Глава 57

Эмилия

Я и не предполагала, что скорбь и жалость к себе – это не одно и то же. Думала, будто, упиваясь жалостью к себе, я то и делала, что все время скорбела. Но я ошибалась. Так что впервые почти за три года я позволила себе испытать скорбь.

* * *

Джош отпустил меня. Или это я его отпустила. Вряд ли это имеет какое-то значение. Он уехал на следующий день после Дрю. Сказал, что любит меня, но мне ответить не позволил: не хотел услышать, что я для него потеряна. Потом поцеловал мою левую ладонь, выпустил ее из рук, сел в свой грузовик и уехал.

Думаю, ему расставание далось сложнее, так как он привык терять людей, которых забирает смерть, а не тех, кто уходит сам. А я ушла. Не знаю, как долго пробуду здесь. Даже не знаю, стану ли вообще возвращаться. Знаю лишь, что время пришло.

Время пришло для многих событий, пусть я и не смогу осуществить их все разом. А мне бы очень этого хотелось, потому что я никогда не отличалась терпением.

В молчаливой попытке попросить прощения я приникаю к маме, обнимаю ее – ни одних слов не хватит, чтобы выразить мою вину. А потом говорю, рассказываю всю правду: я ненавижу себя, со мной далеко не все в порядке, я боюсь, что это продлится целую вечность, и не знаю, как мне быть. После чего прошу ее сделать звонок. Я готова идти.

Сначала я хожу на сеансы психотерапии почти каждый день. Я говорю. Говорю. Говорю. И снова говорю. А потом плачу. Как только слезы иссякают, появляются мои родители, за ними – мой брат, и мы вместе пытаемся найти способ выбраться из этой дыры.

Наконец нам удается найти психотерапевта, которая, как и я, не отличается терпением и снисходительностью к моим проблемам. И за это я ее люблю. Ведь, скажем прямо, когда дело касается психотерапии, мне нужен не воспитатель детсада, а инструктор по строевой подготовке. Она дает мне задания на дом, я их выполняю, а если выезжаю куда-то за город, мы договариваемся об общении по телефону или переносим встречу на выходные. Знаю, что моим сеансам психотерапии еще не скоро придет конец. По крайней мере, в ближайшее время точно.

Я даже снова пытаюсь ходить на групповые занятия, но меня хватает всего на один сеанс. Мне они по-прежнему не нравятся. Мне не становится лучше от осознания того, что у других тоже случаются подобные несчастья, поэтому больше я на них не хожу. И нисколько об этом не жалею.

Вчера я села за пианино, но к клавишам так и не притронулась. Пусть лучше этот гроб стоит закрытым. Мне приятнее думать, что последнее исполненное мной музыкальное произведение было прекрасным и совершенным, даже если это не так. Я не пытаюсь делать вид, будто не испытываю мучений – мои навыки лжи не настолько для этого хороши. Напротив, я тоскую по музыке каждый день и вряд ли когда-нибудь перестану.

Кошмары больше меня не донимают, хотя я жду их каждую ночь. Я выдала все свои тайны и мысли – все, что сидело в моей голове. Теперь все знают обо всем, и воспоминания больше не имеют надо мной власти. Однако всякий раз перед сном моя рука по-прежнему тянется к тетрадям, словно за таблеткой снотворного, вот только ни одной из них не осталось. Папа помог мне развести на заднем дворе костер, после чего мы с родителями и Ашером по очереди бросали мои тетради в огонь, пока от дыма не стало щипать глаза – теперь наши слезы можно было списать на него. Я никогда не забуду всех тех слов, но записывать их больше не буду.

Здесь у меня нет фотоаппарата, который подарила мне мама, поэтому мы снимаем на ее камеру. Мы делаем огромное количество снимков и создаем новые воспоминания. Раскладываем их на кухонном столе, я показываю ей свои любимые фотографии, а она мне – свои. Затем мы распечатываем их и вместе завешиваем стену новыми снимками.

Эйдан Рихтер находится под арестом, но ни его, ни мой адвокат не разрешают мне с ним поговорить, хотя тот и признал свою вину. А может, тут уже и говорить не о чем. Я достаточно узнала о причине поступка Эйдана Рихтера. О том, что произошло в тот день. Он пришел домой. Обнаружил мертвое тело брата. И эта реальность оказалась для него настолько невыносимой, что его разум помутился. Говорят, у него случился нервный срыв. Знаю, такова была защитная реакция, но не желаю ничего слышать об этом. Не желаю понимать. Потому что этому нет оправдания. Я не могу простить. И не прощу. Однако моя ненависть уже не будет столь ярко выраженной, как раньше. Эйдан Рихтер, как и я, оказался не готов к тому дерьму, которое подбросила ему судьба. Он тоже сломался – только иначе. Мне кажется, все то, во что я верила последние три года, – не такая уж правда. Словно я смотрела на мир сквозь стекло, покрытое пылью моего собственного восприятия, и не видела того, что реально. Прежде для меня существовало только черное и белое, зло и его противоположность. И в этом заключается самое трудное – распознать истину.

