Петь

Я с детства любила петь. Особенно в ванной. Усядусь в теплой воде и горланю что есть сил. Эхо играло роль бэк-вокала.

Акустически это звучало громко.

Я пела… романсы. Да-да, не удивляйтесь.

Пятилетний ребенок, обожающий романсы.

Во всем виновата мама.

У мамы был шикарный голос, глубокий и бархатистый. Он был создан для романсов.

Я слушала ее пение вся в мурашках.

И хотела быть как мама.

– На муромско-о-ой дорожке-е-е стояли три сосны-ы-ы, прощался со мной милый-й-й до будущей весны-ы-ы…

Мама была самоучка, и даже если пела не в ванной, а на кухне или в комнате, голос ее звучал так, будто она была профессиональная Эдита Пьеха, а внутри у нее – личное встроенное эхо, переливчатое, задорное, игривое.

Мама замолкала, и хотелось умолять: «Еще, пожалуйста, еще».

Но когда пела я, мама беззастенчиво хохотала.

Обычно я любила мамин смех, таяла в нем.

Но вот тот ее смех в ответ на мое пение мне не нравился. Он был каким-то кашляющим, оскорбительным.

Я росла отдельно от мамы: она в Москве, я в Калининграде с бабушкой и дедушкой.

Мама скучала, прилетала в гости, когда была возможность. С мамой прилетал чемодан подарков и романсы. Не знаю, чего я ждала больше.

Параллельно со школой меня отдали в Дом пионеров, чтобы развитие ребенка, вернувшегося с уроков, не прерывалось ни на минуту. Я ходила в разные кружки, среди которых был и кружок пения.

И я пела. Громко и задорно.

И даже солировала.

«В горнице моей светло-о-о-о…»

Бабушка очень гордилась моими успехами, рассказывала маме по телефону о наших новостях.

Я подслушивала на параллельном телефоне в другой комнате. Мне было приятно слышать, как меня хвалят и как умиляется мама.

– И поет хорошо, – докладывала бабуся, – из всего хора ее выбрали, сначала вперед поставили, туда, где микрофоны, а потом даже сольную песню дали. Хвалят ее.

– Ой, ну ладно уж… – сказала мама, – льстят. Я слышала, как она поет. Там нет ни слуха, ни голоса. Ей говорить этого не надо, но и обнадеживать ребенка без голоса тем, что он отлично поет, как-то неправильно.

Я помню, как тихо положила трубку. Так, чтобы никто не знал, что я все слышала.

Я положила трубку и… завязала с пением. Просто отказалась ходить. Сначала сказала, что у меня болит горло, потом, что мне совсем не нравится петь, а потом, что я просто не хочу.

– Почему? – спросила бабушка.

– Потому что у меня нет ни слуха, ни голоса, а все вокруг врут, что есть, лицемерно хвалят, а сами смеются надо мной.

Бабушка смотрела на меня долго и озадаченно, а потом разрешила не ходить в кружок.

Прошли годы. Мне лет восемнадцать. Я уже живу с родителями в Москве (бабушки и дедушки больше нет).

Отпрашиваюсь у мамы на дачу к друзьям с ночевкой.

– Мам, это ж здорово. Ночь, гитара, песни у костра…

– Только ты не вздумай петь, – говорит вдруг мама. – Испортишь о себе впечатление.

На самом деле, мама не желала мне зла и очень меня любила. И она разбиралась в пении и, вероятно, честно хотела спасти мою репутацию от позора.

Но я и не собиралась становиться певицей, я просто хотела петь. В ду́ше или у костра с друзьями.

Не чтобы поражать всех силой своего голоса, а чтобы просто получать удовольствие от пения, ведь это такая доступная, встроенная в каждого человека опция, а не только в Аллу Пугачеву и мою маму.

Мама перестаралась.

Мне тридцать восемь лет, и я не пою. Никогда.

Ни в ванной. Ни с друзьями. Тем более с друзьями. Никаких свидетелей, ни к чему это.

Однажды мы пришли с подругами в караоке. И там я в максимально дружественной обстановке, при полной поддержке зала, не смогла выдавить из себя ни звука. Внутри меня жил мамин голос: «У нее ни голоса, ни слуха», и он просто парализовал мне голосовые связки.

