Глава 54

Джош

На воскресный ужин я иду в надежде, что она будет там. В прошлые выходные, после всего случившегося, она не пришла, и я ее не осуждаю. Я бы и сам не пошел, но если есть хоть малейший шанс на встречу, его нельзя упустить.

Теперь дома у меня слишком тихо, а в гараже слишком пусто, поэтому к Лейтонам я приезжаю рано. Ужин еще не готов, так что мы с Дрю уходим к нему в комнату – сегодня я как-то не настроен на любезности и светские беседы. Но и Дрю мне нечего сказать, и мы, как два дурака, сидим молча.

Наверное, надо было оставаться дома. После того разговора в среду Солнышко так и не приходила. Я-то думал, в наших отношениях наступил переломный момент, но, видимо, снова себя обманывал.

– Может, наконец скажешь, что между вами произошло? – не выдерживает Дрю. – Только не говори «ничего». И не говори «не знаю». Вы оба только и делаете, что уходите от ответа, с меня хватит этого вранья.

– Я не знаю. – Поднимаю глаза на Дрю и продолжаю прежде, чем он меня перебьет: – Это чистейшая правда, нравится она тебе или нет. Я понятия не имею. Все было хорошо. Даже прекрасно. А потом вдруг перестало. Знаю только, что хотя бы пять минут я был счастлив.

– Что-то же должно было случиться, Джош.

Что-то определенно случилось. Я веду про себя извечную борьбу: задать ему мучающий меня вопрос или нет. Мне всегда было интересно, как много она рассказывает Дрю и что вообще происходит между ними, о чем я не знаю.

– Она говорила тебе, что девственница?

– Что? Не может быть. – Дрю недоверчиво и изумленно смотрит на меня. – Ты серьезно?

Я киваю. Он явно знал не больше меня. Конечно, рассказывая ему об этом, я словно бы предаю ее. Но мне нужно с кем-то поделиться. Нужно попытаться понять. У меня чувство, будто я иду ко дну.

– Как такое возможно? Она – и девственница?

– Больше нет, – отвечаю я.

– Так вот что случилось. – Дрю сразу же становится серьезным. Это даже не вопрос.

– Да.

– И по этой причине вы расстались? – недоумевает он.

– Я не знаю. Сам ничего толком не понимаю. Она сказала, что изломана и использовала меня, чтобы уничтожить последнее, что в ней осталось.

– И что это значит?

Я просто качаю головой. У меня нет ответа. Сам задавал ей тот же вопрос, но она мне так и не сказала.

– Бессмыслица какая-то.

– В ее поведении вообще мало какого-либо смысла. С того самого дня, как она появилась здесь. Она просто пыталась делать вид, что это не имеет значения. Я тоже. – Еще никому я не рассказывал о ней так много. И когда слышу свои собственные слова, понимаю, как они звучат.

– Ты ведь знаешь, что она любит тебя?

– Это она тебе сказала? – К моему стыду, в моем голосе проскальзывает надежда.

– Нет, но…

– Я так не думаю. – Не хочу, чтобы он жалел меня с моими напрасными надеждами. Она либо сказала это, либо нет. Не сказала. Хотя я тоже не признавался ей в любви.

– Джош…

Но Дрю не успевает закончить фразу, потому что его мама зовет нас к ужину. Я выхожу из комнаты прежде, чем он сможет что-то сказать.

Мы заходим на кухню. Миссис Лейтон обнимает меня, а Дрю направляется к компьютеру, чтобы поставить музыку – сегодня его очередь. Все как обычно.

Только Солнышка с нами нет.

Мы уже как раз собираемся расставлять блюда на столе, когда мистер Лейтон окликает нас из гостиной, где всегда перед ужином смотрит новости. Миссис Лейтон кричит ему в ответ, чтобы он выключал телевизор и шел есть, но он снова просит нас подойти. Должно быть, она уловила в его голосе особые интонации, поскольку на этот раз не возражает и идет в гостиную. Мы следуем за ней.

Я понимаю, что сейчас то самое мгновение – до какого-то важного события. Когда все еще знакомо и понятно. А через миг все изменится. Таких мгновений в моей жизни было несколько. Это один из них: я иду с кухни в гостиную, прежде чем увижу лицо на экране телевизора в доме Лейтонов перед воскресным ужином.

