Глава 9
1
– Ваня, на что я сейчас смотрю? – спросил за его спиной Петр.
Ваня двигал снимок по большому экрану. Голубоватая волнистая линия гор распадалась на квадратики, вместо лиц были более или менее овальные фрагменты мозаики телесных тонов. Ваня покачал головой:
– Тут ничего не растянуть. Качество дерьмовое.
«И все-таки Борис удалил этот снимок. И другой тоже», – думал Петр.
– Послушай-ка…
Ваня крутанулся на стуле: весь внимание. Петр размышлял вслух:
– А что если важно здесь не то, что именно на картинке. А… как бы сказать: все в целом… Такое сразу одно… Как бы время-место-обстоятельства…
– Хронотоп, – подсказал Ваня.
– Что?
Ваня надменно фыркнул.
– Но-но, ты! Междисциплинарный гений, неизвестный миру, – поддел Петр.
– О, ты знаешь слово междисциплинарный?
Петр сказал бы еще что-нибудь, но Ваня уже крутанулся на стуле обратно к экрану.
– Я понял, босс, – успокоил. Снимок опал. Теперь во весь экран был развернут Google Earth.
Ваня щелкал по спутниковым снимкам. Несколько щелчков. Увеличение. Сброс. Несколько щелчков. Увеличение. Сброс.
Петр подтянул под задницу стул. Гор в Грузии было много. Петр посмотрел на курносый Ванин нос, на щеку с грядкой щетины, незамеченной во время утреннего бритья. Щеку, которую он когда-то видел маленькой и розовой, как яблоко. Перемазанной кровью. На миг ему стало душно, защекотало в горле.
– Вот – эти, – сказал Ваня.
Наваждение ушло. Петр подался вперед.
Еще несколько кликов. Ваня поворачивал картинку. Совпадение с фотографией, которую сделала Ирина, – ракурс, угол – должно было быть идеальным. Ваня его добился. Скопировал полученные координаты.
Вбил в строку поиска.
– Джавахети, – прочитал Петр. – Впервые слышу. Там что?
Ваня снова открыл спутниковые снимки. Палец его бил по зуму, приблизил домики, что лепились у гор. Потом они стали видны вплоть до деталей. Вплоть до массивного колючего гнезда с длинноногой птицей.
– Это точно Грузия? – не сдержал удивления Петр.
– Мне избы серые твои… – с выражением начал начитанный Ваня.
– Погоди. Не тарахти.
Домики были русские. Сероватые, кособокенькие, родные. С нарядными ставнями. Они придавали долине нечто не грузинское, а – псковское, может быть? И поэт Фет, и художник Левитан, несомненно, могли бы найти в ней вдохновение. О, Русь, о, степь, и все такое прочее. Ваня был прав. Сходство довершали березы.
– Странная Грузия какая-то.
Сам Петр в Грузии не был никогда. Но голова его была набита стереотипными картинками: вино, виноград, мощные склоны, средиземноморская природа, шумные дворики с сохнущим бельем, сакли, фильм «Мимино» наконец, – кто не смотрел фильм «Мимино»? Петр смотрел его несколько раз.
– Это Грузия, – подтвердил Ваня. – Гугл знает все. Село Гореловка.
– Собрался в турпоездку, босс? – хитро поглядел Ваня.
Петр смотрел на экран с сомнением. На низкие домики. На разлитую в пейзаже – бедность? Скудность? Поднимались вверх деревца. Они тоже говорили, что жизнь здесь – трудна. Здесь не представить было туристов. Туристы едут за праздником, который прервет их собственные скучные будни. Это место праздничным не выглядело.
– Может, там еще что-нибудь есть, – с надеждой предположил он.
– Типа?
– Стремное что-нибудь. Для экстремалов. Какой-нибудь особый горный склон. Скала, на которую круто залезть. Пещера, в которую интересно забраться. Особый вид птиц, который гнездится только здесь. Что-нибудь для людей с хобби.
И тут же подумал: «Только хобби у Ирины не было – ни стремных, ни обычных, никаких. Какого хера они все там делали?».
– Ладно, Ваня, место установлено. А время? Когда этот снимок сделан?
Ваня снова поднял, оживил фотографию Ирины. Думал, разглядывал несколько секунд. Потом навел зум на людей.
– Ты ж сказал, люди ничего не дают. Снимок паршивого качества.
– Люди дают тени. Как солнечные часы. По ним можно установить угол и направление солнца. А по солнцу – все остальное.
– Бля, Ваня. Ты гений, – с уважением признал Петр.
В руке тренькнул телефон. Петр поднял, посмотрел: звонила Света.
– Время есть, – сообщил Ваня. – Снимок сделан…
Петр перебил:
– Точную дату пока оставь себе.
Ваня посмотрел недоуменно:
– Я что, зря корячился?
– Нет-нет. Ты оттачивал на пустяках свой великий ум. А корячиться тебе придется сейчас… Но – точно не зря, – поспешил уточнить Петр. – У нас теперь есть место с координатами и есть точная дата. Найди мне в соцсетях перекрестные совпадения. Кто еще чекинился в том же месте в то же время. Кто что написал, какие фотки выложил. Особенно фотки. …Видишь сам, других людей, судя по снимку, там хватало.
И люди любят точно отмечать места, куда заехали из своих скучных будней. Ничто так не усиливает радость от поездки, как зависть сослуживцев и друзей.
– Да, – сказал в трубку Петр, поспешно отходя от Вани, из-под пальцев которого уже летел мелкий треск. – Привет, Света. Ну? Точно? Весь день просмотрела?.. Вот молодец. И ребятам большое спасибо. Пришли?
Он нажал отбой. Тренькнуло прилетевшее сообщение.
Видеофайл.
Петр нажал на белую стрелку.
Ирина. Торопливой рысцой забежала обратно в театр. Где он ее не искал, потому что видел, как она вышла – потом села в машину Степана Боброва. Потом встретилась с до сих пор неизвестной «женщиной в кафе». А потом вернулась в театр.
Петр опять пустил запись. Одна. Локоть прижимает сумку, лицо наклонено. Поза человека, который очень нервничает и очень спешит.
Забрать оставленного в театре ребенка? Забрать алмазы. Или наоборот – скинуть, в канифоль Беловой.
А что если неизвестная «женщина в кафе» – а вовсе не хмырь в костюме – и есть скупщик алмазов?
Петр посмотрел на цифры в углу экрана.
Потом сверился с заметками в своем телефоне – хронологией того чудного дня, сложенной из фантастических показаний балетного населения.
Опять посмотрел на цифры, застывшие на изображении: Ирина снова вошла в театр.
А через двенадцать минут сорок восемь секунд в театре завыла пожарная сигнализация. Пожар, которого не было.
Больше никаких изображений Ирины камера не поймала. В тот день. Ирина уже не вышла из театра. В тот день. В тот день на спектакле был президент Петров. Служба безопасности должна была превратить здание в задраенную крепость, и выскочить оттуда через любой подъезд никем не замеченной было бы уже невозможно.
Он вспомнил треп рабочих, которые выгружали декорации: почти уже народная примета – как в спектакле Белова, так на минус седьмом с техникой какая-нибудь жопа. Что за жопа случилась в тот день на минус седьмом?
Предчувствие было дурным. «Но ведь собака ее в театре не нашла, – напомнил себе Петр. – Собаку не обманешь». Не вылетела же она потом через окно на метле?
– Ваня, перешли мне все фотки, которые выловишь из фейсбука, – попросил Петр, надевая пальто.
– Достало сидеть и ждать?
– У меня экскурсия в театр.
2
– Вот жить стали… Вот жить стали, – ворчал Геннадий. Дергал туда-сюда ящики, заглядывал в шкафы.
– Что ты ищешь? – спросила Вероника.
– Отвертку. В этом доме, что, нет отвертки?
– Если ты ее не покупал, то скорее всего – нет.
– Вот жить стали…
– Плохо, хочешь сказать?
– У моего отца был целый сундук с инструментами.
Вероника припомнила: а у ее отца? Видела ли она его когда-нибудь с молотком в руках? А с плоскогубцами? Видела она его только мельком – по утрам, если просыпалась раньше обычного. И по вечерам, если вдруг просыпалась. Отец уже тогда «занимался бизнесом», и во всех воспоминаниях о детстве, как назойливая фотография, была только мама. «…Посмотри на себя… На кого ты похожа!.. Да, ты можешь съесть мороженое, прыщи очень тебе пойдут…»
Лучше бы не было.
– Посмотри в подвале – мне кажется, там стоял какой-то ящик от прошлых хозяев.
Во всей квартире сделали основательный ремонт. Но в подвале еще можно было найти реликты, которые то ли забыли выбросить рабочие, то ли жалко было выкинуть: банку с краской («вдруг что-то подмазать»), мощный электрический фонарь (его они попросту забыли унести с собой как трофей). Но в основном в подвале висела в чехлах одежда, которую некуда было деть: кожаное пальто от Версаче, например. Ну куда сейчас в таком пойдешь?
Геннадий вернулся не скоро.
– Нашел?
Он положил на стол перчатку с резиновой ладонью, немного порванную, но еще годную, молоток и – отвертку.
– Вот, – похвалил он прежних хозяев квартиры – пожилую пару, навсегда уехавшую к дочери в Израиль. – Сразу видно, старая школа. Нужные инструменты есть в доме.
– Припугни ее заодно как следует, – напутствовала Вероника. – Чтоб забыла ко мне дорогу.
– Не волнуйся. Она и так ее уже забыла, – заверил Геннадий.
– Я не волнуюсь. Меня просто бесят крысы.
– Крыса? – фыркнул Геннадий. – Не драматизируй. Просто мышка-норушка, ворует с чужих столов крошки для своего мышонка. Мне ее даже немного жаль.
