Глава 6
1
Петр не сомневался, что Степан Бобров – из тех мужчин, которые свою тачку называют «девочкой». Девочка, согласно воззрениям Боброва, должна запускаться, когда он повернет ключ, и останавливаться, когда он вдавит педаль тормоза.
Заманить Боброва в уединенное место было просто: Петр слегка обидел его «девочку». Посмотрел, как Степан озабоченно выслушал ее жалобы. А затем последовал за ним в автосервис. Конечно же, самый лучший и дорогой.
Петр сразу увидел его в зале. Затылок Боброва торчал над спинкой дивана – в ожидании, пока молодцы в синих комбинезонах вернут «девочку». Петр неслышно подошел сзади. Бобров пялился в новости в телефоне – надевать наушники он не затруднился. Впрочем, над стойкой ресепшена балакал телек, так что тишины никто ни от кого не требовал.
– …Нашумевшее ограбление ювелирного магазина на Бонд-стрит так и не было раскрыто, – взволнованно говорил телефон.
Петр постоял у Боброва за спиной. На экране пустили съемку с камеры дорожного наблюдения: мотоцикл с грабителями, закладывая поворот, завалился набок и полетел, медленно скребя асфальт, другой промахнул – наддал, пронесся мимо громадного электронного табло, на котором мерцало BELOVA и длинные руки проделывали волнообразные движения, потом пропал в тоннеле. Петр тихо отошел, не упуская из виду склоненный затылок. Бобров внимал дальше:
– Преступники, для которых ограбление обернулось неудачей, были задержаны, но полиция не добилась показаний. Драгоценностей при них не было. Подельников поймать не удалось. Теперь британская полиция считает, что эта же банда выходцев из бывшей Югославии стоит и за кражей «Пейзажа с Галатеей» Пуссена из частного особняка, по слухам, принадлежащего одному из бесчисленных потомков семейства Ротшильд. Судьба картины до сих пор не известна.
Следующий сюжет был про новую большую трещину в Арктике, но Петр уже оказался снаружи. Он видел через стеклянную дверь, как Бобров у стойки ресепшена взял у механика карточку-ключ – на это Петр и рассчитывал: «девочку» облапали чужие руки, Боброву не терпелось ее сразу же вымыть. Петр быстро сменил позицию.
Он увидел, как Бобров сунул карточку, как лазерный луч считал штрих-код. Пискнул сигнал и зажегся зеленый свет.
Ворота автомойки поехали вверх. Бобров быстро вернулся к машине, плюхнулся на водительское сиденье. Въехал в моечный зал. Позади зашумели опускающиеся ворота. Впереди на портале зажглась красная лампочка, зашумел и стал надвигаться на машину разбрызгиватель мыла. Вдруг пассажирская дверь распахнулась. Под челюсть Боброву уперся электрошокер.
– Рыпнешься – поджарю, – предупредил Петр. В тот же миг по капоту, по крыше застучали капли мыла, ветровое стекло, боковые залепило пеной. Стало уютно – как будто в салоне наступил дождливый вечер для двоих.
– Я не пон…
Кожа Боброва залоснилась, покрылась испариной страха. Петру стало противно: «Как баб лупить – ковбой. А тут обосрался сразу». Петр вдавил сильнее:
– Пой, пока слушаю.
– Я же для них самих… – выдавил Бобров.
– Точно, – угрожающе согласился Петр. – Гипс и разбитая морда – это у баб сейчас модно. Помогал ты им, значит. А?
– Да! – взвизгнул Бобров.
Вдруг стало очень тихо: автомойка переходила с фазы на фазу.
– Убивать я их и не собирался!
– Конечно. Ты у нас не дурак. Присесть надолго не хочешь.
– …Пугануть только.
– Точно. Стояк у тебя от этого. Я понял.
– Козел, – выругался Бобров. – Это у тебя на блядей стояк. Чем гаже дырка, тем лучше. Так вот я – не как ты!
Петр уловил в его голосе ноту морального превосходства. Оно было искренним. Тон – торжественным:
– А я их – спас.
Снаружи завертелись, застучали по корпусу щетки. Теперь обоим приходилось говорить громко. Орать.
– Охренеть! Им повезло!
– Да! Представь! Спроси у них! Спроси!
