Глава 7

1

Дверь в квартиру Степана Боброва выглядела обманчиво хлипкой. Но Петр уже знал, что под деревянной обшивкой была сталь, как будто дверь вела не в квартиру, а в сейф. Петр позвонил. Услышал трель в квартире. Ни шагов, ни крика «входи» не последовало. Повинуясь наитию, Петр через полу своего пальто толкнул ручку. Не заперто. Он проскользнул в щель, оставил дверь приоткрытой. Свет с лестничной площадки выхватил очертания вешалки. Тишина не понравилась Петру. Он тихо прикрыл входную дверь. Дом был не такой, чтобы соседи могли сунуть нос. Но такой, что вызвать охрану – могли. Петру свидетели были ни к чему. Он ступал по темному полу. Оглядывался. Белые стены казались синими. Только прямоугольник света из ванной.

Если тебе уже случалось входить в квартиру, где лежит мертвец, ты знаешь, что там особая тишина. Петр чувствовал ее сейчас.

Он не верил в мистику или наитие. Но допускал, что наш самый глубокий мозг – тот подвальный, самый древний, что эволюционно достался от рептилий, улавливает пылинки информации: крошечные колебания запаха, температуры. И на светлом этаже сознания загорается красная лампа: тревога.

Мозг рептилии не ошибся.

Тело в ванне напоминало сломанный манекен.

Петр приподнял длинную влажную прядь. Волосы отделились от головы: парик. Лицо женщины было избито. Петр его не узнал. Не Ирина.

Петр вынул телефон, сфотографировал убитую.

У рептилий нет паники. Только инстинкты. А инстинкт – это четкое следование раз и навсегда установленному природой и отточенному веками порядку действий. Простое выполнение простой программы. Программа сейчас была проще некуда: исчезнуть к чертовой матери. До ручки в ванную он не дотрагивался. Но на всякий случай обтер и ее.

Петр выскочил на площадку и бесшумным призраком ринулся вниз по лестнице.

Телефон в руке запиликал. Петр глянул. Ответил на бегу:

– Пап, да?

– Занят? Перезвонить?

– У меня все хорошо. Потом, ладно?

На улице было сыро и тихо, лишь далекий ровный шум с Рублевского шоссе. Петр различил сочный звук шин – близкий. Внутренняя рептилия подала сигнал тревоги. Петр, не раздумывая, ринулся во двор, образованный несколькими многоэтажками – громады, усеянные теплыми оранжевыми квадратиками окон. Он не бежал, не брел – выдерживал обычную походку обычного гражданина с законопослушными планами на вечер. Он не думал ни о чем – весь ушел в слух. Слышал шипение шин. Машина ехала целеустремленно, но слишком медленно – водитель сверялся с навигатором и номерами домов. Судя по звуку, машина была небольшой, потрепанной. Иначе говоря, полицейской.

Она остановилась у подъезда Боброва.

Полицейская машина приехала по вызову.

Два варианта: либо на шум драки наряд вызвали соседи, либо кто-то позвонил в ментовку согласно заранее намеченному плану, первым пунктом которого было грохнуть бабу. В первом случае – женщину убил Бобров. Во втором – тот, кто знал о нем достаточно, чтобы подставить. Первый случай Петр сразу отмел как невероятный.

Убитая явно была проституткой. Такую проще всего завести в квартиру, не поднимая шума: вызов, клиент, то, се.

Кто-то очень не хотел, чтобы Степан Бобров поделился своими мемуарами о поездке с Ириной. Что Бобров мог услышать? Что могла Ирина рассказать случайному шоферу? Что Бобров мог увидеть? С кем она встречается. К кому едет. В кафе.

Кто-то очень решительный. Или очень испуганный. Раз убил.

Кто-то неглупый. Потому что нет лучшего способа избавиться от Боброва, чем отправить в бега, заставить залечь на дно.

Кто-то настолько решительный, что мотив у этого человека был очень серьезный.

Кто-то настолько умный, что знал о том, что Петр собрался навестить Боброва сегодня вечером. Как? Как это обычно делается. Петр вынул из кармана телефон, по которому говорил с Бобровым.

Отключил.

Хорошие новости: теперь об этом человеке известно больше.

Он решительный (вариант: напуган), он неглупый, у него большие ставки – и он разбирается либо в технике, либо в слежке настолько, чтобы прослушать чужой разговор. Или у него просто есть для этого ресурсы. Например, своя служба безопасности.

Хорошие новости – они же плохие новости: серьезный противник.

Петр обошел дворовое футбольное поле, обнесенное высокой железной сеткой. Чужих окон Петр не боялся. В спальных районах люди не имеют привычки таращиться в окна – таращатся в экраны. А если и выглянет какая старуха, то ничего толком не разглядит внизу, в чернильной осенней глубине.

Внутренняя рептилия свернулась кольцом. Все спокойно.

Петр огляделся. На краю футбольного поля торчал на железной ноге мусорный ящик. Петр поднял крышку, без брезгливости сунул руку, порылся, пока под рукой не зашуршал пластик. Выудил скомканный пакет. Сунул внутрь телефон. Замотал пакет плотно. А скотч Петр всегда носил с собой. Вынул, отдернул, зубами оторвал полоску. Обмотал пакет потуже, закрепил концы. Приметил ливневый сток. Вынул решетку. Глубоко опустил руку в шахту. Деревьев поблизости не было – стало быть, листья не забьют отверстие, а значит, в ближайшее время никто сюда не полезет.

…Один вопрос: почему было не убить самого Боброва?

Петр решил, что ответа на этот вопрос у него нет. Пока нет.

Сунул руки в карманы, прошел сквозь уютные созвездия окон. Вышел на Рублевку. Остановил такси. И спокойно, как человек, чей вечер только что начался хорошо, а продолжится еще лучше, попросил высадить его на Пушкинской площади.

В салоне такси было душно от работавшей печки и восточных напевов.

– Музыка не мешает? – поглядел в зеркало на пассажира водила.

– Нравится. Посижу послушаю.

Водила кивнул.

Но Петр не попросил его убавить ни звук, ни температуру. Не хотелось ни привлекать к себе внимание, ни затевать разговор. Нужно было обдумать, что делать дальше.

Промахнули мимо слоновьи ноги триумфальной арки.

– Выйду здесь, шеф, – подал голос Петр. Водитель кивнул, не оборачиваясь. Стал искать, где можно причалить.

Петр расплатился:

– Сдачи не надо.

Фасады домов пылали электрической подсветкой. Петр вынул свой телефон. Несколько секунд боролся с чувством вины. Набрал жену. Она не ответила «алло» или «привет» или хотя бы холодным «да?» Она просто молчала. Но сняла трубку – уже хорошо.

– Лид, я знаю, что ужасно виноват – замотался на работе.

2

Брак с Борисом, или, точнее сказать, череда Борисовых блядей, научила Веру одному: не надо изображать железную леди – не стоит душить жалость к себе.

Боль настигает, как волна. Подъем, невыносимый гребень, скат. А потом волна проходит – в этом все дело. Бессмысленно дергаться, как свинья на веревке. Спокойно жди. Пройдет само.

И Вера села на стул.

Есть не хотелось. Салат в хрустальной миске казался не свежим, а пластмассовым. Что бы там ни лежало на блюде (Вера уже не помнила, что заказала сегодня на ужин), это были куски чьего-то мертвого тела, и эта мысль вызывала не аппетит, а тошноту.

Вилка и нож лежали возле пустой тарелки. Вера погладила элегантные тяжелые рукоятки. Выровняла приборы. Тупо глядела на стальные блики.

Хотелось схватить вилку и воткнуть Беловой в жилистую шею.

Слезы закапали в пустую тарелку. Вере стало жалко себя: ужин в одиночестве, в компании немого пустого телефона, слезы и пустая тарелка.

Она поглядела вниз и увидела, что художественно преувеличила: слез на тарелке не было. Вера вытерла ладонью щеки. Пальцем провела под глазами.

Придвинула телефон. От Бориса так и ничего.

Она открыла его номер. Закрыла. Прогулялась по адресной книжке. Кого хотелось видеть, с тем не хотелось говорить. И наоборот. Наконец, палец Веры остановился и нажал «вызов». Два гудка Вера молилась, чтобы московский номер Лизы еще работал – что Лиза еще не уехала разводиться в Лондон или отжигать в Ниццу. На третьем гудке Лиза ответила:

– Погнали по мальчикам?

– Может, пока просто выпить?

– Ну не-е-е-ет, – Лиза жизнерадостно хохотнула. – Мне на бухло даже смотреть нельзя. Я алкаш. Все выдую, что есть. Потом водителя пошлю в круглосуточный магаз. А кончится все в больничке. Прости, неохота. Я в хорошей завязке. Жалко обнулять.

Развод определенно придал ей легкость, жизнерадостность. Как будто перерубил канаты: мешки с песком (муж и связанные с ним тревоги и заботы) полетели вниз, а сама Лиза – вверх, подумала Вера.

Может, не так все страшно? Пусть Борис идет… К кому хочет.

И тут же испугалась этой мысли.

– Ну не зна-а-а-а-ю, – передразнила она интонации Лизы. – Всухую про такое я разговаривать не умею.

– Про девичье? – сразу поняла Лиза.

– Ну, – подтвердила Вера.

– Круто. Жди меня, и я вернусь, – захохотала та. – Есть идея.

– Только без наркоты! – испугалась Вера.

– Только сделай, как договорились! – предупредила Лиза. – Я серьезно. Ни капли в доме.

– Броня, – заверила Вера.

Она оставила телефон на столе. И пошла выполнять обещание, данное подруге.

Открытая бутылка вина нашлась на кухне, в холодильнике. Вера опрокинула ее над раковиной. Задумчиво глядела, как бордовая струя исчезает в водостоке. Отставила пустую бутылку. Пустила воду. Смыла красноватый маслянистый след.

Проверила кабинет, гостиную. И там, и там нашелся коньяк. Бутылки были тяжелыми. Вера перенесла их на кухню. Коньяк вырывался из литого горлышка со звуком, который ленинградские алкаши превратили в единицу измерения: один буль.

Вот бы ей такую легкость, как у Лизы. Но легкости не было. Изнутри Веру била мелкая дрожь.

Вера подняла бутылку ко рту, щедро отхлебнула. Раз, другой, пока могла терпеть. Коньяк жег горло, пролился на лицо, на шею. В желудке начал распускаться огненный цветок.

Вера утерлась. Вылила в раковину остальное. Смыла запах.

Вернулась в столовую. Взяла телефон и отправила Лизе смс: «Док высушен». Коньяк уже ударил в ноги, в руки. Теплота обнимала Веру изнутри. Голову приятно вело. Звякнул прилетевший ответ, он был коротким и ясным: крупное красное сердце.

Вера хмыкнула и пожалела, что уже вылила весь коньяк.

3

Когда Петр свернул на Старый Арбат, Лида уже начала разговаривать.

– Ты говнюк, – сказала она.

– Я говнюк, – согласился Петр.

Увести жену из их квартиры нужно было срочно. Этой ночью неизвестные гости могли заглянуть и к нему. Гости могли знать адрес. Как убедился Петр перед дверью Боброва, замки и запоры проблем для них не составляли. Как убедился он у Боброва в ванной, их вообще ничего не останавливало.

Вываживать Лиду следовало осторожно. Чтобы не испугать. Даже не заронить подозрение.

– Я говнюк, который готов на все, чтобы ты его простила. Хочешь торт?

– Я не хочу торт.

Но на конце фразы не шлепнулась жирная точка – там зияла заинтересованная пауза.

– Тогда выходи в чем есть, только возьми зубную щетку. Я тебя похищаю!

– Куда? Поздно уже. Я сегодня устала, – опять начал падать ртутный столбик.

– Лид, я знаю, что накозлил с клиникой, – остановил похолодание Петр. – Прошу романтическое свидание.

– Давай завтра?

– Давай этот день перезагрузим. Пожалуйста.

Он слышал, как Лида думает. Мимо прошли подростки. Покосились на него, на его телефон. Хотя переулок полыхал огнями подсветки, у Петра всегда здесь было чувство, что он идет по пустырю.

– Мы куда хоть летим? – сдалась Лида.

У Петра отлегло от сердца.

Простила она его или нет, не важно. Главное, сегодня они не ночуют дома.

– Честно? Пока не знаю! Романтическая импровизация.

4

Вера с сомнением оглядела коричневую вытянутую торпеду.

– Держи за поясок, – посоветовала Лиза. Вера послушно переместила пальцы на бумажную ленточку, которая плотно схватывала сигару.

Лиза раскрыла маникюрные ножницы. Лезвием принялась пилить кончик.

– Профанация, конечно, – ворчала она. – Ну ладно. Мы же не мальчики. Нам можно.

Они сидели в кожаных креслах. Горел камин.

– Так, – Лиза подобрала обрезки. – Теперь давай сюда мою.

Вера держала сигару на отлете. На лице у нее было сомнение.

– Провоняем тут все.

– Конечно, провоняем. Но не говном же. Хорошим, благородным ароматом табака.

Спички взяли каминные.

У Веры перед лицом взвилось пламя.

– Ты мне брови, блин, не спали! – процедила Вера. Сигара в зубах мешала ей говорить.

– Ты не кусай ее! – наставляла Лиза. – Губами бери.

– Как хуй?

Лиза засмеялась:

– Жить будешь.

Кончик сигары налился оранжевым.

– Смотри. Тут главное не затягиваться. Это не сигарета. Не глотай дым. Мы ж с тобой не пердуны старые.

– Пока еще нет. Да, – запуталась в двойных отрицаниях Вера.

– Ты что, приложилась без меня? – заметила неладное опытная Лиза.

– Не пропадать же добру, – призналась Вера.

– Вот жопа. Ну хоть дыхни на меня, – Лиза придвинула свое лицо к Вериному. – Ну дыхни.

– А эта штука не погаснет? – покосилась на сигару Вера.

– Да она минуту может там сама тлеть, если не больше. Ну давай, – Лиза прикрыла глаза.

Вера дохнула.

– Бля, – мечтательно сказала Лиза. – Потерянный рай.

Обе откинулись в креслах.

Вера сунула сигару в рот. Втянула щеки. Изо рта Лизы пыхнуло сизое облако. Запахло, как в вазе, когда там хорошенько постоят цветы, начнут подгнивать стебли.

– Вещь, – подвела итог Лиза, качнув сигарой.

– Кубинская? – показала свои небольшие знания Вера.

– Ты что? Уж ради тебя я постаралась. Боливийская.

Во рту, как ни странно, запах производил совсем другое впечатление. Совсем. Вера выпустила дым.

– Ничего так, да, – признала она, кашлянув.

В перерыве между затяжками Вера поведала Лизе, что успела узнать. От сигары тело размякло. Голова была одновременно ясной, пустой и тихой. Шторм внутри улегся. Пламя камина, его тепло довершали блаженство. «Джентльмены не дураки, нет», – подумала Вера.

– Некрасивая? – уточнила Лиза.

– Ну такая… Не уродская… А такая… – в голове, опустошенной коньяком и сигарой, не находилось слов.

Вера полезла за телефоном. Набрала простую фамилию в гугле. Открыла фотографии Дарьи Беловой. Передала. Лиза глянула на первую картинку.

– Твой муж теперь ебет Викторию Бэкхем? – пошутила Лиза.

– Тут она в гриме, ничего не понятно. Ты дальше полистай.

Лиза полистала с непроницаемым лицом. Вернула телефон. Вера опустила его на пол. Лиза кивнула сквозь дым.

– Ясно. Как говорит один мой знакомый, покажи мне красивую бабу, и я тебе покажу мужика, который устал ее ебать.

– Считаешь, она красивая? – удивилась Вера.

– Некрасивых и никаких это тоже касается, – ткнула сигарой Лиза. – Надоедает – все.

– Слушай. На этот раз я – не знаю, – призналась Вера.

– Почему?

Внимательное сочувствие Лизы, новая легкость, с которой она наводила порядок в своей жизни, располагали Веру к откровенности.

– Ну, на этот раз все-таки не тупая соска из Мухосранска, которая приехала покорять Москву. Не блядь тупая. Все-таки, знаешь… балерина. Знаменитая даже.

– Балерины тоже тупые, – быстро утешила Лиза.

– А ты откуда знаешь?

– Не жрут потому что ничего. Я сама на жесткой диете сидела. Расскажу тебе. Охуеть. Сперва хочешь жрать. Только о жрачке думаешь. А потом мозг реально превращается в желе. Не думаешь просто ни о чем. Просто такой белый шум в голове. И больше ничего.

– Да?

– Ну. А у балерин так – постоянно.

– Ну, в этом что-то есть, – возразила Вера. – Не думает. Сама не парится и не грузится и его ничем не парит и не грузит…

– Борису быстро надоест, – выдохнула вместе с дымом Лиза.

Вера в этом уверена не была.

– Не знаю…

– Я знаю. Когда тебе, уж прости, под шестьдесят, все с тобой более или менее уже было. В его возрасте приелось – все.

У Веры шевельнулось в животе. Она прислушалась к ощущениям. Лиза заметила:

– Чего?

– Надо попудрить носик. На заднице.

Вера не знала, куда пристроить пенек сигары.

– Да ты его положи сюда. Он не погаснет, – показала на блюдце Лиза. Там уже лежали серые плотные столбики пепла, похожие на какашки какого-то загадочного зверя.