Вероника изобразила на лице омерзение – его, она считала, равно заслуживали и маленькие мышки-воровки, и те, кто им сочувствовал. Геннадий засмеялся.
3
– …И тогда, – сделала задушевную паузу экскурсовод, – …по приказу императрицы Елизаветы Петровны было возведено деревянное здание будущего театра. Оно сразу прославилось на всю Москву своим…
Но чем – Петр так и не узнал. Он неслышно отделился от хвоста экскурсионной группы. Как бы невзначай прилип за углом. Дал экскурсии шурша удалиться. И деловито, как человек, как свой, влился в обычное дорожное движение закулисных коридоров. На плюсовых этажах сновали артисты, персонал. Шершавой гусеницей прошла еще одна экскурсия – и остановилась: Петра надолго притерло к стенке. Пришлось вместе со всеми послушать экскурсовода:
– Во время реконструкции инженерные работы на глубине минусовых этажей и последующая монтировка оборудования велись такими передовыми мировыми компаниями, лидерами отрасли, как «Спейс андерграунд», «Гидроспейс», «Ундерхрунсереумте»…
На минусовых этажах шум жизни умолк.
Было пусто. Звуки казались громче, чем были на самом деле. Шаги.
Петр метнулся, вжался в угол. Замер. Задержал дыхание, тихо-тихо выводя воздух из груди. Шаги прошли мимо. Треснул звук рации. «Петрович, готовы», рация пискнула, что-то харкнула в ответ. Шаги затихли. Петр для надежности подождал еще, прежде чем высунуться.
Он был в недрах театра.
Здесь казалось, что ты не в театре, а на заводе.
С одной стороны, людей почти не было. Он мог спокойно все осмотреть, облазить, обшарить. Но с другой, именно это и было проблемой: если уж кто появится, Петр привлекал к себе внимание во сто крат сильнее, чем на запруженных и людных плюсовых этажах.
Воображение так и норовило дорисовать звук падающих капель. Но Петр себя одернул. Все выглядело ладным, функциональным, надежным. Сыростью не пахло. Здесь было сухо. Здесь было чисто. Просто очень много железа. И не пахло ничем, только железом. Мерно гудели трубчатые лампы под железной сеткой. Шумели кондиционеры. Сигнал телефона то пропадал, то появлялся, да и то – одним делением, самым маленьким. Недра горы.
Петр опять вспомнил Белову, свое впечатление: Хозяйка Медной горы.
И опять треп рабочих: как в спектакле Белова – так на минус седьмом с техникой какая-нибудь жопа. Ирина вошла в театр – и больше ее не видели. Был как раз спектакль Беловой. Ложная пожарная тревога. И какая-то «жопа» на минус седьмом этаже. Какая может быть жопа, если реконструкцией минусовых этажей – сказала же экскурсовод! – занимались передовые западные компании, лидеры отрасли? Пожарная тревога в тот день оказалась ложной.
Пожара не было. А что – было?
Петр ощутил щекотку в затылке. Не страх, который обычно мешает – видеть, оценивать, реагировать. А здоровое чувство, что находишься на чужой территории. Где ничего не понимаешь. Где свои законы. Где надо держать ухо востро. Не верить никому и ничему.
Он еще раз проверил телефон. Тот был глух и нем. «No service».
Петр был на минус седьмом этаже.
4
Петрович в наушниках смотрел на экран. Запустили. Господи теперь помоги… Только никакой жопы на этот раз. Пожалуйста.
Все ребята-техники столпились. Смотрели на экран. Вокруг брякала, бряцала музыка, соединяя в одно гремящее целое все пазухи, карманы, кулисное пространство, сцену, зрительный зал, в котором сейчас сидела горстка своих. Но несмотря на то, что зрителей почти не было, на сцене танцовщики работали в полную силу.
Даже отсюда, из кулис, с технического пульта, было видно, как на пируэтах от Беловой летят брызги пота. Как течет пот в вырез на груди. Лицо под влажным гримом было ровного фарфорового цвета.
Но на сцену они не смотрели.
Первый прокат «Сапфиров».
Монтировку и машинерию проверили накануне. Все работало идеально. Почти беззвучно. Включая гигантский пресс, который приводил в движение металлические конструкции на сцене. Да любой звук машин все равно бы потонул в этом лязге. «Музыка говно» – был приговор Петровича. А вот машинерии он поставил высший бал. «Хруничевцы молодцы». Он с любовью смотрел на экран.
Там, внизу, в недрах, пресс был похож на гигантское насекомое.
Все они смотрели на него.
5
Телефон завибрировал, когда Петр стоял в просвете между двумя электронными блоками. Номер был конголезский. Журналистка. Петр ответил немедленно:
– Да?
Она молчала. Петр подумал, что связь опять пропала. Глянул: нет, соединение идет.
– Ребят расстреляли белые, – сказал в его ладони телефон.
Петру показалось, что мозг его ухнул вниз, а желудок взмыл вверх.
– Это рассказал водитель? Что он еще сказал?
– Он мертв. Его…
Помехи заглушили ответ. Петр уловил только нечто похожее на «…толкал кобальт», но с тем же успехом это могло быть похоже и на что-то другое.
Петр пошел по решетчатой дорожке, нашел просвет между генераторами. Теперь донеслось с издевкой:
– …друг.
И гудки.
Петр проверил уровень сигнала. Два деления вместо одного. Петр посмотрел на всякий случай под ноги. Потом снова на экран. Двух делений уже не было. Связи не было вообще.
Петр попробовал найти просвет среди мощных машин, труб, генераторов. Бросал взгляд то на экран, то себе под ноги. На экране появился низкий столбик: сигнал.
Петр вызвал конголезский номер. Гудки, потом связь опять оборвалась.
– Да блядь же!
Петр отнял от уха телефон. Посмотрел на экран. Делений не было. Но ведь он только что!.. Петр поднял руку, стал водить телефоном, надеясь, что тот уловит что-нибудь в капризном эфире. Но на экране высветилось безнадежное: «No service».
– Да ведь только что было!.. – возмущался Петр.
Прислушался. Ему показалось, что к обычному гудению ламп, к гудению кондиционеров добавилась отдаленная низкая вибрация. Но уверен он не был – это мог быть и шум крови в собственных ушах: шутка, которую играло давление так глубоко под землей.
Ладно.
Он осмотрелся. Прямые углы. Ровные стены. Ровные поверхности. Ровное гудение. Металлические дверцы в ряд.
Петр стал проверять каждую. Его обдавало сухим воздухом, запертым в машинах. Перемигивались зеленые лампочки.
Рука ритмично продолжала открывать и закрывать дверцы. Петр уже стал думать, что все ошибка. Что «жопа» на седьмом этаже это просто жопа, хоть и монтировали оборудование лидеры отрасли. Он быстро продвигался по отсеку. Открыл – закрыл. Открыл – закрыл. Открыл…
«А как же собака?» – первое, что подумал он. Привычная жалость кольнула его. С той, самой первой мертвой женщины в сторожке, женщины с ребенком – мертвых Петр только жалел.
Труп был скрючен, колени у подбородка. Но руки висели. Свешивался на щеку хвост волос, сухих, мертвых. Петр видел темные отметины на ее шее. И еще он увидел сумочку.
Дешевую полиуретановую сумку – он ее уже видел на записи с камер наружного наблюдения. Петр вынул из кармана пальто и надел тонкие осенние перчатки.
В сумочке был паспорт. Был телефон. И были авиабилеты. Петр пролистал – прямой рейс. Ирина летела в Женеву. Он открыл паспорт. Фотография Ирины – он без отвращения, цепко, внимательно всмотрелся в труп. Лицо Ирины. Имя Ирины. Все сходилось. Вот только паспорт был не российским.
Была одна Ирина Капустина, честная, бедная, правильная, серьезная. Провинциалка в Москве. Студентка. Работала в конторе, которая продавала холодильники, подрабатывала няней, возвращала чужие кошельки. Не владела никакой собственностью. За ней не числилось никакое зарегистрированное полицией транспортное средство. Тем более никакое оружие. Вовремя платила налоги, ничего не была должна службе судебных приставов. Все ей верили, все доверяли. «Ира хороший человек».
Но Ирина Капустина, которую он нашел здесь, была совсем другой. Гражданка маленькой симпатичной европейской страны летела рейсом «Москва – Женева» в бизнес-классе.
Что из этого было правдой, Петр уже не знал.
Кроме совсем немногого. Ира никуда не улетела. Потому что ее в тот день кто-то убил.
Петр раскрыл паспорт. Придерживая разворот пальцами, сфотографировал телефоном. Сфотографировал билеты.
Есть полиция, и хотя бы из чувства корпоративной солидарности Петр не собирался мешать следствию. Свою работу он сделал – Ирину нашел.
Он положил телефон, паспорт, билеты обратно в сумочку. Засунул сумочку трупу на колени. Затворил дверь.
Ему было страшно.
Петр жалел мертвых, а боялся – только живых. Петр доверял страху. Страх – это хорошо. Страх – это разумно. Никогда не нужно недооценивать живых.
…И все-таки: почему же они не нашли труп в тот день? Ведь искала собака. Собака! Собаки не врут, не ошибаются и не берут взятки.
Тотчас память Петра молнией осветила реплику вожатого: «Пес привык искать раненых», – объяснил тот театральному администратору. Даже под минометным обстрелом. Раненых. То есть живых.
Собака натаскана не тратить время на мертвых. Когда рвутся мины, времени меньше, чем мало. Счет на минуты, на секунды.
Ирине время уже не могло помочь. Секунды и минуты для нее уже стали вечностью. Поэтому собаку она и не заинтересовала. Когда они искали ее в театре, Ирина уже была мертва.