Что-то явно не складывалось. Петр ослабил хватку. Бобров это почуял – слова полились, словно из шланга, который перестали пережимать.
Бобров истекал потом, но кричал – как американский проповедник перед стадионом. А не как крыса, загнанная в угол.
– Лучше я ей! Сломаю руку! Пока ей! Не сломали жизнь! Я ее пугану! Она ссыканет! И спрыгнет с этого всего говнища! Понял? Найдет работу! Нормальную! Детей родит!.. Рука – зарастет! Усек?!
– Типа рыцарь ты?! А?! Санитар, блядь! Леса!
– Я их спасаю! От худшего!
Щетки лупили, молотили – сверху, с обеих сторон.
– А может! Тебе просто! Нравится их бить?!
– Пошел ты! Спроси их! Сам!
– Твоя извращенная!.. Личная жизнь! Это к полиции! – орал, перекрикивая удары щеток, Петр. – Я! Не полиция! Где – Ирина?!
Вдруг шум оборвался. Только тихое жужжание. Система опять перезагружалась.
– Не знаю я, – смахнул электрошокер Степан. – Насрать! Что ты пукалкой этой машешь. Я – не знаю, где эта Ирина. Я ее больше не видел. Не знаю.
Портал опять поехал: теперь его сопла обдували машину теплым воздухом.
Петр недоверчиво откинулся на сиденье. Бобров настаивал:
– Она села. Мы поболтали. Я высадил ее у «Чашки кофе». Как она просила. Больше я ее не видел. Не веришь – твоя проблема. Хоть усрись. Я больше ничего не знаю.
– О чем еще она тебя просила?
Бобров выругался.
– Болтали – о чем?
– Хрена я помню! О чем в машине с незнакомыми болтают? Я даже как звать ее не знал, пока ты не сказал. На фига мне?
– Сука, оживить тебе память? – опять ткнул электрошокером ему в шею Петр.
– Она объяснила, где ее высадить. Стремалась, что опоздала. Типа она ее уже там ждет.
– Подружка?
– Жопа лысая! – огрызнулся Бобров. – Откуда знаю? Сказала: она.
Но дверь уже была нараспашку.
– Козлина… Чтоб тебе, сука, рак на оба легких, – выругался Бобров. Шею саднило.
На портале зажегся зеленый свет. Ворота поехали вверх. Бобров схватился за руль, матерясь, завел мотор.
2
Люда подала кольцо в окошко. Рука Армена пропала, потом вынырнула с деньгами.
Когда Люда взяла купюры, рука Армена без особого напора перехватила ее пальцы, пожала. Люда спокойно вытянула. Армен и ухом не повел. Ритуал был такой же обоим привычный, как плакатик над окошком: «Ломбард золотые зубы не принимает», – среди одинаковых на вид окраинных многоэтажек нравы и заботы были простые.
И от театра далеко – не попадешься на глаза кому-нибудь из коллег.
– Сережки выкупить не хочешь?
Сережки она украла еще на гастролях в Италии.
– Не, – Люда запихала деньги в сумочку, в дальний карман, застегнула молнию.
– Ничего выкупить не хочешь. Вот ты как всегда…
Люда покачала головой, поднырнула под ремень сумки. Где она работает, Армен тоже не знал.
– Плохой он у тебя человек, вот что. Подарки дарит. А не женится. И толком не кормит. Смотри, какая ты худая уже. А я б женился! И кормил. Ты положительная. Работящая. За мамой ухаживаешь. Сына растишь. Мне б лет двадцать убрать, я бы… Эх!
Люда захихикала. У Армена были жена, трое сыновей, тоже в Москве, и четверо или пятеро внуков. Даже если убрать двадцать лет. Он сам это, впрочем, понимал.
– Кольцо выкупать тоже не будешь?.. Смотри. Богатое.
– Нет, – с сожалением качнула головой Люда. Она приучила себя не смотреть на вещи как на «красивые» или «некрасивые». Оценивала только потенциальную скорость продажи. Есть вещи «быстрые», есть «медленные», есть «тупиковые» – слишком странные, слишком броские. Но это кольцо ей понравилось. Люда вздохнула. Армен заметил.
– Давай подержу? Может, передумаешь.
А толку? Для такого кольца нужна совсем другая жизнь!
– До свиданья, – отрезала Люда.