Вера стала мысленно скликать свои размякшие конечности. Собрала ноги. Встала. Голова кружилась. Это было скорее приятно, чем нет. Потом стало не очень приятно.

– Забрало? – отметила Лиза.

– Ни фига себе. Я там не брякнусь по пути?

– Я же говорила – вещь! Не бухаешь, а эффект – как от алкашки, – обрадовалась Лиза. Посоветовала: – Ты иди в тубз по стеночке. Глупо сломать нос, упав в собственном коридоре.

Вера кивнула. Стала ладонями перебирать по стене. Ноги смешно не слушались. Колени были мягкие. Подступала тошнота. Хотелось, чтобы это все скорее прошло. Но расстраивать Лизу не хотелось. Вера зашлепала ладонями по коридору.

Лиза разогнала рукой дым.

Убедившись, что Вера ее не видит и не слышит, нагнулась, цапнула с пола свою сумочку. Она не хотела писать смс или вотсап – не любила оставлять письменные следы. Да, сообщение можно сразу удалить, но Лизу не покидало подозрение, что бесследно удалить в наше время нельзя ничего. А рисковать она не хотела. Не могла.

– Приветик… Тебя Скворцов еще интересует?.. Конечно, свежая и надежная. У меня другой не бывает… Ну а что мне остается? Я теперь женщина счастливая – одинокая. Сама теперь зарабатывать должна, – засмеялась она… – Мы обо мне будем говорить? – раздраженно перебила. Выслушала извинения. – Ладно. Знаешь, с кем у Скворцова сейчас история?.. Да, там прям история, все серьезно. Да, надежный источник. Жена его ногами по потолку бегает, сама мне сейчас рассказала. Может, и разводиться будут. Прям вот так все серьезно.

Ей показалось, она слышала какой-то звук со стороны туалета. И на всякий случай понизила голос до шепота.

Когда Вера вернулась в теплый полумрак гостиной, побледневшая от рвоты, но не растерявшая приятный покой, и опустилась в кресло, Лиза сидела в той же позе, как Вера ее оставила. Медленно плясал огонь в камине. Даже сигара ее не уменьшилась как будто. Вера потянулась к своему пеньку.

– Ты как – нормально? – спросила Лиза.

Вера кивнула. Взяла сигару. Та была теплой.

– Смотри-ка, и правда не погасла, – удивилась она. Затянулась. Но запах уже стал затхловатым. – Лизка, а после этого завтра будет бо-бо?

– Завтра может быть и бо-бо, – кивнула Лиза. – Но это же завтра!

5

Утром Вероника приступила к исполнению плана. Она работала локтем, крепко нажимая на терку. По другую сторону лезвия выползали крошечные белые червячки.

Вошел Геннадий.

– Терка для чеснока? – поинтересовался. – Чеснок в театр? Свежо. Осиновый кол не забудь.

– Для мускатного ореха, – процедила Вероника.

Геннадий наблюдал, подняв ко рту кофейную чашку:

– Ты решила меня отравить? Готовишь яд?

Вероника надменно пропустила вопрос мимо ушей.

Пальцем столкнула червяков и опилки в маленькую пластмассовую коробочку, в которой провозила крем в ручной клади (по такому случаю ее вымыла), завинтила крышку.

Вероника была в джинсах и кашемировом свитере. Не бог весть что, конечно. Но как делали некоторые – надевали купальник и трико уже дома, а в театре просто стаскивали с себя обычную одежду… нет, – Вероника от отвращения передернула узкими плечами. Женщина должна оставаться женщиной, а не рабочей кобылой. Даже если она рабочая кобыла.

Вероника положила коробочку в сумку – не спортивное уродское говно! – а просто большую сумку Dior, с которой обычно ходила на утренний класс. Туда помещалось все, включая запасные туфли и полотенце.

– Снова на арене, – отозвался Геннадий. Пальцем он листал что-то в телефоне. И туда же поглядывал. – Молодец. Есть женщины в русских селеньях. Заодно и канифоль прихвати!

Он снова уткнулся в телефон. Пил кофе. Читал новости. Если бы его увидела сейчас Верина приятельница Лиза, она бы назидательно-победно воздела указательный палец: а я что говорила? Покажите мне красивую женщину, и я покажу вам мужчину, который…

Вероника постояла в дверях. Геннадий не видел ее лица. Да и не мог увидеть, как ее желудок при слове «канифоль» толкнулся о диафрагму.

– Помню, – буркнула Вероника и подхватила сумку на локоть.

Сначала ты ребенок. Ты так ошеломлен маминым счастьем «нас приняли!», что сам не можешь понять: любишь или ненавидишь. Потом любить или ненавидеть – поздно. Потому что вокруг – другие дети. И теперь, все, чего хочется, это быть не хуже других. Хотя бы не худшим в классе. Зеркало на стене каждый день услужливо подставляет тебе отражение в обтягивающем трико и купальнике: ты – и другие. Сравнивай. Делай выводы. Тянись!

Множество детских воль сливаются в одном желании: обойти других. Конкуренция нарастает с каждым годом.

Подростковые гормоны проходят, как шторм стороной. Не до того. Уже всем телом чувствуешь приближение последнего круга – выпускного года. Уже трепещет впереди финишная лента. Здесь еще опасно, еще можно вылететь с дистанции. Гормоны могут поставить подножку. Вдруг тебя раздует, как бегемота? Или отрастут огромные сиськи, тело обложат подушки жира? Или раздадутся вширь кости. Или проснутся, заголосят гены какой-нибудь всеми забытой прапрапрабабушки – и твое туловище станет длинным, а ноги – короткими. Или ринешься ввысь, как дерево, которое не остановится даже после того, как выпускная комиссия покачает головами: «с таким ростом теперь только в характерные танцы», «теперь только в миманс»… Или… Или…

«В гимнастике все было бы серьезней, – одергивала Веронику мать. – Не ной». И толкала к ней миску с тертой морковью.

Только часовой механизм балетной рутины позволял не сорваться.

Балет – это не богема. Балет – это рутина. Утром класс – одна и та же последовательность упражнений. Одна и та же для девочки-ученицы и для взрослой артистки. Одна и та же каждый день (кроме больничных и выходных). Одна и та же – веками. Одна и та же – в любой точке мира, если эта точка совпадает с балетным залом.

Одна и та же для танцовщицы кордебалета и для балерины.

После утреннего класса иллюзия балетной демократии рассыпается в пыль. Одним на сольную репетицию, другим в кордебалет. Одним вершки, другим корешки. Одним влачиться, другим – сиять.

Но утром об этом еще можно не думать.

Утром можно думать, что ты делаешь то же самое, что делала гениальная Маликова, до нее – многие и после тебя будут повторять другие.

Когда у самой сил плестись по жизни не было, Вероника цеплялась за шестеренки балетной рутины, и они волокли ее дальше, в будущее. Тиканье балетного распорядка успокаивало.

Во время утреннего класса сознание растворялось, как у буддиста в нирване.

Утренний класс всегда ее успокаивал.

Вероника прошла к своему месту у палки, что тянулась вдоль стены. У каждого солиста было свое. Чем ближе к центру, тем престижнее. Ее место было в центре. Но сейчас в центре висело полотенце Беловой. Сама Белова лежала щекой на полу, разложив ноги по обе стороны в шпагате.

Перед началом все растягивались, а заодно, может, досматривали утренние сны. По черному, гладко натянутому линолеуму были распластаны, раскиданы тела.

Куда бы ни шел мир в уравнивании мужчин и женщин, балета это коснуться не могло: мальчики занимались отдельно. Вероника вдохнула привычный запах множества чужих кремов, лосьонов, дезодорантов – отвратительно-ядовитый и цветочно-приятный одновременно, как в саду у злой феи.

Марина стояла поодаль, положив одну ногу на палку, голова на колене, глаза закрыты. Один приоткрылся. Увидел Веронику.

– Ты разве не на больничном? – удивилась Марина.

Вероника отодвинула ее полотенце в сторону – еще дальше от центра. Повесила свое. Бросила на пол под ним мешочек с запасными туфлями.

– Решила выйти потихоньку.

Перешагнула через чьи-то ноги. Сначала склонилась, обнимая собственные икры. Потом задрала ногу, приладила вдоль стены, стала раскачивать тазом, нажимая, продавливая тело в шпагат – глубже, глубже. Казалось, тело не тянется, а просто покрывается мелкими разрывами. «Не ной», – сказал под черепом мамин голос.

Прошла, переступая через разложенные ноги, села за рояль концертмейстер.

– О, Вероника, ты разве не на больничном?

– Соскучилась по балету.

Не прошла, а будто вкатилась и направилась к стулу Глебова. Дуля из жиденьких седых волос на затылке смешно подчеркивала массивную колоду тела.

– А я на больничном, – быстро ответила ей на незаданный вопрос Вероника. – Просто чтобы из формы сильно не выйти.

– Правильно, – кивнула Глебова. И посмотрела на остальных. – Ну поехали, девочки. Встали, встали! Шевелимся!

Все расползлись по своим местам, положили руку на палку.

– Ти-па-па-а-а-ам! Пи-рим. Пи-ри-рим… – начала показывать Глебова, одновременно напевая, какая требуется музыка: руки порхали, объясняя то движения ног, то собственно рук. На лбу ее, над губой старухи выступил первый пот. Она упала на стул. Вдоль палки пробежало общее движение: все составили стопы коробочкой, округлили свободную руку.

Концертмейстер бросила пальцы на клавиши.

Когда Глебова задавала комбинации прыжков, перебирали маленькие ножки в лайковых мягких ботиночках, подпрыгивали дряблые щеки и огромная грудь под свитером – сама Глебова уже давно не подпрыгивала. Солисткой в свое время (то есть во время великой Плисецкой) она была, как говорится, никакой. Но танцевала технично, грамотно (грамотнее Плисецкой). И класс вела хорошо. Разогревала, но не изматывала – впереди же рабочий день репетиций!

После упражнений у палки все разбрелись по залу, выстроились в шахматном порядке, чтобы не загораживать друг другу отражение в зеркале. Адажио. Долгие выстаивания на одной ноге, плавные перемены поз.

– Лада-да-а-а-а-а-а-ам, – тянула Глебова, водя носком свободной ноги по полу. Оторвать его совсем она не решалась – чтобы не грохнуться всей тушей. Но все понимали: нога должна быть задрана к лицу. Кто соображал помедленнее, переступали вслед за Глебовой, водили руками – как бы конспектируя заданную комбинацию. Все глядели в зеркало.

Старуха утерла лоб полой кофты.

– Поехали.

В музыке рояля узнавались именно что «лада-да-а-а-а-а-а-м». Вероника подняла колено, распрямила и отвела ногу назад, прогнулась – и сбросила движение. Схватилась за поясницу.

«Ленивая корова», – презрительно свистнуло позади. Марина, определила источник звука Вероника, но виду не подала. Все продолжали двигаться. Никто не обернулся.

– Вероника, ты там как? – выглянула за стволами ног Глебова.

– Рановато с больничного вышла, – успокоила ее Вероника. – Мне на сегодня хватит.

– Ты поосторожнее.

Вероника ослепительно улыбнулась сразу всем и никому в особенности. Сняла с палки свое полотенце, подцепила не пригодившийся мешочек с твердыми туфлями и вышла, подгоняемая в спину бурлящими волнами рояля.

Затворив за собой дверь, прибавила шаг. Остановилась у расписаний. Все расчерченные клетки содержали слово «сапфиры». Все силы театра были стянуты к близящейся премьере. Вероника быстро пробежалась глазами по отметкам режиссерского управления: общ., солисты, общ., дуэт, трио, общ.+сол. Нашла зал, куда отправится Белова сразу после класса. Бежать было нельзя – бег привлекает внимание. Что есть сил Вероника старалась идти, как и должна идти балерина, у которой сегодня нет, в общем-то, никаких дел.

Зал уже был отперт.

Вероника проскользнула в дверь.

Ослабила шнурок на мешочке с туфлями, вынула коробочку. Отвинтила крышку. Не дыша, аккуратно раструсила белые жирные крошки над ящиком с канифолью. И прикрыла дверь за собой, как будто тишину в классе никто не нарушал.

В гримерке Вероника поглядывала на часы в телефоне. Дождалась, когда все после класса расползутся по своим репетиционным залам. Убедилась, что прошел с шумной свитой и Эванс.

Вошла она в зал, не таясь. Белова уже стояла обеими ступнями в ящике с канифолью. У Вероники забилось сердце. Но голос послушно был спокоен и сладок:

– Можно репетицию посмотреть?

Эванс вопросительно уставился на пресс-секретаря – ждал перевода.

– Конечно. Пожалуйста, – первой ответила Белова. Таков был неписанный театральный кодекс. Это была ее репетиция. Раз она не возражала, то и Эванс махнул Веронике рукой: пожалуйста.

Он бродил перед зеркалом, водя руками, шевеля губами: менял порядок движений в вариации балерины.

– Я вообще не в форме, – как бы посмеиваясь над собой, как бы откровенно призналась Вероника. Сделала паузу: здесь собеседнице полагалось возразить. Белова так и стояла в ящике, молча слушала.

– …И может, никогда вообще в такую форму не войду, – пришлось кокетливо засмеяться Веронике. Но возражений опять не последовало. Белова глядела, не мигая. «Сука», – подумала Вероника. Выдавила улыбку.

– Садись, – сказала Белова.

– Постою, – Вероника боялась пропустить свой выход.

– Мадам! Тащи сюда задницу! – нетерпеливо позвал по-английски Эванс.

– Даша, он спрашивает, не могли бы вы подойти, – не поведя бровью, позвала пресс-секретарь.

– Одну секунду, – Даша спохватилась, стала возить, шаркать подошвами в ящике, натирая туфли. Хрустела канифоль. Эванс начал терять терпение:

– Da-sha!

Белова все шаркала.

– Джаст э момент, – ответила за нее Эвансу Марина.

Вторая солистка в «Сапфирах», она стояла рядом у ящика – ждала своей очереди, чтобы натереть туфли.

– Да уж, – пробормотала Марина. – Не дай бог в «Сапфирах» поскользнуться.

– Не говори, – отозвалась Белова, возя подошвами. – Мокрое место останется.

«Ишь ты, уже подружки?» – поразилась Вероника.

Участие в «Сапфирах» исцелило Марине все старые раны, разгладило шрамы: ее выбрали! ее оценили! В ответ Марина простила миру все: засорение пластиком, коррупцию в России, детский труд в Камбодже, существование Беловой.

После первых же совместных репетиций двух балерин сплотила солидарность солдат: плечо к плечу, окоп один, впереди – танки.

«Две уродки», – пришла к выводу Вероника: что таким двум убогим уродинам еще остается, как не дружить.

Белова вышла из ящика, уступая место Марине. Похлопала ее по плечу.

– Стой! – вскочила Вероника.

Обернулась Марина. Обернулась Белова.

– Даша, стой.

Вероника подошла. Теперь уже на них смотрели все. Эванс спросил пресс-секретаря: что такое? Та пожала плечами.

Вероника обеими руками подняла ящик с канифолью. Показала Даше: белые стружки среди кристаллов и камешков канифоли. Взяла пальцами. Растерла. Поплевала, потерла: показались пузырьки пены. Вероника крупно и трагично, как баядерка Никия, которая обнаружила змею в корзине цветов, воздела брови. И уточнила громко:

– Это мыло.

Белова как дура уставилась на свои ласты. Потом опять на ящик.

Народ стал тянуть шеи. Забеспокоился. Все тут же стали поднимать и осматривать свои копыта. Припоминать, когда и где последний раз канифолил туфли.

Побоявшись, что в тупой голове Беловой может родиться нежелательная версия, Вероника с негодованием внесла ясность:

– В канифоль подсыпали мыло!

И балерина только что от души натерла им подошвы. С первого же сильного па ее снесло бы, как гонщика, не вписавшегося в поворот на скоростной трассе.

Долго подыскивать козла, вернее козу отпущения Веронике не требовалось. Она подняла ящик обеими руками – и высыпала содержимое на голову Марине.

Та инстинктивно зажмурилась. Глаза и рот у Эванса стали круглыми, совершенно круглыми. В воздухе повисла белая пыль. У Марины перехватило дыхание.

– Я тебя видела! – громко воспользовалась ее шоком Вероника. И тише: – Крыса завистливая.

«Тебе за ленивую корову», – добавила мысленно.

– Девочки, вы что, – первой подала звук в горло Вера Марковна. Но и в ее голосе был испуг. И она была шокирована. И она – радостно отметила Вероника – смотрела на Марину с отвращением.

– Всем понятно? – Вероника грозно глянула позади Марины, на стадо: – Я – идиотских выходок против нее – больше не потерплю… Даша, – сладким голоском добавила она, – это твой театр и твой дом. Я горжусь, что мои роли – теперь твои.

Эванс закрыл рот. Он ждал перевод. На лице пресс-секретаря выступили красные пятна, от волнения она сначала заговорила по-французски, Эванс уловил только «ДостоевскИ», с ударением на последний слог. Пресс-секретарь опомнилась, и немного презирая себя за то, что собиралась сказать, потому что от души ненавидела стереотипы иностранцев о России, все эти водки-балалайки, но иногда со стереотипами проще, тихо выдавила:

– Рашен соул из э мистери.

– Ну ты даешь, Марина, – молвила Вера Марковна. Не заорала, не обозвала «жопой». – Зачем же так?

Марина могла снести многое. Даже грубость. Она привыкла пахать. Но пахать – честно. Именно поэтому несправедливость ее добила. Марина заплакала и выбежала из зала.