Около двух лет с тех пор, как ко мне вернулись воспоминания, в моей голове сидел образ зла, и у него было его лицо. Все это время я планировала, как причиню ему боль, и считала, что имею на это полное право, потому что это мой долг. Но стоило мне приехать за ним в Брайтон, как меня одолели сомнения, что я смогу отомстить. Я сидела на земле. Под деревьями. Там, где он меня избивал. И ждала. Ждала нужные слова. Ждала смелости. Ждала решимости. Но я ждала слишком долго; все это он тоже забрал у меня.

После той встречи на выставке я его больше не видела. Мне так и не представилась возможность заставить его выслушать меня. На вынесении приговора, когда оно состоится, мне позволят высказаться. Но я так и не решила, стану ли говорить. Знаю, еще многое нужно сказать, но уже не понимаю, что именно. Бывают даже дни, когда я скучаю по молчанию.

Иногда я размышляю, что сталось с той настоящей русской девушкой, за которую меня приняли в тот день. Слышала ли она о том, что случилось, и знает ли, какую роль во всем этом сыграла одним своим существованием?

* * *

Однажды днем мне звонит Джош, и я признаюсь ему, что устала вечно злиться – и это еще мягко сказано.

– Так не злись, – говорит он, как будто это самое логичное решение на свете. Возможно, так оно и есть.

– Но ведь отсутствие злости не говорит о том, что все нормально? Не значит, что я закрыла глаза на случившееся?

– Нет. Это значит, что ты его приняла. – Он медленно вздыхает. – Я не утверждаю, что ты не должна злиться. Ты должна быть в ярости. У тебя есть полное право испытывать гнев. – На мгновение он замолкает, а когда вновь говорит, его голос звучит тихо, каждое слово звенит от напряжения. – Я ведь тоже его ненавижу. Ты не представляешь, как сильно я хочу его убить за то, что он с тобой сделал. И если бы это могло хоть как-то облегчить тебе жизнь, я бы так и поступил. Так что не думай, будто я считаю твою ненависть неоправданной. Но ты всегда хотела иметь выбор. Сейчас он у тебя есть, и я хочу, чтобы ты выбрала счастье. Знаю, это звучит глупо. Возможно, даже кажется самым немыслимым желанием на свете, но я все равно этого хочу. Солнышко, он ведь лишил тебя дурацкого пианино. Но не забрал всего. Взгляни на свою левую ладонь. Скорее всего, она сейчас сжата в кулак, ведь правда?

Мне и не нужно смотреть. Я и так знаю. И он тоже.

– А теперь раскрой ее и отпусти.

И я отпускаю.

* * *

Я думаю о том дне, когда умерла, и об истории, что рассказал Джошу его дедушка, а потом три дня спустя пишу письмо Эйдану Рихтеру. Не знаю, когда ему позволят его прочитать.

«Меня зовут Эмилия Уорд.

В пятнадцать лет я начала составлять список того, что никогда больше не сделаю. Мне никогда снова не стать пианисткой из Брайтона. Я никогда не рожу ребенка. Никогда не смогу идти по улице средь бела дня, не оглядываясь и не ожидая, что меня кто-то может убить. Мне никогда не вернуть месяцы жизни, ушедшие на восстановление, проведенные в больницах, а не на выступлениях и в школе. Никогда не вернуть годы, потраченные на ненависть ко всему человечеству, в том числе к самой себе. Никогда не забыть значение слова «боль».

Я понимаю, что такое боль. Понимаю, что такое ярость. И этим даром понимания я обязана тебе. Ты тоже это понимаешь. Последние три года я презирала человека, который сделал это со мной, который украл у меня жизнь и забрал мою личность. А тем временем научилась презирать себя. Последние три года я подпитывала свою ярость, пока ты избавлялся от своей.

Я никогда не забуду того, что ты сделал со мной. Никогда не перестану оплакивать то, чего ты меня лишил. Но теперь понимаю, что потерянного не вернуть. Я устала тратить на это каждый день своей жизни. Я никогда не перестану ненавидеть тебя, но у меня больше нет необходимости причинить тебе боль. Думаю, я могу начать верить вопреки тебе, а может, даже благодаря тебе. Если ты сумел исцелить свою душу, то, наверное, и я смогу.

Я не знаю, какое ты получишь наказание. И даже не уверена, что меня это волнует. Мы оба с тобой знаем, как много всего было уничтожено в тот день, и какой бы вердикт тебе ни вынесли, этим ничего не исправишь. Возможно, я пока и не верю в прощение, зато могу поверить в надежду, и мне бы очень хотелось верить в мечту, что жизнь когда-нибудь предоставит второй шанс. И тебе, и мне».

* * *

Пока мое душевное состояние нельзя назвать отличным. И даже хорошим. Но все может быть.

А спустя пять недель я возвращаюсь домой.