– Увидимся, – показал в окошке улыбку Армен.
3
Вероника была идеальна. Почти во всем. В ее единственном недостатке Геннадий мог признаться только самому себе. Обладание такой подругой напрягало финансово. Дело не в деньгах. По неписаным московским законам, такой женщине не полагалось глядеть на ценники. А Веронике – приходилось. В глубине души Геннадий признавал, что схватил не по зубам.
Чем он сам устраивал Веронику, он и думать не хотел. Что она достойна кавалера пожирнее, она сама должна была понимать. Не просто красавица по всем московским требованиям, а еще и балерина! – таких сопровождают миллионеры. Но схватить в московском лесу дичь покрупнее, сделать оглушительную карьеру содержанки или супруги Вероника не могла. В ней была какая-то внутренняя трещина. И за это Геннадий ее немножечко презирал. Ее – и себя самого. Как человек, который купил дорогую вещь со скидкой, потому что еще в магазине сломалась молния.
Нет-нет. Не в деньгах дело. Он мог оплатить Веронике все. Он оплачивал ей все, что полагалось московской красавице ее полета.
Но она сама помогала ему добыть на это «все» деньги. Вот что портило удовольствие обоим. Вот что подтачивало отношения. Но и связывало, конечно, тоже.
Геннадий любил приходить с работы в пустую квартиру. Несколько вечерних часов одиночества.
Но сейчас квартира была не пуста. На вешалке пальто. На консоли сумка. Геннадий быстро ее распахнул. Обыскал. Телефон, бумажник, косметичка, в которой тоже ничего.
– Ты что – сегодня дома? – крикнул он в глубь квартиры.
– Нет, я в астрале, – огрызнулась Вероника.
«Мы не в духе», – закатил глаза Геннадий.
– На больничном.
Она вышла в коридор. Увидела раскрытую сумку.
– Я же на больничном! Я в театре сегодня не была!
– А канифоль?..
– С ней все в порядке! – рявкнула Вероника.
И скрылась в ванной. Хлопнула дверь. Хрустнул замок.
Вероника села у ванной, натянула свитер на колени. Она старалась унять дыхание.
Легкий стук в дверь.
– Выйду с больничного – заберу канифоль! – крикнула Вероника. Добавила: – Ничего ей не сделается!
Зажмурилась, закрыла ладонями уши.
– Ужинать будешь? – спросил дверь Геннадий. Не дождался ответа. Попробовал упрекнуть себя в облегчении, которое при этом испытал. Пошел к холодильнику, открыл, вынул готовый к сковороде стейк, открыл бутылку пива.
4
– Ну не знаю… – костюмерша Риточка сидела на корточках, прижала телефон подбородком, но и так ей было не с руки – сыпать и смотреть, куда и сколько сыплешь. На полу у ее ног стоял продолговатый пустой ящик, на бортике карандашом выведено: БЕЛОВА. В руках Риточка трясла пакет с полупрозрачными желтоватыми камешками. У пакета был надорван угол – канифоль не выкатывалась, застревала. Риточка злилась на свою бывшую госпожу: «Неужели нельзя было аккуратно отрезать край ножницами? И вот так у нее – ВСЕ». Став бывшей, Вероника безумно раздражала Риточку: «Если ей другие задницу не вытрут, так и будет ходить. Засранка». Риточка дернула угол, канифоль сыпанулась в ящик, покатилась по полу: «Блядь!» Пальцы клевали беглые камешки с пола, кидали в ящик. Тем временем техник-монтировщик Володя рассказывал в ухо, что в ближайшие дни встретиться не может. Это тоже бесило. Но Володю следовало вываживать аккуратно. Риточка сдерживалась.
– А что так? – она включила громкую связь и положила телефон на пол. Подвинула к себе ящик.
– У нас на заводе Хруничева воркшопы по новому оборудованию. Для «Сапфиров». Там такой фарш, рехнуться! Мужика из Англии пришлют, чтобы показал, как эта хрень работает.
Риточка не слушала. Потряхивала пакет. Канифоль теперь послушно сыпалась в ящик. Камешки издавали звук сухого гороха. Поскольку Володя замолчал, Риточка ответила:
– Круто.
Надежный ответ на любой вопрос или рассказ, когда разговариваешь с мальчиками.