Петр принюхался. Теперь, когда он знал, что рядом труп, он ощущал и запах. Но слабый и сухой. Кондиционеры, понял Петр. Мощное тепло машин. И постоянный сильный поток воздуха. Через некоторое время тело бы высохло совсем. Возможно, когда бы его нашли, его бы вообще приняли за бутафорию из какой-нибудь «Дочери фараона».
Если бы нашли.
Он опять остановился. А теперь куда? Направо. Нет, налево. Пошел обратно. Или не было вот этого угла? Неужели, он заблудился?
«Будут две мумии». Петр издал нервный смешок.
Нет, просвет вот этот – точно был. И как бы подтверждая правильность, телефон зазвонил. Номер в Конго, но Siri он был знаком: Игорь, командир «Викинга». Он не обязан докладывать Петру, Петр ему не босс, его босс – Борис. Петр тупо глядел на телефон: отвечать или не отвечать? Ответил:
– Привет.
– У нас апдейт. Водилу шлепнули.
– Какого водилу? – потянул время Петр: мозг просчитывал ходы.
– Который твоего приятеля здесь катал… Такая история.
Инстинкты обострились до предела, Петр отпечатывал в памяти каждое слово Игоря, тщательно взвешивал каждое свое:
– Еще что-то известно?
– Это Африка, – ответил Игорь. По интонации было слышно, что он при этом пожал плечами.
Рискнуть стоило, решил Петр.
– А я слышал, белые.
– От кого? – И тут же быстро: – Неграм все белые, кто не черные, – слишком резко отбил Игорь.
– В новостях, – ткнул пальцем в небо Петр: вряд ли журналистка собиралась долго держать инфу при себе.
Игорь молчал. Может, полез в Интернет, искать новости.
В «Викинге» служили русские, украинцы, прибалты – наемники из бывших советских республик. Петр еще надеялся на какое-то естественное объяснение. Ребята могли просто выпить, просто подраться, многое может случиться в, скажем так, чисто мужском коллективе.
– Узнаю больше – доложу, – пообещал он.
– Игорь, это может быть какая-то наша внутренняя…
«…хрень» уже повисло в пустоте. Связь снова оборвалась.
– Да еб вашу! – прикрикнул Петр. Ему ответило мерное гудение.
Он постоял. Послушал собственное дыхание. Журналистка не врет – зачем ей? Значит, врет Игорь?
Он следует приказам. А приказывать Игорю может только Борис.
Борис.
Борис.
Петр вернулся к генератору. Отпер. Повисла прядь длинных волос. Петр вынул сумочку. Вытащил паспорт, билеты, телефон. Сунул себе в карман. Бережно заправил обратно прядь длинных волос, как бы отдавая мертвой последнюю дань сочувствия. Запер дверцу.
Снова перешел на перекресток, где телефон ловил.
Набрал Бориса, дождался соединения и сказал только одно:
– Я нашел Ирину.
Он не боялся, что Борис перезвонит сразу же: через пару шагов сигнал опять пропал.
Петр стоял и озирался.
Так, теперь – направо? Или налево? Откуда он сюда пришел?
И тогда, поверх гудения, услышал шаги. Замер. Ноги же сами принялись за новую работу: отступали, чтобы прикрыть спину.
Тот, другой, еще не видимый, не шел. Он крался. Он охотился.
А потом замер.
Тот, другой, еще невидимый, очевидно, был готов к броску.
6
Геннадий держал в руке телефон – в голубоватом луче встроенного фонарика перед ним был «Пейзаж с нимфой». Геннадий позволил себе несколько секунд наедине с ним. Жемчужно-розовое тело казалось лебединым бликом в камышах. Огромный Полифем, который подглядывал за купающейся, был одним целым с деревьями, скалами. Геннадий ощутил укол сладкой грусти, как всегда, когда видел красоту, которой суждено пережить своего создателя, его, Геннадия, всех тех, кто напыщенно считали себя ее владельцами.
Смахнул очарование, как паутину (впрочем, паутины здесь как раз и не было). Вынул отвертку. Сплющенный конец легко вошел в пазы бутафорской театральной рамы. Она поддалась с треском. Геннадий замер. Но не из-за треска. Он услышал шаги. Не легкие женские.
А мужские, тяжелые и немного растерянные – решающие, куда идти.
Геннадий тихо задвинул картину. Тихо встал с корточек. Тихо выглянул.
Успел поразиться.
Опять он! Мужик, который поджидал на Маяковской! От него за километр тянуло ментом.
Но только времени соображать, как мент на сей раз сумел его выследить, не было.
Времени пугаться – тоже.
Испугаться – это потом. Геннадий тихо поднял острую отвертку.
7
– Приготовиться к выходу кордебалету… приготовиться к выходу кордебалету, – спокойно-деловито бормотало радио.
Людочке подсказки не требовались – за время репетиций порядок выходов она выучила наизусть. Прогон «Сапфиров» шел одновременно на сцене – и в ее голове.
Балет прокатывали вчистую. В гриме и костюмах. Потом только генеральная репетиция с публикой. И премьера.
Действительно, он все продумал, признала Людочка. Все, кто сейчас в театре, как металлические стружки, были стянуты к одному магниту – сцене.
В кулисах было тесно от кордебалета, пахло потом. От грохота и лязга закладывало уши. На сцене корячились солисты… Все еще будет хорошо. Людочка тихо выскользнула из черных холщовых крыльев сцены. Никто ее не окликнул, все были заняты собой. Она шла собранной походкой человека, спешащего в туалет. «Эванса видели? Эванса кто-нибудь видел?» – доносилось позади. Людочка на ходу поправила, пригладила отклеившийся край ресниц. Провела обеими ладонями по телу вниз, оглаживая костюм. Как бы собирая себя. Завернула за угол.
И рванула.
Она бежала, улетал назад коридор. Работали локти.
Лопотали под ногами ступени. Два скачка через площадку – и снова клавиши ступеней. Два скачка. Ступени. Поршнями ходили колени.
Дыхание чуть ускорилось. Под мышками закипал первый пот.
В лифте она успела отдышаться. Дыхание снова выровнялось. Ноги были горячими. Пот обсох. Двери раздвинулись, показывая подземное царство – металлические внутренности театра. Ей не нужно больше смотреть на часы. Либо она успеет, либо нет. Она успеет. Людочка стрелой вылетела в коридор.
Она бежала. Мелькали назад трубчатые лампы под сеткой. Скачками понеслась по железной лесенке.
Она бежала. На железных мостках туфли загремели – как будто кто-то бил в пустую кастрюлю.
Она бежала. Коридоры. Повороты. Коридоры.
Опять мостки. Людочка вспомнила, как такие гремят. Осадила.
Не бежала. Шла медленно и тихо. Ступая с пятки. Мозг, натасканный во время репетиций, отсчитывал минуты, оставшиеся до финальной коды. Должна успеть. Времени не займет. Он сказал, что просто передаст ей там сверток. «Сверток?» Рулон. Длинный. Но легкий. В балетную сумку поместится. «Только осторожно!» – предупредил. После прогона «Сапфиров» она вынесет. Никто не обращает внимание на своих. Никто на проходной не проверит, что там в сумке. Особенно на выходе. Отдаст ему снаружи. Вот и все. Рука Людочки непроизвольно метнулась ко лбу – привычным суеверным жестом: хотелось перекреститься, как перед выходом на сцену.
И тогда она увидела его.
Свертка в руках у него не было. Рулона не было тоже. В руках у него была отвертка. И держал он ее, как держат нож.
Ему не нужно было «одолжение», пронеслось в голове у Людочки. Нет никакого свертка. Он заманил ее сюда, чтобы убить.
Когда в зайца, ежа – или мышку-норушку – ударяет свет фар, зверек впадает в ступор. Уши прижаты, глаза стеклянные. Вот почему на дорогах столько раздавленных тушек.
У Людочки разом отшибло все мысли. Кроме одной: а после театра – забрать сына из садика.
Если он ее здесь сейчас убьет – кто после прогона заберет из садика ребенка?
Когда на мышку-норушку с детенышами нападает кошка, тоже включается инстинкт. Инстинкт матери против инстинкта хищника. Опасней матери зверя нет.
Инстинкты захватили тело Людочки. Информация с органов слуха и зрения пошла таким быстрым потоком, что сознание увидело ее только в виде упавшего красного занавеса. А инстинкты уже выдали приказ.
Людочка бросилась вперед…
Далеко вверху Петрович утопил на пульте большую красную кнопку.
…В броске тело Людочки собралось в горбато-пружинную позу.
Не так далеко вверху, но тоже с большой высоты плавно понесся вниз гигантский металлический пресс.
…Пружина развернулась – руки выставлены вперед.
Петр и Геннадий успели увидеть друг друга на расстоянии удара отверткой. Петр успел заметить длинный острый блик: в двух-трех секундах от собственной печени. И даже успел подумать: пиздец.
…В эти секунды Людочка всей силой инерции врезалась в Геннадия – руки ударили, как поршень.
Геннадия смело. Он согнулся в животе, попятился спиной, запнулся, ахнул за перила. Клякнула о металл упавшая отвертка. И в тот же миг, стремительно и бесшумно преодолев последний метр, сомкнулся с платформой многотонный пресс, на славу отлитый в цехах машиностроительного Государственного космического научно-производственного центра имени Михаила Васильевича Хруничева. Он смял Геннадия, не замедлив свое плавное движение и на миллисекунду.
А высоко-высоко вверху – на сцене – гигантская металлическая конструкция совершила полный оборот – Белова оказалась вверх ногами, и капли пота, выскользнув из выреза ее лифа, сорвались вниз.
Петрович убрал от зубов микрофон, восхищенно сказал – экрану, себе, своей команде:
– Ну, мать, пиздец крутота какая.
