Бездна
Еле дождавшись, когда последние студенты покинут учебный класс, Уваров торопливо захлопнул за ними входную дверь и заметно дрожащей рукой только с третьей попытки, всунув ключ в замочную скважину, провернул его на два оборота. Фу-у, наконец-то он остался один, и теперь можно, никого не таясь, задозироваться…
Он обожал это слово: «задозироваться». Не ширнуться, не уколоться, а именно задозироваться. Он сам его придумал и сам же услаждал свой слух его произношением. Когда ему становилось хорошо, и если рядом никого не оказывалось, тогда он медленно, смакуя каждую букву, проговаривал: задозировался. А когда нечем было поднять свой жизненный тонус и самочувствие оставалось желать лучшего, он начинал прокручивать в голове: чем бы задозироваться, чем бы задозироваться?
Он отлично помнил тот день, когда впервые попробовал промедол. Да, это был именно промедол. Он, тогда просто Толик Уваров, студент четвертого курса лечебного факультета медицинского института, то ли от скуки, то ли от чрезмерного любопытства решил на себе испытать действие наркотического препарата.
Толя Уваров – сын профессора кафедры факультетской хирургии Владилена Марковича Уварова, мог бы и вовсе не работать. Денег на беззаботную жизнь всегда ему хватало. Ленинский стипендиат, круглый отличник, гордость курса, плюс баловень судьбы: папа известный и уважаемый в городе и за его пределами хирург, профессор. Будущее у Толика расписано по полочкам на многие годы вперед. Еще каких-то полтора года и диплом на руках. А там ординатура, аспирантура, кандидатская, после докторантуры и докторская диссертация в кармане. Толик сразу после третьего курса, когда все однокурсники только проходили медсестринскую практику, он в клинике отца многим на зависть сам прооперировал несколько человек с острым аппендицитом и грыжами передней брюшной стенки. Начал развивать мануальные навыки.
Толик рос смышленым парнем: еще в шесть лет он бегло говорил и читал на двух европейских языках: английском, французском. Его бабушка, заведующая кафедрой иностранных языков в педагогическом институте, была просто помешана на творчестве Набокова. Ей нравилось читать в подлиннике его произведения, причем те, что написаны им уже как американским писателем. И внука своего старалась воспитывать как в свое время воспитывали маленького Володю Набокова: день он говорил исключительно на английском языке, день на французском, день на русском, затем всё по новой. Причем особенный упор делался на правильное произношение. С таким воспитанием можно было сибаритствовать с младых ногтей и не познавать непростой доли обычных советских людей.
Однако Толик черной работой не гнушался и справедливо решил, раз уж сознательно пошел в медицину, то изучить ее следует по вертикали, так сказать, с самого низа. На втором курсе он санитарил в оперблоке, отмывая от крови использованные инструменты и намывая до зеркального блеска забрызганный человеческими выделениями пол. А после третьего курса повысил ступень развития: устроился медбратом в отделение экстренной хирургии. И не из-за денег он там работал, разумеется, нет, в них он как раз особо и не нуждался. Он осваивал профессию медика от простого к сложному.
Надо отдать должное, что свои обязанности санитара, а после и медбрата он выполнял добросовестно и честно: не халявил и не увиливал ни от какой самой грязной и неприятной работы. Многому зато научился и освоил. Теперь он без труда делал все виды уколов, умело ставил капельницы, мочевые катетеры и желудочные зонды, вполне профессионально промывал желудок и при помощи клизмы очищал кишечник.
Толик верно считал, что настоящий хирург сам должен знать и уметь делать все то, что делает санитарка и медсестра хирургического отделения и операционного блока. Для того чтоб спрашивать с младшего и среднего медперсонала, нужно досконально разбираться в их работе. Такую тогда он сам себе поставил задачу и с честью ее выполнил.
Многие на курсе тогда крутили пальцем у виска: мол, что-то у профессорского сынка совсем крыша протекала – зачем он драит полы в залитой кровью и другими биологическими жидкостями операционной, да ставит клизмы старым маразматичным бабкам да дедам, очищая их переполненные кишечники от каловых завалов. Ведь не царское это дело ковыряться откуда ноги растут. Шел бы тогда в медучилище, а не в институт. Но дальше шушуканья за его спиной разговоры эти не шли. Во-первых, Толик весьма остер на язык, а во-вторых, он парень довольно крепкий и к тому же КМС по боксу и за словом в карман не полезет.
В то морозное ясное утро, когда короткий зимний день стремительно ворвался на хирургическое отделение через заиндевелые наполовину окна ярким солнечным светом, Толик заканчивал делать уколы послеоперационным больным. Приоткрыв покрытую льдом форточку, он почувствовал живительный прилив свежего воздуха, а вместе с ним к нему вернулось и хорошее настроение, омраченное поначалу опоздавшим на работу напарником.
Пятикурсник Пахомов являлся ярым врагом трудовой дисциплины. И в отличие от Толика на работу ходил не за интерес, а исключительно за деньги. Он хронически в них нуждался, поэтому трудился сразу в двух местах и подумывал о третьем. Пока лишь корпел медбратом здесь, в отделении экстренной хирургии, да еще в травматологии, что двумя этажами ниже. Имея по двадцать с лишним дежурств в месяц, он всюду опаздывал и никуда не поспевал, и еще как-то, в промежутках между дежурствами, умудрялся худо-бедно учиться в институте. Правда, в отличниках никогда не ходил, в хорошистах, впрочем, тоже.
Толик особо на него не сердился, понимал, что парень из кожи вон лезет, тянется, чтоб заработать себе на хлеб насущный, на булку с маслом. Из общежития его давно и бесповоротно турнули. Подробности Пахомов не раскрывал, да Толик и особо не интересовался: чего лезть парню в душу. Поэтому теперь Пахомов вынужден ютиться в десятиметровой комнате в густонаселенной коммуналке, которую снимал за десять тысяч рублей в месяц неподалеку от института в прилично обветшавшем доме дореволюционной постройки. А это еще вызывало дополнительные расходы.
Вот и в тот раз он приперся на час позже положенного, доделывал работу в травматологии, и Толику пришлось выполнять двойную работу: за себя и за него. В то памятное утро он колол послеоперационным больным промедол. В те славные времена, под занавес советской власти, отношение к наркотическим препаратам было, мягко говоря, весьма наплевательское.
Это сегодня, чтоб сделать одну инъекцию промедола или морфина, врач должен пройти семь кругов ада: заполнить кучу бумаг, сделать несколько записей в истории болезни, найти ответственного врача по больнице с третьей попытки из-за вечной занятости последнего, взять у него ампулу, а сейф с наркотиками базируется только в одном месте – в приемном покое. После вернуться на восьмой или девятый этаж, где располагаются хирургические отделения, уколоть страждущего и вернуться назад, сдать ампулу, поместив ее назад в тот самый злополучный сейф. А если таких больных на отделении человек десять и те требуют обезболить себя каждые три часа? В общем еще не каждый врач отважится на сей подвиг. Либо уколет ненаркотический анальгетик, либо… либо, матерясь про себя, отправится выполнять свой врачебный долг.
А раньше было куда проще. Наркотические препараты лежали в сейфе, стоящем в процедурном кабинете каждого отделения. Врачи писали в листах назначения промедол и морфин по времени: каждые четыре или шесть часов. И не нужно было, как теперь принято, прописывать наркотики строго по факту, когда послеоперационные боли не купировались инъекциями анальгина или кетаролака. Часть больных, кому пытались написать наркотики прооперировавшие их хирурги, могли и вовсе отказаться – боялись привыкания, а колоть кололи – написано в назначениях. Только уж если пациент совсем вставал на дыбы, то промедол, либо омнопон с морфином не кололи.
В тот памятный день в категоричный отказ пошли трое. Толик вернулся в процедурку с тремя шприцами, заполненными промедолом. В каждом по одному миллилитру этого наркотического препарата, предназначенного для обезболивания тяжелых больных.
– Вот куда мне их теперь девать? – злился он. – Что с нами делать? Надо было мне, балде, пойти в палаты, да спросить у больных перед уколами кому надо, а кому нет. Эх, всегда Пахомов этим занимался, а он традиционно застрял на другой работе. И что, в шприцах их что ли прямо так и оставить или вылить? По бумагам же уже списали.
Да тогда одноразовые пластмассовые шприцы еще состояли в большущем дефиците, все пользовались исключительно стеклянными, те, что с металлическим поршнем и с цельнометаллическими иглами. Хранить в них набранные препараты долго не рекомендовалось. Неожиданно Толику в голову пришла шальная мысль: а не попробовать ли промедол самому? Спустя столько лет уже и не вспомнить: чего вдруг захотел уколоть себя наркотиком? Захотелось, и все тут.
Он никогда до этого не ставил себе уколов. Да и вообще никогда не получал никаких инъекций. Толик рос здоровым и сильным мальчиком. Но когда-то надо начинать. Почему не сейчас? Вот только куда уколоть? Поразмыслив, Толик приспустил штаны медицинского костюма, смазал спиртом кожу на левом бедре и быстро отработанным на больных людях движением засадил шприц с иглой в верхнюю наружную поверхность. Туда, где самая мякоть.
Дурацкая ситуация: уколоть уколол, а ввести лекарство боязно. Так и замер он у промерзшего окна в процедурке под открытой форточкой со спущенными штанами и торчащим, чуть покачивающимся из ноги шприцом. Может, ну его в баню, этот сомнительный эксперимент? Вдруг еще сейчас в процедурку кого нелегкая принесет, и застукают его в таком непрезентабельном виде. И не отмажешься после, и пойдут ненужные разговоры.
Гул чьих-то неспешных шагов в конце коридора заставил его поторопиться. Толик зажмурился и быстро надавил на поршень. Острая боль пронзила левое бедро. Он открыл глаза, утер набежавшие слезы – весь промедол перекочевал из стеклянного цилиндрика в его молодой и крепкий организм. Одним движением вынул из себя шприц и прижал ваткой выступившую из места прокола капельку крови. Подержал и… о чудо! Боль потихоньку улетучилась, а на смену ей пришла неведомая доселе эйфория и необычайная лёгкость. Не отпускавшая с самого утра хандра вдруг исчезла, появился прилив сил и неуемная жажда кипучей деятельности. Захотелось обнять и расцеловать всех пациентов. Да чего там пациентов, все человечество.