– Да, офигеть, – и Володя ринулся обратно в дебри прессов, конструкций, приводных клапанов, ротационных машин и прочей белиберды, по-настоящему интересной только тем, что «Сапфиры» точно поедут на следующие гастроли в Лондон, значит, на гастроли поедет и Володя, а значит, это превращало его из просто кавалера на зарплате в перспективного жениха с валютными суточными.
Риточка рукой разровняла слой канифоли в ящике. Скомкала пустой пакет, сунула в карман.
– Может, завтра? – предложил Володя. – А то потом столько дней не вырваться.
– Ох, даже не знаю. У нас завтра сценическая, – припомнила Риточка. – Потом нам надо померить Джульетту… Мы не очень свободно себя чувствовали на последней примерке – резало под мышками.
– У Беловой выходные вообще есть? – приревновал Володя.
О Беловой Риточка говорила, как мать младенца, не чувствующая физического с ним разделения: мы поели, мы срыгнули, мы поспали, мы покакали…
– Я тебе позвоню, – пообещала Риточка.
– Только ты знаешь, – недовольно намекнул Володя. – Если всю жизнь посвящать работе, то для личной места не останется.
Он был перспективным женихом. Поэтому его следовало потомить.
– Посмотрим, – пообещала Риточка. – Пока!
Выключила телефон. Бережно задвинула ящик с канифолью, где стоял: возле трюмо. Хозяйственно оглядела гримерку Беловой. Все ли в порядке? Все должно быть идеально. Присмотрелась к зеркалу, подышала, поскоблила ногтем, вытерла рукавом невидимое пятнышко. Взяла надорванный пакет с канифолью. Понесла обратно – в гримерку Вероники. Поставила на место. Совсем уже было вышла. Но заметила вертящийся табурет перед трюмо. Совсем новый. Веронике его поставили совсем недавно. А у Беловой в гримерке старый! Риточка взяла табурет за ногу. У прима-балерины все должно быть лучшим. Веронике теперь зачем? И на старом посидит.
Старый табурет из гримерки Беловой она утвердила перед трюмо Вероники. Села, табурет старчески скрипнул, стукнул разболтанной ножкой. Риточка поглядела на три своих отражения: профиль, анфас, профиль. Придала лицу загадочно-надменное выражение. Снова набрала Володю:
– Приветик. Я вспомнила. Я после воркшопа твоего – могу. Только я потом к себе вернусь, – строго предупредила Риточка, запирая гримерку. – У нас утром – сценическая в костюмах.
И только потом вспомнила про целлофановый комок в кармане. Вынула, пульнула в мусорную корзину в коридоре.
5
Геннадий ощутил привычную грусть. Вот они: двое живых смотрят на дело рук того, который давно-давно бесследно умер. А потом умрут они, тоже без следа. Но и за горизонтом их жизни эта бело-голубая мать все так же будет обнимать свое бело-голубое дитя. Перед ними будут стоять другие люди, до которых Мадонне с младенцем тоже не будет никакого дела.
Евграфов (сталелитейные заводы, место в списке «Форбс») тоже смотрел на Мадонну и тоже был грустен. Мадонна теперь, технически говоря, была его. Он мог ее расколоть. Разбить молотком. Закопать. Но от этого только острее чувствовал тщету обладания вечным. В его среднерусских чертах, вяло собравшихся вокруг носа-дули, появилось нечто интересное и глубокое. Во всяком случае, одухотворенное. Лицо у Евграфова было таким, будто он смотрел в окно на чужую жизнь, куда его не пустят никогда.
Геннадий все-таки спросил:
– Разочарованы?
– Нет-нет, – мягко запротестовал Евграфов. Выдавил улыбку. – У меня посткоитальная тоска.
– Понимаю, – искренне согласился Геннадий. Одно дело – хотеть вещь. Другое дело – получить.
Евграфов подошел к Мадонне почти вплотную. Изучил, вбирая все трещинки на эмали. Лицо его снова отвердело, снова стало обычным и неинтересным.
– Разумеется, я не собираюсь ее показывать. Но все-таки это дом. Могут увидеть, не знаю, подруга сына, дочкины подружки, родственники… Сейчас такие родственники. Сами же сольют.
– Нет, владелец – прежний владелец – кипеж устраивать не будет, – заверил Геннадий.