Я не сразу понимаю, для чего мистер Лейтон позвал нас сюда, пока вслед за остальными не перевожу взгляд на экран. Тогда-то мне все становится ясно. Самих слов я не слышу, поскольку изображение словно орет мне в лицо на всю громкость, отчего заглушает все прочие звуки. Мистер Лейтон перематывает видеозапись назад и включает воспроизведение, но я по-прежнему с трудом разбираю слова.

«Сегодня днем полицией был арестован Эйдан Рихтер, ученик средней школы. Он признался в совершенном в 2009 году жестоком избиении и покушении на убийство Эмилии Уорд, которой в то время было пятнадцать лет; местные жители ласково называли ее пианисткой из Брайтона. Практически три года это преступление оставалось нераскрытым – до сегодняшнего дня. Утром Рихтер, которому на момент преступления было всего шестнадцать лет, в сопровождении родителей и своего адвоката сам явился в полицейский участок с повинной. Другие подробности дела не разглашаются, а также никто из родственников преступника и потерпевшей пока не давал никаких комментариев. Пресс-конференция назначена на завтра в 9.30 утра».

– Невероятно, – произносит мистер Лейтон. Только ничего невероятного здесь нет, и он это знает. Наоборот, весь механизм замка свободно проворачивается. Все встает на свои места.

Жестокое… избиение… покушение на убийство… Эмилия… пианистка…

Он ставит запись на паузу, когда половину экрана занимает фотография девушки, которую я на протяжении многих месяцев наблюдал в своем гараже. На снимке она выглядит младше. Без макияжа. Не в черной одежде. Улыбается. Даже с темными волосами и темными глазами в ней нет ничего мрачного. Напротив, она вся светится. Как солнышко.

– Помню, об этом происшествии передавали в новостях. Жуткая история. Она очень похожа на нее, – говорит миссис Лейтон. Интересно, она просто не может поверить в случившееся или действительно не верит?

– Это и есть она.

Мы все дружно оборачиваемся – на пороге гостиной стоит брат Солнышка.

– Я постучал, но мне никто не открыл, – поясняет он, а сам в это время обращается не к нам. Его взгляд устремлен на экран телевизора. – Где она?

Лейтоны смотрят на него как на безумца, только что вломившегося в их дом. На их лицах читается удивление и недоверие, но эта комната и без того переполнена потрясением, так что причину такой реакции трудно определить.

– Это Ашер, брат Насти, – отвечаю я на невысказанный вопрос и сам слышу, как неправильно это имя звучит в моих устах.

– Брат Эмилии, – поправляет он. – Так где она? Мне нужно отвезти ее домой. – Знаю, что под домом он подразумевает не дом Марго. Он хочет увезти ее в Брайтон. В его голосе не слышно злости. Только усталость. Как будто он уже очень долго живет в этом напряжении и теперь хочет, чтобы все побыстрее закончилось.

– Ее здесь нет.

– Марго сказала, она должна быть здесь. Предложила для начала зайти к тебе, – он смотрит на меня, – и если у тебя ее не окажется, искать тут, на ужине. – В тоне его голоса и на лице – беспокойство.

– Сегодня она не пришла, – мягко отвечает миссис Лейтон, а потом переводит взгляд, полный сочувствия и сомнений, на меня.

– А ее нельзя отследить по телефону? – резко спрашиваю я. В основном из-за того, что Ашер на взводе, сильно нервничает, переживает и его настроение передается мне.

– Она оставила свой телефон на кровати, – отвечает он. Похоже, до него только сейчас начинает доходить, что она его не просто забыла.

Ашер рассказывает нам о том, что произошло за последнее время в Брайтоне. Как только родители получили звонок от полиции, он тут же прыгнул в машину и отправился за сестрой сюда, чтобы ей потом не пришлось ехать одной. А тем временем родители пытались дозвониться до нее в надежде связаться с ней раньше, чем известия разлетятся по всем местным новостям. Но никто так и не смог ее найти.

Я достаю из кармана телефон, чтобы проверить сообщения. Пусто. Однако обратно его не убираю и просто верчу в руках. Дрю делает то же самое. Создается впечатление, будто мы хоть что-то предпринимаем, силой воли заставляем их зазвонить, ищем какой-то способ помочь, даже если это и бесполезно. Ведь звонить по сути некому, да и нам никто не позвонит, все это знают. Если она ушла, не взяв с собой телефон, значит, сделала это специально – не хочет, чтобы мы знали, где она.

В новостях уже показывают другой репортаж, а мы все продолжаем глядеть на экран телевизора, надеясь узнать что-то еще. Вдруг получим ответ на свой вопрос. Но, скорее всего, просто не хотим смотреть друг на друга и видеть отражающееся на чужих лицах собственное смятение. Я нисколько не растерян. Наоборот, чувствую, будто впервые за несколько месяцев что-то понял. Может, даже понял все.