После чего рабочие сцены стали хлопать друг друга в подставленные ладони, стукаться торцами сжатых кулаков. Пока что все шло хорошо. Пронесло? Петрович исподтишка покосился: никто не видит? – все ребята лупились на сцену. Хотя в прогоне танцевала Белова, никакой жопы на минус седьмом в этот раз не случилось. Техника работала идеально. Петрович тихонько перекрестился, не поднимая руку, на уровне брюха.
8
Уже не таясь, Петр выбежал в основной коридор. Он был пуст. На площадку к лифтам. Пуста.
Ударил ладонью по кнопкам. Один оранжевый глаз горел – лифт уносил ее. Безнадежно уносил.
Ее, да. В этом Петр был уверен. Он успел заметить жирно обведенные глаза с твердыми мохнатыми ресницами, малиновые губы, гладко причесанную голову. «Женщина в кафе», – колотилась догадка. Неизвестный персонаж головоломки. С ней встретилась Ирина, потом вернулась в театр – и там была убита. Сердце колотилось о ребра.
– Давай, давай, давай, – торопил он лифт.
Тот, точно издеваясь, медленно раздвинул двери. Петр колотил по кнопке. Но дело не ускорилось. Двери сомкнулись. Лифт пошел вверх.
Людочка уже летела по коридору плюсового этажа. Дыхание вырывалось со свистом – от страха, который ее догнал только сейчас.
Внутренние часы не подвели.
– Кордебалет просят пройти на сцену, – еще говорило радио голосом режиссера, ведущего спектакль, когда Людочка осадила скок. В кулисах клубилась черно-розовая толпа. Вера Марковна поглядывала драконшей: на кого бы пыхнуть пламенем. Стараясь не привлекать ее внимания, Людочка пристроилась шагом в массу, что, будто под давлением, просачивалась на сцену через маленькое отверстие: из него выстреливала одна девочка за другой, как бы попадая точно в свою ячейку в музыке. Подошла ее очередь. Вера Марковна впилась взглядом, от которого Людочку пробрал холод по позвонкам:
– А ты Эванса не видела?
– Нет.
– Он что, пошел посрать и провалился? – с тревогой пробормотала себе под нос Вера Марковна. На сцене прогон – а хореографа нет.
Людочка, чувствуя в горле колотящееся сердце, раздвинула губы в улыбке, взметнула округленные руки и на ватных ногах вылетела на ярко освещенную сцену.
Это и увидел Петр, наконец, добежав.
Тридцать две девочки. С жирными ресницами, с гладко причесанными головами, в трико. Совершенно одинаковые на вид, они вылетали на сцену для финального ансамбля одна за одной, точно копии, отпечатанные на 3D-принтере.
– Твою мать, – сказал Петр, тяжело дыша, и вытер испарину.
Узнать ее было так же невозможно, как карту в колоде.
– Ты чего стоишь? – налетела на него какая-то старуха. Она была похожа на курицу-мать: подбородок трясется, грудь выкачена, крылья растопырены, сейчас выклюет врагу глаз. – А ну иди отсюда.
Петр потоптался – сделал вид, что уходит из черных полотняных карманов, чтобы вернуться, дождаться, когда кордебалет снова вернется в кулисы: попытаться еще раз. Она-то его узнает точно! А он сможет заметить проблеск паники на укатанном гримом лице. Но ведьма увязалась следом, тряся юбками. Изо рта у нее фонтанировало дерьмо: старуха владела искусством крыть без мата, но так, что получалось грязнее, чем мат. Шум Петру был ни к чему.
– Иди-иди отсюда, жопа, – на прощание пригрозила Вера Марковна. – А то охрану позову.
Петр вышел к лифтам.
Телефон, покинув в его кармане толстые стены и тесные коридоры подземелья и кулис, наконец поймал сеть. Тут же забился в падучей, завибрировал. Сыпались сообщения. Петр посмотрел. Отправитель: Ваня, Ваня, Ваня… Сообщения все падали. Улов из фейсбука. Петр стал открывать картинки одну за другой. Он узнал серые домики Гореловки, уже изученной по Google Erath. И даже аиста в большом гнезде. Люди были ему незнакомы. Петр прислонился к стене, стал листать, разглядывать фотографии. Домики, горы, веточки цветов, все, на что обычно падки туристы. Неизвестные люди. Улыбающиеся хари. Опять цветы. Опять неизвестные хари. Опять горы. Серенькие русские дома. Палец Петра замер над кнопкой.
Борис… Борис?!
Петр раздвинул пальцами изображение на экране.
Но ошибки не было.
Борис не заметил, что на него была направлена чужая камера, – не уловил движение поднятого в его сторону телефона. Не успел ни отвернуться, ни прикрыть лицо рукой. Он ничего не подозревал, разговаривал с Ириной, когда один из туристов решил снять симпатичный вид в грузинском селе Гореловка: дом с резными бирюзовыми балкончиками и сиреневые горы вдали.
Борис и Ирина смотрели друг другу в глаза, улыбались.
9
Центральные улицы перекрыли – куда-то ехал кортеж президента Петрова. Образовалась, потом с истерическими воплями клаксонов стала рассасываться пробка. В другой день Борис разделил бы общее раздражение. Но не сейчас. Он вылущил из упаковки голубую таблетку, запил минеральной водой из бутылки. Минут сорок ему все равно были нужны.
До театра Борис доехал быстрее, чем бывает, когда по Москве едет президентский кортеж. Но все равно опоздал.
Охранник поднялся в своей стеклянной будке:
– Вы на прогон? Прогон только что закончился.
– Ничего. Я поздравить артистов.
Охранник высветил улыбку.
Борис остановился у вертушки. Сунул бутылку минералки под мышку, открыл бумажник, давно не державший бумажных денег, только пластиковые карточки. Выдавил из кожаного кармашка свой пропуск в театр – ламинированную картонку с фотографией. Охранник принял ее двумя руками. Борис увидел через стекло, что на столе перед охранником лежит раскрытый учебник японского языка. От удивления поднял взгляд на лицо: молодой совсем парень. Студент? Будущий дипломат? Борис любил чужие надежды. Захотел сказать ему, как это круто, как-то похвалить, но ничего не успел: тот уже вернул ему пропуск – также, с соблюдением японской вежливости, в обеих руках.
Борису стало легко и весело. Театр, да. Здесь все иначе. Совсем другая жизнь, да.
Жизнь простая и понятная.
– Куда идти – знаете? – полусклонил стан юноша, как будто провожал сегуна.
Сказать ему, что ли, «саенара»? Но Борис не был уверен, что это значит: спасибо? до свидания? здравствуйте? Сунул пропуск в карман. Кивнул охраннику, весело мотая бутылкой на ходу.
Быстро нашел лифт, дорогу он помнил.
Настроение было замечательным.
Двери разъехались. Борис ступил из лифта на пол в шашечку. Здесь располагались гримерные ведущих солистов. Вспомнил, что Даша однажды объясняла про женскую и мужскую сторону.
Прямо сераль, усмехнулся он: женская половина дворца. Свернул. Что это именно женская сторона, не было никаких сомнений: воздух пах духами. Борис с удовольствием втянул его. И вдруг понял, что страх тоже может быть восторженным.
Он чувствовал себя, как будто ему двадцать. И у них нет квартиры, где они могли бы встретиться.
А что, если она решит, что он слишком… Старый? Дряблый? Не так пахнет?
А что, если он… Нет, в том, что она окажется как надо, именно как он ее себе представлял, он не сомневался. Он же видел ее в балетном купальнике, таком тонком и тесном, что воображению там места не оставалось. Видно было позвонки, ребра, соски на маленькой груди, две круглые косточки на бедрах.
Еще раз убедившись, что пришел он правильно – на двери в рамке было написано «БЕЛОВА», – Борис постучал.
Шаги. Поворот ручки.
– Здравствуйте.
Взгляд Бориса уперся в две грудные плиты. Они были без волос, с плоскими розовыми сосками.
Соскользнул по животу, крепко составленному из твердых шашек, как торцовая мостовая.
А потом – на член. Не надменный. Не воинственный. Мирно висящий вниз.
Взгляд Бориса отпрянул вверх. К лицу. И только тогда остекленел.
– Вам кого? – спросил парень. Щеки у него были розовые, кудри и брови – золотистые, а глаза – голубые. Смущения в них Борис не увидел.
Славик как раз искал трусы, когда в дверь постучали.
За выпавшей из руки бутылкой они наклонились вместе. В голове у Бориса раздалось «бом!»
– Ой, – засмеялся юноша, потирая себе лоб. – Были бы мозги, было бы сотрясение.
Борис не улыбнулся.
Юноша подал ему бутылку:
– Держите.
Борис обогнул вокруг нее свои вспотевшие мягкие пальцы. Выпрямились они одновременно. Борис старался смотреть ему в глаза.
Слов не было.
– Вам Дашу? – догадался парень: – …Да-аш! – крикнул в глубину гримерки. Туда, где шумел душ.
– Нет-нет, – сухим горлом проскрипел Борис. – Ошибся дверью. Извините.
– Ничего, – приветливо улыбнулся парень. – Никаких проблем.
Борис чуть не подпрыгнул, уловив движение, дуновение навстречу своему лицу. Очнулся. Перед ним опять была дверь: БЕЛОВА.
– Вот сука, – внятно сказал Борис.
В лифте пришлось стоять напротив собственного отражения. Свет бил сверху и мог пощадить только очень юных, очень худых и очень красивых. Бориса он не щадил: из зеркала глядел упырь, в мешки под глазами можно было запихать телефон и лопатник. Борис отвернулся, но на другой стенке тоже было зеркало. Прикрыл глаза. Пришлось прислушаться к зарождавшимся в теле ощущениям. С тупой деловитостью начиналась эрекция, теперь уже ненужная. Борис фыркнул, засмеяться не получилось. Лифт остановился. Борис запахнул пальто, прикрыл пах, шагнул из лифта.