– Мне и кипежа не надо. Если вещь в розыске по линии Интерпола… сейчас все такие осведомленные стали. В Интернет выходить умеют…
– Он не заявил о пропаже.
– А страховой?
– И не заявит. Он сам скрывал эту вещь.
– Спиздил у кого-то? – изумился Евграфов.
– Эта Мадонна находилась в венском собрании Леопольда Райхельгауза. До прихода нацистов. Потом след ее как бы – вежливо говоря – затерялся.
– А след Райхельгаузов?
Геннадий пожал плечами.
– Все погибли.
– Печально.
– Отыскались потом какие-то родственники, уже в Америке. Какая-то седьмая вода на киселе. Но все равно. Попадало под действие закона о реституции. Так что сами понимаете, сидел этот господин со своей коллекцией тише воды ниже травы. И теперь не пискнет.
Евграфов то ли опять любовался Мадонной, то ли нарочно медлил с переводом второй половины суммы. На столе (неплохой александровский экземпляр, как отметил Геннадий) плоско лежал лэптоп. Евграфов наконец подошел к столу, поднял крышку компа. Ударил по клавишам. Но опять завис:
– А югославы?
– Те, которых поймали, однажды выйдут из тюрьмы – и получат свою долю. Они это сами понимают.
Евграфов кивнул, нажал на кнопку и завершил перевод денег.
– Доверяйте, но проверяйте, – улыбнулся он.
Геннадий вынул телефон. Сообщения пока не было.
Евграфов опять стоял перед Мадонной. Геннадий видел его спину. Теперь что-то происходило только между ними двоими – вещью и хозяином.
– Нет, не буду я тебя вообще выставлять, – задумчиво сказал Мадонне Евграфов. – На хуя мне проблемы. Я же не герцогиня Сассекская. Открою иногда сам – посмотрю. И все.
– Искусство не принадлежит народу, – поддержал Геннадий.
– А кому? Кто больше башляет? – усмехнулся Евграфов.
– Кто больше любит. Кто ради него готов на большее, – без тени иронии ответил Геннадий.
Звякнуло смс. Геннадий поднял и показал Евграфову телефон. Мол, все о’кей.
Открыл смс, и улыбка его остановилась.
«Где горох?!!» – стояло там. И рожа с взорвавшимися мозгами.
Опять звякнуло. На этот раз подтверждение, что деньги от Евграфова пришли.
– Да, – задумчиво признался Евграфов, – я ее люблю.
6
Новая пара туфель у Даши начинала свою карьеру на спектакле. Потом – размягченная и запачканная – продолжала служить на репетициях. После чего делала последний рывок на утреннем классе и – вконец истасканная, грязная и разболтанная – летела в мусорное ведро.
Класс кончился. Даша содрала со ступней старые, пропотевшие туфли. Переобулась. Перемахнула крест-накрест тесемки, завязала, заправила. Критически проверила носки. Нашла в ящике трюмо ножницы, отрезала замахрившийся атласный край вокруг пятака. Осталось только натереть подошву и пятаки канифолью, чтобы не скользили. Ящик привычно стоял у трюмо. Даша поставила на канифоль ногу в туфле и начала шаркать ступней туда-сюда.
Треск лопающихся под подошвой камешков канифоли доставлял ей глупое удовольствие, знакомое каждому человеку: когда лопаешь пузырьки на пластиковой пленке или давишь ногой белые ягодки с куста, название которого никто не знает, хотя сам куст знаком с детства.
Остановилась.
Треск в этот раз был какой-то невкусный. Не податливый.
Даша подняла ногу, посмотрела – на кожаной подошве белели царапины. Слишком глубокие. Как будто подошву натерли на терке.
Наверное, канифоль была старая. Может канифоль испортиться?
Телефон на трюмо, жужжа, начал биться головой о стол, медленно пополз. Номер был немобильный, с кодом Питера.
– Да?
– Даша, дорогая, спасибо тебе огромное!
Лидия Семеновна вела классический танец в выпускном классе. Наверное, недавно увидела запись с какого-нибудь ее московского спектакля?
– Пожалуйста, – сказала Даша. Что еще полагается вежливо отвечать?
– Ты что, не помнишь? – удивилась Лидия Семеновна.
Даша не помнила.