Ашер выходит из комнаты, чтобы сделать звонок, и Дрю сразу же переводит на меня взгляд. Я вижу, что он уже не может молчать.

– Она тебе рассказывала? – спрашивает он.

Я должен был ответить «да» на этот вопрос. Для этого мне следовало сделать все возможное. Проявить достаточно внимания, чтобы она могла все мне рассказать. Было же очевидно, что у нее есть какие-то тайны, а я просто закрывал на них глаза. Мне даже и в голову не приходило, что она что-то недоговаривает. Что-то. Ну что за бред? Что-то. Все. Абсолютно все. Просто я знал: как только она расскажет, я уже не смогу это забыть, и поэтому мне было проще оставаться в неведении.

Я мотаю головой, и глаза всех присутствующих устремляются ко мне.

– Как она могла ему рассказать? Она же не говорит, – недоумевает Сара.

Мы с Дрю обмениваемся взглядами, и я уже не понимаю, что по-прежнему тайна, а что – нет.

* * *

У меня звонит телефон. Я, даже не взглянув на высветившееся имя, отвечаю на звонок в надежде, что это она.

– Ты знал об этом? – спрашивает Клэй вместо приветствия.

– Нет, не знал, – отвечаю я. Прикрикнуть на него у меня нет сил. Все кругом считают, что я должен был знать. Должен. Но я ничего не знал.

– Это ведь она? – уточняет он, даже если подтверждение ему не нужно.

– Она.

– Я вчера видел ее с ним.

– С кем?

– С Эйданом Рихтером. О нем говорили в новостях. Парень, который признался.

– Ты видел ее с ним? – Как такое возможно?

– На конкурсе художников. Он был в числе финалистов. Я как раз вернулся с интервью и нашел ее в том же зале, где был он.

– И что они делали?

– Не знаю. Просто стояли и смотрели друг на друга. Мне это показалось странным, но я решил, что он, должно быть, пытался с ней заговорить, а она не ответила, чем напугала его. Она в порядке? – спрашивает он с нескрываемым беспокойством.

– Не знаю. Никто не знает, где она. – Мне чудом удается это произнести недрогнувшим голосом.

Пока я говорю по телефону, в гостиную возвращается Ашер.

– Родители только что звонили в компанию по выпуску и обслуживанию кредитных карт.

Я велю Клэю ехать сюда и вешаю трубку: хочу послушать Ашера.

Он сообщает нам, что сегодня она пользовалась кредитной картой на заправке у шоссе, ведущем на север, неподалеку от Брайтона. Сейчас он собирается заехать к Марго, взять кое-какие вещи, а потом поедет туда. Ума не приложу, что за важные вещи ему понадобилось брать, прежде чем отправиться на поиски своей сестры, но я не в том положении, чтобы осуждать людей, которые ее любят. Сам не лучше – вон что натворил.

Рассказ Ашера я не прерываю, поскольку все это время пытаюсь собраться с мыслями, которыми хочу его огорошить.

– Она встречалась с ним вчера. – Когда я говорю об этом, внутри меня все сжимается. Я боюсь, что здесь кроются ответы на наши вопросы, но пока не хочу о них думать.

– Что? – Кто именно это воскликнул, я не знаю. Возможно, все хором.

– С Эйданом Рихтером. Парнем, который признался. Клэй сказал, он видел их вместе в художественной галерее. Он был там, – выдаю я на одном дыхании.

– Что еще за Клэй? – Будь я на месте Ашера, моим первым вопросом был бы вовсе не этот. Тем не менее я отвечаю на него, только сейчас осознавая, как мало ее родным известно о ее жизни здесь.

– Он рисует ее портреты. А вчера она ездила с ним на конкурс художников. По словам Клэя, он обнаружил их вместе в одном из залов, а сегодня, увидев новости, вспомнил про него.

– Ему еще что-нибудь известно? – нетерпеливо спрашивает Ашер.

– Не знаю. Я попросил его приехать сюда.

Вскоре появляется сам Клэй. Не успевает он переступить порог дома, как мы засыпаем его вопросами. Он рассказывает нам все, что знает, а это немного. Пока он беседовал с жюри, она осматривала выставку. После интервью он нашел ее в одном из залов с этим Рихтером. Они просто стояли и сверлили друг друга взглядами. Слов он не слышал, так что не знает, говорили они или нет. А после Рихтера вызвали на интервью, и больше они его не видели. В конце дня Клэй отвез ее домой, вот и все.