В коридоре стоял Петр. Он тяжело дышал. На лбу испарина. Петр смотрел в телефон.
10
Я думал, меня мертвыми людьми уже не пронять. Оказалось: очень даже. Я думал, в мертвом теле самое жуткое для меня это запах. К запаху мертвого привыкнуть невозможно, несмотря ни на какую выслугу лет в ментуре. Этот запах будит в голове какие-то самые древние центры тревоги: опасность!
Оказалось, бывает звук – хуже любого запаха. Смачный чавкающий звук-хруп. Он длился полсекунды, даже меньше. Барыга не успел ни вскрикнуть, ни понять, что случилось.
Он был, конечно, не святоша. Но смерть его оказалась слишком ужасной. Такой никто не заслуживает.
Надеюсь, я скоро забуду этот звук: звуки забываются быстро. Не то что запахи.
Решительность и жестокость расправы поразили меня. Я не считаю женщин нежными созданиями. Вовсе нет. Женщины – такие же люди, как мужчины: бывают всякие. Та женщина была тоненькой и маленькой, это произвело на меня впечатление. Она ударила, как гремучая змея. И соображала, по-видимому, с той же скоростью.
Впрочем, и на кону у нее было немало. Когда я выудил из канифоли все алмазы, получилась отнюдь не жалкая горсточка. Эти люди работают не по мелочи.
Я ее упустил, да.
Но думаю, теперь уже ненадолго.
Говорят, занятия бегом стимулируют кровообращение в голове. А оно в свою очередь – умственную деятельность.
После того как я до рези в легких побегал за ней по лестницам и коридорам, я вдруг стал видеть картину там, где до сих пор видел лишь кусочки мозаики.
Ирина отправилась в театр, потащила за собой ребенка: ей было в театр очень надо. Потом на встречу в кафе. Потом в театр. Типичные передвижения курьера, снующего между поставщиком и распространителем, которые не рискнут засветиться вместе, показать, что знакомы (а скорее всего, лично и не знакомы: это же бизнес, ничего личного).
В театре алмазы сбросили балерине в канифоль. Идеальная маскировка.
Чебурашка-лопушок здесь не Ирина. Чебурашкой была Белова.
Борису оставалось только забрать алмазы из пакета своей подруги-балерины, которая… Ну скажем так вежливо, целиком погружена в искусство.
Она не дура, Белова эта. Винтики в голове у нее вертятся. Достигла же она карьерных вершин. Заработала же свои деньги. Это называется иначе: «ученый дикарь». Обычное дело среди именитых шахматистов, музыкантов, атлетов. Талантливого ребенка рано помещают под стеклянный колпак будущей профессии. Пока обычные, бездарные сверстники изучают жизнь в ее человеческих проявлениях, вундеркинд лишь оттачивает мастерство. Достигает совершенства эндшпилей, скрипичных пассажей или там фуэте. Но сам не может себе купить билет на метро. И если поставить его рядом с бездарным сверстником, прошедшим школу жизни, покажется с дуба рухнувшим. Потому что ведет себя, как с дуба рухнувший.
Как Белова.
Думаю, о том, какую роль ей отвел Борис, она до сих пор ни ухом, ни рылом.
Думаю, она до сих пор считает, что Борис купил ей квартиру в Брюсовом переулке чисто по любви.
Борис? Ха-ха три раза.
Я думал, здесь любовный треугольник «она – он – его деньги».
Я ошибся. Белова ни при чем. Треугольник здесь другой: «он – деньги – еще больше денег». Борис богатый человек, уважаемый глава большой компании. Но денег много не бывает.
И потом еще такой момент. Борис начал в 90-е, и я еще помню время, когда он многое делал сам. Сам забивал стрелки. Сам стрелял. Ребята родом из 90-х, те, что выжили в бандитских войнах и успешно перелетели из криминальной тьмы на легальный свет, не боятся черной работы. Не боятся засучить рукава.
Андрей отправился в Конго, ему выдали водилу из структуры «Викинга» – недремлющее око. Через водилу было известно куда ездит Андрей, с кем встречается. Что за историю пытается раскопать. Насколько близко Андрей подошел к ручейку кровавых алмазов из Конго в Россию? Надо полагать, близко. Раз Андрея убили и еще двоих вместе с ним. Надо полагать, сделали это не работники ООН. Водилу оставили в живых: он должен был поведать, что на журналистов напали некие «люди, говорившие по-арабски». Просто и надежно. Вот только в Конго тут же выехали журналисты, которые стали основательно ворошить всю эту историю. Выяснили, что Андрея убили «белые». Тогда белым пришлось шлепнуть и водилу: тот мог поведать много лишнего.
Человек 90-х, Борис больше всего на свете дорожит своей новой респектабельностью. Но он думает, как бандит из 90-х, действует как бандит из 90-х.
Смерть Андрея на его совести? Да. Как и на моей.
Знал ли Борис обо всем? Есть его прямая вина? Отдал ли он приказ? Не знаю. Пока что.
Я знаю его давно. И знаю, что он не из тех, кто, извините за высокопарность, на стороне зла. Борис стрелял – но в бандитов, Борис убивал – но спасая других, например меня.
Я ему обязан жизнью, это я помню.
Я должен сначала сам с ним обо всем поговорить. Сначала задать свои вопросы. Сначала посмотреть ему в глаза.
Тогда решу, что делать. Со всем этим. С Борисом.
Во мне клокотало желание разорить всю его лавочку. Но я еще оставлял возможность, что все это просто ряд гребаных случайностей. Я цеплялся за эту надежду. Я цеплялся за собственную лояльность. Мне хотелось, чтобы мир оставался простым и понятным: Борис на светлой стороне, я с ним. Я хотел удержать эту простоту и ясность. Но чувствовал, что уже бегут трещины, уже брызжут осколки.
Ирина мертва. Андрей мертв.
Барыга в костюме – мертв.
Я должен поговорить с Борисом. Я попросту ему это должен.
Двери закулисного лифта раскрылись. На миг я подумал, что на меня сейчас выскочит та женщина. На этот раз с ножом.
Но из лифта вышел Борис. С бутылкой минералки.
Я знаю его давно. Человек, который выжил в 90-е, Борис мастерски умеет делать морду кирпичом. Так называемое «лицо игрока в покер». Не стереотипное – тупое и холодное, а живое, умное и спокойное. Оно и сейчас у него было таким. Но как я уже сказал, я Бориса слишком давно знаю. Я умею читать то, что написано за этим располагающим, даже приятным лицом-фасадом.
Сейчас там было написано: облом. Нет, не так. ОБЛОМ. Большими тяжелыми буквами, как в советское время писали СЛАВА ПАРТИИ, да еще с неоновой подсветкой. Обломало Бориса очень сильно и совсем недавно.
Я даже догадываюсь, что именно. В пакетике Беловой не нашлось камушков? Упс.
Борис засмеялся:
– Господи. Ты что? Меня, что ли, испугался?
Видимо, я в искусстве делать морду кирпичом совершенства еще не достиг. Пока что.
– И тебе – здравствуй, – ответил я. – Заседание Попечительского совета?
– В смысле?
– Зачем в театр-то среди бела дня приехал?
– Новый балет к премьере прокатывают на сцене. Заглянул посмотреть, как идут дела, поздравил артистов.
И вот тогда я увидел на его лице это выражение. Такое же, как тогда в больнице. Если бы я тогда не был с ними в больнице, я бы не догадался, что Борис так умеет: когда он навешивал Вере лапшу про якобы машину якобы расстрелянную, – врал легко, как дышал. Сейчас Борис тоже врал.
Я опустил телефон.
Мы, все мы, которые видели Советский Союз хотя бы в детстве, получили прививку отвращения к большим буквам и большим словам: добро, зло, справедливость, – тошнило после мира, труда, мая и прочей краснознаменной фальши. Мир для нас вдруг оказался не черным и белым, а из оттенков серого, – и так жить было куда приятней, комфортнее. «Он хороший человек, но…» или «он неплохой человек, просто…». Ни героев, ни злодеев, одни оттенки серого, от которых так легко отвернуться, сделать вид, что не заметил.
Мы отвыкли называть добро и зло их именами. А в итоге разучились их видеть.
Но добро-то никуда не делось. И зло тоже: от этого всего оно лишь вконец оборзело и расцвело, как плесень в темном влажном месте. Зло никогда не остановится само. Злу никогда не «хватит». Оно растет, выпирает, садится вам на голову, жрет ваших родителей, ваших детей, вас. Если только его не остановить.
Ну вот, вы уже и кривитесь: «добро», «зло», «черное», «белое», – мол, мир куда сложнее… Нет-нет, мир прост. Я настаиваю. В нем есть добро и есть зло. Люди хорошие и люди плохие. Я не постесняюсь – скажу: зло, зло, зло, зло… Ведь зло существует.
До сих пор я думал, что Борис делец, а не злодей.
До этой самой минуты.
11
– А ты зачем сюда приехал? – вернул вопрос Борис.
– Мне Леша сказал, что ты в театре.
– Вид у тебя, как из бани.
– Я и есть как из бани.
Петр не сводил глаз. «Вот сканирует, – отметил Борис. – Правильно говорят: бывших ментов не бывает».
– О’кей. Я весь внимание.
– Не уверен, что мне нравится вся эта хрень, которая сейчас накручивается в Конго. Журналисты, то, се.
– А что там накручивается?
– Ты читаешь новости?
Петр опять поднял телефон. Сбросил что-то. Что-то открыл. Показал.
Борис встряхивал полупустую бутылку. Плескалась в пластиковой оболочке вода.
– И?
– Нам имеет смысл усилить контингент на шахтах в Конго. Тебе не кажется?
– У Игоря все под контролем.