– Простите, – сказала она своему старому педагогу. Пальнула наугад: – С днем рождения.
Семеновна засмеялась.
– День рождения у меня в марте. Даш? Ты там что, занята?
– Чуть-чуть, – призналась Даша. Отодвинула ногой ящик с канифолью. – Как вы?
– В школе всем очень-очень нравится! – ликовала Лидия Семеновна. – И педагогам, и детям. Даже они понимают, что хорошо!
– Здорово! – разделила ее радость Даша. – Я рада!
Заминка на том конце была очевидной.
– Ты много работаешь, – обеспокоенно посочувствовала Лидия Семеновна.
– Да, сейчас немного напряженно. Мы «Сапфиры» тут репетируем.
– Да, это тяжелая хореография. Один порядок запомнить – чего стоит. В мои дни такое никто из девочек не потянул бы. Ну, Габриэла только разве, но у нее шага такого большого никогда не было. Это сейчас девочки в кордебалете ногу к уху запросто прикладывают. Но в «Сапфирах» даже им, конечно, тяжело. Все-таки…
Она хотела добавить «страшное говно». Но Даша была ее самой знаменитой ученицей. Вместе с ее славой репутация Лидии Сергеевны взлетела до небес и еще несколько лет могла там продержаться, позволяя успешно отбиваться от соперников-коллег. Поэтому Лидия Сергеевна сказала не «говно», а:
– Интересная хореография. Трудная.
– Есть немного.
– Немного! Представляю, как ты там выматываешься. Даша, ты спишь-то хорошо?
– Нормально. Как обычно.
– Слушай, это не дело. Старайся отдыхать. Я же слышу по голосу. Старайся себя беречь.
– Да. Постараюсь. Простите, что я не сразу вспомнила.
– Не переживай. Ну не вспомнила – и ладно. Это же так понятно, боже мой. С твоими-то нагрузками. Да еще среди москвичей. Вся на нервах там небось. Держись там, дорогая! И еще раз – спасибо от нас всех!
– Рада, что вам понравилось.
– Очень тобой гордимся. Целуем тебя мы все.
– И я вас.
Даша машинально сунула в сумку телефон, потом старые грязные туфли. Остановилась. Удивилась: что они делают у нее в сумке? Она сама их сунула? Стало не по себе.
Даша грохнула грязные туфли в мусорную корзину. Та завалилась набок. Даша уставилась на нее. И впервые спросила себя: а что, если они – все они – были правы?
Аким – прав: «нервы».
Вот и Лидия Семеновна заметила. А уж она точно не враг.
…Ведь правда. Работы много? Да. Нагрузки? Да. Нервы? Да. Плохо спит? Да. Чего не может быть? Пришлось признать, что может. Мерзкое словцо «ебанько» впервые не пролетело мимо ушей, а ужаснуло ее.
7
Петр толкнул окно растопыренными пальцами.
Чистые стены, мебель из ИКЕА, хорошая техника. В холодильнике ничего интересного – баночки с энергетическими напитками и тут же – с протеиновыми. Как многие московские холостяки его лет, Степан Бобров старался балансировать между вредом, который наносил здоровью, и вниманием, с которым после этого чинил организм.
…Слишком вменяемая. Вот что. Эта квартира – слишком вменяемая для психопата и садиста.
Петр в куртке МОСОКНА прошел из гостиной в коридор ко входной двери. Запоры были мощные. Дверь, как в сейфе. Бобров не опасался, что внутрь проникнет чужак. Чувствовал себя в безопасности. Ну а что форточку оставил открытой, так ведь и этаж девятнадцатый. Смотри пункт «забота о здоровье»: регулярные проветривания.
Петр прошел в спальню. Заглянул под кровать. Проверил шкаф со скользящей дверью. Ничего не нашел и в ванной.
Ничего – такого. Даже порно картинок.
Единственная фотография стояла в спальне на подоконнике. Серебристая рамка обнимала Степана Боброва, мальчика с явными признаками церебрального паралича, угрюмо-веселого мужика с голой головой – отца обоих, и женское плечо, отрезанное краем. Петр изучил его пристально: разглядел прядь волос цвета «истерическая блондинка» и больше ничего. Женщина, прижимавшаяся к отцу, впрямь могла показаться лишней. Мать? Мачеха? Почему Бобров ее оттяпал? Места в рамке ей хватило бы. Петр поставил снимок на место.