Мистика: говорить могу, а петь – нет.

Однажды мне написала письмо незнакомая девушка Вика. Она писала по рабочему вопросу, но у нее был такой чудесный стиль изложения мыслей, что даже рабочий текст вдруг стал приключенческим.

Я с удовольствием прочла письмо, мы созвонились, и я сделала ей комплимент:

– Вы очень хорошо пишете, Вика. Вам просто необходимо писать! Вести блог или книгу.

А она мне:

– Вы шутите, Оля? Однажды я написала рассказ, свой первый, и принесла его маме. А мама прочла и засмеялась. А рассказ был совсем не смешной, он про первую несчастную любовь.

– О, Вика…

– Да. А потом мама прикурила сигаретой листок с моим рассказом и сожгла его в пепельнице. Больше я не пишу.

Мне так понятно это. И так больно за нее.

Иногда близкие люди щедро дарят нам шлагбаумы. Это один из их способов любить нас – террор барабанными палочками бесконечных шлагбаумов. А еще это их способ защитить нас от возможных разочарований и оградить от потерь.

Но эта защита становится со временем якорем, который невозможно сдвинуть с места. Поросшими мхом времени баррикадами, за которые никто и уже никогда не захочет заглянуть.

А все потому, что…

Любовь – это не ножницы, обрезающие крылья. Любовь – это безусловная территория поддержки, иногда даже самых глупых и бесперспективных начинаний.

Шлагбаумы – это табу, это нельзя, это обесценивающий смех и пепел первого рассказа.

А любовь – это мелодия, живущая внутри, поющая и окрыляющая.

Любовь – это солирующее чувство, в котором нет фальши и ни одной лишней ноты.

Простите меня, но…

На муромско-о-ой доро-о-ожке-е-е…

Заботиться

Семья – это оркестр.

Но оркестр – это люди, каждый со своим характером. Они не всегда попадают в ноты и совпадают настроениями. Поэтому иногда мелодия получается кислая, как недозревший крыжовник.

Я собралась в магазин.

Я люблю ходить в магазин одна, выбирать продукты не спеша и вдумчиво.

Пока я обувалась, в замочную скважину с обратной стороны нырнул ключ. Пришел муж.

– О! Ты в магазин? Пойдем вместе!

Я стала его отговаривать. Мол, да ты устал, да зачем, посиди дома, отдохни, я туда и обратно.

– Нет, моя жена не должна таскать тяжести, – назидательно сообщил муж. – Раз я пришел сегодня пораньше, помогу тебе донести покупки… Погнали!

«Ты мудрая, – говорю я себе. – Не ломайся. Уступи. Он заботится о тебе, а ты нос воротишь».

– Ну ладно, давай, – говорю я вслух.

Мы пошли вместе.

Однажды, будучи на гастролях в городе N. буквально проездом, мы с организаторами, убивая время до самолета, зашли в клуб, а там был розыгрыш призов. И я, неожиданно для себя, не успев войти, выиграла главный приз – абонемент на год в фитнес-клуб в том городе.

Вот. Было приятно, конечно, но не надо. Зачем мне фитнес в чужом городе?

Сейчас похожее состояние.

– О! Бедро индейки! Смотри! – воскликнул муж, заметив красный скидочный ценник. – Давай возьмем, потушишь мне с овощами, баклажаном там, как ты делаешь. Я очень люблю, ты давно не делала.

Я сегодня не планировала готовить что-то сложносочиненное. У меня в планах были макароны с сосисками. Я устала от готовки.

Но муж хочет индейку с овощами…

И она явно полезней макарон.

А я люблю быть хорошей женой.

«Ты мудрая, – сказала я себе. – Не ломайся. Уступи».

– Ну ладно, давай, – говорю я вслух, и беру упаковку индейки.

Мы набираем тележку с продуктами.

Пока он расплачивается, часть продуктов я убираю в свой рюкзак. Я люблю рюкзаки, они дарят свободные руки.

Муж упаковывает продукты в пакеты. Не поймет, где кефир и молоко, растерянно оглядывается.

– Я убрала к себе в рюкзак, – подсказываю я.

– Зачем? Давай сюда!

– Да все уже, пойдем, тут идти-то…

– Ну что я, зря пошел, что ли? Зачем тебе тащить?