– На обратном пути она была в порядке. По крайней мере, так казалось. Она ведь не говорит. Только с утра, по дороге на выставку, выглядела расстроенной, а днем я не заметил ничего необычного.

– Чем она была расстроена? – спрашиваю я. Он впервые упоминает об этом.

– Понятия не имею. Она всю дорогу смотрела в окно, а когда мы подъехали к галерее, оказалось, что она плакала. Она вообще сама не своя с тех пор, как между вами что-то произошло. – Клэй смотрит на меня извиняющимся взглядом, словно не хотел нас выдавать, но ему пришлось. – Если бы не сегодняшние новости, я бы не придал этому значения.

– Говоришь, она плакала? – У Ашера подобное поведение, похоже, никак не укладывается в голове. Видимо, она и при нем никогда не плачет.

– Не то чтобы рыдала, – поясняет Клэй. – Но слезы на щеках были. Я и сам заметил, только когда посмотрел на нее. Но допытываться не стал. Кто знает, что у нее там в голове.

– Никто, – соглашается Ашер. Теперь он выглядит еще более подавленным, если такое возможно.

– Я думал, ты знаешь свою сестру, – бросаю я ему обратно его же слова, потому что все происходящее начинает меня пугать, и этот страх заставляет меня вести себя по-дурацки.

– Мою сестру никто не знает, – отвечает он. Тут уж с этим не поспоришь.

Затем мы начинаем подводить итоги того, что нам известно и что неизвестно на данный момент. Знаем мы многое, но только не то, что нам хочется знать. Где она.

В основном все сводится к тому, что сегодня с девяти часов утра ее никто не видел, а после того, как в двенадцатом часу она расплатилась кредитной картой на автозаправке неподалеку от Брайтона, ее след теряется. Дальше никаких сведений. Однако ей восемнадцать лет, она отсутствует меньше двенадцати часов, а значит, никто, кроме нас, ее не будет искать.

Как только мы обсудили рассказ Клэя, Ашер тут же позвонил своим родителям. Пока он разговаривает с матерью, его отец звонит в полицейский участок, чтобы сообщить им о том, что вчера произошло между Солнышком и Эйданом Рихтером. Нам всем не дает покоя одна мысль. Мысль, которую никто не произносит вслух. Если она уехала в Брайтон, то должна была встретиться с ним до того, как он признался в преступлении. Но если в Брайтоне она находилась в одиннадцать часов утра, а он сдался полиции в половине четвертого – что же случилось в этом промежутке?

В скором времени Ашер уезжает, намереваясь заскочить к Марго и захватить из комнаты сестры то, что обещал привезти родителям. Затем он отправится сразу в Брайтон. Марго останется у себя дома на случай, если Солнышко вернется туда.

Все знают, что я не стану сидеть на месте и тоже поеду. Дрю вызывается ехать со мной. Ашер дает нам адрес и телефон своих родителей и обещает предупредить их о нашем приезде. Мы решаем ехать по одному, каждый на своей машине – вдруг в ходе поисков понадобится разделиться.

Несколько минут спустя я уже забираюсь в свой грузовик и отправляюсь в Брайтон. Всю дорогу думаю об одном: я готов отдать все, что у меня есть, лишь бы она была в порядке. Не знаю, сколько раз я произношу «умоляю». «Умоляю, верни ее мне. Умоляю, только не опять. Умоляю». За все это время ни одного телефонного звонка. Это самые долгие два часа в моей жизни.

* * *

В комнате царит сдерживаемый хаос. Это напоминает мне день, когда погибли мама с сестрой. Бесконечная трель телефонных звонков. Лихорадочное спокойствие. Плохо скрываемый страх. Люди, словно зомби. Опустошенные. Напуганные, вечно ждущие чего-то. Мне это прекрасно знакомо. Когда-то эти люди наверняка были нормальными. На их месте легко могли оказаться Лейтоны, случись что-нибудь с Сарой. Всего одна трагедия способна любую обычную семью поставить на грань полного краха.

Вся комната увешана фотографиями девочки, которую я должен был знать, но не знал. На них она в платьях нежных пастельных тонов, с лентами в волосах, улыбается и играет на фортепиано. И таких снимков не счесть. Мне кажется, я вновь нахожусь в трауре, только на этот раз по девочке, которую никогда не встречал.