Вынул телефон, который дал ему Борис. Вынул свой, со своего набрал Свету.
– Привет! – обрадовалась она. – Выходить?
– Сиди пока ровно, – осадил ее Петр. – Вспомни лучше, бывала Ирина у кого-то из друзей на Соколе?
– У каких друзей?
– У каких-нибудь. Она упоминала знакомых, которые жили на Соколе?
– Да не было у нее друзей. И знакомых не было. Говорю же вам. Я ее друг. А что?
Но Петр уже сбросил звонок.
Открыл в телефоне Бориса инстаграм Ирины. Девочки постоянно щелкают и выкладывают всякую хрень. Чашки с кофе. Виды из окна. Цветочки. Себя самих. Незначительная деталь – цвет занавесок, диванная подушка, рисунок на скатерти – может подсказать адрес. Вдруг квартира Боброва засветилась у Ирины где-нибудь в фотках?
Приложение ничего не выдало. Not found. Наверное, неправильно набрал название профиля. Еще раз. Not found. Нажал не ту клавишу? Писал кириллицей вместо латиницы? Упустил заглавную букву? Но и эта надежда лопнула.
Профиль Ирины в инстаграме – а через несколько секунд выяснилось, что и в фейсбуке тоже – был удален.
8
Тело должно слушаться. Это факт. Повиноваться малейшему толчку воли – сразу. Быстро, точно, гладко, сильно. Поэтому за ним надо ухаживать. Как за механизмом. Заправлять калориями, охлаждать водой. Чинить, восстанавливать.
Это с одной стороны.
С другой, тело все время норовит сачкануть. Это тоже факт. Что-то болит. Где-то дергает. Потягивает, колет. Тело устает. Хочет спать, есть, присесть, прилечь. Оно не хочет двигаться.
Если ты проснулась утром и у тебя не болит ничего, значит, ты умерла.
В таких вопросах Дашу всегда выручал четкий критерий: боль, которая длится дольше суток? К врачу.
С третьей стороны, так, как сейчас, еще не было ни разу. Ничего не болит, но что-то – сломалось.
Даша не знала, как быть.
Оставить так? Само пройдет? Она привыкнет? Приспособится? Мелкие дела можно записывать, – размышляла Даша. Купить блокнот в магазине «Москва», удобно, по дороге домой. И записывать. Чтобы не забыть.
А если станет хуже?..
Она шла по коридору, держась за ремень сумки на плече. В коридоре клубился народ: вывесили очередные списки. Даша замедлила шаг. В толпе зарождались водовороты.
– Рехнуться, – плохо изображала ужас Марина. – Эванс меня на обе генеральные поставил! Я же сдохну!
На нее косились, плохо скрывая зависть: попала в оба состава сразу!
Даша повернулась, в глаза ей ударил жирный заголовок САПФИРЫ.
Внезапная мысль сковала настоящим ужасом. Ноги онемели, как набитые ватой, к сердцу подполз лед. Она остановилась.
– А как Париж станцевал – уже видела? – спросил кто-то под локоть. Даша смотрела, не понимая, о чем ее спрашивают.
Думать она теперь могла только об одном. Если она забудет помыть свою одну тарелку и одну чашку, это пустяк. Можно записать дни рождения, где какая бутафория и давала ли она диск со своим спектаклем Лидии Сергеевне. Это тоже ерунда. Но что если она начнет забывать порядок?! Хореографию, мизансцены. Танец. Например, остановится посреди вариации в «Сапфирах»? Прямо на спектакле? Потому что забыла.
Во рту у Даши появился медный вкус. Под локоть все толкали:
– У Акима ссылка есть. Ему директриса Фресанж прислала.
– Ну конечно! – не поверил в добрые чувства французских коллег кто-то. – На психику нам специально перед премьерой давит.
Парижская премьера «Сапфиров» прошла раньше московской. Это задело, но и подхлестнуло московскую труппу. Теперь особенно хотелось превзойти конкурентов. Чувство было сильнее симпатий, антипатий, всех внутренних стычек, даже ревности. Оно сплотило всех, как никакая любовь не смогла бы.