– Слушай, да я уже убрала, мне не тяжело, вот не хочу лезть, перекладывать…

– Зачем таскать тяжести при живом муже? – он тянет руки к рюкзаку.

Я слегка раздражаюсь.

«Ты мудрая, – сказала я себе. – Не ломайся. Уступи. Он заботится, а ты нос воротишь».

– Ну ладно, давай, – говорю я вслух и протягиваю рюкзак.

Мы перекладываем молоко к нему в пакеты. Я иду домой с легким рюкзаком и тяжелым сердцем. Причем даже не понимаю, что такое неуловимое меня раздражает.

Чувствую себя бабушкой, которую вежливый пионер переводит на другую сторону улицы, а ей не надо.

Мы приходим домой. Я хочу быстрее разделаться с готовкой, начинаю резать индейку.

Нож тупой, индейка жилистая. Я злюсь.

Надо бы наточить нож, но мне лень.

Я уже почти все порезала.

На кухню входит муж.

– Ой, а что ты не сказала? Нож тупой! Давай поточу.

– Да я уже почти дорезала.

– Да давай, чего мучиться.

– Да тут осталось-то…

– Дай сюда!

«Ты мудрая, – сказала я себе. – Не ломайся. Уступи. Он заботится, а ты нос воротишь».

– Ну ладно, давай, – говорю я вслух и отдаю нож.

Спустя пять минут я, вздыхая, режу баклажан острым ножом.

Баклажан нельзя добавлять в блюдо сразу: в нем горечь. Надо порезать его, подсолить и дать полежать. Хозяйки говорят «заставить отдать горечь».

Я немножко баклажан. Я лежу в комнате, присоленная раскаянием, и отдаю горечь.

Мне горько и раздраженно оттого, что семья – это не всегда унисон. Иногда я хромаю на левую ногу, а муж – на правую, и, пытаясь идти вместе, мы нелепо бьемся плечами, что явно не прибавляет скорости.

Я думаю о несовпадениях. И о том, что не совпадать – нормально.

Я написала об этом целую книгу.

Людям она понравилась, и они приходили ко мне за автографом.

Я всем писала слова: «Любовь живет внутри» и ставила подпись.

Однажды этот автограф спас жизнь.

Мне протянули книжку, я написала коронную фразу, а владелица книги, молодая девчушка, вдруг расплакалась.

– Откуда вы знаете? Я еще никому не говорила…

Оказывается, она беременна. И хотела сделать аборт. А я написала то, что стало для нее знаком от Вселенной.

Иногда ты, сам того не подозревая, являешься проводником очень важной информации.

Она оставила ребенка.

В комнату вошел муж, лег рядом.

– Тушится? – спросил он.

– Ага.

– Я тебе закачал сериал, завтра будешь лететь – посмотришь в небе…

– Ага.

– Ирригатор свой карманный дай мне, я проверю батарейки…

– Ага.

– Я заказ делаю в аптеку, тебе надо что-то, я видел, у тебя витамины заканчиваются…

– Ага.

Я с любопытством смотрю на мужа. Он для меня в этот момент – проводник важной информации от Вселенной.

О том, как бесценен этот кокон заботы.

Мужчина – это саквояж с поступками.

Мой муж состоит из глаголов. Каждый этот глагол – синоним слова «люблю». Это слово не обязательно говорить ртом.

Муж заботлив и внимателен. И иногда это меня раздражает. Мне же не двенадцать лет!

Но я знаю, что, если это потеряю, я останусь болезненно беззащитна в мире перегоревших лампочек, севших батареек и некупленных микстур.

Из меня никогда не получится сносная феминистка. И несносная тоже.

И я люблю мужа именно за то, что мои лампочки всегда ярко светят, потому что кто-то очень вовремя их меняет.

Я знаю, что, даже если мы очень поссоримся, накричимся-наоремся и разобьем посуду, он все равно раскроет свой зонт надо мной во время дождя.

Я-то свой опять забыла.

Да, семья – это не всегда единая мелодия. Иногда это репетиция, где одна скрипка хандрит, а вторая фальшивит.

Но надо пережить эту репетицию, и другие тоже пережить, и дождаться премьеры.

Ту, на которой чисто зазвучит ваша мелодия любви.