Ее родители не отрываются от мобильных телефонов. Стационарный телефон трезвонит не умолкая, но трубку никто не берет – это названивают журналисты. В конце концов, ее отец выдергивает шнур из розетки, и наступает тишина. Но ненадолго.

Мы с Дрю сидим у дальней стены. Физически и эмоционально отдельно от остальных членов семьи. Остальные члены семьи. Признают они меня или нет, но я тоже вхожу в эту категорию. Она сама об этом позаботилась, как бы мне ни хотелось возразить. Теперь ее тоже здесь нет. Значит, все сходится.

Ашер появляется вскоре после нашего приезда. В руках у него стопка толстых тетрадей в черных и белых обложках: в таких мы пишем сочинения по заданиям мисс Макаллистер. Он кладет их на кофейный столик в центре комнаты. Довольно уродливый. Я мог бы смастерить лучше. Надо им предложить.

Мне видна только обложка верхней тетради. На ней красным маркером написано «Химия». Это почерк Солнышка, и при виде него внутри меня что-то обрывается.

Ее мама осторожно приближается к тетрадям, точно это бомба.

– Это они?

Ашер кивает. Он бледен и сейчас выглядит старше, чем в нашу первую встречу. Впрочем, все присутствующие здесь кажутся старше своего возраста. Словно стали свидетелями множества страшных событий и просто устали от них. Неужели я выгляжу так же, как они?

Настя, Эмилия, Солнышко. Теперь я не знаю, как мне ее называть. Ее мама берет верхнюю тетрадь, пролистывает первые страницы.

– Здесь записи по химии, – говорит она с облегчением, но в то же время в замешательстве.

– Мам, листай дальше, – произносит Ашер таким тоном, будто наносит смертельный удар.

Через мгновение ее лицо искажает гримаса боли и отчаяния, рука взмывает ко рту. Я быстро отвожу глаза, поскольку видеть это – уже сродни вторжению в личное пространство. Она выглядит в точности как Солнышко. Но Дрю не отворачивается. Он пристально смотрит на нее. Сейчас он тоже кажется старше. Должно быть, это случилось только сейчас, когда он увидел выражение лица этой женщины.

– Для полного рассказа ей потребовалось столько тетрадей? – спрашивает она, ни к кому не обращаясь. Ее муж, отец Солнышка, стоящий все это время позади нее, забирает тетрадь из рук жены, в ответ та качает головой. Не так, будто чего-то не понимает, а словно говорит ему «не надо». Она не хочет, чтобы он смотрел. Так обычно просят не смотреть на мертвое тело: если взглянешь на него, то уже не сможешь забыть. Эта картинка навсегда застрянет в твоей голове – даже закрыв глаза, ты будешь видеть ее перед собой. Вот с каким выражением она глядит на мужа, качая головой. Как если бы увидела труп и не хочет, чтобы он смотрел на него.

– Нет, – отвечает Ашер. – Там написано одно и то же. Во всех тетрадях. Просто повторяется по кругу. Снова, снова и снова. – На третьем «снова» его голос срывается, и он начинает плакать, но его никто не успокаивает. У них не осталось слов утешения.

Раздается стук в дверь, и входит девушка. Не говоря ни слова, она идет прямо к Ашеру, который не двигается с места. Как только она подходит к нему, он крепко обнимает ее, скрывая своим телом ото всех. В этот миг я скучаю по Солнышку.

Витающее в комнате настроение мне знакомо до боли. Никто ничего не соображает, но продолжает что-то делать, потому что впереди уйма дел. Но сейчас, похоже, никто не понимает, что надо делать.

По словам полиции, Эйдан Рихтер признает, что действительно видел ее вчера, но полностью отрицает какие-либо контакты с ней сегодня. Никто не знает, правда это или нет. Не понимает, куда двигаться, с чего начинать.

Наконец все приходят к решению, что Ашер, Аддисон и мистер Уорд отправятся на поиски на своих машинах, даже если понятия не имеют, в каком направлении двигаться. Ашер был прав. Никто не знает его сестру, во всяком случае, ту, которая есть у него сейчас.

Ее мама остается дома возле телефона. Чем занять нас с Дрю, никто не знает. Район нам неизвестен, да и сами мы не понимаем, куда она могла деться. Пользы от нас никакой, поэтому мы просто ждем.

– Если хотите, можете подождать в комнате Эмилии, – предлагает ее мама. Все в этом доме зовут ее Эмилией, и это имя подходит ей намного лучше, чем Настя.