6

Первое, что увидел Петр, проснувшись, это покрывало из фальшивой шиншиллы, сброшенное на пол, черный ночной столик и стену светло-фиолетового цвета. Потом понял, что его разбудило: шум воды, льющейся из душа. Прямо за стенкой. В их квартире ванная была далеко по коридору.

За окном было тихо. Стеклопакеты надежно отрезали шум, который должен был бы долетать сюда, на одну из нумерованных Тверских-Ямских, с улицы-матери – большой, главной Тверской.

Петр лениво перевернулся на спину. Ему понравилась квартира и при свете дня. Маленькая, но явно возделанная дизайнером.

Ее купили, чтобы сразу пустить по рукам и заставить отработать потраченное через «Эйр БиЭндБи». Петр понимал хозяев. Самый центр Москвы, до Красной площади пешком минут двадцать, до Пушкинской с ее узлом нескольких линий метр – от силы пять.

Уже и в этом Москва не отличалась от других европейских столиц. Прошли те времена, когда квартира, снятая на сутки, означала убитые стены, вытертый линолеум, ванную, залезть в которую не страшно только в антибактериальном комбинезоне, запах сигарет, пота и спермы, въевшийся во все цементные поры.

– Ли-и-и-ид, – крикнул Петр, – давай останемся тут жить.

Послушал. Ответа не было. Слова его утонули в шуме воды.

Петр для надежности прислушался еще немного. Он знал жену: затем заревел фен. Петр достал телефон и набрал Ваню.

– Ты че, – ответил по-юношески ломкий, по-утреннему помятый голос… – в такую рань…

Остальное съел зевок. Ваня, нетрудно было догадаться, лупился в комп почти до утренних сумерек – бегал в какой-нибудь виртуальной стрелялке или прогрызал дыры в чужих брандмауэрах.

Петру хотелось думать, что Ваня однажды изобретет миру новый «Майкрософт», «Фейсбук» или «Гугл». Пока что Ваня был просто двадцатилетним задротом с острым кадыком над мягким воротником клетчатой рубашки, но Петр считал это скорее хорошим знаком, чем плохим: Билл Гейтс выглядел задротом и в тридцать.

– Кто рано встает, тому бог подает, – безжалостно повернулся Петр спиной к мечтаниям, лицом к реальности.

Отношения у них с Ваней были высокие: Петр платил, Ване это нравилось. Еще Ване нравился вызов. Нравилось чувствовать себя благородным разбойником, неуловимым и непобедимым пиратом в бескрайнем Интернете.

В трубке сонно хрюкнуло.

– …Ваня, – вдруг позвал Петр. Хотелось спросить: у тебя – все хорошо?

Хотя бы у тебя.

Жить можно, если у тебя – все хорошо.

«Я старый и чувствительный», – обругал себя Петр. Строго поинтересовался:

– Ну, нарыл что-нибудь?

– Еще пока ничего… Я еще сплю, – отчитался Ваня.

– Второе меня абсолютно не интересует, – заверил Петр.

– Все будет, босс.

Петр бросил телефон на кровать.

Были сегодня ночью гости в их квартире? Или нет?

Вошла Лида.

– Ты что – плохо спал? Чего такой недовольный?

Петр разгладил брови.

– Ого, – оценил восхищенно.

Пусть по-настоящему хорошо жить они стали всего лет десять назад, красиво применять деньги и получать от них удовольствие Лида умела.

– Ты прямо как японская жена. Семья просыпается в шесть. А она уже в полном макияже, с укладкой и готовым завтраком.

Он знал, что слово «семья» будет ей приятно. И слово, и то, что он себе эту картину уже видит: он, она – и кто-то третий. Он не ошибся. Мягкое сияние довольства и покоя на ее лице было лучше всякой улыбки.

Лида смотрела на мужа и думала: может, сказать ему теперь? Что она прошла процедуру сама. Что все – наконец получилось. Что теперь их – трое.

– Лида… Насчет вчерашнего.

Она отвернулась к стене. А потом сказала:

– Красивый цвет. Давай дома тоже в такой покрасим?

– Красивый, – согласился Петр.

– С завтраком здесь похуже, – сообщила Лида, не глядя клюнув торопливым поцелуем. – В холодильнике я видела йогурт. И кофейная машина есть.

– А жена? – удержал ее руку Петр.

– А жена поскакала на работу. У нас не Япония.

– Очень жаль! – Петр упал обратно на подушку.

– Пока! – донеслось из коридора.

Петра охватила досада. На себя, на жену, на слишком твердую подушку, от которой теперь болела шея. На себя прежде всего. По миру – уютно выгороженному в виде трехкомнатной квартиры на Петровском бульваре, уютно обставленному дизайнерской мебелью, уютно размеченному походами в рестораны, в спа, поездками в отпуск – пошла трещина. Лида еще надеялась, что все постепенно зарастет само, как перелом кости? Почему нет? Живое – всегда зарастает.

Это мертвое так и остается разбитым, сломанным.

Думать про это дальше не хотелось. Он не хотел ответа.

– Пока, – сказал потолку.

Услышал, как щелкнула, закрываясь за женой, входная дверь. Быстро откинул одеяло, спустил ноги.

7

Тихо, как вор, Петр зашел домой.

Когда тебе случалось много раз заходить в обокраденные квартиры, ты уже знаешь, как они молчат.

Но их квартира молчала мирно. По ней не ходили чужие ноги, ее не лапали чужие руки. Это не значило, что опасность миновала.

Петр задумался, сумеет ли выманить Лиду в романтическую поездку – куда угодно, прочь из Москвы. Надолго? На сколько?

Прошел в туалет, встал на унитаз, снял панель, прикрывавшую сантехнические подробности. Пошарил в железных поворотах труб. Вывернул и снял сегмент. Послушал, как закапала, потом потекла вниз вода.

Немного жалко было стен. Выровненных, как выразился прораб, «под яичко». Обидно было представлять, как вздуется пол: так тщательно выбранный Лидой. Тепло-коричневый, дорогой.

Петр спрыгнул с унитаза. Вытер руку. Убедился, что из-под канта, где стена смыкалась с полом, начала проступать влага.

Вытер руку. Вынул телефон.

– Лида, – сказал он. – Пиздец. Я дома. Мы затопили соседей.

Лида закудахтала, заохала, забросала вопросами.

– Пока не понял, что случилось. Вызвал мастера, – успокоил он ее, наблюдая, как вода начинает свое разрушительное действие. – Воду перекрыл. Но тут полная жопа. Тапки плавают. Придется все сушить. Потом ремонтировать… Отдохнули, называется.

Вода подступила к его ботинкам. Он отошел.

– Не знаю… Думаю, ванной некоторое время пользоваться будет нельзя. Пока высушим, пока ремонт, то, се… В гостинице, может? Можно вообще в Питер рвануть. Ты подумай, как тебе меньше противно будет. И я тоже подумаю!.. Вот блин… Стараюсь не расстраиваться, – с фальшивой печалью ответил жене.

Переступил через набирающий силу ручей.

Эта квартира на Петровском ему тогда понравилась сразу. С первого взгляда. «Лид, прямо можно представить, что не уезжали из Питера». Жена с сомнением трогала проводку, выведенную поверх стен: не провода, а переплетенные шнуры. С еще большим сомнением заглянула на трубы. «Не уверена, что это комплимент». В их питерской квартире на канале Грибоедова, в старом доме, не знавшем капительного ремонта с самой постройки в 1890 году, все время что-то капало, прорывалось, вырубалось. Лида была сыта по горло.

«Починим!» – уверял ее Петр. Лида задумалась. «Вложимся в ремонт». Лида не спешила с ответом. «Знаешь, я могла бы жить в старой квартире, но только в которой никто не умирал. Особенно каким-нибудь ужасным образом», – наконец призналась она. В Питере, где сперва была революция, потом первый голод, потом репрессии, потом блокада и второй голод, потом второе колесо репрессий, с этим было трудновато. В Питере чужое горе так и сочилось из старых стен, если, конечно, у вас было немного распоясавшееся воображение и немного расшатанные нервы. У Лиды в тот момент все оно именно так и было.

Именно поэтому Петр принял предложение Бориса.

Именно поэтому переехал с Лидой в Москву.

Вторая квартира, которую хотел показать им агент в тот день, была в новостройке на окраине Москвы. «Свежий воздух!» – расхваливал агент. «Полная жопа», – перевел Петр. И решил за обоих: «Берем эту». Лида надулась. Потом сказала: «Но только если очень хорошо вложишься в ремонт». Петр обещал. В итоге ремонтом занималась Лида.

«Она чинит, я порчу, – думал Петр, глядя на воду. – Вот так у нас все».

Он постоял, послушал, как булькает у ног, как у соседей этажом ниже зарождается и набирает силу паника. Зажужжал дверной звонок. Петр отсчитал до пяти. Перекрыл воду. Закричал: «Иду!» Перед самой дверью громко: «Протечка у нас, я все вам оплачу». Набросил на лицо выражение раскаяния, уместное перед теми, кому только что затопил потолок, и распахнул дверь.

– Приветик, – сказал отец. – Круто, что ты еще дома. Ты уже поел? А что за протечка?

– Вы нас затопили! – донесся голос соседки снизу. – Потолок намок!

Затопали вверх шаги – их ритм говорил о готовности к схватке.

Петр высунулся:

– Да, простите… У нас тут жопа. Но я вам ремонт оплачу.

Отец шагнул через порог.

Отец кокнул над сковородкой еще два яйца. Петр сел за стол. Боком, как гость.

– Ну ты же сказал – «все хорошо», – объяснил отец, ставя тарелки. Вытолкнул лопаткой яичницу. – Я сразу и приехал.

– У меня все хорошо.

– Угу. А Лида где?

– На работе.

Воду уже собрали тряпкой. С соседями – объяснились.

– В прошлый раз, когда ты мне сказал, что у тебя все хорошо, тебя везли в Военно-медицинскую академию. С огнестрелом и подозрением, что придется делать пневмоторакс.

– А, – согласился Петр.

Взял вилку и нож.

Отец вилкой выпустил из яичницы жидкий желток. И Петр, жуя, стал рассказывать о своих находках. Жучке в телефоне и удаленных страницах в соцсетях.

– Не понял, – только раз перебил его отец. – А какое это имеет значение?

– Ай-пи адреса?

– Мне гораздо меньше нравится та, вторая девица.

– Балерина?

– Нет. Соседка.

– Противная, да. Но безопасная.

– Не в этом дело. Человеку свойственно не искать себе неприятностей, а бегать от них. От любых. Включая родную милицию. А девица эта к тебе так и липнет.

– Я больше не милиция, – скривился сын.

– Бывших ментов не бывает. Это пожизненно.

Отец оживил на столе айпэд и уткнулся в новости. Старая привычка читать за завтраком газету. Только вместо листов, пачкающих пальцы типографской краской, теперь экран. В кривое зеркало российской прессы отец не заглядывал. Предпочитал независимый портал, работавший по-русски из маленькой прибалтийской страны. Есть, читать и разговаривать – одно не мешало другому.

– Ну так что соседка? Чем тебя не устраивает?

– Суется больно. Вот чем.

– Просто тупая, как носорог. И такая же пробивная. Вот и все… Понимаешь, отец, человек, который удалил профили в соцсетях, оставил след. Ай-пи адрес компьютера или другого устройства, с которого он это сделал. И когда у тебя есть ай-пи адрес, то…

– Понял-понял. След. А почему оставил? Если не дурак, то сразу бы за собой все следы подтер.

– Нет, пап, ты не понимаешь.

– Я старая школа. Я больше по соседям побегать, с людьми поговорить. Другое поколение, чего уж… Что?

Петр остановился с ножом в одной руке, с вилкой в другой.

– Наелся уже?

– Другое поколение, говоришь?

Может такое быть, что человек, который удалил профили Ирины, и правда не совсем понимал, какой след оставляет? Может. Если человек – из поколения, которое выросло до прихода Интернета.

Но отец уже опять смотрел в экран.

– Ни хрена ж себе, – сказал экрану. – Ты ведь его знал по Питеру, да?

– Кого? – не понял Петр.

Отец развернул айпэд, подвинул к Петру.

– А по телеку в новостях у нас, конечно, будут молчать, – заметил отец.

На фотографии Андрей улыбался.

Троих журналистов расстреляли на дороге.

Кто, почему, как так вышло, сайт не сообщал: никто еще ничего толком не знал.

Петр взял айпэд в руки. Встал. Как будто это помогло бы понять случившееся. Но не помогло. Буквы складывались в слова, смысла в них не было.

Три изрешеченных труппа сейчас находились в столичном морге Конго. Ждали российского посла для транспортировки на родину. Перепуганный водитель – единственный выживший – противоречил сам себе.

Пальцы прыгали по экрану, набирали и сбрасывали разные новостные сайты. Петр пытался выловить больше фактов.

– Кошмар, – сказал отец. – Жалко парней. Такие молодые… Вот ведь сволочная профессия, – он покачал головой. – Не ходите, дети, в Африку гулять.

Андрей на фотографии улыбался.

«Я… Потому что я его отпустил – и упустил. Поверил в туфту про бабский журнал, – ошеломленно думал Петр. – Не просек. Не проверил. Не прикрыл. Не довел. Отвлекся. Забыл. Был занят проблемами Бориса». Положил айпэд не глядя – на тарелку. Планшет сполз. Сбил нож, нож звеня упал на пол.

– Да, я его знал, – еле шевельнул языком Петр. – Андрея. Еще по Питеру.

Отец покачал головой, «ровесники», подумал о сыне, об убитом журналисте. Он наклонился, поднял упавший нож. «Всегда тяжело, когда умирает твой ровесник». Суеверно постучал ножом по столу, а потом бросил в раковину.

8

Не то чтобы я прятался за «поколение», нет. Просто мне трудно представить человека примерно моего возраста (возраст означает определенный пакет «опыта», а я-то знаю, что в этом «пакете»), у которого есть простой и четкий ответ.

Ну, смотрите. Сначала мы росли советскими октябрятами и даже пионерами. Нас учили, что родина – это Родина. Великая, прекрасная, справедливая. В кольце врагов: потому что когда ты на стороне добра, против тебя восстает зло. Но и в кругу друзей тоже: потому что когда ты на стороне добра, к тебе придут те, кто тоже против зла.

Облом у каждого случился по-своему.

У меня – когда я узнал, что наша страна во время войны сдала своих пленных. Война для нас всех всегда одна – 1941–1945, тут уточнять не нужно. Был и Афган, да, но – где-то там. Не с нами и не про нас. Почему-то старинная война наших дедушек и бабушек казалась ближе. Именно это делает нас «поколением». Для нынешних двадцатилетних малышей «война» это, может, Чечня. А может, и Украина. Не знаю! Я про них вообще мало что знаю – как будто мы живем в разных геологических разрезах… Так вот, факт меня потряс. Мужчины, парни, тысячи, сотни тысяч оставили семьи, любимых, детей и пошли защищать родину, потом попали к немцам в плен. А Родина… Нет, она не подняла бучу. Не обратилась в Красный Крест. Не начала с врагом переговоры насчет пленных. Она сделала вид, что их больше не знает. И даже объявила изменниками и дезертирами. Сдала. Бросила. Предала. Меня этот факт истории потряс довольно сильно. Я увидел не родину-мать, как нас учили, а мамку-чудище, мамку-зло, мамку-говноматку, вроде наркошей, на которых я потом насмотрелся в ментуре: они своих детишек продают за укол. И тут у меня все разом как отрезало: и любовь, и гордость, и верность.

Предательство – самое сволочное дело на свете. Такое не прощают. Не я.

Мы были поколением, которому сначала воздвигли сказочку, а потом ее разбили, когда рухнул и СССР. В истории много чего повернулось другой стороной. Где мерещилось добро, оказывается, было зло. Но ни Сталин, ни лагеря, ни террор меня почему-то так по башке не шибанули, как история с советскими пленными в 41 году. Потому что… А впрочем, что тут объяснять. Как говорится, если такое надо объяснять, то ничего объяснять и не нужно. Все равно друг друга не поймем.

К чему я это рассказываю. Когда папаня показал мне в новостях фотку Андрюхи, когда я узнал, что троих журналистов расстреляли на дороге в Конго, у меня сначала внутри что-то оборвалось. А потом я понял, что именно: я почуял, что это как-то связано с Борисом, и чувство это было тошнотворным, как ужас, как потеря веры. Как вонь свершившегося предательства.

Зло вообще воняет.

Мозг рептилии улавливает сперва эту вонь. Потом подключаются высшие отделы мозга, сознание, память. Я мигом вспомнил, что рассказывал Борису про журналистов, про Андрюху. Вспомнил, что попросил Бориса им помочь. Я вспомнил, что Борис позвонил в Конго, дал знать Игорю из частной военной компании «Викинг», которая в Конго охраняет наши алмазные шахты.

Не наши шахты – шахты Бориса.

Андрюха просил о помощи меня. Я – Бориса. А Борис передал приказ «Викингу» в Конго: дать журналистам водилу – помочь.

Теперь в Конго три трупа журналистов.

Нет-нет, на Бориса я никогда не смотрел как на отца. Мой собственный папаня сделал и делает свою работу на отлично – я не ищу у старших мужчин ни одобрения, ни родительской любви, ни образец для подражания.