Толик выкинул ватку в мусорное ведро, одним движением натянул штаны и, сполоснув под краном шприц с иглой, кинул его в таз с замачивающим раствором. Прилив жизненной энергии и эйфория нарастали. Уваров был приятно удивлен оказанным на него действием препарата. Ему здорово понравилось. Недолго думая, он живенько слил оставшиеся в шприцах два кубика промедола в пустой флакон из-под пенициллина, прикрытый резиновой пробочкой. Про запас.
Дежурил в тот день Семеныч, очень пожилой хирург, страдающий приличной близорукостью и хронической забывчивостью. Он даже не мог вспомнить, как Толик брал у него утром ключи от сейфа и как ставил без его участия обезболивающие уколы. Очень удивился, когда Толик с самым серьезным видом возвратил ему ключи.
– Анатолий, а я разве тебе их выдавал? – сквозь толстые стекла сидевших на самом кончике мясистого носа очков поинтересовался Семеныч, лежавший в тот момент на диване в ординаторской перед включенным телевизором. Шел какой-то футбольный матч, и Семеныч делал вид, что активно его смотрит. Однако сползшие на нос очки, осоловелый взгляд и мятая щека со стороны подушки сдали его с потрохами – старик просто спал.
– Еще утром, – кивнул Толик, передавая дежурному хирургу увесистую связку.
– Странно, а я все думаю, куда это мои ключи запропастились? Там же не только от сейфа, но и от запасного выхода отделения, дубликаты многих ключей кабинетов.
– Вы не переживайте, все в целости и сохранности. Я наркотики и в журнал уже списал, вам только осталось расписаться.
– Какой надежный и славный парень, – улыбнулся Семеныч, – молодец!
В то дежурство больных к ним не привозили по определению. На ввоз работала вторая хирургия. Их отделение первой хирургии тогда отдыхало от поступления, а занимались уже госпитализированными ранее пациентами. Их черед придет завтра, так как хирургические отделения принимали экстренных больных через день: день на острие атаки находилась первая хирургия, на другой день вторая и так круглый год сменяли друг друга.
К обеду рабочий запал у Толика постепенно начал ослабевать, полученная от утреннего допинга энергия незаметно улетучилась, эйфория прошла. Вновь появились сонливость и апатия, дополненная развивающейся усталостью. Недолго думая, он взял двухграммовый стеклянный шприц и, уединившись в сестринской раздевалке, засандалил себе еще один кубик стиснутого у больных промедола в ту же ногу. Опять похорошело, появилась тяга к жизни, и расцветший и взбодренный Толик яростно набросился на работу.
Предстояло поставить более двадцати очистительных клизм – самая черная и нелюбимая работа для среднего медперсонала. Он к этому делу подошел весьма творчески.
– Подходи, честной народ, клизма дождиком войдет! – с юношеским задором сообщил он сгрудившимся возле клизменной комнаты смущенным пациентам.
– Что-то ты сегодня какой-то необычайно веселый, даже стихами вон заговорил, – прищурился его напарник Пахомов, наконец, появившийся на отделении. – Ты, часом, не того? – Он щёлкнул пальцами по кадыку и, приблизив лицо к Толику, втянул в себя воздух.
– Скажешь тоже, дружище, – продолжал улыбаться Толик, – я же спортсмен. Не только не употребляю спиртного, но и не нюхаю его. А чего грустить?
– Не знаю, эти клизмы у меня лично особой радости не вызывают, – тяжело вздохнул еле передвигавший от хронической усталости ноги Пахомов.
Он сегодня уже вторые сутки находился на этих самых ногах. До этого сутки еще отпахал в отделении травматологии, где был ввозной день. Там из двадцати поступивших за сутки пострадавших только три оказались относительно трезвыми. Остальные пациенты пребывали в разной степени алкогольного и наркотического опьянения. Постоянно грубили персоналу, мешали себя лечить и находились такие типчики, которые прямо открыто угрожали ему и хрупкой девушке медсестре Зине, дежурившей вместе с ним. Одним словом, «веселое» вышло у него предыдущее дежурство. За сутки не то что прилечь, присесть не довелось.
– Это оттого, Серега, что нельзя по столько смен дежурить. Куда хватать такое дикое количество? У тебя в этом месяце вместе с травмой сколько смен выходит?
– То ли двадцать одно, то ли двадцать два. Точно не помню.
– Вот, не помнишь, а ты еще в урологии хочешь поддежуривать.
– Хочу, ведь у меня нет таких родителей, как у тебя, – грустно произнес приятель, глядя на улыбающегося Толика, наполняющего теплой водой резиновую кружку Эсмарха.
– А ты не завидуй, я не виноват, что в такой семье родился. Как видишь, я всего добиваюсь сам.
– Ну, на счет всего я бы поспорил. Согласись, что у тебя уже все в жизни предопределено. Вот закончишь ты институт, а там папа тебя к себе на кафедру пристроит. Поступишь в ординатуру, аспирантуру, а там и докторантура не за горами и, глядишь, через десять лет встречу доктора медицинских наук Анатолия Владиленовича Уварова, а он даже в мою сторону и смотреть не станет. Нужно ему, больно, смотреть на сельского врачишку да вспоминать, как мы вместе клизмы на первой хирурги ставили.
– Ну ты это брось, чего это я тебя забуду? Тебя забудешь: по два часа регулярно опаздываешь.
– Вот, я тебе только этим и запомнился, – обидевшись, вздохнул Сергей.
– Не только этим, – подмигнул ему пребывавший в легкой эйфории Толик, – ты классный парень, только чего ты вдруг решил, что станешь, как ты выражаешься, «сельским врачишкой»?
– Так, а кем еще-то? Такого вот классного парня как я, после института только в Тмутаракань и сошлют, туда, куда Макар телят не гонял, и стану я там свой век доживать. А ты, тоже, классный парень, остаешься здесь при клинике, и будет у тебя все в шоколаде.
– Старик, глупо отказываться от того, что само плывет к тебе в руки, – ухмыльнулся Уваров. – Ты бы вместо такой чудовищной свистопляски с дежурствами лучше бы взял да на учебу в полную силу навалился. Записался бы в какое-нибудь научное студенческое общество, примелькался на кафедре.
– Зачем?
– Как зачем? Ты вот кем хочешь стать?
– Ну, травматологом.
– Ну вот тебе и ну. Запишись в СНО на кафедре травматологии, сделай несколько докладов, прояви себя. Чтоб тебя заметили. Походи к ним на дежурства.
– Мне и так в травме дежурств хватает.
– Вот ты чудак – человек! Это совсем не то, – тряхнул головой улыбающийся Толик, – ты там сейчас кем, медбратом дежуришь? Уколы ставишь, пьянь разную к кроватям привязываешь. А ты как врач походи. Кружковцам разрешают. На операции напросись, крючки подержишь. Проявишь себя с лучшей стороны, могут и оставить у себя в клинике работать.
– Да, а кто за меня копеечку зарабатывать станет? Я, между прочим, не у папы с мамой в теплой благоустроенной квартире живу и не в общежитии, а в мерзкой коммуналке, где очередь в туалет в пять утра занимать надо. Еще и половину своей зарплаты за нее отдаю. Это ты вот с жиру бесишься – ходишь на работу в качестве медбрата. Тебя, я же знаю, зарплата и не интересует вовсе. А я, представь себе, тут себя гроблю из-за хрустящих купюр с изображением Ленина. Мне родители не помогут. У них, кроме меня, еще четверо подрастают. Поэтому приходится рассчитывать только на свои собственные силы.
В другой раз Толик бы непременно обиделся. Не исключено, что даже бы крупно поругался с Пахомовым. Но под воздействием чудо-препарата он почему-то сейчас испытывал по отношению к своему товарищу только теплые, почти братские чувства. И ему стало искренне жаль этого простого деревенского парня, приехавшего к ним в институт из далекой таежной деревни, где нет даже ни одного благоустроенного дома, а все помещения отапливаются при помощи печей.
– Ладно, не горюй, дружище, – по-приятельски похлопал по плечу Сергея баловень судьбы, – хочешь, я тебе свою зарплату стану отдавать.
– Ты сейчас серьезно? – вытаращил глаза Пахомов.
– Чего это меня так понесло? Что это я таким добреньким-то вдруг стал? Тоже мне, добрый самаритянин выискался, – мелькнуло у Толика в голове. – Что же я в двадцать один год до сих пор у мамы с папой на шее никчемной гирей буду висеть?
– Так что, ты серьезно мне свою зарплату будешь отдавать? – вновь повторил свой вопрос заметно разволновавшийся Сергей, перебив цепь размышлений Уварова.
– Ну-у-у, как сказать, – замялся Толик, понимая, что совершает какую-то невероятную, непростительную глупость, – не совсем. Мне, как ни странно, деньги тоже нужны. Я не собираюсь всю жизнь у мамы с папой клянчить. Но если тебе как-нибудь нужно будет одолжить, то я с радостью…
– М-м-м, одолжить, – разочарованно протянул Пахомов, – это же потом отдавать надо.
На сей раз Толик собрал всю свою волю в кулак и промолчал, продолжая держать на своем лице беззаботную улыбку. Он уже находился в полушаге от того, чтоб пообещать отдавать свою зарплату в фонд малоимущего Пахомова. А бабушка и отец его учили, что за свои слова нужно отвечать.
– Какой странный этот промедол? Неужели он на всех так действует, или только исключительно на меня? – думал Уваров, привычно вонзая тупой стеклянный наконечник от клизмы в очередной волосатый зад. – У меня сейчас абсолютно нет чувства брезгливости, хотя раньше чуть не блевал, ставя эти ужасные клизмы. Все эти окружающие меня изнуренные алкоголем и старостью придурки, что томятся в очереди перед клизменной комнатой, теперь кажутся такими милыми душками. И еще чуть вот не отдал зарплату этому тупому неудачнику Пахомову. Даже назвал его «дружищей». А какой он мне друг? Тот только и думает, как бы побольше денег отхватить, никакого в нем эстетизма нет. – Толик оторвал взгляд от очередной малопривлекательной задницы и посмотрел на напарника, – ты вот, давай, навались на учебу, почаще ходи на лекции и занятия, запишись в СНО. А чего ныть-то. Папа у меня профессор, ну и что? Я сам себя ваяю, вот опорожняю чужие кишечники не из-за папы же, а чтоб самому все прочувствовать, каково это себя ощущать в шкуре медбрата. Клизмами, знаешь, приличных денег не заработаешь. А хороший врач должен все знать и все уметь делать, в том числе и работу среднего медперсонала.