– Не уверен. То есть да. Под контролем у него то, как было вчера. С тем количеством людей, которого хватало вчера. Но ситуация там сейчас явно пришла в движение. И движение это может ускориться в любой момент. Так что мало не покажется. Это же Африка.
– Задействовать больше людей? Ты это имеешь в виду? «Викинга» недостаточно?
«Авилов, – думал Борис. – Ах ты ж сука». Он понадеялся, что на лице его ничего не отразилось. Сделал вид, что внемлет. Петр вещал:
– …Расширение охраны – это серьезная работа, лучше начать ее как можно скорее.
– Это твое личное мнение?
Петр уставился:
– Не то чтобы мнение… Скорее анализ фактов в открытом доступе.
«Да, блядь, фактов. Сумма наличными, так эти факты называются», – Борис чувствовал, как подкатывает злоба: до сих пор Петр был вполне ему предан, но нет такой лояльности, у которой не было бы цены, и о цене Петр с Авиловым, стало быть, столковался. «Вот же сучонок».
– Не вижу, как это касается шахт, – сказал Борис.
– Людей убили поблизости.
– Журналюг…
У Петра дернулось лицо. Борис быстро добавил:
– Журналистов убивают. Вот и все. Такая профессия. Кто знает, зачем они там были, что делали, с кем встречались и в какую историю вляпались. Может, просто ограбили.
– Кое-что известно.
– Например?
– Например, что их убили белые. И что водитель тоже убит. Водитель был наш. Нас это касается.
Борис потряхивал бутылкой.
– Я знаю, что он был твоим приятелем. Тот журналист.
– Дело не в этом, – возразил Петр.
– Ситуация с нашим бизнесом никак не связана. Осложнений не вижу. Мы не будем усиливать охрану. Это мое решение, – Борис отошел на шаг, уронил бутылку в урну, солидную, как египетская погребальная ваза для внутренностей. – Ради этого за мной в театр тащиться не стоило. Мог просто позвонить.
Петр смотрел на него. Борис спокойно выдержал. Взгляд Петра изменился. Как будто тот выключил свой ментовский сканер.
– Нет, я приехал не ради этого.
Борис ждал продолжения.
– Я нашел Ирину.
– С этого мог бы и начать, – проворчал Борис. – Где она?
– Она в порядке. Жива-здорова. Сказала, сама с тобой свяжется.
Борис не сразу выдавил улыбку:
– Хорошо. Спасибо… Извини, я правда сочувствую трагедии. Но ты сам сказал: это же Африка.
– Да. Я понял. Ладно.
«Сучонок, – изучал его Борис, как будто видел впервые. – Ах ты ж прикормленный сраный сучонок», – он потрепал Петра по плечу.
Постоял, делая вид, что с интересом изучает ксерокопии статей о балете, вывешенные на стене. Убедился, что Петр направился к проходной и за ней исчез. Потом вышел на лестницу. Прислушался. Тихо. Но тишина была опасно гулкой: тишина колодца. Борис выглянул через перила: вверх, вниз. Никого не увидел. Но это ведь тоже ничего не значит. Борис поставил на то, что будет осторожно подбирать слова, чтобы они ничего не сказали чужому уху.
Вынул телефон. Подержал. Открыл. Ни сообщений, ни звонков. Набрать самому? Еще не паника, уже тревога.
Или все-таки паника?
Звонить не стоит. Для паники оснований нет. Ирина объявилась. А Конго большая страна. Относительно мирная. Нас это не касается.
…И все-таки нажал вызов.
– Здравствуй, Игорь, – холодно ответил он на приветствие командира «Викинга». – У тебя есть, что мне рассказать?
– Никак нет.
Как человек военный, Игорь обладал чувством субординации – сложной, тонкой и неумолимой, как церемониальные правила династии Мин. Петр, согласно ей, был «нормальным мужиком», но – «гражданским». Борис «нормальным» не был, к тому же был тоже гражданским. Но Борис был «босс». Игорь немного подыгрывал: пусть чувствует себя генералом.
Игорь докладывал четко. Без эмоций. Борис умолк, потер веки:
– Понял.
Игорь молчал. Ждал приказа.
– Игорь, это могли сделать твои… – поправился: – наши ребята? Ну по пьяни или там поссорились, жара, тесный коллектив, то, се…
Борис почувствовал, как завис над пропастью. Но лишь на полсекунды:
– Никак нет, – без запинки доложил Игорь: – Никого из личного состава в этих координатах не было. Подозрительных передвижений не обнаружил. Все бойцы снабжены индивидуальными гэпээс-браслетами. Данные, поступившие с браслетов, мной проверены.
– Снять браслет кто-нибудь не… – закончить вопрос Борис не успел.
– Никак нет. При попытке снять устройство поступает аварийный сигнал.
– Я хочу знать, что произошло.
– Понял.
– Игорь. Больше ни с кем это не обсуждай.
– Есть.
– С Петром особенно.
– Есть.
Несмотря на молодцеватую исполнительность Игоря, вернее, именно благодаря ей, повесив трубку, Борис ощутил, как давит в висках.
Он набрал номер, которого не было в адресной книжке. Номер, который все последние дни был отключен. Теперь раздались гудки. Но звонок перелетел в голосовую почту. Сообщение Борис оставил короткое:
– Ира. Ты где? Позвони.
12
Петр убедился, что Борис не пошел за ним следом. Толкнул металлическую вертушку, вышел за проходную. Набрал Игоря. Сигнал был. Гудки были. Ответа не было. Игорь не брал трубку. Время в Конго почти что московское – два часа разницы роли не играют. Рабочий день.
Петр написал сообщение: «Есть что-то новое?».
Ответ тюкнул мгновенно: «Все вопросы к боссу».
«Блядь», – подумал Петр. Набрал Игоря. Потом еще раз – через минуту. Чтобы до того доперло, что Петр не отвалит, пока ему не дадут. До Игоря доперло – он тут же перезвонил.
– Да, – крикнул нетерпеливо Петр.
Игорь внятно, как на плацу перед строем, отчеканил:
– Пошел на хуй.
После чего уже окончательно повесил трубку.
13
– Кто там ломился? – спросила Даша, выйдя из душа. – Не Эванс?
– Ошиблись дверью.
После прогона Эванс ее не поздравил. Не подошел. Он вообще не появился в кулисах. Даше было тревожно. В голове, как будто на барабане механического пианино, прокручивалась только что станцованная партия. Чтобы хореограф после прогона не смог подойти, поцеловать балерине воздух возле мокрой от грима щеки и выдавить хотя бы «было интересно» (что в театре означает «полное говно»)? Хотя бы из благодарности, что корячилась? Чтобы Эванс после прогона вообще никого не поздравил? Хотя бы из вежливости? Не может быть. Настолько плохо станцевать они не могли.
Даша подняла волосы щеткой. Проверила отражение.
Волосы, привычные к тому, что их приглаживают, стягивают резинкой, обкалывают шпильками и невидимками и в таком положении заливают лаком, пока они не кажутся нарисованными на голове, опять опали. Даша почти рвала их щеткой.
– Почему в таком случае не прийти и просто не сказать? Мне так не нравится – сделай так. Я же сделаю!.. Как так вообще можно? Взять и не подойти совсем!
– Да не психуй, – сказал Славик. Он уже перебрался из махрового халата в джинсы и свитер с высоким горлом. – Может, он в тубзике сидит. Понос. Отпустило после прогона.
Даша снова уставилась на себя в зеркало. Распущенные волосы даже после взбучки щеткой казались жидкими и какими-то плоскими.
– Может.
Она стала собирать их обратно в узел.
– Я схожу поищу его, – пообещал Славик, махнула дверь.
Непокой ощущался в руках. Чтобы их занять, Даша вынула туфли, катушку розовых ниток с заткнутой иголкой, моток тесемок, ножницы. Отмерила, клацнув ножницами, тесемки. Вдела нитку в иголку.
Дверь стукнула. Даша подняла глаза в зеркало.
– Нашел его?
– Слушай, тут такая штука. Генеральную отменили.
– Как это?
– Да.
– Почему?
Он замялся. Жизнь часто опрокидывала на маму ведро холодной воды. Мама вся обмирала, как мокрая курица. Славик ее жалел. Так же нельзя! Он так не будет делать никогда. Плохие новости надо подавать постепенно. Не плескать ведром. А сливать по капле.
– Эванс не может, – начал Славик.
Заболел? Порвал связку? Упал в люк? – отразилось у Даши на лице. Славик капнул еще:
– Он не в Москве.
– Как это? – удивилась Даша.
Славик пожал плечом и отвел глаза. Последней капли Даша ждать не стала.
Она стремительно обошла его в дверях.
– Ты куда?
– Выяснять!
Аким спрятаться не успел. Не успел запереться и затаиться в кабинете, как лис, который прикидывается дохлым.
– Даша, – сказал он и умолк. Перебрал и отмел неподходящие синонимы. Но подходящего не нашел.
– Нельзя же это оставить так! – завопила Белова.
– Боюсь, что это придется! Оставить. Так.
– Но премьера…
Афиши уже висели. Билетов в кассах давно не было.
– Премьера состоится.
– Без хореографа?! – ужаснулась Белова.
– Он посмотрит трансляцию. А потом позвонит нам по скайпу.
– Так – нельзя. Что бы он там ни сделал…
– Даша.
Аким опять убрал с лица всякое выражение. Держал паузу. Он помнил времена, когда в театре были комсомольцы и комсомольские депутаты. Хорошо, что эти времена прошли: вот бы где Белова развернулась… Мысленно перекрестился. Голос его остался ровным и даже мягким:
– Даша. Если его выслали из страны, то он сделал что-то серьезное.
– Что именно? – не сдалась она.
– Не знаю.
– Надо узнать!