Хм. Сейчас скажу что-то немного смешное, но как сказать это не смешно, я не знаю. Пожалуй, смотрел на Бориса как на родину-мать. Тогда в порту он спас мне жизнь. Он меня, можно сказать, тогда родил. Я никогда не питал иллюзий насчет Бориса. Не воздвигал себе сказочку. Я знал про него все. Все про него понимал. Но в том числе и то, что ему я обязан жизнью, как ребенок – матери. И то, что Борис – чужд злу. Я был связан с ним долгом и верностью. Как солдат – с родиной-матерью. Я знал, что он – на стороне добра. Я готов был оставить семью, чтобы защищать Бориса в бою. О’кей, ради него я в основном просиживал жопу за компом, носился по городу и названивал по телефону. Но дело во внутреннем настрое. В понимании, кто я. На что я ради Бориса готов.

Вот что рухнуло, когда я прочел, что Андрея и еще двоих расстреляли неизвестные на дороге в Конго.

Я должен был во что бы то ни стало узнать, кто эти неизвестные.

Потому что боялся, что уже знаю, и если это правда, то Борису я этого не прощу и не спущу. Даже если мне придется дойти до конца.

А гибель Андрюхи меня не подкосила, нет: мы все умрем, это грустно, но известно заранее, тут все по-честному. Я вообще за честность.

Я ведь тогда сразу удивился: чего это Андрюха просит меня о помощи? Страна-то почти туристическая. Каннибалов нет. Почему я тогда не напрягся? Андрюха ведь не беспомощный. Не пугливый. Беспомощные и пугливые не занимаются в Питере журналистскими расследованиями. И не ездят в Конго ради статьи в бабский журнал. Не просят ради этого помочь. Почему же я сразу не напрягся?

Почему?

Вот у вас уже вертится на языке: «засранец». Родина ему, видите ли, уродина. Ну и катись в Бельгию какую-нибудь, мир большой. Если родина тебе не такая.

В том-то и дело.

Больше всего на свете мне хотелось любить родину. Полностью и не рассуждая. Праведный советский октябренок и даже пионер, я был бы счастлив кинуться грудью на амбразуру – ради родины. Я бы и сейчас хотел достичь такой степени просветления, чтобы, например, с чувством петь государственный гимн, когда поют остальные. Мне не хватает этого чувства.

Может, поэтому я был так предан Борису? Издержки советского воспитания.

И тут такой облом.

Люблю я родину? Нет. Связан я с ней тысячей, миллионами вещей, которые не порвать, не забыть, из-за которых не провести границу, где – еще она, а где – уже я? Да. В общем, все сложно.

К чему я это.

Бывший советский октябренок и даже пионер, я понимаю жизнь так: либо я лоялен, либо нет. Мою лояльность можно испытывать долго и разнообразно, она выстоит. Но если лояльность обманута и обосрана, то конец фильма. Я повернусь против того, чему недавно был так же полностью предан. И буду против от и до, до самой амбразуры.

Даже если связан, как с Борисом, тысячей, миллионом вещей, которые не могу ни порвать, ни забыть, ни сделать вид, что их вообще не было.

9

– Приятно поесть не у нас в буфете, а выйти, правда? – Вероника уютно придвинула тяжелый стул, осмотрела зал.

Ей нравился блеск тяжелой посуды и звон приборов, нравились живые цветы и плотные скатерти, нравился ропот разговоров хорошо одетых людей. Здесь витало довольство: собой, едой, миром. Оно было заразительным. Вероника улыбнулась.

Даша сидела прямо, руки под столом. Торопливо их вынула, сложила на столе. Ей уютно не было. Хотелось к шатким столикам и пластмассовым цветам балетного буфета, в привычную крепкую раковину театра.

Даша чувствовала себя одновременно слишком длинной и слишком мягкой – как садовая улитка.

Официантка принесла в ведерке шампанское.

Даша испугалась:

– Мы не заказывали.

– Это подарок, – улыбнулась официантка обеим. – От поклонников.

Вероника просияла:

– Вот видишь, Даша! Что я говорила? В Москве ты – дома. Тебя уже везде узнают!

Пальцы официантки принялись теребить пробку.

Даша поежилась. Плечи напряглись.

– Извините. Не надо. Спасибо.

Официантка остановилась. Вероника кивнула ей с уверенностью хозяйки:

– Нет-нет… Мы же отмечаем!

– Что?

– У нас много поводов.

В бокал ударила струя.

– Привет, девочки.

У их стола стояло пузо. Даша подняла взгляд. Пузо переходило в мясистую грудь, потом в красную шею, увенчивалось щеками с синеватым отливом пробивающейся щетины.

Вероника увидела другое: костюм незнакомца был от Гуччи. Быстро опустила глаза долу – туфли тоже Гуччи. Мужчина не мудрил. В нем было трогательное волнение охотника, выследившего лань, которую он, возможно, не догонит.

Вероника улыбнулась ему поверх бокала:

– Спасибо за шампанское.

Тот протянул свой бокал. Вероника засмеялась, как русалка. Бокалы сказали друг другу «дзынь». Мужчина сразу почувствовал себя свободнее, ухмыльнулся:

– Отдохнуть не хотите после ужина, девочки? – предложил.

Вероника не успела заткнуть Даше рот.

– В каком смысле? – не поняла она.

– В баню вместе сходить, – объяснил мужчина.

Брови у Даши подпрыгнули.

– Вы с ума сошли.

А Вероника наметанным быстрым взглядом уже сложила все: и total look Гуччи, и красноватые глаза, и запах спиртного, а главное – кавалерию, которая сидела за столиком поодаль и ждала сигнала хозяина. Костюмы у всех были дорогие, золотые браслеты на запястьях – толстые, а взгляды – волчьи. Вероника громко кашлянула, грохнула стулом. Пнула ногой воздух под столом. Но Белова не поняла, не повернулась. Не заткнулась:

– С вами? В баню?

Мужчина был готов к альтернативам:

– Можем в сухую сауну.

Даша осмотрела его груди, обрисованные под дорогими лацканами, на пузо под дорогим итальянским хлопком рубашки. Брюнет почуял подвох. Но отступить не успел.

– Вы просто не знаете, каких красивых мужчин мы видим голыми каждый день, – изумленно констатировала она.

Если бы можно было провалиться вместе со стулом, то Вероника так бы и сделала. Но, к сожалению, не могла. Брюнет налился багровой кровью. Кунаки за столом поодаль переглянулись. Еще миг – и спрыгнут с тумб, рыча, хлеща себя хвостами. Счет пошел.

Мужчина отшатнулся. От неожиданности у него замкнуло провода в голове. Это выиграло пару секунд. А за пару секунд Вероника нашлась.

Ее улыбка стала еще наивнее и чище.

Она посмотрела прямо под кустистые брови. Видела красные жилки в глазах, закипающий в крови алкоголь, закипающее в зрачках бешенство.

Взгляд ее стал так же восторжен, как будто она открыла коробку, думая, что там конфеты, а нашла – колье с бриллиантами и сапфирами от Тиффани.

– Но вы – лучше их всех! – восхищенно произнесла она и прижала руку к груди, и тут же перешла в наступление:

– Так приятно. Просто нет слов. Когда такой человек, как вы… Такой, как вы… Такой серьезный, мудрый и щедрый, – с чувством заключила она.

Брюнет немного смутился.

– Я немного женат.

– О, не-е-е-е-т, – весело огорчилась Вероника. – Ну вот, всех настоящих мужчин уже разобрали… Что ж. Выпьем за ту прекрасную женщину, которой повезло, – кокетливо посетовала она.

Брюнет засмеялся. Щеки его снова стали обычного цвета. Звякнули бокалы.

– За женскую красоту и мудрость! – поднял свой брюнет.

Вероника ответила журчащим смешком.

– Надеюсь вас еще увидеть здесь.

– Я тоже!

Тот ушел довольный. Что-то сказал своим дружкам. Те закивали, заулыбались.

Вероника отпила из бокала. Приподняла в стороны локти – разлепила взмокшие от страха подмышки.

Белова глядела на нее во все глаза.

– Извини, – только и смогла сказать она. – Я думала…

– Да, – отрезала Вероника. Живот был сведен так, что в него, наверное, и шампанское не могло просочиться. – Но все кончилось хорошо.

На лице Беловой было смятение. И почтение, каким смотрят на укротителя тигров. «Идиотка», – клокотала Вероника, шипя:

– Даже если у тебя железные яйца, не обязательно греметь ими на всю Москву.

– В Питере…

– Здесь не Питер.

Но ссориться было нельзя. Вероника отпила еще шампанского. И как будто поменяла звуковую дорожку – голос стал медовым:

– Даш, слушай. Вот даже сегодня на репетиции.

– Мне…

– Послушай. Тебя в театре не то что не любят. Все понимают, какая ты молодец. Просто… Понимаешь, к тебе не совсем понятно, как подступиться. Вот и задирают.

– Да я…

– Нужно давать людям то, что они хотят получить.

– Все хотят разного.

– Все хотят того, что понимают. Просто будь немного понятнее.

Вспомнила, как ценятся в их профессии конкретные советы, посоветовала:

– Чаще улыбайся. Говори – мягко. Делай паузы. Будь помягче.

– Как ты?

Раскрыть рот Вероника не успела. Между ними воткнулся огромный цветочный веник. Официантка несколько откидывала спину назад, чтобы удержать в руках душистую тяжесть. Менеджер нес вазу. Вероника вынырнула из-за букета-монстра, поглядела в зал. На столик, где сидел с кунаками подвыпивший брюнет. На лице ее ярко просияло: «Нет, но… Я НИКОГДА такого не видела». Мужчины заулыбались, переглядываясь друг с другом. Брюнет послал ей воздушный поцелуй. Вероника приложила руку к сердцу, поклонилась. Опять грело солнце.

Вероника вернулась под защиту огромного букета, теперь загораживавшего их от зала. Сбросила с лица выражение девочки-конфетки.

– Как я, – просто и серьезно ответила она.

Белова внимала с уважением. Она ценила чужое мастерство.

Вероника приняла ее восхищение, с достоинством расправляла на коленях салфетку:

– Лаской, знаешь, тоже кое-чего можно добиться.

Им принесли заказанные салаты, официантка, старательно обходя букет-гигант, поставила тарелки.

10

От слова «гастроли» Борис вздрогнул. На долю секунды подумал, что он в театре, испытал ужас человека, который лег спать в кровати, а очнулся на кухне. Потом понял, что докладчик говорит о страховке картин. Успокоился, снова впал в полудрему.

Заседал попечительский совет Русской галереи. Везти на гастроли в Брюссель собирались русскую живопись начала двадцатого века.

Председатель – Авилов – весело подмигнул Борису: мол, спишь? – а я все вижу. Борис вяло улыбнулся. Подпер лицо рукой, якобы снова уставился в бумаги перед собой.

Он думал о Боброве. Точнее, о Бобровых. Точнее, о том, как из всего этого теперь выпутаться. Иру последний раз видели в машине, которая принадлежит человеку, который является сыном человека, который построил жизнь на даче показаний «под заказ» в Следственном комитете и который уверяет Бориса, что приставлен к нему президентом.

От цепочки «которых» тянуло тюремным запашком.

Борис уловил движение: все стали поднимать руки. Поднял и Борис.

Потом все стали вставать со стульев, оправляя пиджаки. И он тоже встал.

Авилов поджидал его на выходе.

– Молодец я, правда? Быстро, эффективно, кто за? – все единогласно. Не то что у Макарова: задницу расплющишь, пока все рассмотрят, перетрут, обмусолят, разжуют.

Евгений Макаров как раз выбирался из-за стола и не мог слышать, что о нем говорят. Как и Скворцов и Авилов, он заседал во многих попечительских советах. Но председательствовал – в совете при Чеховском театре.

– Слушай, что за жизнь! Только на заседаниях этих и видимся, – сменил тему Авилов.

Борис разделил его сетования. Он ждал, что за этим последует. И не ошибся.

– Приходи в гости, что ли? Поужинаем душевно.

К тому, что, собственно, ему надо, Авилов подбирался не спеша. Борис кивнул.

К ним подошел Макаров. На унылом длинном носу сидели очки. Если большое состояние и придает владельцу нечто обворожительное, то к Макарову это не относилось. Он выглядел как бухгалтер. И не только выглядел: после нескольких минут разговора с ним у человека появлялось чувство, что мозг стремительно заволакивает тиной.

– Отличные у тебя заседания! Как раз с Борисом обсуждаем, – радостно врал Авилов. – Столько нового и интересного узнаешь… всего за три-четыре часа, – не удержался от шпильки он.

– Да, очень все всегда основательно, – похвалил и Борис. – Буду брать пример.

– Да! – обернулся к нему всем телом Авилов, словно только что вспомнил интересный факт. – Ты же у нас теперь главный по балету!

– Ну уж главный… Я дилетант.

– Напрасно, – поправил очки Макаров. – Искусство необходимо изучать, со стороны эстетической, исторической, производственной…

– Прошу прощения… Рад был… – быстро стал откланиваться Борис. – До встречи в следующем месяце.

Авилов вырвался из лап Макарова самостоятельно, нагнал Бориса уже на выходе.

– Господи… Ну и кадр. Как будто тебе лоботомию делают. Слушай, и с балериной этой знаменитой уже знаком?

– Они там все знаменитые.

Авилов выдохнул: ха!

– Ну все – не как эта… забыл фамилию… Белова. А приведи ее на ужин к нам, а?

Борис понял, что Авилов тем самым приглашает его прийти без жены.

– Не так уж я с ней и знаком…

– Приведи-приведи! – не отставал Авилов. – Интересно же поглядеть вблизи!

– Она наверняка вечером не может. Спектакли и так далее.

– О, да ты уже, гляжу, в курсе всего! А говоришь, дилетант.

Отцепиться от Авилова было невозможно. Ему что-то было уж очень надо.

– Если она меня пошлет, уж не обижайся.

– Я? – захохотал Авилов. – А мне-то что обижаться? Тебя же пошлет, а не меня! Приходите. Душевно посидим, – снова подмигнул Борису. – О балете поговорим.

Борис понял только, что разговор точно пойдет не о балете.

– О, как хорошо, что я вас застал.

К ним подскочил директор Русской галереи. Он цепко схватил Авилова за рукав:

– Видите ли, господин Макаров слишком вдается в детали. Канализация в подвальном хранилище…

Борис пробормотал «до свидания» и с места ударился в галоп.

В машине он в очередной раз погуглил Авилова: вдруг обозначилась сделка, которая объяснит все. В очередной раз убедился, что Авилов не такой человек, про которого много знает гугл. Но телефон не спрятал.

Приглашение Авилова было не просто приглашением на ужин, в этом Борис не сомневался. Борис нажал кнопку «вызов» быстрее, чем признался себе, что ему самому этого хотелось так же сильно, как не хотелось звонить без повода.

– Зачем меня в гости? – удивилась Даша.

…Вероника на другом конце стола сделала ей большие глаза.

– По улицам слона водили, – объяснил Борис. Послушал тишину, которую нарушали только удары его собственного сердца: сморозил что-то не то? Борис успокоил себя, что Крылов – все-таки не группа «Кино», Борис Гребенщиков и все такое прочее, что ничего не говорит другому поколению. Басни Крылова – классика. Всегда в школьной программе. Хоть шестьдесят тебе лет сейчас, хоть двадцать пять. Или в балетной школе не учат басни Крылова?

Он вытер лоб.

Даша не знала, что сказать. Она узнала строку Крылова. Зацепилась сразу всем мозгом за слово «слон»: так он тоже считает меня огромной? – гадала она.

Обоим было тревожно.

…Вероника одними губами выразительно показала ей по слогам: лас-ко-во.

– Выручи меня. Можешь? – нарушил паузу Борис.

…Вероника растянула пальцами углы губ: улыбайся! Улыбайся!

– Конечно, – ответила Даша. Борис услышал улыбку.

– Здорово! Я тебе скину смс когда. Обязуюсь привезти и увезти.

Даша убрала телефон.

– Молодец, – сказала Вероника. В ее глазах Белова была по-прежнему кувалда кувалдой. Но во имя зарождающейся солидарности следовало дать ей аванс: – Вот видишь. Главное, тренироваться.

11

У лифта в закулисной части театра танцовщицы простились. Приобнялись, коснувшись друг друга щеками и издав в воздухе поцелуйный звук.

В победном настроении Вероника дошла до гримерных. Только до гримерных.

– Приветик.

У стены сидела Людочка.

Вероника кивнула холодно: «Привет». Переступила протянутые на полу ноги в теплых гетрах, стала рыться в недрах большой сумки Dior, пыталась вслепую нащупать меховой брелок-помпон – ключи гремели где-то там, но не давались в руку.

– Слушай, я все неправильно поняла, – елейно начала Людочка. – Извини, пожалуйста. Зря я тебе голову морочила. Пойду.

Людочка поднялась, нехотя выпрямляя ноги.

Вероника выловила ключ. Но теперь никак не могла попасть им в скважину. Не тот? Руки тряслись. Ключи звенели, прикосновение мехового брелока к руке казалось омерзительным. Людочка наблюдала за конвульсиями жертвы.

– …Я ведь могла перепутать, – беззаботно рассуждала. – Наверняка перепутала! Я думаю, я лучше тому мужику все расскажу – который тут шастал. Пусть сам соображает и разбирается.

Вероника наконец попала в замок.

– …Сегодня неохота. А завтра, может, – вслух размышляла Людочка. – Или послезавтра. Надо же немного подумать. Правда же? Ну пока.