Без особых проблем Толик скоренько так разрулил длинную очередь перед клизменной. Закончив оперировать с кружкой Эсмарха, он бодрым шагом направился в процедурку, чтоб помочь с уколами, засыпавшему на ходу Пахомову.
Сергей спал в процедурном кабинете прямо сидя за столом, подложив под кудлатую голову обе руки. Видимо, когда набирал в шприцы пенициллин, тогда силы окончательно и покинули его. Крепкий сон сморил дежурившего вторые сутки подряд парня. Теперь он похрапывал прямо на рабочем месте. Пуская тягучую слюну на руку, не замечая вошедшего в процедурку Толика. Уваров благородно не стал будить парня, а сам живо набрал в шприцы антибиотики и отправился по палатам.
Вот подошло время вечернего обезболивания. Толик нашел хирурга Семеныча, без особых проблем взял у него ключи от сейфа и отправился колоть промедол. Увлекшийся в это время просмотром очередного футбольного матча, транслировавшегося по телевизору, дежурный доктор не удосужился проконтролировать медбрата. Толик всем внушал истинное доверие, а Семенычу особенно: как-никак профессорский сынок.
Толик вприпрыжку рванул к сейфу. Пахомов по-прежнему крепко спал на столе, не меняя позы, и не замечал происходящего вокруг. Набрав шесть шприцев с промедолом, Толик разложил их в лотке и отправился по палатам. К его огромному удивлению на сей раз никто из больных отказываться от назначенных обезболивающих им уколов не собирался. Вкусившему запретный плот медбрату стало не по себе. Ведь он рассчитывал разжиться минимум еще тремя кубиками замечательной жидкости. В кармане оставался всего один миллилитр промедола, слитого еще утром. Что же делать?
Решение пришло само собой. Один из прооперированных больных попросил его обезболить промедолом в одном шприце с анальгином.
– Так сильней и дольше действует, – прокомментировал свою просьбу пациент, перенесший позавчера резекцию желудка. – Мне Семеныч так рекомендовал, он же меня и оперировал. Говорит, пускай тебе в одном шприце промедол и анальгин наберут. Если не верите, то спросите у него сами. Семеныч как раз сегодня дежурит.
Эврика! – про себя воссиял Толик. – Разумеется, анальгин! Как же я сам-то сразу не сообразил. Кто там станет проверять, сколько я промедола в шприц набрал – один миллилитр или половину? Ведь недостающую часть легко восполним анальгином. Его-то у нас как раз полным-полно.
Осененный тривиальным решением окрыленный Толик, естественно, ни к какому Семенычу не пошел, а выйдя из послеоперационной палаты быстрыми шагами направился прямиком в процедурный кабинет. Озираясь на спящего за его спиной Пахомова, он на скорую руку слил в свой заветный пузырек с каждого шприца по половине кубика наркотика и затем развел обычным анальгином. Теперь у сообразительного малого в кармане покоился пузырек уже с четырьмя миллилитрами так полюбившейся ему чудесной жидкости.
Как и ожидал Уваров, никто из прооперированных больных не заметил подмены. Отрубившийся напарник Пахомов и вовсе не в счет. Старый доктор Семеныч, что так бесславно уснул перед работающим телевизором, остался в неведении о проделках профессорского сынка. Утром таким же макаром, без зазрения совести, обнаглевший Толик дополнительно похитил еще три кубика промедола. И все шито-крыто…
С того самого дня он теперь шел на свои дежурства, словно как на праздник. Уваров вошел в раж и уже не мог остановиться, довел свою методику похищения промедола до совершенства. Теперь он уговаривал отказывающихся от уколов больных приять дозу обезболивающего препарата, содержащего наркотик. Виртуозно сливал уже не половину, а добрых три четвертых миллилитра лекарства, разбавляя его всегда неизменным анальгином. Ведь на самом деле в сочетании с анальгином промедол значительно усиливал свой обезболивающий эффект. Хотя, возможно, и срабатывало эффект плацебо. По крайней мере, никто из больных ни разу не пожаловался на него, что его неадекватно обезболили.
Со временем Толик настолько уверовал в своей безнаказанности, что воровал наркотики, почти не таясь. Придя на работу, первым делом начинающий наркоман высматривал в назначениях, кому на сегодня назначен промедол. Все равно его постоянный напарник Пахомов вечно опаздывал на смену.
Быстренько прикинув, сколько он сможет слить, Толик загодя готовил пузырьки из-под пенициллина. Иной раз удавалось слить до десяти – пятнадцати миллилитров. Пару раз улов зашкаливал и за двадцать «кубиков». Все зависело от того, сколько пациентов прооперировали накануне.
Толик прекрасно понимал, что творит отвратительные, мерзкие вещи. Ему временами становилось очень стыдно за себя, был готов провалиться хоть сквозь землю, лишь бы не думать о своих гнусных поступках и их последствиях. Он поражался: как он – парень из хорошей семьи, человек с прекрасным воспитанием и образованием, спортсмен, гордость курса так быстро превратился в вора и наркомана. До этого Толик в жизни никогда ничего чужого не брал. Наоборот, мог снять с себя последнюю рубашку и отдать другу, если была такая нужда.
Как-то давно еще в розовом своем детстве Толик нашел на улице кошелек с двадцатью пятью рублями, огромной суммой по тем временам. Так он не стал ни есть, ни пить, пока не нашел хозяина. Вернее, хозяйку. Кошелек обронила их соседка по дому глубокая пенсионерка баба Глаша. Та пошла рано утром в магазин и на обратном пути по недосмотру выронила деньги из ветхой клеенчатой сумки, возможно, ее ровесницы. В ней швы от старости рассыпались, и кошелек через образовавшуюся дыру выпал в густую траву, что росла во дворе, недалеко от ее парадной. Когда старушка хватилась пропажи, прошло целых три часа. И все это время юный Толик Уваров ходил по двору и спрашивал у прохожих, кто обронил кошелек.
Уже тогда, в начале своего жизненного пути, он столкнулся с нечистоплотными гражданами, пытавшимися объегорить смышленого третьеклассника и заполучить не принадлежавшие им деньги. Но Толик оказался парень не промах, недаром, что свободно говорил на двух европейских языках. Первый же вопрос: «а какого достоинства в «вашем» кошельке лежат купюры?», живо выявлял великовозрастных лгунов.
Один небритый, мятый мужичок, дышащий перегаром, даже пытался силой отнять кошелек у сопливого пацана. Да просчитался: Толик спокойно изрек, что кошелек он оставил у папы в квартире. А знакомиться с папой благородного героя, а уж тем более подниматься к нему в квартиру, в планы неопохмелившегося с утра жулика не входило. Пришлось отпустить Толика и злобно шипя нецензурные проклятия, ретироваться не солоно хлебавши.
Баба Глаша без труда опознала свой кошелек. Правда, точную сумму и количество купюр назвать отказалась: запамятовала. Зато хранившаяся в отдельном потайном кармашке фотография внучки, решила исход опознавания. Кстати, сам Уваров-младший фотографию внучки сразу не обнаружил.
Ох, уж как благодарила его счастливая старушка, какую славу о нем разнесла на всю округу. Особо ее впечатлило то, что добрый и честный мальчик Толик отказался от предложенного ею в виде металлического рубля вознаграждения.
Многие друзья во дворе тогда его упрекали: зачем ты отдал? Ведь никто бы никогда не узнал, что это ты подобрал утерянный кошелек. И потом, что упало, то пропало. Выбросил бы кошелек, а деньги бы забрал себе.
– А вот если бы вы или ваши близкие родственники потеряли последние деньги, и вам не на что было бы купить еды, как бы вы тогда себя чувствовали? – парировал злобные выпады Толик.
– Ну, у нее же не последние деньги были, – чесали затылки ребята.
– А вы почем знаете? Она же уже не работает, а живет на одну пенсию. Может, и последние.
В общем, с тех еще времен укрепилось у окружающих мнение, что Толя Уваров – честный и принципиальный парень. Поэтому свое неожиданное грехопадение он переживал как личную трагедию, сравнимую разве что со смертью близких ему людей. Последний раз он так переживал три месяца назад, когда скоропостижно скончался его горячо любимый дедушка.
Дедушка основал их династию хирургов: до папы заведовал кафедрой хирургии, а после, когда появились проблемы со здоровьем, состоял на ней консультантом. Дедушка последние годы сильно болел: сказались фронтовые ранения. Всю Отечественную войну он прошёл хирургом медсанбата. Был весьма уважаемым человеком. Его знали не только в городе, но и далеко за его пределами и за рубежом.
Толик сильно любил дедушку, был очень привязан к нему. Тот во внуке души не чаял и по-своему баловал Толика. Именно дедушка, а не отец, подал ему идею стать хирургом и продолжить династию врачей Уваровых. Еще будучи школьником старших классов юный Уваров попал в операционную. Марк Петрович тогда выполнял сложную операцию по удалению желудка у пациента с опухолью кардиального отдела. Никто не решился его оперировать, а дедушка согласился.
Толик на всю жизнь запомнил, как стоя среди врачей, полукругом окруживших операционный стол и наблюдавших за ходом операции со стороны, с восхищением тихо комментировали действия профессора Уварова.
– Какая ювелирная техника, какой смелый и необычный подход, – перешептывались между собой хирурги.
– Никто, кроме Уварова, не отважился бы на такое!
– Хирург от Бога!
Тот день и предопределил выбор профессии у лишь размышляющего еще тогда по поводу дальнейшего своего будущего Анатолия Уварова. Он после часто приходил в клинику деда и смотрел, как тот оперирует. А когда поступил в институт, то и сам стал ему ассистировать. Вначале деду, затем отцу. И именно дед настоял, чтоб отец позволил ему самому прооперировать первого пациента.
– Папа, но он ведь только третий курс закончил! – горячился Владилен Маркович. – Куда ему самому оперировать?
– В войну после третьего курса многие ребята уже самостоятельно хирургами работали, – парировал Марк Петрович.