* * *

В ее комнате царит безумие, мне кажется, будто я проник в ее сознание. Здесь нет стен. Их просто не видно. Каждый сантиметр пространства закрыт вырезками из газет, распечатками и записками, сделанными от руки на клочках бумаги. И все они словно бы шевелятся, мерцают, пропадают и снова обретают очертания, точно оптическая иллюзия. Прямо как она. Мне хочется закрыть глаза, но я не могу. Я просто вращаюсь по кругу и жду, когда это вращение закончится, а оно не прекращается. Я могу выбежать из комнаты, но эта картинка уже в моей голове. Как то «мертвое тело», прячущееся в ее тетрадях.

Войдя в комнату, мы приближаемся к стенам, встаем почти вплотную, потому что иначе текст невозможно прочитать. Имена. Повсюду имена, их происхождение и значения. Некоторые из них – заметки из газет вроде тех, что она вырезала у меня дома. Другие явно распечатаны из интернета. Третьи она писала сама.

Понятия не имею, сколько мы так стоим, прежде чем Дрю нарушает молчание:

– Где Настя?

Я непонимающе гляжу на него. Не знаю. Откуда мне знать? Но он смотрит не на меня, а на стены. Ищет ее имя. Я тоже начинаю высматривать его, но найти что-то в таком многообразии просто нереально.

– Твое имя означает «спаситель», – вдруг говорит Дрю, разглядывая листок бумаги с рукописным текстом, приклеенный рядом с окном.

Спаситель. Чушь собачья.

– Она тебе говорила? – спрашивает он.

– Нет. – Я и не спрашивал никогда. Много о чем не спрашивал. – Так искать без толку. Будет быстрее найти его в каком-нибудь источнике, – отвечаю я, ища повод отвернуться.

Дрю достает телефон и открывает в Сети сайт с выбором имен для ребенка. Вводит в строку поиска имя «Настя», и уже через секунду мы получаем ответ.

– Возрождение, – читает он. – Воскресение. Происхождение имени русское.

– Думаю, поэтому она и выбрала его. Из-за его значения – «воскресение». И потому что оно русское. – В дверях стоит ее мама. Она зачесала волосы назад, отчего темные круги под глазами стали еще заметнее.

– Но почему воскресение? – спрашивает Дрю.

– Потому что она умерла, – отвечает женщина. Я обескуражен: в это мгновение она невероятно похожа на свою дочь. – И воскресла.

* * *

Ее мама рассказывает нам о том, что произошло в тот день. Я не уверен, что нам хочется это слышать, но ей нужно кому-то об этом поведать, и поэтому мы слушаем. Она рассказывает нам то, о чем не говорили в новостях, то немногое, что известно об Эйдане Рихтере. Рассказывает о том, что с ее дочерью было потом. Как она ничего не помнила. А после перестала говорить. Об операциях и сеансах физиотерапии. О пробежках, занятиях по самообороне и злости. О желании пойти в школу, где о ней ничего не знают. О русском имени, причину выбора которого ее мать не понимала до сих пор.

А дальше она рассказывает о прежней жизни своей дочери. Мы слышим истории о девочке, играющей на фортепиано, которой гордилась вся общественность. При этих воспоминаниях глаза матери светятся от счастья. Но это всего лишь воспоминания, не более того. Солнышко была права. Я знаю, что видит ее мать. Умершую девушку.

Слушая все эти истории в доме, похожем на гробницу, я начинаю понимать, почему Солнышко уехала отсюда.

Мне кажется, за этот вечер я узнал о девушке, которая многие месяцы практически жила у меня, больше, чем со дня нашего знакомства. И желаю ничего этого не знать.

Ее мама благодарит нас – непонятно за что – и уходит, чтобы сделать еще несколько звонков. А я думаю, она просто хочет чем-то себя занять.

Дрю откидывается на кровать Солнышка, уставившись в потолок. Я опускаюсь на пол и прислоняюсь к стене. При каждом движении под моей спиной шелестит бумага.

– Я вот не понимаю, – наконец говорит Дрю.

– Что именно не понимаешь? – спрашиваю я. На этот вопрос есть сотни ответов.

– Не понимаю, почему он не изнасиловал ее.

– Что за дебильный вопрос? – чуть ли не рычу я.

– Я сейчас не строю из себя придурка. А говорю серьезно, – поясняет он. Я вижу, что он действительно настроен серьезно и в этом качестве чувствует себя неуютно. Как и со всем остальным. За последние недели Дрю пережил эмоционально напряженных, тяжелых ситуаций больше, чем за всю свою жизнь, а он к этому не готов.