Людочка пошла по коридору.

– Конечно, подумай. Подумать всегда полезно, – сумела произнести Вероника.

Вкатилась в гримерку. Лягнула назад дверь. Зашвырнула сумку так, что та сперва шмякнулась о стену, и только потом упала на диван. Закурлыкал звонок, как будто телефон в сумке ожил от удара. Копаться в ней опять у Вероники уже не было ни сил, ни терпения. Матерясь, она рванула сумку за углы вверх: ту вырвало на диван всем содержимым.

Звонил Геннадий.

Вероника ощутила нетерпеливую радость перед извержением – какую чувствуешь за секунду до рвоты или истерического залпа.

Геннадий едва успел воткнуть свое нетерпеливо-недовольное «Ну?» – как она завизжала:

– Я решу твою проблему. Я все твои проблемы решу. Но сперва ты реши хотя бы одну мою!!! Потому что это! Твоя проблема!!!

Тяжело дыша от ярости, она ждала, что Геннадий осведомится: «Это все?», или «Что это было?», или еще что-нибудь в таком духе. И тогда она… Тогда она… Но голос его был обеспокоенным и теплым:

– Ника, что случилось?

И Вероника заплакала:

– Крыса, – вставила между всхлипами она. – Ко мне прицепилась крыса. Это может быть фигня. А может, полная жопа.

12

Перрон пах, как пах всегда, даже когда между Питером и Москвой еще не пустили скоростные «сапсаны» и поезд телепался всю ночь, по пути роняя на шпалы говно и мазут.

– Слышали, слышали. Неприятная шняга, – голос в телефоне звучал так, будто это собеседник был в Москве, а Петр – в Африке. Его собственный голос звучал с каким-то металлическим эхом.

– Чего? – переспросил Игорь. – Ты что, из сортира разговариваешь? Фонит.

Петр накрыл телефон ладонью – чтобы в трубку не просочилось рокочущее бульканье, в котором ни один иностранец с каким угодно fluent Russian никогда бы не разобрал: «объявляется посадка на поезд…», «…отправляется с пятой платформы…», «Москва – Новосибирск отправляется…». Отсюда Петр видел отца, тот разглядывал пеструю стену журнального киоска, плечо оттягивала сумка.

Наклон тела, напряжение затылка почти не выдавали, что отец на самом деле спиной слушает, искоса подмечает все. Повадки старого сыскаря, – Петр им гордился.

– А еще что слышали? – повторил он.

«До отправления поезда…» – опять зарокотало из динамиков. Петр ладонью зажал себе свободное ухо.

– А должны?

Петр услышал зевок. Он почти увидел, как Игорь положил на стол сперва одну ногу, потом другую. Как отхлебнул из бутылки минералку.

– Конго страна маленькая, – добродушно, хотя и по факту неверно заметил Петр.

Давить он на Игоря не мог.

Частная военная компания «Викинг» не принадлежала «Алмазу». Она не принадлежала и Борису лично. Кто ею владел, не знал ни Петр, ни даже скромный гражданин Барбадоса, который значился по документам ее директором. Но ЧВК «Викинг» обслуживала шахты в Конго давно. Отгоняла, отпугивала от золотых капель и драгоценных леденцов разнообразных человеческих насекомых. С Петром Игорь сработался, несмотря на то что сам «давно утратил веру в человечество». Только на это Петр и мог сейчас рассчитывать.

На хорошее отношение.

– А что папаня сам тогда не позвонит не спросит?

«Папаней» они между собой называли Бориса.

– Так он и спрашивает. Через меня, – теперь уже откровенно врал Петр, поэтому говорил особенно настырно.

– Передай, все тихо.

«Вот блядь», – подумал Петр. Разговаривать с Игорем было все равно что ловить руками миногу: скользкую питерскую рыбу с полным ртом зубов.

– Ребята на ушах?

– А нам-то чего на ушах? – не понял Игорь: – Это все далеко от нас случилось.

– А что там реально случилось с этими журналюгами? В курсе?

– Говорят, грабанули на дороге, – ответил Игорь.

– Кто говорит?

– Жандармы черножопые. Типа когда приехали на место, ни камер, ни оборудования в их тачке не нашли.

Игорь опять зевнул:

– …Небось сами жандармы все и спиздили. Когда приехали на место.

Насколько Игорь восхищался Африкой, настолько же не испытывал к ней романтических чувств. Работа не позволяла.

– А кто-то из наших может знать?

– Я, – ответил Игорь: – Что знаю, изложил.

– А водила ваш? Наш. Который был с ними.

– Водила наш так обосрался, что каждый раз разное рассказывает.

– Например?

– Например, что напавшие говорили по-арабски.

– Это приоритетная версия?

– Это одна из версий.

– Другие журналюги уже налетели?

Игорь ответил с запинкой:

– Попытались.

Петр уловил запинку. «Уже хорошо», – сделал вывод: значит, кто-то там сейчас есть. Еще одна ниточка, за которую можно потянуть. Кто-то, кто знает больше. Кто расскажет больше. Кто-то, кого – если уж начистоту – это больше волнует. Игоря убитые в Конго российские журналисты волновали не больше, чем если бы в саванне нашли трупы антилоп.

Игорь командовал наемниками-»викингами» в Африке уже несколько лет. Петр подозревал, что вынесут его с работы только вперед ногами: в Москве его было так же невозможно представить, как льва или носорога. Игорь сам это понимал.

Его равнодушие к случившемуся могло в равной степени быть подлинным и напускным. Африка меняет человека.

– О’кей. Привет слонам.

– Привет, – попрощался Игорь.

Отец заметил, что разговор окончен, тут же подошел. Но вопросы придержал.

– Слушай, хрен с билетом, – опять завел он. – Не жалко денег… Одна голова хорошо, а полторы – лучше. Найдем эту Ирину вместе. То есть вместе – мы ее в два счета найдем! Ты – современными методами, я, – отец подмигнул, – пенсионерскими.

Петр покачал головой:

– Нет. Но спасибо.

– Эх, мне бы сейчас хотя бы лет десять долой. Вот бы я опять побегал. За преступничками. Пенсия – это фикция. Между прочим, я читал в новостях, что какие-то пенсы недавно обокрали банк. Считаю, нужны летучие отряды пенсов, чтобы таких ловить.

Мальчишки-боксеры утоляли его стремление сделать мир лучше, справедливее и проще. Но это была только часть картины. Другую, невысказанную, Петр и сам видел.

– Я большой мальчик.

– Ты мой мальчик, – впервые открыто выразил тревогу отец.

– Пап.

– «Па-а-а-ап», – передразнил отец. Но взгляд говорил иное.

– Не волнуйся. Ты же знаешь, я не отступаю.

– Вот поэтому и волнуюсь.

Посадку объявили. И под взглядом проводницы отец и сын обнялись.

– Пока. Счастливо. Питеру привет.

Проводница без интереса внимала обычным перронным словам. Потом они медленно дошли до ее сознания, оказались не самыми обычными. Глаза ее округлились, взгляд заметался по перрону. Но те двое уже разошлись каждый в свою сторону: молодой – по платформе к зданию вокзала, старый – в вагон. К счастью, не ее вагон, соседний. Потому что старый на прощание сказал молодому:

– Девушка, сынок, это пятьдесят или шестьдесят кило мяса. Прежде всего. Просто так их не вынесешь. Особенно в городе. Кто-то да заметит.

13

Петр никогда не видел Ирину во плоти – только на фотографии. Подумал, что в ее случае речь идет скорее о пятидесяти, чем шестидесяти килограммах… «мяса», Петр передернул плечами. Он надеялся, что отец – во всеоружии опыта – в этом случае все же не прав, и Ирина вышла из этого кафе так же, как вошла, когда ее высадил Степан Бобров: на своих ногах и через входную дверь.

В окнах кафе была московская улица. Официантки то и дело скрывались в алюминиевой распашной двери – там была кухня. А значит, подсобки. А значит, задняя дверь, через которую выгружали продукты и ящики с напитками. А значит, пятьдесят килограммов можно было просто занести в мини-вэн. После чего никто не подумает плохого на грузовичок с логотипом на кузове.

Петр глядел в свою чашку: стенки такие толстые, что кофе в ней, казалось, было еще меньше. Скатерть была клетчатая, а официантки – в простых черных платьях: мол, здесь вам не Москва, а Сицилия. Но русские лица официанток наводили на иную мысль: казалось, идут православные поминки. «С платьями перебор», подумал Петр, все так же глядя в кофе – на Свету глядеть не хотелось.

Она сидела прямо. Преданно глядела. Как собака, которая ждет, когда ей бросят мяч или потреплют за уши. Как человек, которому нечем платить за квартиру в Москве, если и эта работенка выскользнет из рук.

Петр не был рад ее видеть. Но Света здорово разговорила Авдеенко. Любая женщина в принципе всегда больше расскажет другой женщине, чем мужчине. А в кафе работали женщины.

– Пойду в туалет, – сказала Света, поднимаясь. – Пока жрачку несут.

– Мне не обязательно знать все.

Она удивленно посмотрела на него:

– А че такого?

На лице ее желтели и багровели синяки. Петру стало неловко за свое раздражение.

– Прости. Меня сейчас бесит примерно все.

Но зря опасался – с нее как с гуся вода.

– Да я поняла. Не парься.

«Не парься» – еще одно выражение из его личного расстрельного списка.

Оставшись за столиком в одиночестве, он тут же вынул телефон.

– Кто дал вам мой номер? – тут же огрызнулась в трубке женщина.

– Андрей.

Женщина замолчала. Петр дал ей взвесить тот факт, что ее номер местный, конголезский, и завела она его только вчера – когда Андрей уже был мертв.

– Вы кто?

– Друг.

Женщина вздохнула. Они все в какой-то мере учились доверять инстинктам: издержки профессии. И ее инстинкт сейчас говорил ей, что Петр не врет и что он не опасен. Не ей, по крайней мере.

– Я слушаю, – сказала она.

Петр знал, как это работает. Угрозы или деньги журналистов этого типа не впечатляли. Но другое дело – благородный обмен: выкладывай, что знаешь, а я посмотрю, нужно ли это мне в обмен на то, что хочешь узнать у меня ты.

Петр продиктовал ей название отеля в Браззавиле, имя портье и горничной. Проверенного портье и проверенной горничной. Которые тоже умели слушать, а еще рассказывать, о чем болтают на рынке. Или не рассказывать.

– Ладно, – сказала она, признавая, что теперь ее очередь. – Они были убиты ночью.

И отключилась. Петр не перезвонил. Этого не требовалось. Если человек знает в Браззавиле проверенного портье и проверенную горничную, он знает, что только псих или самоубийца поехал бы из города на машине ночью.

Андрей и его коллеги психами или самоубийцами не были. Они не поехали из Браззавиля ночью. Их увезли силой.

Петр опять уставился в чашку, пальцы потирали, скребли лоб.

Света плюхнулась на стул:

– Опять все бесит?

И тут же:

– Ирка здесь поговорила с каким-то бабцом. И вышла.

– Откуда ты знаешь?

– Девочка одна видела. Бабец сидел за столиком. Ждал. Они потрепались немного.

– Вместе ушли?

– Не знает. Некогда было по сторонам пялиться.

Петр задумался. Женщина в кафе. Это о ней не должен был никому ничего растрепать Степан Бобров?

– А еще? Что еще она видела?

– Ничего не заказывали. Бабец только выпила кофе, а чаевые все равно оставила, чисто поэтому девочка обратила внимание.

– Где эта девочка?

Света выразительно уставилась на него – в ее представлении, так должна выглядеть леди, которую спросили о цвете ее трусов:

– Как ты сам сказал, тебе не обязательно знать все.

Подоспев, как рефери, который бросается между боксерами, официантка поставила между ними большое блюдо с пиццей. Обрывая тягучие нити сыра, лопаткой положила каждому на тарелку киль.

– Приятного аппетита.

С профессиональной неуловимостью исчезла.

Неужели Ирина встречалась здесь с Беловой? А с кем же еще: бабец, которая не ест. Сцена соперниц… Полная хрень.

Петр взял вилку и нож.

– Ладно. На что-нибудь еще девочка эта обратила внимание?

Света схватила свой кусок обеими руками.

– Молодая женщина, старая? Красивая, некрасивая? Худая, толстая? Низкая, высокая? – предлагал Петр.

Наклонилась, впилась зубами:

– А-а, – промычала она, отрицательно мотнув головой.

Сказала, ворочая языком пережеванную кашу во рту:

– Она ваще на нее не посмотрела.

Прожевала, вытерла пальцем соус в углу рта. И торжествующе выдала:

– Я знаю, куда Ирка потом пошла!

Петр бросил на нее недоверчивый взгляд.

– Ее ждал мелкий, – пояснила Света.

Петр промокнул губы салфеткой, признал:

– С логикой у тебя все в порядке.

– Жизнь заставит.

Она уволокла с блюда новый кусок. Оторвала нити сыра, пальцем завернула их обратно на общее блюдо, облизала палец. Петр сделал себе мысленную засечку, который кусок с блюда теперь не брать.

Света жевала, энергично двигая чуть ли не всем лицом сразу, казалось, что в жевании участвует даже лоб. Поймала его взгляд: мол, что? Петр подавил раздражение. Видеть, что важнее, он умел:

– Спасибо.

– Говно вопрос, – последовало великодушное. И она снова впилась в пиццу.

14

Сытость привела Свету в благодушное настроение. Даже плечи уже не топорщились, бросая вызов всему миру сразу. Она развалилась на сиденье, потом зевнула так, что расторопный врач успел бы удалить ей миндалины. Подобралась, настроенная на новую цель:

– Теперь мы в театр?

– Я – в театр. Ты – домой.

Света надулась.

– …Или где тебя высадить?

Она молчала.

– Здесь.

– Здесь остановка запрещена.

– Ну где разрешена.

Петр вывел машину к обочине. Света распахнула дверь, выкатилась, демонстрируя ему презрение. Петр хмыкнул. Дверь ударила.

Петр тут же выкинул все это из головы.

Вынул телефон и проверил передвижения Беловой за последние дни. Изломанная красная линия теперь вычерчивала по Москве куда более затейливые маршруты. Белова гуляла, Белова ходила в рестораны. Ночевала, судя по отметкам времени, по-прежнему дома, но это как раз подтверждало, что здесь все просто.

Простые теории обычно оказываются правильными. А этот любовный треугольник был прост, как правила вселенной: одна женщина – другая женщина – деньги мужчины.

«Смешной возраст», – безжалостно подумал Петр о Борисе.

Судя по маячку, Белова сейчас была в театре.

Петр нажал «вызов», одновременно выбирал в навигаторе, как ловчее доехать до театра по угловатому лабиринту односторонних улиц и говорил:

– Даша, здравствуйте. Это Петр, который у вас свой телефон потерял, помните?.. Он еще у вас? Я зайду, заберу. Вы в театре?.. Прямо сейчас можно? Я позвоню вам, как доберусь до театра?.. Простите, замотался и заработался.

«Ничего. Я тоже была занята».

Петр подумал: не сомневаюсь.

15

Спустилась она на проходную с карточкой-пропуском, которую подала охранникам в стеклянную будку. Кивнула через рогатку на Петра:

– Это ко мне.

Чего Петр не ожидал, так это того, что Белова встретит его мордой кирпичом и фразой:

– Мне нужно с вами очень серьезно поговорить.

– Я слушаю, – слегка удивился он.

– Идемте в мою гримерку.

Идя через коридоры с неприятно низкими потолками, Петр молчал: пусть сама говорит. Но и Белова молчала. Заговорила она, только закрыв дверь. Показала широким округлым жестом, рассчитанным на третий ярус:

– Садитесь.

А сама Белова присела на корточки, в несколько приемов сложив углы тела, как складывают столярный метр.

Петр опустился на диван, накрытый пледом. Слепо глядели погашенные лампы вокруг зеркала. Петр ощущал под задницей старые продавленные пружины и гадал, что бы это значило. Все выглядело напыщенным и театральным. Сейчас она скажет: вяжите меня, я убийца?

Белова повернулась к нему с пакетом в руках.

Петр разглядел кристаллы, камешки.

– Это винт? – улыбнулся он. – Нехило.

На долю секунды ее лицо окрасилось недоумением, но снова стало туповато-серьезным:

– Я ничего не выдумала. И не сошла с ума. Мой мозг здоров.

– Это хорошо, – поддержал ее Петр. «Мамочки. Чокнутая», – подумал. И даже на миг решил, что в пакете – правда метамфетамин.

Она зашуршала целлофаном, протянула.

Петр заглянул в пакет. Если и винт, то очень грязный. Полупрозрачное крошево напоминало мартовский снег в Питере, после того как в атмосферу перднул Токсовский завод.

– Что это?

– Канифоль.

Петр ответил равно тупым взглядом.

– Чтобы натирать туфли, – пояснила Белова. – Балетные, – добавила. – Только эта канифоль не натирается.

Петр поглядел ей в глаза. Не испуганные. Уверенные. Ожидающие. «Бля, психопатка», – подумал Петр.

– Почему вы мне это показываете?

– Потому что вы что-то искали в театре.

– Я искал не что-то. А кое-кого. Если помните.

– Конечно, помню. Девочку, да, – все так же прямо глядела на него Белова. – Я все помню.

– Тогда при чем тут это?