– Папа, так то в войну, тогда время было совсем другое. Ты еще вспомни, что в Гражданскую войну допускалось, тогда и фельдшера операции делали. Сейчас не война, слава богу. И к тому же у него еще нет диплома о врачебном образовании. А это немаловажный юридический факт.
– Владик, а ты помнишь, на каком курсе я тебе дал в первый раз самому прооперировать аппендицит? Или напомнить? К тому же ты же будешь рядом с ним.
Скрепя сердце, Владилен Маркович доверил прооперировать Толику первого пациента с острым аппендицитом. Так как сам он прооперировал свой первый аппендицит в середине второго курса.
Воспоминания о своем обожаемом дедушке еще больше расстраивали Толика. Чтобы тот сказал, если б узнал, что его горячо любимый внук в одночасье стал наркоманом, ворующим лекарство у больных людей? Наверняка бы не погладил по головке. Хорошо, что дед не дожил до этих дней. Своего отца, замечательного человека и грамотного профессора хирургии, Толик боялся меньше расстроить, чем деда. Так уж вышло, что деда внук любил, наверное, сильней родителей.
Все же бабушка и дедушка, в свое время больше занимались его воспитанием, чем вечно занятые родители. Маме, профессору кафедры кож-вен болезней, тоже некогда было особо заниматься сыном. Ее вечные лекции, симпозиумы, консультации не давали полноценно уделять ему внимание. Только бабушка и дедушка в полную силу и радели за него.
Как ни переживал Толик, как ни корил себя, как ни убивался, а ничего с собой поделать не мог: его тянуло к наркотикам все больше и больше. Пробовал он и остановиться – не принимать промедол и появившийся на отделении омнопон. Последний препарат оказывал на него еще большее действие: эйфория длилась дольше и приятные ощущения играли более сильными красками. Поначалу почти получалось. Он даже твердой рукой вылил украденные на одном из последних дежурств шесть кубов промедола в унитаз и затем стоически перебарывал преследовавшее его желание уколоться.
Три дня и три ночи Толик не принимал полюбившийся промедол и омнопон, мужественно боролся с завладевшим его душой соблазном. Ровно три дня. Столько времени составил промежуток между сменами. И все эти дни его как магнитом тянуло к волшебному препарату. И к концу третьего дня эта непонятная тяга практически пропала. Но вот пришла суббота, и он вновь вышел на суточное дежурство в хирургическом отделении.
День оказался не ввозным. Пахомов, как всегда, опаздывал, дежурным врачом опять-таки пребывал дряхлый Семеныч. Его всегда старались ставить дежурить в не ввозной день, чтоб не сильно загружать старика работой. Ну как тут спокойно пройти мимо сейфа, где в покрытых блестящей фольгой пачках покоились, словно патроны в магазине пистолета, такие чудные ампулы. Как удержаться, если тебя тянет к ним, как тянет ребенка к холодильнику, где припрятано вкуснейшее сливочное мороженое с шоколадной глазурью?
Ладно, – решил про себя Уваров, – солью еще пару кубиков промедола и все, на этом остановлюсь.
– А зачем ты хочешь слить, если и так целых три дня не кололся? – спросил он сам себя, почему-то дедушкиным голосом. – Неужели в этом есть такая необходимость?
– Ну, острой такой необходимости, может, и нет, но все же так куда веселей дежурить.
– Так ты и так неплохо дежуришь, без промедола. До этого же никаких нареканий не поступало, и что бы сказал твой дедушка? – пыталось урезонить и остановить уголовно наказуемые деяния его второе «Я», неожиданно проснувшееся в Толике вместе с угрызениями совести и памятью о дедушке.
– Да, так-то оно так, – пытался найти оправдание своим отвратительным действиям будущее светило медицины, – но сегодня вечером придут в больницу хорошенькие второкурсницы, что санитарят на отделении по вечерам. И промеж них имеется такая очень симпатичная девушка Ира – весьма сексапильная особа. А этот промедол, как оказалось, дает еще весьма интересный плюс – эффект неутомимого любовника. – Он на прошлом дежурстве так впечатлил девушку, что той уже не терпится поскорей снова попасть в его объятия.
– Но это же гадко и отвратительно заниматься развратом на дежурстве, мять общественный диван своими потными телесами, – не сдавалось второе, хорошее «Я» студента Уварова.
– А, один раз живем, – отмахнулся от него Толик. – И потом, какой же это разврат, если девушка совсем даже не против? Не поведу же я ее к себе домой или не попрусь к ней в общагу, где она еще с тремя девушками в одной комнате проживает.
– А ничего, что вы на дежурстве сестринскую комнату на двоих с Пахомовым делите? И он в любой момент может зайти к вам. Это как?
– Да тот горемыка Пахомов, сколько я с ним дежурю, на диване-то в сестринской комнате спал всего раза два, может, три от силы. Он традиционно рухнет где-нибудь на кушетке и там примется храпеть. Это и то в лучшем случае. Для него заснуть за столом в процедурке – норма жизни.
– А ты и рад этому?
– Так, все, довольно разглагольствовать. Сегодня еще раз, последний, уколюсь промедолом. И все, затем баста – завязываю! Я так решил, и точка!
Одним словом, Толик с большим перевесом победил свой здравый смысл и, не таясь, отправился в процедурку к сейфу, где без зазрения совести слил сразу шесть кубиков восхитительного промедола и два кубика не менее классного омнопона. Вчера у хирургов их отделения было тяжелое дежурство – поступило сразу много сложных больных, и многим выполнили объемные операции. Теперь надо всех их обезболить, как прописали в историях болезни лечащие хирурги – четыре раза в день.
Ни в этот раз, ни в следующий, Толик, конечно, не завязал. Наоборот: увяз в липком плену наркомании еще больше. Теперь он намеренно выбирал такие дежурства, чтоб стоять в одной смене с дряхлым Семенычем и хроническим опоздуном Пахомовым. На какие только ухищрения он не шел, чего только не придумывал для ушей старшей медсестры, составляющей график дежурств, чтоб оказаться в одной упряжке с нужными людьми.
Его острый ум изобретал сложные комбинации по добыче наркотика. Благодаря своей смекалке и появившиеся наглости, он никогда не уходил с дежурства без «улова». Определенную трудность доставляли стеклянные многоразовые шприцы. Как их стерилизовать дома? Если на работе, он еще худо-бедно кололся тем, что было, то, придя домой, испытывал значительные трудности. Пару раз его на месте преступления чуть не застукала мама.
Заскочила она как-то домой, а там Толик на кухне в кастрюльке спокойненько так шприцы кипятит. Пришлось на ходу импровизировать и сочинять ветвистую легенду, что у него нарывает палец на ноге, и он решил сам себе произвести разрез гнойника. Благо, как у настоящего хирурга, у него имелся при себе и запас новокаина и необходимых инструментов.
– Ты у меня такой отважный, – ласково потрепала его по волосам на голове мама, – не боишься сам себе панариций вскрыть.
– Люди, при необходимости, сами себе аппендикс удаляли, – нашелся Толик.
– Это ты имеешь ввиду тот случай в Антарктиде, когда хирург сам себе аппендикс удалил?
– Да, вот там на самом деле отважный был человек, а гнойник на пальце – тьфу! Ерунда.
– Ну, Толик, там все же была необходимость: больше некому было выполнить ему операцию. Там хирург один был и помощи ему ждать неоткуда: до ближайшей больницы тысячи километров сквозь снега и зверский холод. А у нас же не Антарктида. Мог бы в поликлинику сходить.
– Да, а ты, когда последний раз была в наших поликлиниках как пациент?
– Не помню точно, может, лет двадцать назад, а что?
– Оно и видно. Теперь, пока на прием к врачу попадешь, то и помереть в очереди легко можно.
– Возможно, – задумалась мама, – я как-то на этом не заостряла внимание. Но все равно, не хочешь в поликлинику, можно было и папу попросить. Он у нас как-никак доктор медицинских наук, профессор хирургии.
– Вот именно, что профессор, – улыбнулся Толик, – негоже профессорам гнойники вскрывать. Не профессорское это дело. И к тому же я сам уже умею их лечить хирургическим путем.
– А мне не покажешь, что там у тебя за панариций такой?
– Нет, мама, не надо. А то ты расстроишься, переживать станешь. Лучше тебе не видеть.
– Что, так все запущено? – замерла перед ним мама.
– Вот видишь, я еще ничего не показал, а ты уже строишь самые страшные догадки. Давай, не станешь смотреть, а?
– Да, Толик, ты, наверное, прав: я слишком впечатлительная. И мне лучше не смотреть.
В тот раз мама ему поверила, да и тропилась она сильно, спешила по своим важным делам. Ведь домой заскочила всего на несколько минут – забрать какие-то важные бумаги.
В другой раз, когда он только приступил кипятить шприцы, мама снова некстати оказалась дома. Толик так спешил уколоться любимым раствором, что даже не проверил наличие родственников в квартире. Когда его застукали, пришлось врать, что собирается уколоть их домашнего любимца – кота Мурзика. Мол, специально для кота принес некую сверхновую вакцину, которую ему дали по блату знакомые ребята из ветеринарной академии.
– Так мы же недавно ему, вроде бы, все прививки сделали, – засомневалась мама, с недоверием косясь на кипящие на газовой плите шприцы. – Я лично относила его к ветеринару в прошлом месяце.
– Мам, тут новая вакцина, нам можно сказать повезло, что мне ее подарили. – Хорошо мама не попросила показать новейшую вакцину. А то бы пришлось и дальше врать.
– А плохо Мурзику не станет?
– Что ты! Наоборот, теперь его ни какая хворь не возьмет, – с самым серьезным видом подтвердил Толик.
Бедный Мурзик тогда так и не понял, за что Толик засадил ему в его мохнатую попу укол с новокаином. Было так больно, что он даже со зла оцарапал хозяину руку. Зато мама поверила, что прививка прошла успешно.
Толик ломал голову, как решить проблему со шприцами. Его на самом деле грыз изнутри стыд, и до слез было жалко бедного Мурзика, так кстати попавшегося тогда на глаза. Угодил тогда бедный котик под наркоманский замес. Целый месяц прихрамывал и шипел кот на Толика.