– Не уверен, что я хочу знать, – пробормотал Аким. – Серьезный проступок, сказали мне. Очень серьезный.
– Кто сказал?
– Серьезные люди.
– Но есть же балетоманы. Есть люди, которым нравится балет.
– Они ничего не потеряют, – опять терпеливо взялся Аким. – Премьера состоится.
Он понял, что Белова имела в виду другое. Но то, что она имела в виду, Акиму не нравилось: никто так не осложнял Акиму жизнь, как сановники и бизнесмены, которые вились вокруг танцовщиц – и которых танцовщицы подтягивали, как артиллерию, в своих закулисных битвах. Аким хотел увести разговор в безопасное место. Белова вернула в опасное:
– Я не про это. Есть люди, которые любят балет и могут помочь. У которых есть возможности.
«Быстро она тут освоилась», – напрягся Аким. На лице его не проступило ничего.
– Ты таких знаешь? – лишь осведомился он. Вопрос был излишним: Белова уже вынула телефон и нажала «вызов»:
– Есть же Попечительский совет!
– Борис Скворцов? А он здесь чем может помочь? Дело же не в деньгах.
Белова уже приложила трубку к уху, глаза забегали из стороны в сторону:
– Он тоже из Питера, он все поймет, он что-нибудь придумает.
Умолкла, услышав гудки. Прогудело раз, другой, третий. Потом короткие гудки: звонок сбросили. Белова пробормотала, отнимая от уха трубку:
– Наверное, просто не может сейчас говорить.
У Акима отлегло. Но напрасно. Белова опять открыла контакты. Нашла другой номер. Глаза опять забегали.
– А сейчас кому ты звонишь?
– Так, один. Дал свой телефон после «Феи».
– Кто?
– Он ничего не понимает в балете…
«Вот блядь. Еще не хватало», – смотрел на ее лоб Аким. Впрочем, он не знал, что хуже: когда высокопоставленные поклонники ни фига не понимают в балете – или когда думают, что понимают в нем все.
– Но он любит балет! – заверила Даша и в трубку: – …Здравствуйте… Плохо, – ответила она, очевидно на вопрос невидимого собеседника, как дела.
«Плохо?» – расслышал Аким. Собеседник искренне удивился.
– Громкую связь включи! – зашептал Аким.
Даша нажала кнопку, положила телефон на стол:
– …А я думал, вы в Москве счастливы, – раздалось. – На прошлом спектакле вы…
– Нет, – оборвала комплименты Белова. – Я огорчена, – строго сообщила она столу, телефону, как будто он был в этом виноват.
Аким мысленно схватился за голову: разве так надо разговаривать цветку со всеми этими жуками и шмелями?
– Вот как? – менее гостеприимно ответил телефон.
Из трубки било холодом. «Никто не любит девок с проблемами, – истолковал Аким. – Ну ду-у-у-ура». От нее лучше держаться подальше. Успел он как-то обнаружить свое здесь присутствие? – спохватился Аким. Нет. Знаками показал Беловой: я выйду, на одну минуту. Та кивнула. Стала грузить мужика всякой херью: что премьера «Сапфиров» не может, не может идти без хореографа, без автора, это неправильно… Аким бесшумно выскользнул. В коридоре чуть не споткнулся о ноги: Славик сидел у стены на полу. «Песик ждет хозяйку», – мрачно подумал Аким.
– Я в режуправление, – соврал. Хотя Славик ни о чем не спросил. И взял курс на оркестровый буфет.
Он манил балетного директора двумя вещами. Там не клубились танцовщицы, у которых всегда ушки на макушке. И там наливали.
14
– Дарья, вы дадите мне… ну скажем, час? Я попробую вам помочь, – заверил полковник Антонов.
– Конечно. Спасибо.
– Пока не за что.
А когда она отцепилась, Антонов ткнул кнопку на большом, похожем на панель, аппарате у себя на столе. Услышал соединение. И сказал озабоченно:
– Слушай, у меня тут балерина в трясучке… Икру мечет, ага. В театре ее обижают… Да насрать на балет. У меня Борис Скворцов в разработке. Это его подружка, да… Типа серьезно, по оперативным данным: чуть ли не с женой разбегаться из-за нее собрался… Думаю, кое-что про его дела Белова должна знать. Как говорят: ночная кукушка перекукует дневную. Мы сейчас поможем ей, она потом поможет нам с разработкой Скворцова. Получится начало прекрасной дружбы… Ага. Спасибо.
Антонов четко объяснил, в чем дело. Посмотрел на желтую бумажку, на которой записал имя хореографа. Продиктовал по буквам.
– …Гражданин Великобритании, да… Спасибо. Жду.
Даша тем временем все сидела в кабинете Акима. Она готова была ждать вестей от Антонова и час, и два, и сколько потребуется. Сидела и смотрела на телефон со спокойным терпением кошки, которая смотрит на мышиную нору: смотрит и ждет. Но часа не прошло.
Телефон заверещал.
– Так быстро! – обрадовалась в трубку Даша. – Все уладилось?
Но ответной радости в голосе Антонова не услышала.
– …Мне очень жаль, что не могу помочь, – закончил он вполне искренне, потому что разработка Скворцова сейчас была его главным делом. – Правонарушения ваш хореограф совершил действительно серьезные. Сами понимаете, – сказал на прощание он. И повторил: – Не вмешивайтесь. Советую как друг и поклонник вашего искусства.
Белову на сцене он не видел никогда.
– Конечно, – сказала она: – Я понимаю. Спасибо.
Вышла с умолкшими телефоном в коридор. Славик тотчас поднял голову.
– Аким в режуправлении, – сообщил он. Прочел ее лицо. Поспешно поднялся. Подошел. Обнял.
Но плакать она не собиралась.
– Он сказал: не вмешивайтесь, – сообщила плечу Славика Даша.
– Я же предупреждал, – ответил Славик. – Помнишь?
Даша отстранилась, чтобы посмотреть в глаза.
– Да, – кивнула она. – Я помню. Про кошек. Ты предупреждал.
– Извини. Про кошек это я тогда просто немного обиделся. Я не имел этого в виду.
– Нет-нет. Все в порядке, – мягко возразила она. – Ты прав. Я сама про это потом тоже стала думать: балет для меня когда-нибудь кончится, что тогда?
– Ну про это думать тебе пока рано.
– Нет-нет. Я подумала и поняла: ты был прав. Так вот. Ты спросил: что тогда? И я поняла. Когда кончится балет, мне будет все равно. Кошки или не кошки. Съедят они мне лицо, как Маликовой, или не съедят.
– Даш…
– Но сейчас – мне не все равно. Балет для меня пока еще не кончился. Эванс ни в чем не виноват. И я…
– Ты же не знаешь!..
– Я знаю.
Взяла его за руку. Пожала. Выпустила.
– Идем, – сказала она. – Надо найти Акима.
– Режуправление – туда, – потянул ее обратно Славик, махнул рукой. – Аким сказал, он пошел в режуправление.
Но Даша не свернула с курса:
– А оркестровый буфет – туда.
15
Минусом оркестрового буфета, и минусом серьезным, было расположение. Буфет лежал ближе к оркестровой яме. Поэтому телефон ловил здесь сигнал превосходно. Звонок Свечина впился в Акима, как стрела.
– Мне так жаль… Мне страшно жаль, – сокрушался глава Президентского комитета: – Надеюсь, труппа не приняла это близко к сердцу. Как обстановка в театре?
– Обстановка рабочая, – выдавил Аким.
– Я был рад помочь. Искренне рад! Театр, его проблемы значат для меня многое.
Аким мрачно слушал.
– Я и так вмешался больше, чем следовало. Вышел за сферу своих полномочий. На меня и так посмотрели косо. Да, гомосексуализм в нашей стране не преступление. Да, в бордель Эванс просто пришел, а не организовал его… Это все очень дурно пахнет. Скверно пахнет. Очень. Мы страна здоровых семейных ценностей… Но я все равно заступился. Помог. Ради балета. Ради театра. Большего сделать не могу. Есть закон. Вашего хореографа задержали в гомосексуальном борделе – с наркотиками! Это статья. Суд, тюрьма. Серьезный срок. Вы понимаете, как я рисковал, заступаясь? Эванс получил возможность покинуть страну в двадцать четыре часа. Вы понимаете, что я его спас от тюрьмы? Чтобы он мог дальше творить, сочинять… За границей.
«Какой ты, сука, благородный», – мрачно думал Аким.
– Я умею забывать мелкие недоразумения, – напыщенно подчеркнул Свечин. – И надеюсь, они в прошлом.
– Разумеется, – заверил Аким.
А потом Свечин обрушил новость:
– Мне очень жаль, что премьеру «Сапфиров» вам теперь придется перенести.
Аким окаменел.
– …Возможно, еще лучше ее пока отменить. В этом сезоне. Подождать следующего. Показать позже. Потом. Когда… э-э-э… ситуация забудется.
Аким перевел: «никогда». А Свечин вальяжно расписывал:
– Сейчас внимание Эвансу ни к чему. Будут писать не об искусстве, а обо всей этой гадости. Геи, наркотики… Будет шумиха, скандал. Полетят комья грязи. В Эванса, в «Сапфиры», в театр. В вас, – обдуманно добавил Свечин. Сделал паузу, чтобы до тупых балетных мозгов Акима дошло сказанное, если еще не дошло. Снова заговорил: – Великий театр, витрина нашей культуры, начнет ассоциироваться с развратом и криминалом.
Возразить или согласиться Аким не успел.
– …Я поговорил с министром культуры, с директором театра. Они со мной согласились. Будем ждать «Сапфиры» в следующем сезоне! – бодро заключил Свечин.