Белова отошла, словно время, которое ей требовалось для ответа, выражалось в пространстве. Заговорила:

– Сначала я подумала, что эту канифоль мне испортил кто-то из наших… Кто-то из артистов.

– Зачем?

– Чтобы я упала, – ровным тоном пояснила Белова. – Я не всем нравлюсь… Но потом мне действительно испортили канифоль. Действительно…

Она ни на миг не верила, что это сделала Марина.

– …Кто-то из артистов. Добавил в канифоль мыло.

«Пионерский лагерь», – подумал Петр, хотелось спросить: а зубной пастой лица друг другу по ночам у вас не мажут?

– Сочувствую. Но вы лучше расскажите все это не мне, а директору театра. Или кто там у вас босс.

– Нет, – твердо перебила Белова. – Это нужно рассказать именно вам.

Села напротив. Спина прямая. Колени почти уперлись в колени Петра. Она сцепила руки, положила на колени. Глядела ему в глаза. Говорила – и изучала, наблюдала. Он почувствовал себя, как работяга из сказки, которого поймала в недрах Хозяйка Медной горы, женщина-змея.

– Когда канифоль испортили во второй раз, я вспомнила тот первый случай, – она кивнула на пакет. – Он был странным. Я подумала… Если смысл в том, чтобы я упала… То зачем было сыпать мне в канифоль что-то другое, когда все знают, что можно просто добавить мыло? Зачем как-то специально корячится, если можно просто добавить мыло? Это ведь странно, да?

Петр пожал плечами:

– Я вот не знаю, что можно просто добавить мыло.

Белова кивнула, просияв:

– Именно! Потому что вы – тоже чужой. Не из театра. И тогда я вспомнила, что вы приходили и задавали странные вопросы про тот странный день.

Она опять выделила слово «странный». Петр вдруг принял ее точку зрения как разумную. Несколько секунд они смотрели друг на друга.

– Мне кажется, теперь я вас понял.

На этот раз говорил он искренне.

– Это, – последовал жест балетной принцессы на пакет, – …сделала девушка, которую вы тогда искали, – объявила Белова. – Я права?

Собственное умозаключение порадовало ее так же, как удавшийся пассаж в технически трудной вариации. Она не смогла сдержать торжества:

– Все обычно думают, что балетные тупые. Вы тоже тогда так подумали. Я видела по вашему лицу.

– Я ошибся. Вы очень умная, – безразлично отозвался Петр.

Он зачерпнул в горсть камешки из пакета.

– Можно света прибавить?

Белова поднялась. Включила лампы вокруг зеркала.

Петр потер между пальцами камешки.

– Зачем она испортила мою канифоль? Я же с ней даже незнакома? – Белова всплескивала руками. – Ее… попросили это сделать. Подослали?

Петр не ответил. Некоторые камешки в его пальцах крошились. Некоторые нет. Они были твердыми. Очень твердыми. Петр выбрал из горсти один. Подошел к зеркалу, провел твердым камешком по стеклу. Осталась царапина. Невероятное стало логичным.

Так вот почему Борис так всполошился, когда пропала Ирина. Она не пропала – она сбежала. И прихватила с собой нечто дороже, чем разбитое сердце. Желтые алмазы.

Прежде чем Петр успел затолкать изумление вглубь, Белова заметила выражение его лица в зеркале:

– Что это?

Петр опустил камешек обратно в горсть, посмотрел в свою ладонь.

– Не знаю.

Желтые алмазы, которые добывают в шахтах.

– Вы можете узнать? – выпрямилась Белова, как змея, поднявшаяся из травы.

…В шахтах, которые принадлежат компании Бориса. В Конго.

Значит ли это, что есть связь между побегом Ирины и гибелью Андрея в Конго? Какая?

Есть: Борис, вот какая связь.

Петр перевел взгляд на балерину:

– Зачем? Вы же не упали. Испорченная канифоль обезврежена. Все хорошо. Никто не пострадал.

Ответ ей не понравился.

– Ваш телефон, – напомнила, подала Белова.

– Да, спасибо.

Петр уронил телефон в карман и повторил:

– Спасибо.

Протянул руку. Белова пожала:

– Я должна знать. Не люблю, когда меня считают сумасшедшей.

– Узнаю – сообщу, – лживо пообещал Петр уже из лифта.

Как только двери сомкнулись, он включил телефон, который отдала ему Белова. Телефон начал искать сеть.

16

Кто не слышал выражение «кровавые алмазы»? Те, кто вообще не знает, что такое алмазы. Алмазы добывают в Африке. А в Африке не все, прямо скажем, спокойно. «Не ходите, дети, в Африку гулять. В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие злые крокодилы», – стишок, знакомый с детства. Мое вот пришлось на советский закат. Но с тех пор в Африке мало что изменилось – если не считать опасно уменьшившейся популяции горилл.

В Африке стреляют. В Африке всегда идет какая-нибудь гражданская война. В том числе и там, где добываются алмазы. Контроль над шахтами получают не корпорации или правительство, а люди с автоматами. Они продают алмазы. Это и есть «кровавые алмазы». Потому что они покупают еще больше оружия, а значит, подливают бензин в огонь гражданской войны. Покупать алмазы у людей с автоматами – не просто аморально. Это запрещено на мировом уровне. Это все знают.

Как знают и то, что люди с автоматами готовы сделать скидку, май френд. Очень хорошую скидку.

И если у вас нет с этим никаких моральных и этических проблем, то остается одна: организационная. Вернее, логистическая.

Все алмазы, добытые законно, под крылом корпораций и правительства, получают лазерную маркировку, видную только в микроскоп. «Кровавые алмазы» – нет: у людей с автоматами нет ни лазера, ни микроскопов. «Кровавые алмазы» нужно продать. А чтобы продать – их нужно привезти туда, где их купят. То есть в мир, где женщины носят бриллианты, а контроль над шахтами не захватывают люди с автоматами в принципе: в совсем другой мир. В Европу, в Америку, в Израиль, в Китай. В мир лазерных маркировок и микроскопов.

Обычно этим занимаются обезьянки. Или как говорят таможенники у нас в Питере – но говорят, конечно, не об алмазах, а о финском сыре и красной икре: «чебурашки». То есть курьеры. Причем такие до ужаса невинные на вид. Из серии «никогда не подумаешь». Например, пенсионерки с клетчатыми сумками и в очках-аквариумах. Это если опять-таки речь о финском сыре и красной икре.

Ирина – идеальный «чебурашка».

В Израиль, например, алмазы ввозили-вывозили ученики религиозных школ: такие трогательные мальчики с тонкими шеями и локонами над ушами. Шумная была история, когда их раскрыли.

Но за все эти годы, что я знаю Бориса, я никогда, никогда, никогда не улавливал даже намека на то, что компания Бориса пользуется услугами «чебурашек». Что Борис промышляет кровавыми алмазами (какие уж тут кавычки, если люди правда гибнут). Я знал, что Борис – в сущности, хороший человек. Не праведник, нет, конечно. Покажите хоть одного праведника. Но такой, который не перейдет грань. Мир устроен просто. Если люди, которые переходят грань. И есть – которые не переходят.

Но я, как выясняется, вообще не знал о Борисе многого.

…Вот только одна загвоздка с Ириной: она никогда не ездила за границу. Если не считать трехдневного тура в Грузию. Или она только начала свою «чебурашечью» карьеру? Начала с того, что сбежала с товаром.

И еще вопрос.

Белова, конечно, больная на всю бошку и тупая как пробка. Но тут она задала вопрос на миллион: зачем специально корячиться? – это очень хороший вопрос. Только я сейчас не про мыло. Я про алмазы. Зачем корячиться и прятать их в балетную канифоль, если в Москве есть много других хороших мест?

Канифоль, конечно, тоже хороша: камешки в ней не бросаются в глаза, полная маскировка. Но и здесь мы снова описываем круг, снова приходим к тому же вопросу, с которого начали: зачем было так корячиться?

Тем более что и место это ненадежное – камешки-то нашли. Случайно, но нашли. Вернее, не случайно: их нашли бы рано или поздно. Белова же объяснила: балерины пользуются канифолью все время.

Ладно, пусть Ирина сама это расскажет.

Вот только где она теперь?

Есть масса способов лечь на дно. Ни один из них не стопроцентный. Потому что, как заметил еще Джон Донн, ни один человек не похож на остров, не торчит сам по себе. Даже в Москве, где почти нет москвичей, а в основном «все понаехали».

Если есть товар – есть покупатель. И если продавец лег на дно, я найду его через покупателя.

Или покупательницу? Женщину, с которой Ирина встречалась в кафе, – например?

17

Петр не сводил глаз с экрана телефона, все искавшего сеть. Лифт остановился. Двери разъехались. Петр шагнул наружу, на экране тотчас установились три деления: уверенный сигнал.

А затем – звякнуло. И еще раз. Два новых сообщения. Оба от айтишника Вани. Оба – ММС. Петр тут же открыл их.

На одной фотке – Ирина. Явно селфи: телефон в вытянутой руке, позади башни Москва-Сити. Но в кадр попала и машина. Петр развел пальцами изображение, увеличивая этот фрагмент картинки. Черная тачка. По виду дорогая. Таких в Москве много. Толку – ноль.

Петр открыл вторую фотографию. Тоже селфи. Позади Ирины высились горы. Фигурки людей вдали. Петр увеличил: лиц не разобрать. Мутные светлые пятнышки. Тоже ноль.

И?

Петр набрал номер Вани.

– Да, – ответил тот через два гудка.

– Вань, на что я сейчас смотрю?

– В смысле?

– В смысле что это ты мне скинул?

– Когда?

– Ваня, ну ты что тупишь? – рассвирепел Петр. – Ты что, с бодуна?

– Сам ты с бодуна, – огрызался Ваня редко. И до Петра дошло: дата сообщений, оба были отправлены несколько дней назад, пролежали в телефоне, пока он шпионил за передвижениями Беловой, и были доставлены только сейчас – когда Петр, наконец, включил телефон.

– Извини, – тут же признал он.

– Ничего не понял, но о’кей.

Ваня был счастливым человеком: благодаря удачной генетической прошивке, уровень дофамина в нем почти не колебался, сколько на Ваню ни ори, тем более несправедливо. Петр в который раз позавидовал Ване.

– Я смотрю на селфи, которые ты мне прислал. Одно с башнями. Другое с горами. Это что?

– А, теперь врубился. Ну у тебя и долгое зажигание, босс. Я ж это еще когда отправил!

– Вмешались обстоятельства неодолимой силы, – пробормотал Петр. – Телефон был выключен какое-то время.

– А на меня катишь.

– Я был не прав. Ты, как всегда, гениален.

– Смотри, тут какая штука. Все обновления на ее страницах делались с одного айпи-адреса мобильного устройства. Это адрес номер один.

– С ее телефона то есть.

– Ага. Страницы удалены с другого ай-пи адреса. Назовем его адрес номер два.

– Ну, это нормально. Логично. Телефон она практически сразу вырубила. Значит, удалила страницы либо с нового компа, либо с нового телефона.

– Это да. Но конкретно эти две фотки удалены с еще одного адреса. Адреса номер три.

– Ну, девушки вообще часто удаляют свои фотки. Если собственная морда не понравилась.

– Они обычно как-то сразу это понимают, нет? Нравится морда или нет. Если не нравится, тут же запиливают новое селфи.

– О’кей.

– А эти две картинки удалены сильно позже.

– Насколько позже?

– После того как мобильное устройство с ай-пи адресом номер один перестало постить обновления.

– И больше этот вот адрес номер три нигде не фигурирует?

– Почему нет? На адрес номер один с него постоянно названивали.

Сердце у Петра споткнулось. Застучало все быстрее и быстрее.

– То есть это мобильник? Это устройство номер три?

– Ну да.

– А номер у него есть?

– А то.

– Круто. Спасибо. Скинешь номер?

Телефон в руке Петра завибрировал. Он посмотрел на экран: новое сообщение. Ладонь, что держала телефон, взмокла. Уличный шум слился со звоном в ушах.

– Ща, – пообещал в трубке Ваня.

Сообщение, которое только что упало, пришло не от Вани. Оно пришло от Андрея. Петр ощутил в пальцах ледяную щекотку.

– Спасибо на хлеб не намажешь, – напомнил Ванин голос из трубки.

– Баблосы уже практически летят, – сумел выговорить Петр. Нажал отбой. Открыл сообщение. Оно было отправлено за день до того, как Андрей погиб. Висело в цифровом лимбе, пока телефон колыхался в сумке балерины. И вот нашло адресата: «А поговори со мной про твоего босса?»

«Про Бориса? – ошеломленно пялился на экран Петр. – То есть?» Но внести ясность Андрей уже не мог.

Телефон опять дрогнул: новое сообщение. На этот раз ожидаемое, от Вани: телефонный номер, с которого вошли в аккаунт Ирины, чтобы удалить две фотографии-селфи. Петр мгновенно узнал этот номер.

Это был номер телефона, который Борис отдал ему в театре – со словами: «Найди ее». Отдал и попросил найти девушку, но до этого – удалил две фотографии из ее аккаунта.

Петр открыл пэй-пэл, перевел Ване деньги за работу. Первым делом – дело.

Потопал к парковке. Две фотографии. Он снова их открыл. Башни Москва-Сити. Горы. Лицо Ирины. Селфи. Что за машина на одной – не видно. Что за люди на другой – тоже не разглядеть.

Какого хера эти фотки тогда мешали Борису? Что здесь – не для чужих глаз?

Лицо Ирины смотрело на него попеременно то с одной, то с другой.

– Смотри, куда прешь, придурок!

Петр запнулся. Поднял от телефона взгляд – но увидел только спины, затылки: все прохожие смотрели в одну сторону. Поднимали руки с телефонами. Кто-то, впрочем, повернулся задом и оскалился – запиливал селфи. Мамы наклонялись к детям, малыши показывали пальцем. Петр понял их восторг. Грузовики были лобастые, какие-то приплюснутые, на широко расставленных мощных колесах. Суетились дорожные полицейские и рабочие в светящихся жилетах. Оранжевые мигалки грузовиков радовали детей и вызывали тревогу у взрослых, особенно потому, что вращались в полной тишине – если считать таковой обычный городской шум.

Петр тоже остановился, глазея на чудовищ. Тянули они грандиозные дурынды. Казалось, в центре Москвы снимают фильм по роману Стивена Кинга: у военных сбежал опасный вирус, и… Пока еще безмятежно правит муз в московское небо Аполлон на крыше театра оперы и балета. А дальше все, как обычно у Стивена Кинга.

Ахи и охи зевак тонули в сочном матерном звоне бегавших работяг, в пыхтении, которое издавала тормозная система грузовых монстров, которые теперь катили самым медленным своим шагом.

– Нихуяжсебе, – только и молвил Петр. Одной стены у театра не стало. Так ему сперва показалось. Потом он понял, что просто открылись ворота, обнажились грандиозные внутренности. Прохожие заставляли вспомнить немецкую кинохронику времен нацизма: дружный «хайль» вскинутых рук – только в руках телефоны, записывающие видео. Петр не выдержал – тоже вскинул руку, фоткнул.

– Это че ж такое? – полюбопытствовал он у одного из светящихся жилетов. – Охренеть.

Тому польстило искреннее изумление:

– Машинерия и декорации для балета «Сапфиры».

– Охренеть, – повторил Петр, задирая подбородок.

Вокруг ахали, подняв лица. В небе разворачивал локоть огромный кран. Грузовик издал звук, похожий на бздех тираннозавра.

– Такая дура если ебнется… – мечтательно сказал один работяга другому. Петр с невольным интересом прислушался: в нем, как в любом в такой ситуации, проснулся семилетний мальчик с любовью к большим машинам.

– Бля, – отозвался тот, что постарше. – Вплоть до минус седьмого разворотит.

– Бля, – согласился первый.

«Бля», – подумал и Петр. И тут увидел Веру, жену Бориса. «Женщина в кафе», вспомнил он, не зная, почему. Хм… Доводы за? Вера, по крайней мере, из тех, кто оставляет щедрые чаевые. Доводы против? Все остальные. Краем сознания Петр слышал разговор рабочих:

– Сплюнь. А то у нас тут уже почти народная примета: как в спектакле Белова, так с техникой на минус седьмом обязательно какая-нибудь хуета.

– Тьфу-тьфу-тьфу.

И старший рабочий безо всякого мегафона зычно заорал крану:

– Кормой ее вводи… Жопой! Жопой!

Жена Бориса сверкнула сумкой и скрылась в подъезде театра.

18

Вера – «женщина в кафе»? Хуйня на постном масле. Щедрые чаевые – не доказательство.

Вера – не тот человек в принципе.

Я уже давно заметил, что ум и хитрость – не одно и то же. Бывают очень глупые люди, которые при этом очень-очень хитры. А бывают простодушные интеллектуалы. Не назову Веру интеллектуалкой. Но в ней есть какое-то простодушие.

Вот в Борисе простодушия нет. Борис – очень-очень хитрый.

Когда Борис позвал меня к себе работать, я уже знал, что он – мягко говоря, не дурак. Все-таки его не подстрелили в 90-е. И он ни разу не вляпался по-крупному. Да еще в Питере. Да еще в пору войн за порт – главные ворота, через которые наркота шла к нам на северо-запад.

Борис вовремя со всего этого спрыгнул. Пока тупые бандюки решали, как будут возить из Роттердама героин (а потом мы их всех – без ложной скромности говорю – и приняли), Борис раньше всех скумекал, куда все катится. Перековал меч на орало – начал ввозить компы. На этом он и поднялся. Говорю же, варит башка. Я знал это всегда.