Удача, если ее можно так назвать «удачей», пришла оттуда, откуда ее совсем не ждали. На их отделение приспела гуманитарная помощь из Японии. Вместе с разными там лекарствами и перевязочным материалом получили они и приличную партию одноразовых шприцов. Их оказалось так много, что Толик умыкнул сразу пару сотен двухграммовых, и никто ничего не заметил. Разумеется, Уваров не сразу обеспечил себя шприцами: он выносил их дозированно, на каждом дежурстве, небольшими партиями, пряча в сумку.
Дальше все пошло как по накатанной дорожке: он исправно продолжал воровать на отделении промедол с омнопоном, и никто не мог его заподозрить. Всегда аккуратно одетый, вежливый с коллегами и больными, на работу приходит вовремя, что на фоне разгильдяя Пахомова, явно шло в его пользу. Толик так грамотно организовал и обставил процесс постановки уколов, что ни один больной ни разу не пожаловался на неадекватное обезболивание. Всех все устраивало.
Правда, с некоторых пор Уваров заметил, что одного кубика промедола ему уже становится маловато. Уже не так хорошо и радостно становилось на душе, уже не та стала эйфория – какая-то блеклая стала. Он изо всех сил сдерживал себя, чтоб не увеличить дозу: колоть по два миллилитра наркотика. Понимал, что тогда придется увеличить и объемы воровства. А это уже чревато многими последствиями.
За белой полосой в жизни, как ни крути, а зачастую следует черная. Не обошла она стороной и Толика. Внезапно заболел Семеныч – что-то с сердцем. Додежурился старик. И вместо него стали заступать на дежурства остальные врачи отделения.
В тот памятный день с Толиком дежурила Алла Петровна Новикова – предпенсионного вида тетенька с приятной, располагающей к себе наружностью. Слегка полноватая, не пользующаяся косметикой и не особо следящая за прической, она не вызывала своим внешним видом абсолютно никаких эмоций: обычная не следящая за собой пожилая тетка. Толик с ней еще как-то ни разу не дежурил. Так несколько раз видел ее на сдаче дежурств по утрам, когда она сидела в ординаторской среди остальных врачей отделения. Уровень общения: здрасте – до свидания.
И сейчас, когда узнал, что вместо так не кстати загремевшего в кардиореанимацию Семеныча с ним сегодня стоит Новикова, он не придал особого значения этому факту. Издалека Алла Петровна больше похожа на обычную сельскую клушу, что сидят летом на лавочках и следят за играющими в песочницах внуками. Для довершения образа ей недостает только вязальных спиц и клубка шерстяных ниток. Поэтому он очень удивился, когда на просьбу выдать ему ключи от наркотиков Алла Петровна неспешно отняла голову от истории болезни, что до этого писала, и тихим, спокойным голосом сообщила:
– Сейчас, Анатолий, вот только допишу осмотр поступившего больного и пойдем.
– Куда пойдем? – обмер Уваров, и по его спине заструился липкий пот.
– Как куда? – пришел черед удивляться Алле Петровне. – Ты меня сейчас куда позвал? Наркотики выдавать? Или я ослышалась?
– Да-а, это, – замялся Толик, чувствуя, как ему неожиданно стало не хватать воздуха. Хотя в ординаторской в тот момент были распахнуты оба окна и свежее июньское утро, сбрызнутое накануне теплым дождиком, приятным охлаждающим потоком с запахом начавшегося лета ворвалось в душные покои служебного помещения, – я, думал вы мне просто дадите ключи, и я сам уколю больных промедолом.
– Анатолий, – доктор сделала строгое лицо и в упор посмотрела на него осуждающим взглядом, – чтоб я больше этого не слышала?
– Чего? – немеющим языком спросил Толик. Как-то на фоне такой длительной везухи он совсем упустил из вида, что вводить наркотические препараты положено под присмотром дежурного врача. И что эти самые принципиальные врачи еще не перевелись. Настроение упало, тяга к жизни стала исчезать. В голове лихорадочно закрутились мысли – одна шальней другой.
– Анатолий, у тебя все хорошо? – прищурилась Новикова, продолжая пристально рассматривать своего собеседника.
– А? Да, – оторвался от своих невеселых мыслей Уваров, – все хорошо! Просто дежурные врачи мне всегда давали ключ от сейфа, и я сам колол промедол без их участия.
– Все, это кто? Семеныч? Ну, чего с деда взять, ему уже тяжело бегать по коридорам да вашего брата контролировать. Но я не Семеныч: у меня еще есть порох в пороховнице. Иди в процедурку, готовь списки тех, кому назначено колоть, я через десять минут подойду.
Словно опущенный в воду грустный Толик выполз из ординаторской и на ватных ногах поплелся в процедурку. Такой вариант с фиаско в его хитроумно сплетенном плане по грабежу сейфа предусмотрен не был.
– Анатолий, вы не ко мне, часом, идете? – словно черт из табакерки вырос перед ним небритый пожилой больной в синей полосатой больничной пижаме.
– К вам? Почему, именно, к вам? – растерянно посмотрел на него Толик.
– Так как же, сейчас время колоть обезбаливающие.
– Обезбо`ливающие, – машинально поправил больного Толик, смотря куда-то прямо перед собой невидящим взглядом. – Проверочное слово «боль», а не «баль».
– Хорошо, обезболивающие, – согласно кивнул больной в пижаме и улыбнулся давно нечищеными зубами, – так вот, мне лично колоть не надо. Мне назначено четыре раза в день. А я себя и так неплохо чувствую: не болит, знаете ли. Если только на ночь. А сейчас, утром, можно и не колоть?
– А вы, простите, с чем и в какой палате лежите? – Лик Толика просветлел.
– Я – Зарубин, из шестой. Вчера утром мне вырезали аппендицит.
– Прооперировали, – скривился Толик, он не выносил грубых сравнений, – прооперировали аппендицит, а не вырезали
– Ладно, прооперировали. Так вот мне доктор, который операцию делал, назначил четыре раз в день колоть промедол, а мне столько не надо.
– Почему?
– Во-первых, мне столько раз чересчур много, ну, не нужно: не болит же. А во-вторых, – тут он приблизил свою небритую физиономию к уху Толика и шепотом добавил, – боюсь стать наркоманом.
– Но от одной – двух инъекций еще никто наркоманом не стал, – пафосным тоном заявил Толик, а сам подумал, – кроме меня.
– Да, от одной, двух и возможно, но мне назначили аж четыре раза в день. Сегодня второй день колют. Если бы мы не отказывались, то за два дня получается уже восемь раз бы укололи. Или промедол уже не наркотик?
– Наркотик, наркотик, – торопливо проговорил просветлевший Толик: он, кажется, нашел беспроигрышный вариант по добыче промедола в сложившихся условиях. – А скажите, товарищ…
– Зарубин, из шестой палаты.
– Да, верно, товарищ Зарубин. Вот вы сказали «мы». Разве еще кто-то вместе с вами отказывается от промедола, или только вы один боитесь развития привыкания.
– Конечно! У нас вся палата отказывается. Нас в ней пять человек после операции, и все могут потерпеть. Вот меня делегировали к вам, чтоб об этом официально заявить.
– Пять человек отказывается? Целых пять человек сознательных пациентов.
– Ну, может, если по другим палатам пройтись, так, думаю, еще можно пяток насобирать, сознательных-то. Сейчас вон, на каждом углу кричат о вреде наркомании. Тут как раз вначале недели по первой программе хорошая передача шла про наркоманов. Вы не смотрели?
– Нет, я как-то не смотрел, – слегка заволновался Толик, – я же еще, кроме работы, еще и в институте учусь.
– На хирурга?
– Да, на хирурга.
– Уважаю, – широко улыбнулся Зарубин. – Так вот в этой передаче сказали, что…
– Спасибо, товарищ Зарубин, – просиял Толик, – я все понял: вы и ваши друзья отказались. Извините, у меня очень много дел. Я спешу.
– Ну, они мне в общем-то не друзья, – пожал плечами Зарубин, – так, лежим в одной палате. Значит, я им скажу, что передал им нашу общую просьбу?
– Да, разумеется, – кивнул Толик и чуть ли не бегом бросился в сторону процедурного кабинета.
Появилась Алла Петровна в процедурке через десять минут, как и обещала. Незаметно подошла сзади, когда Толик заканчивал выписывать на отдельный лист из историй болезни все фамилии больных, кому назначен на сегодня промедол.
В списке значилось аж пятнадцать фамилий. Из них восемь, вполне добровольно отказались от обезболивающих уколов. Восемь на четыре – это аж тридцать два кубика чистого промедола. Даже если они захотят по уколу на ночь: минус восемь. Все равно еще остается двадцать четыре миллилитра. У Толика от такой перспективы вспотели руки. Как ловко он все придумал: дает Новиковой список, набирает в шприцы промедол и по дороге в палаты незаметно переливает их в заготовленные загодя пустые десятикубовые флаконы из-под пенициллина. «И пока она тут сейф охраняет, я затарюсь под завязку», – мечтал Толик, а после с наслаждением задозируюсь. Задозируюсь. Кажется, именно тогда он произнес это слово, вскоре ставшее любимым.
– Где список? – мягким и вкрадчивым голосом спросила Алла Петровна за спиной у Толика.
– Вот, у меня, – вздрогнул от неожиданности Уваров.
– Так-так, – быстро пробежала она глазами поданный листок. – Что-то многовато выходит.
– Я не знаю, так врачи назначили, можете по историям болезней проверить, – как можно спокойней ответил Толик, стараясь не выдать охватившего его волнения.
– Я понимаю, что врачи назначили. Но они назначили, а я отменю. Что я, не врач?
– Как это?
– Да очень просто: что всем им нужно колоть промедол?
– А как же, они же после операции. Вчера же был ввозной день. Много оперировали.
– Брось мне тут рассказывать про ввозной день. У тебя в списке значится пятнадцать фамилий. Это выходит шестьдесят уколов промедола за одни только сутки. Не жирно ли будет?
– Да, но тут так назначено.
– Анатолий, назначено и назначено. Сейчас пересмотрим назначения.
– Алла Петровна, вам что, промедола жалко? – не сдавался Уваров. – Он же стоит копейки.
– Стоит-то он стоит, но это как-никак наркотический препарат, да и списывать мне придется.
– Да, я спишу, – пожал он плечами. – Что вы так переживаете.