– Прости, – извиняюсь я, потому что не стоит набрасываться на него. Рано или поздно ему придется повзрослеть, жаль только, что это должно произойти таким образом.

– И все равно я не могу понять. Красивая девчонка, к тому же одна, почему он ее не изнасиловал? Почему избил до полусмерти и бросил умирать? В этом нет смысла.

– Думаешь, смысла стало бы больше, если бы он изнасиловал ее? – спрашиваю я, поскольку в произошедшем в принципе нет никакого смысла.

– Нет. Наверное, я просто хочу понять, почему он это сделал. Хочу знать причину.

– Не выдержал огромной лавины боли, ярости и горя. Не справился с суровой действительностью. – Что угодно может тебя сломать, если нечему удержать на плаву.

– Это не оправдание, – замечает Дрю.

– Да, не оправдание, – соглашаюсь я. – Но ты спрашивал про причину. Это и есть причина. Просто плохая.

Я вижу, что он по-прежнему силится понять, вписать в свою картину мира, но это совершенно невозможно. И не должно. Такому в мире не место, как бы часто оно ни происходило.

* * *

Кажется, будто часы изводят меня каждой утекающей минутой, и я усилием воли заставляю себя не смотреть на них и не отсчитывать время. Даже не знаю, как долго длится молчание, прежде чем я произношу то, что крутится у меня в голове, потому что больше не в силах сдерживаться.

– Я не вынесу этого снова, – говорю я Дрю. Просто не могу. Я не должен еще раз проходить через это. Все закончилось. Они ушли. Все ушли. А теперь и она. Почему? Что такого плохого я сделал? Для чего давать мне ее, чтобы потом забрать? Знаю, Дрю хочет сказать, чтобы я об этом не думал, но слова никак не идут. Ведь только об этом мне и остается сейчас думать. – Это моя вина. С чего я вообще взял, что любить ее – это в порядке вещей?

Дрю вздыхает, глядя в потолок.

– Джош, это в порядке вещей. И она в порядке. – Дрю хочет в это верить, но не верит, и это даже хуже, чем если б он промолчал.

– Ничего не в порядке.

* * *

Уже за полночь, а в доме до сих пор никто не спит. Нами выпито почти три кофейника. Последние два заваривал я – оно и справедливо, ведь большую часть кофе все равно выпил сам.

Ашер, Аддисон и мистер Уорд вернулись час назад. Никто из них не проронил ни слова, хотя им и не нужно ничего говорить. Если бы они что-то нашли, все было бы понятно без слов. Тишина в комнате давит на нас как тиски, которые постепенно сжимаются, мы все уже начинаем задыхаться. В углу маячит пианино, словно призрак. Я не в силах на него смотреть, потому что мне теперь известно его предназначение, и оно неотступно преследует меня.

Мы с Дрю сидим за обеденным столом. Мистер и миссис Уорд – в разных концах дивана, лишь бы не прикасаться друг к другу. Аддисон растянулась на соседнем диване, положив голову Ашеру на колени, и он рассеянно перебирает ее волосы.

Тут открывается задняя дверь – в комнате словно разрывается бомба. Все дружно поворачивают головы на звук. На пороге – она.

Никто не двигается с места. Не вскакивает, не подбегает к ней, не взвизгивает от радости. Мы просто смотрим, как будто пытаемся убедиться, что она действительно пришла. Она глядит на нас в ответ, скользит глазами по нашим изможденным лицам, пока ее взгляд не останавливается на мне. А дальше – все перестает существовать. Я не могу пошевелиться, зато она бросается ко мне. Как только оказывается передо мной, все хором подают голос: «Эмилия», – говорит ее мама; «Эм», – говорит Ашер; «Милли», – говорит ее отец; «Настя», – говорит Дрю; «Солнышко», – говорю я. И тут она не выдерживает.

Ее маска дает трещину и разбивается, осколки живущих в ней девчонок разлетаются в стороны, и остается только одна – та, которую я обнимаю.

Крепко сжимаю ее в своих руках, но ничего не говорю. Ни о чем не думаю. Возможно, даже не дышу. Я очень боюсь, что не смогу удержать ее, не дать ей рассыпаться. Однажды уже видел, как она плачет, только сейчас все иначе. Она погружается в пучину, растворяется в каком-то потустороннем болезненном забытьи. Из нее вырывается крик. Надрывный, глубинный, ужасающий – я не хочу слышать его. Рукой, прижатой ко рту, она пытается его заглушить, но не выходит. Все ее тело сотрясает безостановочная дрожь, я мысленно молю, чтобы она успокоилась. Чувствую, что все в комнате смотрят на нас, но мне сейчас не до них.