Но всякий раз, когда сам видел, как быстро работают у него мозги, поражался. Это как, ну не знаю, вы всегда работали на компе Core I7 (что тоже ништяк, конечно), полагали, что круче не бывает. А потом сели за Deep Blue. Не помню, удалось там Каспарову в итоге обыграть Deep Blue в шахматы или нет?

О’кей, вот для примера простая история.

Хотя все, что касается семьи Бориса, ну очень непросто. Поэтому сделаю несколько подходов, как пердучий болгарский штангист – к чемпионской штанге.

Во-первых, есть Витя – не его сын. Витя сын Веры. Борис у Веры второй муж. Первого ее мужа, то есть Витиного отца, я никогда не видел, но думаю, гондон был полный: бил Веру головой об батарею. При ребенке. То есть вообще улет. Яйца таким надо отрывать, я считаю. Не знаю, как и когда он исчез из Вериной и Витиной жизни. Когда я начал работать у Бориса, они с Верой уже были женаты, уже у них была своя дочь – Аня. Подонок исчез навсегда. И слава богу.

Во-вторых, есть Аня. Она дочь Веры и Бориса. Ребенок от второго брака, но что круто: по Вите и их с Аней отношениям не догадаешься. Обычно пасынки ревнуют к детям от второго брака. Демонстративно слетают с катух: сбегают из дома, нюхают, бухают. Витя? Ни фига. Всегда был отличником. Всегда в полном порядке. Всегда у него все получалось. Сам решил, где будет учиться. Пошел по технической линии. Где-то за границей. Сам поступил. Голова – блестящая. С Аней отношения до сих пор чудесные. Никогда не подумаешь, что не полностью родня. Брат и сестра. Всегда меня этим поражали. Видимо, это Витю тоже хорошо характеризует.

Аня – совсем другой жанр.

Она, конечно, девочка с завихрениями. Но тут и Веркина вина есть. И есть, и нет. Борис – страшный ходок, страшный. Любитель женщин, говоря более почтенным языком. Но это сразу про него ясно: не будь он ходоком, не заварилась бы вся эта история с Ириной да балериной.

Борис любит баб. Точка.

Он не переодевается в лифчик и чулки. Не ползает с резиновым кляпом во рту у ног Хозяйки. Не лупит сам. Не содержит гарем из юных провинциалок. Он просто любит баб. Как рыбак любит рыбу, а грибник – грибы. За постоянное ощущение пока неведомой встречи, которая поджидает впереди. За ощущение, что завтра будет лучше, чем вчера. Завтра будет что-то новое. И уже поэтому оно лучше всего, что было.

Борис в некотором роде – человек будущего. Он смотрит только вперед. На веер возможностей, на разбегающиеся в разные стороны новые дороги.

А Верка… Верка давно решила закрывать на все глаза.

Не осуждаю: твой выбор, ты его сделала. Уважаю. Но раз уж решила? – так закрывай! Я так считаю. А она нет. Перед Борисом всегда притворялась, что ничего не знает. Зато все всегда вываливала детям. Все обиды свои. С одной стороны, я ее понимаю: когда они с этим гондоном жили, с ее первым мужем, только Витька у нее и был единственным близким человеком, с которым можно поговорить и не сойти с ума. Но блин, мамаша! Ему же только шесть лет! В смысле: тогда было. Если не пять.

Ну и Ане она тоже душу изливала. Теперь уже Вите – и Ане. Как у папы опять новая женщина, как мама опять горюет, и так далее. Детки – мамины единственные друзья. У любого чердак малость покосится от такого детства.

Это было в‐третьих.

А сейчас – сама история.

Уж не знаю, зачем Аня тогда отца поговорить вызвала. Может, просто подростковые гормоны жгли ей мозг. Договорилась, что вместе поужинают в ресторане какого-то отеля, уже не помню: вроде и нет его больше. В Москве так быстро все меняется…

Но у Бориса на тот момент были поебушки с Наташей Ли. Моделью. Не телкой, которая просто называет себя моделью, чтобы не называться блядью. А настоящей моделью: плакаты, подиумы, вот это все. Причем в Париже, Нью-Йорке, Лондоне. Вот Бориса и повело. Ему нравятся известные бабы. Я это и по Беловой понял.

Но Белова, по-моему, страшная как атомная война. А Наташа…

Она, конечно, никакая не Ли. Просто оставила две первые буквы от своей русской фамилии с кучей «ш» и «щ», чтобы у западных агентов глаза не сломались и башка не взорвалась. Красивая баба. Нет. Дико красивая. Ушлая, главное. Очень Борису голову заморочила.

Как назло, именно в тот день Наташа, наконец, решила пасть. Уж не знаю, сколько Борису это стоило. Думаю, немало.

Как назло – конечно, для Ани. Потому что Наташа поманила пальчиком (или лучше сказать, трусиками), Борис помчался – и про Аню, про их ужин совершенно забыл.

Аня за столиком посидела, посидела, подождала. А потом вышла в окно.

Я там не был, подробности знаю от врача. Ну и от Веры, конечно. Вера любит жаловаться.

Хотя тут не плакать – тут петь надо было. От счастья. Этаж был невысокий. А внизу – тент террасы. Аня, конечно, приложилась об асфальт. Но не насмерть. И даже не сломала позвоночник. Она сломала ногу. Еще, кажется, у нее было сотрясение мозга и еще какой-то плевый перелом: ключица, кажется. Но пока это выяснили, Верины чувства можно представить.

Борис поехал в больницу, практически спрыгнув с Наташи. Свечку им я, безусловно, не держал. Просто ждал Бориса внизу в машине. Вместе мы ехали и в больницу. Он молчал и смотрел в окно.

Потом галопом понесся Вере навстречу. Лицо у нее было то еще. Она готова была его убить. Серьезно, думаю, их браку наступал конец. По Вере это видно было. У нее в ту минуту слово «развод» практически стояло в зубах.

Я еще удивился, что Борис не сбавил прыть. Лицо такое проникновенное, бля. Он прямо-таки летел к ней, как человек, которого жаждут видеть. Как Ромео к Джульетте.

И сказал ей… Быстро, как будто спешил заткнуть ей рот своими словами – пока лишнего и первой не сказала Вера. А сказал он ей примерно следующее:

«Верочка, мы сейчас работаем над тем, чтобы машину не показали в новостях, потому что там все плохо, но главное, бронированное стекло выдержало, а потом его уже подстрелила моя охрана, и ты же видишь, что со мной все в порядке».

Я так и охерел.

«Вот Петя подтвердит».

У меня челюсть реально упала до пола, вымытого с хлоркой.

Вера уставилась на меня. Но приняла выражение на моей морде за глубокий шок. То есть это и был глубокий шок. Но не от того, на что подумала Вера.

Она всхлипнула, схватилась ладонью за рот. И зарыдала – Борису уже в плечо.

Она теперь за него боялась больше, чем за Аню.

Я же стоял столбом, глядел на них обнявшихся и думал только: охуеть. Какой Борис… не мудак, нет. Какой – находчивый.

Потом я видел, как они стояли у постели Ани. Держались за руки. Пара супругов-голубков. А у меня в голове по-прежнему крутилось только одно: охуеть.

Если вам уже кажется, что я им немного восхищаюсь, то вы ошибаетесь: я им восхищаюсь по-настоящему. Именно поэтому считаю, что место ему – за решеткой. Он – зло.

А зло искореняется не злом. Не силой. Его можно победить только правосудием.

В нашей стране оно гарантировано не всем. Но Борису я правый суд обещаю. С моей лично стороны.

Для меня это теперь сугубо личное дело: собрать полную картину того, что случилось – с Андреем. Да и с Ириной тоже.

Кстати, о собрать. С ногой у Ани все тогда оказалось плохо. Ее собрали, да. Но не по кусочкам даже – по крошкам. Как какую-нибудь античную вазу, на которую сапогом наступил гунн. Потом долго держали в каких-то спицах, подкручивая винты на миллиметр. Аня взрослая уже, но до сих пор хромает.

Не знаю, Наташу ту, из-за которой все случилось, Борис вообще помнит? Помнит ли рыбак каждую пойманную форель? Сомневаюсь.

А вот что Верка уже давно не испытывает по поводу всех этих его баб никаких эмоций, я не сомневаюсь. Рыбы они рыбы и есть. Какие по их поводу могут быть эмоции? Никаких.

Или я не прав?

19

Дверь мягко толкнула Веру сзади. Охранники в стеклянной будке подняли головы. Вера просияла в ответ:

– У меня деловая встреча.

Две пары глаз ответили быстрым сканированием. Прорваться за проходную женщина не пыталась, была одета дорого. Охранники кивнули и потеряли к ней интерес.

Вера села на длинную скамейку. Прислонилась затылком к стене.

…А потому что: невозможно перестать чесать то место, куда укусил комар. Например, комар. Чем больше чешешь, тем больше зудит, тем больше хочется, тем больше чешешь.

И да, наверное, можно сказать, что у нее слишком много свободного времени? Можно? Вертушка стукнула.

Вера вскинула голову – и опустила: нет, не Белова. Какие-то мужики с твердыми футлярами, а за ними:

– …Белова! – Вера поспешно натянула улыбку, поднялась навстречу.

Злобно отметила: на лице у балерины проступил испуг. Ага! Знает, чье добро клюет. Это прибавило Вере сил.

Охранники тоже заметили, что Белова при виде женщины напряглась, сделали стойку: на «деловую встречу» что-то не больно похоже. Вмешаться?

Голос Веры стал особенно певучим, звучным:

– Я ваша поклонница! Вы меня помните?

– Я вас помню.

Но шага Белова не убавила – надеялась проскочить на полном ходу. Вере пришлось схватить ее за рукав. Она сама испугалась той веселой легкости, которая охватила ее. Легко, как во сне, она могла схватить за рукав. А могла бы и вцепиться в патлы. Расцарапать харю. С наслаждением отлупить сумкой. Все могла. Глаза Веры сверкали. Белова отпрянула.

Вера наступала:

– Я очень, очень хотела на вас посмотреть.

Охранники не сводили с них глаз. Один решил намекнуть:

– Даша, у вас закончилась репетиция?

– Да… Да… – пятилась Белова.

– А, закончилась! – наступала Вера. – Какая жалость. А я пришла на вас посмотреть.

Вера сама не знала, чего сейчас добивается.

Упоения в бою. Да. Вот именно.

– Я хочу на ваш спектакль, – наседала Вера, жадно разглядывая соперницу.

– Я не знаю… – мямлила Белова.

– Сегодня вечером? – напирала Вера.

– Вечером я занята.

– Вы сегодня танцуете?

– Понимаете, – заблеяла Даша: – Если на спектакль… На премьеру контрамарки не выписывают никому.

Вера чуть откинулась. Как кошка, которая отпускает мышь перед последним ударом лапы.

– Ничего страшного. Муж уладит. Мой. Муж. Борис Скворцов… Большой любитель балета… – ядовито выплюнула Вера. – Вы. Его. Конечно. Не знаете.

Белова вытаращилась на нее.

Но справедливо говорят, что на силу всегда найдется другая сила.

– Это что еще такое?! – рявкнуло из-за вертушки: – Вы кто такая? Женщина! Я с вами говорю! Кто такая? Что вы тут забыли?

И Вера увидела высокого полного брюнета.

Вера отвыкла от того, что на нее орут. Когда-то давно Вера прочла роман «Смилла и ее чувство снега». Ей понравилось выражение: трудно кричать на хорошо одетого человека. Оно показалось ей глубоко верным. Вера боялась хамов с лужеными глотками.

Читал ли Орджоникидзе этот роман, не известно. И не важно. Он видел перед собой немолодую богатую бездельницу. В его голове зажглось красное табло: «Балетоманка!» Балетоманок Оджоникидзе терпеть не мог. Все балетоманки, был убежден дирижер, валили в театр ради одного: чтобы пялиться в бинокль на херы и задницы, обтянутые трико. Еще одна грязь, которую в чистый храм музыки притаскивал на своих подошвах балет.

Орджоникидзе немедленно развернул свой внутренний говномет в состояние боя. Первый залп ударил по охранникам:

– Почему тут у вас посторонние шляются?! А?! Вам за что зарплату платят!?

Потом струя в Веру:

– Вам делать нечего? А? Вам скучно? У вас много времени и денег? Бедным помогайте! В Африке! А здесь люди! Работают!

Вера пошла пятнами. Под мышками у нее горело.

– Дверь где? Знаете? – орал Орджоникидзе. – Вон! Там!

Вера попятилась, подпрыгивая от каждого залпа.

Оржоникидзе еще топтался на месте, тряся щеками и фыркая. Как носорог, который только что загасил пожар, учуянный им за много километров. Потом брови его разомкнулись.

– Белова, – сказал он совершенно обычным голосом. – Я чего за тобой шел… Ты не такая тупая, как некоторые.

Единственным, что примиряло Орджоникидзе с ненавистным балетом, были женщины. Красивых женщин в балете было много. «Армяне любят толстых, – повторял Орджоникидзе остроту из советского фильма «Мимино», – а мы грузины, любим худеньких».

Одной рукой Орджоникидзе уперся в стену, завел ногу за другую, как будто стоял не в коридоре театра, а на улице Неаполя:

– Белова. У тебя уже кто-нибудь есть?

Вера навострила уши. Вопрос этот ее тоже чрезвычайно интересовал. Она невольно сделала шажок вперед. Мерзкий толстяк тут же ее заметил – опять налился багровой кровью:

– Вон отсюда!.. сказал!

Вера шарахнулась, ткнула дверь задницей и выкатилась на улицу.

Дирижер может многим помочь балерине. Но многое может ей и сорвать.

Зависит от точки зрения.

Седовласый опытный Лярский, например: дирижируя балетом, он практически не сводил напряженного взгляда с ног балерины. Из лучших побуждений. Лярский дирижировал балетами почти пятьдесят лет. Он знал все их подводные камни. Он старался провести балерину безопасным фарватером. Где движения сыпались мелким бисером, замедлял темп: чтобы балерина успела выписать ногами каждое. Где можно было не удержать равновесие, стоя на пуанте, подгонял темп. Старый джентльмен Лярский старался угодить дамам: сделать «удобно». Музыка под его палочкой то мяукала, то пускала петуха, а удобно Даше не было. Лярский только мешал. Ей все время казалось, что она переводит испуганного старика через шестиполосный проспект, а он рвется то вперед, то назад, и вот-вот под машину попадут они оба.

Вот танцевать с Орджоникидзе ей нравилось: он всегда был занят только собой, музыкой, лабухами и на сцену почти не смотрел.

Ей хотелось, чтобы так это и осталось.

Тренировка – это бог. Слова Вероники упали на благодатную почву.

Даша ощутила спиной стену. Посмотрела Оржоникидзе в глаза, улыбнулась. Положила руку на его пухлое плечо:

– Я не знаю, – мечтательно сказала она. Рука соскользнула как бы нехотя, когда Даша пошла к двери.

Она не могла поверить, что получилось. Но ведь получилось! Орджоникидзе не разорался. Но и не увязался следом. Так и остался стоять, соображая.

Его процессор завис.

Он был воспитан грузинской мамой и еще до того, как научился понимать слова и писать в горшок, уже знал: он самый лучший, самый красивый, самый умный, и еще – настоящий мужчина. К двадцати годам лак маминого восхищения (последние лет шесть смешанного с уважением) уже покрыл его таким толстым слоем, что никакие колючки и морозцы внешнего мира не могли задеть Орджоникидзе.

В то, что он может кого-нибудь не привлекать, Орджоникидзе бы и не поверил. Быть такого попросту не могло.

Поэтому когда Аким, на выходе кивая охранникам, поравнялся с ним и тоже кивнул, дирижер просто цапнул директора балета за рукав:

– Аким, ты в курсе? С кем Белова сейчас?

20

Вопреки совету Пожара в шашлычной, Вера не отправилась помогать бедным в Африке. Она просто перешла на другую сторону переулка. Ждать ей пришлось недолго. Белова вышла из театра.

– Очень занята. Да. Сука, – сказала Вера вслух. Увидела, что на нее покосилась проходившая мимо женщина. Добавила: – Чего уставилась?

А потом пошла за Беловой, предусмотрительно держа дистанцию, чтобы балерина не заметила хвост.

Белова легко чесала в кроссовках-говнодавах. А Вера не рассчитывала, выходя из дома, что придется много ходить пешком. Набойка каблука почти сразу потерялась в какой-то решетке. Соскочила, как крышка с пивной бутылки, поддетая открывалкой. Чтобы не угробить каблук совсем, Вера старалась не наступать на пятку, давить больше на носок.

И только дома с огорчением увидела: несмотря на все старания, каблук стесало. Вера сбросила на пол испорченную туфлю. Приятно было расправить ступни. После погони за соперницей лодыжки гудели. «Бегать, что ли, начать?» – подумала Вера и тут услышала шаги, шорохи. В квартире она была не одна.

– Ви-и-ить? – позвала, удивленно она. Сын должен был быть в Токио.

По-видимому, там и был. Потому что из двери гардеробной показался не он, а муж. Рубашка расстегнута.

– Ты рано, – заметила Вера злорадно. Подошла.

Борис поцеловал ее.

– Скорее поздно, – взялся за пуговицы он.

Вера поняла, что он их не расстегивал – а застегивал, когда она прервала. На манжетах сверкнули пустые петли для запонок.