– Спишешь, говоришь? – Она прищурилась и подошла поближе, чтоб получше рассмотреть Толика. Сердце у него в тот момент едва не выпрыгивало из груди. Ему даже на какой-то момент показалось, что Алла Петровна услышала его сердцебиение.
– Я всегда помогал Семенычу, – быстро нашелся Толик.
– Да, мне и самой нетяжело, – не меняя интонации ответила Новикова, отводя от будущего хирурга взгляд. – Но мы поступим по-другому. Сейчас быстренько пройдемся по палатам и узнаем, кому на самом деле нужны обезболивающие препараты. Знаешь, моя практика показывает, что больше половины пациентов, как правило, отказываются.
– Да, но как же назначения? – Словно утопающий, хватающийся за соломинку, Толик пытался переломить щекотливую ситуацию в свою пользу.
– А что назначения? Я уже, кажется, объяснила, что их всегда можно пересмотреть. Для чего еще дежурный врач нужен? Дай мне список, и пошли по палатам.
Обход палат принес неутешительный для Уварова результат. По итогу, промедол необходимо было колоть всего двум больным. Остальные согласились на обычный анальгин, так некстати прорекламированный дежурным хирургом Новиковой. Это был удар и удар для него ниже пояса.
Вялый и апатичный Уваров набрал в два шприца промедол и под неусыпным оком дежурного хирурга с тайной злобой вонзил японскую сталь одноразовых шприцев в худосочные ягодицы невинных пациентов.
– Ой, Толик, что-то ты сейчас как-то зверски укол сделал, – поморщился один из несчастных, перенесший два дня назад удаление желчного пузыря. Ты час назад пенициллин колол и то не так больно.
– Извините, случайно вышло, – процедил Толик. – У вас тут уже шишки от уколов, трудно попасть в мягкое место.
– Бывает, – смягчился больной, – закололи уже всю задницу. Может, отменили бы антибиотики?
– Это вы у доктора спросите, – кивнул он в сторону стоящей в дверях Аллы Петровны, – он здесь сегодня за главного.
Как ему хотелось взять и еще раз ударить в эту худосочную, покрытую жесткими черными волосами ягодицу шприцем. Еще, еще и еще! Бить пока не устанет рука, пока эта мерзкая попа не покроется десятком кровавых точек, слившихся от бесчисленных уколов в одну большую кровавую рану. О, как это невыносимо больно: он только что, своей собственной рукой ввел в чужую пахнущую едким потом плоть целый миллилитр такого удивительно живительного промедола. Целый кубик! О, кто бы знал, каких усилий ЭТО ему стоило.
Да, Толик на самом деле еле сдержал тогда себя от безумного, необдуманного шага. Он едва не ввел промедол себе тут же в палате. Прямо горел диким, необузданным желанием получить дозу хоть через ткань. Взять и, не снимая штанов, вонзить в себя наполненный вожделенным промедолом шприц и быстро нажать на поршень до упора. Ведь никто в целом мире, никто не смог бы в тот момент вырвать у него из рук драгоценный наркотик. Из последних сил, собрав всю свою потрепанную и жалкую волю в единый кулак, он в самый последний момент отказался от глупой затеи. А ведь готов был уже разыграть сцену со своим падением на шприц. Мол, случайно так все вышло.
После утреннего обезболивания, когда провалилась затея с первым сливом промедола, Толик приуныл. Причем «приуныл» – мягко сказано. День незаметно из яркого и насыщенного превратился в пресное, лишенное всяких красок обыденное дежурство, изобилующее тяжелой работой. Сегодня суббота, и надо начинать ставить капельницы, а их около тридцати штук. И снова этот Пахомов – опять его нет на работе. Опоздун несчастный.
Еще час назад Толик просил судьбу подольше задержать напарника, то сейчас сей факт весьма его раздражал. Помимо капельниц нужно осуществить перевязки, а это чуть не все отделение, где почти семьдесят больных, перевязочной сестры сегодня нет, а перевязывать больных нужно, и эта часть работы ложится на плечи дежурного медперсонала, опять же клизмы, будь они не ладны. Да мало ли еще чего нужно сделать на хирургическом отделении, пережившем вчера приличное поступление.
Перспектива провести остаток дежурства в черно-белом варианте ввергло Уварова в нескрываемое уныние. Он уж не мог бороться с навалившейся на него хандрой.
– Толик, с тобой сегодня все в порядке? – участливо поинтересовалась санитарка Ира, та самая симпатичная второкурсница, что не устояла перед его обаянием. Сегодня ради него девушка вышла на работу с самого утра, решив пропустить лекцию по биохимии. – А то ты какой-то невеселый. Может, чего случилось? Может, чем помочь тебе?
А у второго курса через неделю, между прочим, начинается летняя сессия. И биохимия входит в число экзаменационных предметов. Причем не самых простых. А Толик даже не удосужил влюбленную в него Иру ответом. Так ему было паршиво. Он лишь вяло кивнул и, не поднимая ног, поплелся во вторую палату, таща за собой стойку от капельницы.
Такой ответ явно не устроил девушку, и она с самым решительным видом схватила его за рукав медицинской робы и рывком повернула к себе.
– Толя, что происходит? Ты сам не свой. Ходишь и даже ноги не поднимаешь. Приболел?
– Ты хочешь помочь мне? – вдруг оживился Толик и впервые за все утро улыбнулся.
– Да, но что я должна сделать?
– Отвлеки Аллу Петровну. Вымани ее из ординаторской. А то засела там как гвоздь, вбитый в пенек по самую шляпку.
– А как я ее отвлеку, а главное, зачем? – округлила глаза опешившая от такой странной просьбы девушка.
– Милая, Ирочка, – Уваров нежно приобнял девушку и мягко коснулся ее губ своими губами, – ну, пожалуйста! Придумай что-нибудь! Я тебе потом все объясню.
– Ладно, – обмякла Ира, – я постараюсь. Не знаю, зачем тебе это нужно, но надеюсь, что поможет. Только не знаю, что ей сказать?
– Скажи, что ее главный врач к себе вызывает, – начал понемногу раздражаться Толик.
– Толя, какой главный врач? Сегодня же суббота. У него выходной день.
– Ирочка, ну придумай что-нибудь! Мне позарез нужно проникнуть в ординаторскую.
– Хорошо, попрошу ее Машу посмотреть.
– Какую еще Машу?
– Маша, моя напарница. Она вчера руку утюгом прижгла – торопилась, когда халат для работы гладила. Попрошу Новикову глянуть ее.
Через пятнадцать минут Алла Петровна в сопровождении Иры вышла из ординаторской и проследовала в перевязочную. Не теряя времени, Толик ринулся в опустевшую ординаторскую. Он решился на отчаянный шаг: взять ключи и самому достать из сейфа хотя бы одну ампулу промедола. А дальше что-нибудь да придумает.
Беглый осмотр ничего не дал. Расширять поиски становилось опасным: в любую минуту Новикова могла вернуться назад. Он еще раз пробежался глазами по столу, пошарил в ящиках стола, где она сидела, заглянул под низ – вдруг упали? Ключей нигде не было.
– Либо где-то надежно спрятала, либо носит с собой? – с досадой подумал Толик и чертыхнувшись вышел из ординаторской.
И как раз вовремя, так как Алла Петровна уже возвращалась назад. Если бы не какая-то женщина, остановившая ее в коридоре, то будущий доктор наук влип бы сейчас, как кур в ощип. Переговорив с женщиной, Новикова проследовала в ординаторскую и села за рабочий стол, где перед ней громоздилась приличная стопка историй болезни.
– Это надолго, – почти простонал Толик, рассмотрев ее через приоткрытую дверь. – Что же делать?
– Ну что, помогло? – улыбаясь, откуда-то сбоку подошла к нему Ира.
– Да, спасибо, Ирочка. Все замечательно, – натянул он на лицо фальшивую улыбку. – Что бы я без тебя делал.
– А ты обещал рассказать, зачем тебе нужно было выманить Аллу Петровну из ординаторской.
– Разумеется, расскажу. Раз обещал, но чуть попозже.
– Я буду ждать, – кивнула в ответ девушка и пошла в другой конец отделения. Толик вернулся к себе в процедурку. – Надеюсь, ты, как стемнеет, не только одними россказнями ограничишься – томным голосом изрекла она на прощание.
Глядя на висевшие на выкрашенной белой масляной краской стене процедурного кабинета круглые часы, Уварову казалось, что их стрелки прилипли к одному месту и никуда не двигаются. До того медленно потекло время. Тут еще к душевным мукам присовокупились физические: стали подрагивать руки, подкатила тошнота, нарастала непонятная тревога.
В какой-то момент Толику стало казаться, что он сейчас не один в процедурке, что кто-то посторонний стоит в дальнем углу и пристально смотрит на него. Переборов навалившийся страх, подойдя поближе, он разобрал, что это всего лишь навсего тень от стеклянного шкафа с лекарствами, стоявшего неподалеку.
– Неужели психоз развивается? – со страхом подумал он и тут же отогнал подальше от себя эту не такую уж и беспочвенную мысль. – Что же делать? Что делать?!
– Анатолий, я в терапию пошла, – прервала его невеселые размышления Алла Петровна. – Попросили плевральную пункцию помочь сделать. Если что, я там.
– Ясно, – кивнул Толик, делая вид, что его это мало заботит. Все, надо действовать, или сейчас, или никогда!
Минут через двадцать медбрат хирургического отделения Уваров появился на терапии. Там он не сразу нашел Аллу Петровну, сидящую в клизменной комнате на старом пластмассовом стуле за спиной голого по пояс тощего сморщенного пациента неопределенного возраста, и неспешно откачивала через толстую иглу воткнутую ниже лопатки у того из груди скопившуюся жидкость. Молоденькая медсестра поддерживала больного за плечи.
– А вот вы где, – как можно более индифферентным голосом произнес Уваров, – а я почти всю терапию прошерстил, чтоб вас отыскать.
– Ты меня для чего искал? – не поднимая головы, поинтересовалась Алла Петровна, набирая через торчащую из спины толстую иглу стеклянным шприцем очередную порцию плеврального выпота. – Что-то на хирургии случилось?
– Алла Петровна, а вы здесь надолго?
