. Коровий дух, тяжелый и горячий, словно бык дышал огнем, а не воздухом, обдал нас с ног до головы.

Пастух как-то зло и жестко подхватил с земли кнут и одним ударом ноги распахнул калитку. Виновник переполоха стоял посреди дороги, налитые кровью глаза смотрели на худого человека в черном плаще до колен, бык явно оценивал возможность нападения.

– А вот я тебе! – заорал вдруг пастух страшным голосом, размахнулся и щелкнул кнутом. Кончик кнута с косичкой из жесткого конского волоса ударил прямо по правому глазу быка. Веко дрогнуло, бык плавно отвел голову и чуть попятился. Пастух щелкнул еще раз, целя по незащищенному шерстью носу. Бык словно очнулся, замотал головой, подался в сторону и вдруг припустил трусцой, как напуганная овца, смешно вскидывая задние ноги. Стадо, стоявшее мертво, сразу ожило. Пятнистая корова впереди решительно вытянула голову и бросилась догонять вожака, за ней поспешили остальные. Пастух еще что-то долго кричал им вслед, затем подошел к забору, весело подмигнул мне, перекинул кнут за спину – грубо отесанная ручка на груди, ремень через плечо – и пошел догонять стадо. Кончик кнута с вплетенной в него косичкой тянулся за ним по мокрой истоптанной земле, оставляя извилистый след.

Вечером я принялся мастерить себе кнут. Нашел толстую ветку, стащил у бабки моток веревки, которой привязывали вещи к багажнику машины. Дед подошел, когда я раздумывал, как лучше закрепить веревку на ручке. Он сделал мне настоящий кнут: сплел веревку в косичку, навязал на конце большущий узел, приколотил гвоздем-скобкой кнутовище к ручке, а для пущей надежности еще и обмотал скобку изоляционной лентой. Потом мы пошли на луг, где он показал, как щелкать кнутом. Сначала, конечно, так красиво, как у деда, не получалось, но уже на следующий день я освоился и несколько дней заставлял бабку вздрагивать, подбираясь к ней втихаря и щелкая кнутом у нее за спиной. Бабка всё перетерпела, а я, наигравшись, забросил кнут, но стадо теперь всегда обходил стороной. Дед и бабка, кстати, ничего не сказали маме, сохранив историю в тайне, за что я им и по сей день признателен.

В тот день, когда мы с дедом возвращались к ужину с луга, он рассказывал про свое детство в Петропавловске, про то, как однажды поднырнул под баржу, потерял ориентацию под водой и чудом выплыл, выбрал-таки правильное направление.

– Родителям тогда ничего не сказал, что их попусту расстраивать, тебе первому рассказываю, – признался он.

Мы шли с ним по полю, кнут висел у меня на плече, как у заправского пастуха, кончик косички тянулся по выгоревшей, обглоданной овцами траве, но следа на ней не оставлял.