Борис поймал ее взгляд.

– Деловой ужин в неформальной обстановке, – пояснил он. – Извини, не предупредил.

– Ничего, – улыбнулась Вера. – Поняла. Маленькое коктейльное платье? – уточнила Вера, протягивая руку к вешалкам.

– Без прекрасных половин, – сделал гримасу Борис, вставляя ускользающую запонку.

«С еще более прекрасными», – перевела себе Вера.

– Дела, – уточнил Борис.

«Виагру не забудь. Говнюк», – Вера улыбнулась:

– Дела так дела, – перехватила манжет, помогла вставить запонку.

– Прости, поскучаешь сегодня?

– Я? Когда я скучаю? Аня со мной поужинает.

– Аня сегодня придет?

– Обещала.

– Отлично, – Борис поцеловал ее еще раз, уже на прощание, а Вера его:

– Насладись как следует.

«Говнюк».

21

Чертог сиял. Мелкие блики нарядно играли на позолоченных завитках, на паркете, затейливом, как в Екатерининском дворце, на пузатых напольных вазах, на хрустальных бокалах, поджидавших на столе. Многоярусная люстра из муранского стекла простирала над столом свои благословляющие витые лапы. «Умеют же люди жить, – одобрил Борис. И не одобрил жену: – Как так Верка бездарно находит вещи? Столько бабла, а вид все равно как из «Икеи»».

– Красивый дом, – искренне сказал Авилову он.

Хозяин гордо ухмыльнулся:

– Я тут только кошелек. Еленочка сама все придумывает и находит. Выйдет на пенсию, говорю ей, станет дизайнером интерьеров. Правда, Еленочка?

Красивая, длинная, узкая жена продела тонкую руку ему под локоть.

– У нас пенсия не скоро, – кокетливо напомнила она. – Даша подтвердит.

– Красивый дом, – уклончиво согласилась Даша. Она поняла, что ей напоминает эта столовая: декорацию к «Спящей красавице». Авилова в этом спектакле ходила в пантомимной роли Королевы: улыбалась и водила руками. Муж подвинул ей стул.

Вкусы хозяйки определяли и меню ужина.

– Все можно спокойно есть, Даша. Что такое балет, в этом доме знают. Никаких таких жирных калорий, – подмигнул Авилов.

Борис опустил взгляд на тарелку: на закуску гребешки на пару, изящные брызги соуса, завиток какой-то травинки. Взял вилку и нож – они были тяжелые, с позолотой. Под стать мебели. Под стать балетной Королеве.

Приборы приятно брякали о фарфор. Из невидимых колонок что-то наигрывало, довершая сходство с рестораном. Авилов умело вел разговор. Расспрашивал Дашу о разных театрах. Иногда прерывался: «Правда, Еленочка?» – «Да-да», – говорила Авилова или просто улыбалась. А потом поглядывала на свое отражение в полированном столе – перекладывала руку или поправляла наклон шеи и всякий раз проверяла картинку: красиво или нет.

Даша увлеченно отвечала.

В глазах Авилова блестел интерес к теме.

Борис умело вставил комментарии – и был рад, когда увидел, что они оказались по существу.

– Вот кому надо было стать председателем Попечительского совета в балете, – искренне признался Борис. Знания Авилова поразили его.

– Ну нет, спасибо. Боливар не выдержит двоих, – захохотал он. – С меня Русской галереи хватит. Мне эти формальности ни к чему. Мы с тобой, – глядел он в глаза Борису, – теперь и так в одном клубе. Как говорилось в старину, хочешь полюбить балет, полюби балерину.

Он поднял бокал:

– За прекрасных балерин за этим столом.

Даша озадаченно поглядела на него. Она не поняла, почему множественное число: Авилова ведь была артисткой миманса. Но все поднесли бокалы к губам, поднесла и она.

– А теперь, Еленочка… – он забросил руку на спинку стула жены. И Борис понял, что мизансцена и диалог придуманы заранее. Или разыгрывались здесь уже столько раз… Потому что Авилова начала подниматься, хотя ее еще никто не попросил. А муж продолжал: – Пойди покажи Даше свои игрушки. Посмотрите вместе, какие у тебя есть сумочки, туфельки, безделушки. Поговорите, девочки.

Он смотрел на Бориса. Цепким, умным взглядом.

Даша так же внимательно изучала его. Не спешила вставать.

– А мы немного отдохнем от еды. Немолодые люди. Посидим, переварим.

Даша обернулась на Бориса.

Он чуть кивнул, но улыбнуться не смог. Она поднялась, ничего не сказав. Авилова ждала ее в дверях, красиво вписав свою длинную фигуру в раму. Авилов проводил обеих взглядом. Подождал, пока украшенные позолотой белые двери сомкнулись.

– Вот так, – и с улыбкой обернулся к Борису: – Надеюсь, и в другой сфере наши интересы точно так же совпадут.

22

– Моя кто? – не поняла Даша. Они стояли в гардеробной, которая была не просто больше Дашиной гримерной в театре, она была больше гостиной в ее квартире.

– А где же ты носишь телефон? – удивилась Авилова. – Например… и ключи. И деньги. Не говоря об остальном.

– В карманах.

Авилова решила, что Белова так странно шутит. Сощурила глаза и засмеялась, чтобы быть приятной. Быстро скинула туфли на каблуках. Задрала узкий подол, освобождая колени. Встала на пуфик. Пообещала:

– Сейчас покажу другую куколку. От ее красоты у тебя будет шок.

Стала сдвигать чехлы на верхней полке. Выдернула, как репку, один. Спрыгнула. Сняла чехол.

Повернулась, накинула на плечо цепь, выдвинула бедро с лежавшей на нем сумкой.

– Глянь.

Даша не была уверена, что полагается говорить. Но тренировка – это бог. Улыбнулась:

– Очень красиво.

– Ну? – как бы призывая еще раз с этим согласиться, Авилова повернулась к огромному зеркалу. – Бежевый кавьяр не так об джинсы вытирается, как лайка, – мечтательно проговорила она, любуясь собой. Если бы она и в самом деле разговаривала с собеседницей, то заметила бы в зеркале, что взгляд у той стал стеклянным – как будто она созерцала что-то в тысяче километров отсюда. Но Авилова, как Нарцисс, притянутый к ручью, не видела в зеркале никого, кроме себя, и ничего, кроме сумочки со сцепленными золотыми полукольцами.

Даша думала о страхе, который мелькнул в глазах Бориса.

– Очень красиво, – повторила она.

– А вот еще малютка. Биркин. Розовый страус. Обалдеешь, – Авилова потянулась за следующим экспонатом.

23

– Сейчас бы сюда сигары, – мечтательно вздохнул Авилов. – Сигары и коньяк. Два джентльмена обсуждают ситуацию на поле… Эх, разучиваемся красиво жить, разучиваемся. Давление меряй, спортом занимайся, питайся по системе, продлевай жизнь. Свечин, представь себе, всякий раз перед едой выпивает мензурку какого-то зеленого дерьма. Опрокидывает, морщится. А пьет. Не понимаю. Зачем так стараться продлевать жизнь, если она тебя настолько не радует?

Борис улыбнулся:

– Поле-то какое – для гольфа? Что еще могут обсуждать два джентльмена?

– Да! – изобразил, что спохватился, Авилов. – Пока наши леди там заняты… Они, конечно, запросто зависнут там и до утра – у Ленки барахла, хоть магазин открывай… А Даша интересная, да.

– Ничего.

– И тоже питерская, да?

– Просто совпадение.

– Ну да, – заблестели у Авилова глаза. – Понимаю. Правильно, что ты серьезно к делу подошел. Раз уж у нас разговор пошел так откровенно. Балетные девочки – это зараза. Начнешь – не остановишься. Сколько я таких видел: в Попечительский совет попал – и пропал. В цветнике этом. Все. Возьми хоть Осокина. Четвертая уже, или пятая. Не знаю. И каждая девочка отгрызла по квартире. Как минимум. Совсем бедному башку сорвало.

Он покачал головой. Но его собственная, по-видимому, держалась на плечах крепко.

– А жена как же? Тоже балетная, – улыбнулся Борис.

– Еленочка? – да! Превентивные меры! Вакцинация на ранней стадии, – полушутя-полусерьезно объяснил Авилов. – Все, что потрачено, из семьи не уходит.

– Ценю откровенность, – Борису хотелось свернуть с этой неприятной темы.

– Надеюсь, мы обо всем можем говорить так же откровенно.

– Конечно.

– Вот и чудно. Смотри, какая есть история. У меня имеется маленький симпатичный свечной заводик. Немножечко посторонний, конечно, бизнес. Но все-таки не совсем. Очень, очень хороший, честно тебе скажу. Хоть и мой собственный. Но я ручаюсь: ребята все опытные, востребованные, в армии отслужили все по контракту. Горячие точки прошли. По всему миру, можно сказать, работали. Экипировка по высшему разряду. Америкосов надрать запросто могут. Не говоря о макаках ваших.

Борис приподнял бровь. Но уже догадался, куда Авилов клонит хотя бы географически.

– …Ну о’кей, о’кей, мы все теперь политкорректнее папы римского, – насмешливо поправился Авилов: – Я имею в виду конголезцев. Ну и прочей шушеры, которая может отираться возле ваших шахт. С нехорошими намерениями.

– Ну, у нас уже работает свечной заводик: частная военная компания «Викинг». Нареканий нет.

– Лучше моего «Орла»? Не верю!

– Нет, конечно, не лучше, – дипломатично начал Борис: – Масштабу поставленных оперативных задач отвечает, – уклончиво дал понять собеседнику он. – Это же Конго. Туристы, слоники. В определенных областях пошаливают. Бывает. Но в целом ничего. Не Центрально-Африканская, прости господи, республика какая-нибудь, когда без «калаша» с самолета лучше не сходить.

Но видел, что Авилов его не слушает. Просто ждет, когда он закончит говорить. И все-таки добавил:

– Если бы мы расширялись в Африке, если бы у меня был бизнес в ЦАР. Если бы я хотя бы просто думал в сторону ЦАР, то я бы обеими руками немедленно ухватился за…

– Орла. Частная военная компания «Орел», – напомнил Авилов.

– Да.

Он видел, что лицо у Авилова стало каким-то бетонным. Борис продолжил:

– У нас ведь откровенный разговор. И я это очень ценю. Так вот, откровенно… Сейчас не до расширения. Боливар, как ты говоришь, не выдержит двоих. Меня этот балет, честно тебе скажу, сейчас подрывает.

– Дашка брюлики ест? Это они могут.

Борис продолжал:

– Потом, декорации для нового балета…

– «Сапфиры», да, мне Еленочка рассказывала. Говорит, ужас такой, ни за какие деньги не согласилась бы это танцевать.

– На заводе Хруничева отливать пришлось. Это, прямо скажем, финансово обязывает.

– Доверие президента финансово обязывает, ничего не поделаешь, – посочувствовал Авилов.

– Да.

Он видел, что Авилов с него не спускает глаз.

– Но это хорошая идея, – радушно закруглил разговор Борис. – Безопасности мало не бывает. Особенно в Африке. Я про «Орла» подумаю!

24

Проводив гостей, супруги уставились друг на друга. Причем Авилова глядела несколько сверху вниз – к ее росту добавляли высокие каблуки. Муж поднялся на цыпочки, поцеловал.

– Что скажешь, Еленочка? Познакомились поближе?

Та передернула узкими плечами:

– Треска вареная. Такая вся правильная, – и она изобразила, что блюет (но в коридоре было зеркало, и поглядывая в него, Авилова позаботилась открыть ротик изящно и не вываливать язык слишком).

– Думаешь? Ох, бедный Борис.

– Он же не бедный.

– Я тебе скажу, такие правильные с виду девочки… да и мальчики тоже. Особенно питерские. У них обычно самые острые зубки. А главное, самый большой желудок.

– Да? – хихикнула Авилова, приобняла мужа, взъерошила небогатые волосы. – Вообще, я ее в буфете видела. Ест как все – не больше и не меньше.

– Ты ж моя дурочка, – поцеловал жену он. И добавил серьезно: – Ты с ней подружись, ладно? Не так чтобы… А…

– А чтобы – так, – перевела Авилова.

Он кивнул, похлопал жену по крепкому маленькому заду. И оба засмеялись.

25

Аня ела салат и говорила о том, возможна изоляция русского Интернета или нет.

Аня говорила о новом романе Сальникова.

Аня говорила о том, что после смерти модельера Лагерфельда «Шанель» уже будет не та.

Аня говорила о поразительной статье про то, что животные и даже рыбы чувствуют все, все, все.

Аня говорила о том, что пересадка во Франкфурте – это ад, лучше пересаживаться в Вене или хотя бы в Копенгагене, крючок, да, зато удобный.

Аня говорила… А потом спросила:

– Мам, ты меня вообще слушаешь?

«…Или только пьешь?» – так и щекотало на кончике языка, но этого она не спросила.

Вера допила из бокала. Вот и вторая бутылка наполовину пуста. Сама Аня не выпила ни капли.

– Прости, я просто что-то дико спать хочу.

«После бутылки вина особенно», – удержалась, не сказала дочь. Положила свою руку на руку матери. Вера в ответ пожала ее пальцы.

– Пойду лягу, – голос и правда звучал устало-гнусаво. Или может, просто так, как у пьяного человека, который старается не показывать, что он уже в сопли пьян.

– Конечно. Ложись.

Вера кивнула. Поднялась. И цапнула за горло бутылку, за ножку – бокал. Вышла. Аня послушала. Мать пошла прямиком в спальню – не заходя в ванную.

Аня подождала. Услышала, как забормотал телевизор.

Поднялась. Стала убирать со стола. Салат в тарелке матери был почти нетронут – только разбросан. Аня поставила тарелки друг на друга. Оставила.

Пошла, тихо ступая в носках, по коридору. Остановилась у спальни родителей. Дверь приоткрыта. На бутылке стоял длинный блик. На очках – круглые. Лицо матери белело в темноте, как луна – отраженным светом: работал телевизор. Аня посмотрела на экран. Обезображенное коричневое лицо утратило женские черты – стало просто человеческим: как будто трехлетний ребенок лепил его из пластилина, а потом надоело.

«…Они схватили меня за волосы и вылили кислоту», – бежал по-английски титр.

– Мам…

Мать обернулась на дверь.

– Гадость какая, – сказала. Переключила на другой канал. Выключила. – Лучше лягу. Голова завтра будет трещать, – легкомысленно добавила она, распахнула руки. Аня подошла. Мать приобняла ее. Аня почувствовала на щеке винное дыхание.

– Спокойной ночи.

Аня притворила дверь.

Поговорив об Интернете, книгах, дизайне, аэропортах, проговорив весь ужин, она ни разу не задала матери вопрос: а где папа?

«Командой» были она и брат. «Командой» были она и мама. «Командой» были она, брат и мама. А он… Он не входил ни в одну из этих конфигураций. Целиком его собственная вина.

Так же тихо ступая по коридору, Аня вернулась в гостиную. Расстегнула брошенную на пол сумочку. Выловила телефон. Набрала брата.

– Вить, – сразу начала она, услышав, что тот откликнулся. Она помнила, что звонит в Токио. – Прости. У тебя сейчас там день или ночь?

– Не важно, котенок, – Аня услышала проглоченный братом зевок. – У меня джет-лег. Я все время как зомби – и днем, и ночью. А ты там как?

Оба понимали, что раз Аня звонит – не пишет смс, не пишет в вотсап, – то это потому, что дело безотлагательное. Так оно и было.

– Мама опять не очень.

Вера послушала: шаги дочери удалились. Выудила из-под подушки пульт. Предусмотрительно утопила кнопку, на которой был перечеркнутый громкоговоритель: режим «без звука». Снова засветился телевизор. Вера в три прыжка нашла нужный канал. Но передача, которая ее заинтересовала, уже закончилась.

Вера оставила картинку мельтешить. В бледном свете от экрана нашла черный прямоугольник айпэда. Нашла и надела очки для чтения. Открыла сайт телеканала. На очки легли блики. В анонсе говорилось, что информационным поводом стало недавнее самоубийство парня, которого любовница облила кислотой, купленной через… Но как раз начало передачи – подробный рассказ о преступлении – Вера в телеке и упустила. Обнаружила, что не безнадежно. Передача еще сутки была доступна в архиве для просмотра онлайн. Вера навела курсор. На ночном столике завибрировал телефон.

Телефон ее уже был переведен в режим «ночь». Лишь два номера она пометила галочкой – двух абонентов, которые могли звонить ей всегда; собственно, один из них сейчас был дома.

– Привет, – радостно ответила Вера сыну, стараясь говорить так, чтобы язык не очень заплетался. – У тебя там день или ночь?

– Не знаю, – засмеялся Виктор. – Пауза между встречами. Просто звоню. Ты в порядке?

– В полном!

– Да?

– Просто уже легла, – она с ужасом поняла, что язык все-таки пьяно шепелявит. Поспешила с объяснением. – Засыпаю на ходу.

– Прости.

– Что ты! Я всегда рада. Просто вымоталась сегодня.

– Ты же скажешь мне, если что-то не в порядке?

– Конечно, милый. Ты что? Все отлично.

– Ладно, мамуль.

– Пока, милый.

Она положила телефон на столик. Откинулась поудобнее на подушке. Навела курсор на ссылку к передаче и кликнула.

Назад: Глава 6

Дальше: Глава 8