– Пока не знаю, вот только приступила. У них тут, на терапии, все как-то грустно: ничего нормально для плевральных пункций не приспособлено. Надо было мне его сразу к нам на отделение поднять и дело с концом. А здесь пока подобрали место, пока нашли аппаратуру, то, се. Утомительное занятие. Так тебе сейчас чего от меня надо?
– Там некто Мерзляков из второй палаты шибко расплакался – требует обезболить себя. Я ему уже уколол анальгин – не помогает. Просит что-нибудь посущественней.
– Мерзляков, Мерзляков, – задумалась Алла Петровна, опорожняя шприц в стоящее у ее ног на два пальца уже заполненное откачанной жидкостью жестяное ведро, – что-то с ходу так и не вспомню. А с чем его оперировали? И когда?
– Да вчера убрали правую половину толстой кишки по поводу рака восходящего отдела, вызвавшего непроходимость, – лениво растягивая слова, ответил Толик, сам внутренне сжимаясь в ожидании решения.
Вот от этой пожилой тетки зависит теперь его дальнейшее самочувствие. Он с трудом подавил в себе желание наброситься на нее, грубо повалить на пол и бесцеремонно пошарить по ее карманам в поисках заветного ключа. О-о, как ему хочется поскорей заполучить этот треклятый ключ.
Уваров сам себе удивился, что к нему стали приходить такие страшные мысли, которые раньше даже не могли закрасться в его светлую голову. Как, однако, далеко он зашел в своем пагубном пристрастии: уже готов применить силу для получения очередной дозы наркотика.
Вот даст она ему ключ без всякого насилия над собой. А дальше что? Как он объяснит больному, что ему требуется срочно укол промедола. Ведь Мерзляков тот дрыхнет в данный момент у себя в палате без задних ног. И даже не предполагает, как запросто стал разменной монетой в хитроумной комбинации Толика. О дальнейших последствиях будущий доктор наук пока не думал. Авось как-нибудь, да выкрутится. Главное – это открыть сейчас вставший у него на пути сейф.
– Ну, пускай подождет, – выждав мхатовскую паузу, за которую успела откачать целый шприц выпота, медленно проговорила дежурный хирург. – За полчаса, полагаю, не умрет. Мне еще минут тридцать тут откачивать. В этом деле торопиться не нужно, а то мигом легкое на иглу насадишь. Тогда еще и дренировать придется.
– Как скажите, Алла Петровна, – стараясь держать себя как можно более равнодушным, кивнул Толик, – только уж орет этот Мерзляков очень, знаете, громко. Видимо, фамилию свою недаром носит. Мне за последние десять минут только трое больных с его палаты прибегали и одна бабушка из третьей. Говорят, чего у вас человек после операции так сильно кричит? Сделайте хоть что-нибудь, помогите ему.
– И что ты предлагаешь?
– Дайте мне ключ от сейфа, я обезболю его промедолом, прикрывая ладонью наигранную зевоту, – предложил Толик.
– Ну иди, обезболь, – не отрывая взгляда от шприца, на редкость легко согласилась Алла Петровна, – ключи в левом боковом кармане халата. Чего замер? Бери!
– Да, как-то неудобно по карманам у вас шарить.
– Неудобно спать на потолке, а тут я сама сказала: возьми.
– Вот где они были, – с нескрываемой досадой подумал Толик, выуживая из халата сидящей перед ним Новиковой связку холодных ключей.
– Прежде чем обезболить этого Мерзлякова, пройдись по палатам и поинтересуйся: может, еще кому надо промедол уколоть.
– Хорошо, Алла Петровна, – громко ответил Толик, чтоб перекрыть участившиеся удары сердца. Ему показалось, что доктор, хоть и сидела далеко от него, но все же услыхала повысившееся сердцебиение. Наконец-то! Наконец-то он добрался до этих треклятых ключей.
Стараясь не сорваться на бег, Уваров демонстративно вразвалочку вышел из клизменной комнаты и неспешно продефилировал по коридору терапевтического отделения. Но как только за его спиной стукнула входная дверь, Толик что есть мочи припустил на хирургию.
– Анатолий, пожалуйста, вы не посмотрите там у себя в журнале назначений, мне на ночь таблетки еще полагаются? – встретил его у процедурного кабинета хирургического отделения вопросом пациент невысокого роста средних лет в домашней пижаме персикового цвета.
– Посмотрю, обязательно посмотрю, – заверил его Толик, протискиваясь в процедурку.
– Так вы даже мою фамилию не спросили, – обиженно крикнул больной ему в спину. – Травин моя фамилия, Травин из девятой палаты.
– Я же сказал, что обязательно посмотрю, – зарычал Толик, захлопывая за собой дверь и едва не прищемив любопытному Травину голову, – но чуть позже.
Времени до прихода на отделение Аллы Петровны остается в обрез, а надо успеть и, слить промедол и, успеть поставить перед фактом Мерзлякова, поставив ему ненужный укол. И на все про все у него минут двадцать. Надо очень торопиться.
Толик с трудом отпер сейф: руки не слушались его, ходили ходуном, отказывались повиноваться. Он только с пятой или шестой попытки отыскал нужный ключ в толстой связке и, попав, наконец, бородкой в замочную скважину, отворил массивную бронированную деверь.
– Фу-у-у, – выдохнул он, как только глухо скрипнув, дверь отошла в сторону, явив его взору заветное содержимое. – Так надо немедленно успокоиться и делать все не спеша, – шепотом произнес Уваров, перебирая лежащие перед ним блестящие пачки с наркотиками, – а то точно дров наломаю.
Немного успокоившись, Толик взял в руки начатую упаковку с промедолом. В ней вместо пяти ампул оставалось всего три. Две пустые лежали рядом в специальной пластиковой коробочке для пустых ампул. Вот ее, начатую, и следовало прикончить, чтоб не вызвать особых подозрений. А с остальными позже разберемся. Вечером еще что-нибудь придумаю.
Надорвав серебристую фольгу, прикрывающую пузатенькие бочоночки с промедолом, Толик ногтем подцепил одну из ампул и бережно положил на свою взмокшую ладонь. Поднес ее к глазам: вот ты, какая мечта наркомана. Ох, сколько мне сегодня пришлось пережить из-за тебя, чтоб вот так запросто держать ее перед собой.
Полюбовавшись пару секунд, Толик умело спилил специальной пилочкой запаянный конец ампулы и, стараясь не вибрировать пальцами, ввел кончик иглы внутрь. Так, теперь плавно потянуть поршень шприца на себя. Раз, и прозрачная влага быстро перекочевала из стеклянного хранилища в пластиковое тело шприца.
Подумав не больше пяти секунд, Толик вскрыл еще одну ампулу. А, была не была: семь бед – один ответ. Где один похищенный кубик промедола, там и второй. Скажу, что еще Назарову из седьмой палаты вколол, тот после ушивания ранения печени тоже может кряхтеть.
Осталось набрать в два шприца анальгин, добавить в них немного слитого промедола и пойти в палаты – уколоть Назарова и Мерзлякова. А чтоб лучше с ними договариваться, вначале задозировать себя любимого. Когда похорошеет, то фантазировать станет легче.
Толик наполнил шприцы анальгином, добавил в них по четверти кубика промедола, оставшиеся полтора куба наркотика вознамерился ввести себе. Он на цыпочках подошел к входной двери, выглянул в коридор – никого. Можно приступать. Куда колоть? В бедро? Тогда надо расстегивать и распахивать халат, штаны снимать: долго. А чего тут думать, в голень. Он уже колол в нее, все нормально.
Сев на табурет, стоявший у стола с разложенными на нем лекарствами, Толик согнулся и быстро закатал штанину на левой ноге. Протер спиртом икроножную мышцу и взял в руки шприц с промедолом. Вот сюда, посередине.
– А я так и думала, Уваров, – замедлил ход его руки спокойный женский голос, – хотела лично убедиться в своих выводах.
– Ввв-ы-ы?!! – еле выдавил из себя Толик, подняв голову и столкнувшись своим взглядом со стоявшей в дверях Аллой Петровной. – А как же пункция? Вы же сказали, что вам еще полчаса откачивать жидкость из груди.
– А ты и купился? – ухмыльнулась Новикова. – Чего я буду откачивать, если там, на отделении свой живой врач имеется: целый дипломированный терапевт. Я начала, он пускай заканчивает. Не все же хирургам упражняться. Терапевты, кстати, тоже должны пункции своим больным делать. Ты разве не знал?
– Не знаю, не задумывался.
– А надо уже думать, Анатолий. Ты чего замер? Продолжай! В голень решил ширнуться?
– Это не то, что вы подумали, – побледнел Уваров, – просто у меня голова с самого утра болит, вот я решил себе анальгин уколоть.
– Анальгин? – прищурилась Алла Петровна и вплотную подошла к Толику.
– Анальгин.
– Ты, Анатолий, ваньку в другом месте валяй. Я за тобой с самого утра наблюдаю. Как только ты за ключами пришел – сразу поняла, что здесь что-то не так. Еще Иру подставил: попросил ее меня из ординаторской выманить. Или ты думаешь, я не заметила, что ты в ординаторской обыск учинил. Ключи искал? Чего молчишь? Она с тобой в доле? А с виду такая приличная девушка.
– Ира ничего не знает, – опустил голову Толик, – она здесь ни причем.
– Штанину-то раскатай и отдай мне шприц, – не меняя интонации, потребовала Алла Петровна.
– Ира, правда, здесь ни причем, – потухшим голосом произнес Толик, отдавая дежурному хирургу шприц с промедолом и раскатывая штанину.
– Ух ты, полтора кубика! Молодец! – покачала головой Новикова. – И давно ты уже этим промышляешь?
– Не помню, наверное, с полгода уже.
– Полгода сын профессора Уварова, уважаемого человека ворует на отделении промедол и никто его даже не заподозрил. Чудеса!
– А причем здесь отец? – вспыхнул Толик, залившись ярким румянцем.
– А при том, что если бы ты не был его сыном, то сейчас бы не со мной разговаривал, а с представителями компетентных органов.
– Вы бы меня в милицию сдали? – вздрогнул Толик, представив, что его проделки получили бы широкую огласку.
– Еще раз повторю: не был бы ты сыном профессора Уварова и внуком профессора Уварова, то разговор носил бы совсем иной характер. Очень я им обязана, твоим родственникам. У меня в голове не укладывается, как ты мог такое совершить. Ты – продолжатель хирургической династии Уваровых. Что бы сказал твой дед, если бы был жив?