Она по-прежнему стоит, только теперь опирается на меня. Наваливается всем телом. Всей его тяжестью. Тяжестью своих тайн, слез, боли, сожалений, потерь, и кажется, я сам могу сломаться под этим бременем, настолько оно велико. Я не хочу всего этого знать. Теперь понятно, почему она столько времени посвящала бегу. Мне тоже хочется отсюда сбежать. Бросить ее, распахнуть дверь и бежать без оглядки, потому что это невыносимо. Не такой уж я сильный, не такой храбрый, да и утешить не способен. Не годен ни на что. И никого не могу спасти. Даже самого себя.

Но сейчас я здесь, и она тоже. Я никуда ее не отпущу. Может, мне нет необходимости вечно ее спасать. Возможно, просто нужно спасти ее в эту минуту, тогда, если получится, спасусь и я сам, и этого будет достаточно. Я сжимаю руки плотным кольцом, словно одного этого хватит, чтобы унять ее дрожь. Плач становится беззвучным. Она стоит, уткнувшись лицом в мою грудь. Я неотрывно смотрю, как от ее волос на макушке отражается свет, лишь бы не видеть лиц остальных с вопросами, на которые у меня нет ответов.

Она постепенно успокаивается. Дыхание выравнивается, тело приникает ко мне и замирает. Затем она переносит вес назад – это длится всего миг – и наконец отстраняется.

Я расслабляю руки и выпускаю ее, но глаз с нее не свожу. Ее лицо становится безучастным, каким было в тот первый раз, когда я увидел ее; с него стираются все эмоции. Ты словно смотришь видео взрыва, проигрываемое назад: все обломки встают на свои места, как будто ничего не случилось.

Я боюсь отвести взгляд. Боюсь, что она снова рассыплется. Исчезнет. Я боюсь. Мне не следовало выходить из своего гаража. Как и не следовало впускать ее внутрь.

Тут она видит на столе стопку тетрадей и вся цепенеет. Неотрывно смотрит на них. В ее глазах – вопрос и ответ одновременно.

– Но как это возможно? – в конце концов подает голос ее мама. Она испытывает замешательство, боль от предательства, облегчение. – Ты ведь ничего не помнила.

Я вглядываюсь в лица людей, которые любят ее и которые не слышали ее голос около двух лет. Никто из них не ждет ответа. Но он звучит.

– Я помню все, – шепчет она. Это и признание, и проклятие.

Тишину комнаты нарушает единственный звук – услышав голос дочери, мать судорожно втягивает в себя воздух.

– Как давно? – спрашивает ее отец.

Солнышко отрывает взгляд от тетрадей и поворачивается к нему.

– С того дня, когда перестала говорить.

* * *

В конце концов, все расходятся по комнатам и ложатся спать, устроившись кто где: на кровати, на полу, на диване. Я располагаюсь рядом с Солнышком, на односпальной кровати в ее комнате. Она, свернувшись калачиком, прижимается ко мне, и не важно, что места мало, ведь ее близости мне всегда будет недостаточно.

Когда я укладываюсь вместе с ней, никто не пытается меня остановить. Наверное, понимают, что никак не смогут мне помешать. Ничто в этом доме и на этой планете не удержит меня от нее.

Дрю спит на импровизированной постели на полу – видимо, тоже хочет быть поближе к ней.

Я прислушиваюсь к ее дыханию: тихое посапывание напоминает мне о том, что она рядом, прижимается ко мне; мы с ней спали так не счесть сколько ночей.

Где-то посреди ночи к нам в комнату заглядывает ее мама и смотрит, как мы лежим вместе на кровати. На ее лице читается если не понимание, то смирение.

Я гляжу на нее, в проникающем из коридора свете вырисовывается ее силуэт. Она замечает, что я не сплю.

– Как ты ее назвал? – спрашивает миссис Уорд, хотя явно хочет задать другой вопрос.

– Солнышко, – отвечаю я, и она улыбается. Это имя тоже кажется ей идеальным – возможно, помимо меня, так думает только она.

– Кто она для тебя? – шепотом продолжает она, уже задавая тот самый вопрос. Я знаю на него ответ, но не понимаю, как сказать его вслух.

Не успеваю я ответить, как с пола доносится приглушенный голос Дрю.

– Родной человек, – говорит он.

И это правда.