– Спасибо за помощь, – Аким положил телефон на стол и опрокинул в горло остатки колы, в который раз пожалев, что это не коньяк. Хотелось нажраться до зеленых человечков. Но потерять ясность мысли Аким сейчас боялся: оступишься – сожрут. Он чувствовал, что момент для этого самый подходящий. С Эвансом и «Сапфирами» он влип по-крупному.
В дверях нарисовалась Белова. Славик предусмотрительно отступил к витрине, за которой красовались сдобные булки. Сделал вид, что выбирает.
Белова плюхнулась напротив Акима, ее острые колени под столом притерли его.
– Наркотики? Проститутки? – начала она.
За соседними столиками стали поднимать головы.
– Не ори, – поморщился Аким. – Я в курсе. Так лучше для Эванса. В этой ситуации.
– Чем лучше?
– Даша… Он мог сесть в тюрьму. В России. Мне продолжать?
Она помотала головой:
– Нет никакой ситуации.
– Это твой генерал тебе сказал?
– Он полковник, – поправила Даша. – Мы все знаем, что Эванс ни в чем этом не виноват.
Аким уставился поверх ее лба.
– Я вот не знаю, чем он занимался в свободное от репетиций время. Не поручусь. И тебе не советую.
– Эванс чокнутый.
– Именно. Ты не знаешь, что в его голове крутилось… Могло быть все. Усталость, нервы. Скоро премьера. Сорвался. Загулял… Может, думал отвлечься немного. Расслабиться. А потом понесло.
– Эванс – чокнутый.
– Да.
Но Белова даже не притормозила:
– …Больной на всю бошку. Ты вспомни сам. То он йогой занимается. То в позе лотоса сидит. А что он ел? Какие-то сопли приносил в контейнерах! Полезные для здоровья.
Акима при воспоминании передернуло.
– Он всех нас затрахал этим здоровьем… У него дома семья, дети, – продолжала Даша.
– Вот именно. В Москве сорвался с поводка. С семейными это как раз и бывает.
Он мог сказать!
Но Даша не слушала:
– Он же всех затрахал этими своими фотками: муж, дети, собака. А ты помнишь, как он себе сахар измерял? Ты же видел! Видел? На каждой репетиции. На каждой.
– Видел, видел, – сказал Аким, чтобы отвязаться. – Все это я видел…
– А Майя – нет, – отрубила Белова.
От удивления Аким уставился ей в глаза.
– Она не видела, какое говно он ест, – начала загибать пальцы Даша: – Он не трахал ей мозги фотками мужа и детей. Она не видела, как он носится со своим сахаром. Она просто не в курсе его бзиков на почве семьи и здоровья. Потому что ее не заняли в «Сапфирах». Она не была на репетициях. Ничего не видела. А то бы она рассказала все это своему папе. И ее папа придумал бы что-нибудь получше, чем наркотики и…
– Хватит! – рявкнул шепотом Аким.
А потом перевел взгляд на бутылочное горлышко. Бутылка колы стояла между ними, как обелиск.
– Даша, – сказал бутылке Аким, – момент никогда не будет подходящим, чтобы сказать тебе одну вещь. Я тебе все равно ее скажу. Сейчас. На самом деле, я все понимаю. Про тебя, про себя. В какой-нибудь истории балета про меня напишут только потому, что я был директором балета, когда ты начала танцевать в Москве… Подожди! – остановил он ее. Продолжал несколько меланхолически: – Это правда. Когда я на тебя смотрю. На сцене. Это так здорово, честно. Правда! После Маликовой ты… Я даже забываю смотреть, смыкаются ли у тебя пятки после туров.
– Я не Маликова! У меня всегда смыкаются пятки после туров! – выпалила Даша.
– Я всегда буду делать так, чтобы тебе в этом театре было хорошо.
– Ну так сделай! Сейчас!
Лабухи за другими столами опять стали на них посматривать.
Аким поднял ладонь: «Погоди, дай сказать».
– Я и делаю… Я тебе говорю…
А потом сказал только одно:
– Не суйся. Не имеет значения, знали они про бзики Эванса или нет. Правдоподобно они его закрыли или нет. Они хотели его закрыть. Точка. На этом уровне ты никто. Дело не в Эвансе. Решение принято. Наверху. «Сапфиров» не будет.
Она вытаращилась. Зато ожил подле булок Славик:
– «Сапфиров» не будет?!
– Не вопи, – поморщился Аким, но в буфете все уже подняли головы. Шептать было больше ни к чему – весь буфет смотрел на Акима.
Через двадцать минут об отмене премьеры уже знали все. Плюсовые этажи, минусовые этажи.
Новость распространилась по театру быстрее, чем чума по средневековой Европе.
16
– Вот видишь, как вышло. Никому не надо знать, что ты думаешь на самом деле, – с досадой убеждал Славик.
Дождь опять – даже не шел – а словно сочился из воздуха. Оседал, как конденсат. На асфальте, на стенах домов. На ветровом стекле. Даша смотрела, как «дворники» со стуком ездят, возят по стеклу туда-сюда. Славик смотрел на нее. Ждал.
– Еще ничего не известно, – сказала движущимся дворникам она.
– Кое-что. Декорации «Сапфиров» уже демонтируют.
Она хмыкнула дождю.
– Даш, – опять заговорил Славик мягко, – теперь же ты увидела, чем это кончается.
– А как надо было? – повернулась к нему она.
Он вздохнул.
– Почаще улыбаться?
– Ну…
Даша посмотрела на свои колени. На стекло, усеянное каплями. Стук! – и капли смахнуло резиновой щеткой.
– Я не говорю, что… – начал Славик. Но она перебила:
– Нет-нет. Знаешь, сначала я правда сначала подумала, что это неглупая мысль. Хотя сказал мне ее не только ты. Это была… человек, который мне не нравится, но я поняла: возможно, она права. Многого можно добиться, когда тебя любят.
Славик кивнул:
– Да, это правда.
– Нет, – тихо, но резко перебила Даша. Он снова посмотрел на нее. Она была серьезна. – Любви мало. Любовь ничего не стоит. Любовь – это так… зыбко. Так непостоянно. Как можно строить что-то на любви?
– Ну, у кого-то, может, не зыбко, – проворчал Славик. – Я…
Но Даше не хотелось сейчас говорить о его чувствах. Слышать о его чувствах.
– Я всегда думала, что уйду со сцены в сорок, – продолжала она. – В тридцать шесть. Всеми любимая. Как Тальони. И когда закончится балет, мне будет все равно: кошки или не кошки. Но потом я поняла, что была не права. Я этого не хочу. Нет.
– Да уж, кошек не надо. Правильно!
– Я не хочу, чтобы балет кончился, – поправила Даша.
– Будешь танцевать до семидесяти? Как Плисецкая? – попробовал пошутить Славик. Даша покачала головой:
– Нет-нет. Уйду в тридцать шесть, это правильно. А потом…
– Пойдешь учить детей?
Даша задумалась:
– Не знаю. Может. Посмотрим. Возможно, и детей учить тоже. Сначала я буду танцевать. До тридцати шести. Я стану лучшим, что у них есть. Я стану тем, без чего они не смогут. Я стану всем. А когда мне будет пора, никто и представить себе не сможет другого директора балета, кроме меня.
Славик хотел хмыкнуть, но осекся. Лицо ее было твердым. Даша продолжала:
– Видишь ли… Сначала я правда старалась им понравиться. Думала, если буду стараться получше, то у меня все получится. Однажды меня здесь полюбят. А потом поняла: мне не нужна их любовь. Когда Аким сказал мне, что я никто, я поняла, что он прав. Я никто.
– Ни фига! – пылко возразил Славик. – Аким ссыкун. Боится, на пенсию вышибут. Ты… ты…
Говорить «я тебя люблю» сейчас явно не стоило: только не сегодня.
– …Очень хорошая.
Она повернула на Славика посветлевшее лицо:
– Я знаю.
Подняла руку. Погладила его по щеке, проникновенно глядя в глаза.
– Они думают, что они боялись Маликову. Они ошибаются.
Рука ее остановилась на его лице, он накрыл ее своей. Даша все глядела ему в глаза, выражение их смягчилось, она добавила ласково и уверенно, как будто обещала ребенку конфету:
– Меня – они будут бояться еще больше.
И Славик ей поверил.
– Хорошо. Просто дай знать, когда буду нужен.
Даша кивнула ветровому стеклу.
– Ты мне нужен.
Славик посмотрел на нее в отражение стекла и улыбнулся.
17
Футбольное поле во дворе, обведенном высотками, Петр нашел быстро – теперь, при свете дня и без адреналиновой помпы, расстояния казались короче, дома – потасканней, пейзаж московских новостроек – унылее. Тротуары у домов были пустыми. Поле было пустым. Пустыми казались и окна. А если даже они таковыми не были, то плевать. Петр присел над дождевым стоком.
– Дядя, а что ты делаешь? – тут же, будто ниоткуда, раздалось тоненькое над головой.
Петр поднял голову.
– Кораблики пускаю.
Женский голос тут же вмешался:
– Лека, не приставай к чужим.
Мать увела ребенка.
Петр подождал. Ребенок еще оглядывался, но женские сапоги решительно удалялись прочь. Большой город и его главное правило: не встречаться взглядом с посторонними. На детей оно не распространялось. Но дети без взрослых по московским улицам не ходят.
Петр дернул и вынул из водостока решетку. Вынул плоский пластиковый сверток, из складок полилась вода. Он ее стряхнул. Под пластиком серебрился телефон. Борис отдал его Петру в театральной ложе: «найти ее». Этим телефоном Борис пользовался только для связи с Ириной.
Петр вжал кнопку, на темном экране зажглось надкусанное яблоко.
Петр подождал, когда система настроится. Набрал смс: «Вспоминаю наши дни в Грузии». Подумал. Поставил три красных сердечка. Выделил единственный номер в памяти телефона. И нажал на зеленую стрелку: отправить.