– Вот только деда трогать не надо, – тихо произнес Толик, не поднимая головы. – Он здесь причем?
– При всем! Ты – Уваров! И этим все сказано! Фамилию позоришь! И какую фамилию.
– Мне очень стыдно, Алла Петровна.
– Надеюсь. Вот что с тобой делать?
– Если вы никому не расскажите, то обещаю больше никогда этим не заниматься. Честное слово! Дайте мне шанс! Пожалуйста. – Толик поднял голову и посмотрел на Аллу Петровну. В уголках его глаз стояли настоящие слезы.
– Я – не знаю, – замялась Новикова, рассматривая открытый настежь сейф. – Справишься ли ты?
– Справлюсь! Алла Петровна, справлюсь! Ради памяти деда, ради отца, сжальтесь: не рассказывайте никому. Представляете, что будет, если узнают, что сын профессора Уварова, заведующего кафедрой наркоман: тырил промедол на хирургии.
– Я-то как раз представляю, даже прекрасно представляю, что начнется, если эта информация просочится наружу. Твой отец прекрасный хирург, хирург от Бога, а ты так его подвел.
– Я все исправлю! Все, с сегодняшнего дня в завязке, только никому ни слова, умоляю вас! Пощадите!
– Эх, Толя, Толя, – Алла Петровна ласково потрепала его по плечу, – я же тебя с пеленок знаю. Ладно, не переживай: о сегодняшнем инциденте никто, кроме меня, знать не будет.
– Честно? – Толик с надеждой посмотрел на свою собеседницу, ведь от нее сейчас зависела и его судьба, и репутация его отца.
– Честно! Я умею держать свои слова. Ты, наверное, думаешь, раз я баба, так растрезвоню по всему околотку? Нет, я всегда держу язык за зубами, несмотря на то что женщина. И женщины тоже иногда умеют хранить чужие тайны. Только учти – если замечу еще раз, то все станет известно отцу.
– Что вы, – сглотнул подступивший к горлу комок Толик, – я вас не подведу.
– Ты в первую очередь себя не подведи, отца, память деда.
– Я – все! – Толик поднял вверх руки и резко бросил их вниз. – А можно пару нескромных вопросов вам задать?
– Задай.
– А как вы догадались, что я… что я…
– Что ты промедол воруешь и колешься? – пришла на помощь разволновавшемуся Толику Алла Петровна. – Так я тридцать пять лет на этом отделении проработала. Все ваши примочки изучила. Думаешь, ты первый такой ушлый парень?
– А что, нет?
– Ха, представь себе, что и до тебя были такие же деятели. Тоже, – она кивнула в сторону стоявшего на столе пустого пузырька из-под пенициллина, приготовленного Толиком для слива промедола, – таким же макаром сливали.
– И вы их в милицию сдавали?
– Никого я не сдавала, – устало махнула рукой Новикова, они сами из хирургии ушли. После неприятной беседы. Ты разве не понимаешь, что сейчас реально катишься в бездну? В бездну! Остановись, Анатолий! Остановись, пока окончательно не свалился в нее.
– Да, Алла Петровна, я понимаю, что качусь в бездну. Прекрасно понимаю. Просто не мог сам остановиться. Стимула что ли, конкретного такого не было.
– А теперь, стало быть, появился?
– Теперь да! Я клянусь вам, что возьму себя в руки и остановлюсь. Прямо сегодня! Прямо сию минуту.
– Я очень на это надеюсь, Анатолий, Анатолий Уваров…
Прошли годы. Алла Петровна Новикова уволилась из отделения. Ушла не только из хирургии, но и из медицины совсем. Глаза стали плохо видеть. Две операции на глазах не помогли – стало только хуже. Дочь ее забрала к себе в Москву. Иногда Алла Петровна звонит по мобильному телефону старым друзьям и коллегам. На отделении больше не появлялась.
А вот Толик Уваров со временем превратился в Анатолия Владиленовича Уварова – доктора медицинских наук, молодого, подающего большие надежды хирурга с уже наметившимся брюшком. В свои тридцать с небольшим хвостиком внук Марка Петровича Уварова в Москве защитил докторскую диссертацию. И теперь прямиком из столицы, где прошел докторантуру, прибыл в родной институт.
Папа его, Владилен Маркович, по-прежнему заведующий кафедрой хирургии, и все так же блестяще оперирует. Пристроил, пока не появится нужная вакансия, сынка своего простым ассистентом к себе на кафедру. А чтоб Анатолий Владиленович не заскучал, предложил ему взять несколько дежурств на том самом хирургическом отделении, где когда-то Уваров-младший работал медбратом.
Из тех, с кем когда-то Анатолий Владиленович там трудился бок о бок никого уже не осталось. Вечный его напарник Пахомов так и не внял мудрым советам Толика и ни в какое СНО не записался. А устроился на третью работу – медбратом в урологическое отделение. В результате его отчислили из института за неуспеваемость прямо с шестого курса. Проболтавшись год в качестве медбрата, он все же закончил ВУЗ и по слухам теперь работает где-то в своих краях врачом «скорой помощи». Больше их дороги не пересекались.
Второкурсница Ирочка благополучно окончила институт, стала детским врачом. Пыталась выйти замуж за Толика. Но тот не оправдал ее надежд, а вскоре после окончания института женился по расчету на дочке партийного босса, своей однокурснице ставшей эндокринологом, и укатил с ней в Москву, где вначале закончил аспирантуру, после докторантуру. Злые языки утверждают, что не все у них в семье гладко. Хотя на людях незаметно, выглядит как счастливая и любящая семья: на работу и с работы они с женой вместе. В выходные их видят с дочкой. У них чудная шестилетняя девочка.
Ирочка же куда-то уехала. А куда? То известно лишь узкому кругу ее друзей. Новоиспеченный доктор наук Уваров в их число не входил. Да похоже, он и не расстраивался по этому поводу. И едва ли помнил ту самую девушку, что когда-то была в него влюблена.
Дежурить с хирургом Уваровым нравилось многим, особенно студентам, что приходили на учебные дежурства. Веселый и неутомимый на шутки, он часто цитировал Задорнова и Жванецкого, приводя их высказывания всегда к месту. Кроме того, он обладал неуемной энергией и мог хоть всю ночь напролет простоять у операционного стола, выполняя сложнейшую операцию, комментируя свои действия и пересыпая их тонким, вполне себе нормативным юмором. Студенты в очередь записывались, чтоб подежурить с Анатолием Владиленовичем.
Средний и младший медперсонал тоже любили его дежурства и были очарованы его харизмой, что он излучал. С ним было легко работать и общаться. Доктор Уваров не кичился, что он доктор наук и сын профессора. Вел себя как обычный рядовой хирург, уважающий труд своих коллег.
Водилась, правда, за ним одна странность, да кто из нас не без этого? Дежурный хирург Уваров все наркотические назначения выполнял сам. Да, сам назначал наркотики прооперированным пациентам, сам после набирал их в шприцы и сам же шел по палатам и ставил уколы больным, нуждавшимся в обезболивании.
Вначале медсестры чувствовали себя как-то неловко: врач, да еще доктор наук, ходит и сам делает свои же назначения. Хм, странно? Но после того как Анатолий Владиленович самостоятельно, не дожидаясь сестер, установил нескольким больным зонды в желудок, а одному даже сделал клизму, стало ясно, что хирург не белоручка и при необходимости все делает без посторонней помощи. Одним словом, через месяц его работы в качестве дежурного врача все сотрудники привыкли к его чудачествам и старались их не замечать.
В тот вечер с Уваровым остались дежурить два пятикурсника: Самойлов и Грибов. Парни желали стать хирургами и часто оставались в ночь. Больше всего им нравилось общаться с Анатолием Владиленовичем: молодой хирург, с тонким юмором, начитанный, весьма эрудированный, с прекрасными руками: оперировал практически весь организм. Нередко давал своим студентам выполнить один из этапов операции, которую выполнял сам.
– Что-то Анатоль (так они звали между собой Уварова) куда-то запропастился? – задумчиво произнес Петя Самойлов, высокий статный парень, чем-то похожий на популярного некогда киноактера Жан-Клода Ван Дама в молодости. – Больной уже на операционном столе, а его все нет.
– Странно, на него это не похоже, – согласно кивнул приятель Николай Грибов, голубоглазый шатен с плечами профессионального борца. – Может, чего случилось? Ты когда его последний раз видел?
– Да тогда же, когда и ты: сразу после занятий. Как он нас из учебной комнаты выпустил, так и все, больше его не встречал.
– Погоди, а чего он тогда сказал? Что-то там про бездну плел?
– Я честно признаться не понял его, – пожал плечами похожий на Ван Дама Самойлов, – сказал, мол, сейчас окунусь, разок в бездну и подойду. Сказал и дверь за собой закрыл.
– Интересно, в какую он такую бездну решил окунуться?
– Не знаю. У него же все свои какие-то тонкие шуточки, не сразу и поймешь, что он имеет ввиду.
– Слушай, Петруха, уже час прошел, как у нас занятия закончились, а его все нет. Может, случилось чего?
Друзья переглянулись, и, не сговариваясь, молча пошли в сторону учебной комнаты, благо она располагалась в самом начале хирургического отделения. По вставленному изнутри в замочную скважину ключу парни определили, что внутри комнаты кто-то есть, но на продолжительный стук не открывает.
Вокруг собрался народ: просто зеваки и сотрудники хирургического отделения. Сообща приняли решение взломать дверь. Физически крепкие парни Самойлов и Грибов без труда вынесли тонкую входную дверь и вошли в учебный класс.
Толик лежал на полу в позе эмбриона на правом боку. По его фиолетовому лицу, открытым безжизненным глазам с широкими зрачками и холодному кожному покрову стало ясно, что медицина тут уже бессильна. Истыканная мелкими точками левая голень оказалась не прикрыта штаниной нового хирургического костюма. В правой руке он крепко сжимал десятикубовый пластиковый шприц с примкнутой иглой. В кармане его белого халата после нашли восемь пустых ампул из-под морфина емкостью в один миллилитр каждая. Промедол на отделении закончился, и сегодня для обезболивания послеоперационных больных выдали морфий. А, как известно, морфий угнетает дыхательный центр.