Даже Марина уже не бесилась, что в главной партии Белова. А только испытывала восторженно-воинственное предвкушение: пусть! Может, Белова забьет французскую этуаль Кристин Бувье! Хотелось победить любой ценой.
Впервые горло у Марины при виде Даши не сжалось от злобы. Из него возбужденно лилась речь:
– Даша, ты Бувье в «Сапфирах» уже видела? Как тебе?
– Не видела.
«Это просто биология. Как мышцы», – судорожно соображала Даша. Голоса вокруг казались плеском воды в солнечный день. Даша осторожно стала выгребать из них – к твердому берегу. «Голова – тоже биология».
– Посмотри Бувье! – не сразу отцепилась Марина.
Даша кивнула. Решила отойти в сторону и поискать нужное в Интернете. На репетицию нужно идти спокойной. Успокоившейся. Успокоить ее сейчас мог только точный план последующих мер.
Даша открыла гугл. Как эта штука называется? – пыталась припомнить она, чтобы сочинить запрос. В голову лезло ненужное: сбрендила, спятила, с дуба рухнула, рехнулась.
– Ты на ютьюбе ищешь? – тут же сунулась Марина через плечо: – Не получится! Ссылка запаролена. Пароль у Акима спроси.
– Хорошо. Спасибо.
Даша свернула на пожарную лестницу. Но и там тихо не было.
Сидя на площадке, обнимала колени девочка. Она плакала.
– Что случилось? – позвала Даша.
Подняла голову – и лицо Майи исказилось. Оно было мокрым от слез. Но огорченным, жалобным оно не было.
– Ты что, до сих пор из-за «Сапфиров» расстраиваешься? – наклонилась Даша. Ей было неловко – ведь отчасти Майя плакала из-за нее: Даша отказалась давать ей уроки. Хотелось утешить.
– Из-за глобального потепления, – Майя оттянула рукав, вытерла щеки, лоб. Взялась рукой за перила, решительно вздернула себя, выпрямилась.
– Оно того не стоит, – возразила Даша.
– Ты это мне говоришь? – обернулась Майя.
– Ты ни при чем.
– А кто при чем? – заинтересовалась Майя. Глаза ее заблестели.
– Никто. Ты сделала, что могла. Ты – больше не можешь. И никто не может. Ни один педагог. Никакие уроки. Просто у тебя такие данные от природы. С ними ничего поделать нельзя.
Майя несколько секунд изучала ее лицо. На ее собственном проносились какие-то чувства. Так быстро, что Даша не успевала прочесть. Ей стало не по себе.
– Охренеть, – отчеканила Майя. – Я думала, меня ничем в театре удивить уже нельзя. Но ты, ты меня просто… – лицо ее все как будто изминалось, как мнется фольга: – Просто… просто… Ты вовсе не ебнутая. Нет. Ты просто… просто…
– Что ты. Я не…
– …Сука!
И Майя понеслась по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
Даша пару секунд соображала, что это такое было, и, не придя ни к какому выводу, выбросила из головы.
Прислонилась спиной к стене. Моя первая сольная партия? – подкинула сама себе внезапный вопрос.
Фея Сирени, – подоспело тотчас.
Так, хорошо. Правильно.
Как начинается выход Сирени?
…Кода Одетты?
…Третья вариация Раймонды?
Ладно. С танцами пока еще порядок.
Даша вынула телефон. Открыла гугл.
Пальцы ее быстро выбили в поисковике: «труба ехать вперед головой». На лестнице затопали шаги. Даша опустила руку с телефоном.
Вверх по лестнице несла ведро уборщица. Она тоже чувствовала себя солдатом большой армии накануне решающей битвы: перед премьерой особенно бдительно следила, чтобы в ведре всегда было что-нибудь. Танцовщики суеверны. Пустое ведро – известная дурная примета.
Увидев прима-балерину, уборщица улыбнулась:
– Здравствуйте.
И как бы невзначай, но поспешно показала ведро: в нем плескалась грязная вода, плавала тряпка. Даша кивнула. Но постучала согнутым пальцем по деревянным перилам. Тоже на всякий случай.
Уборщице хотелось разрядить волнение, собиравшееся в груди под фартуком с того самого дня, как «Сапфиры» станцевали в Париже.
– А французы-то какие? – заговорила она с балериной. – Мало им Бородина, я считаю. Все не угомонятся. Но наши лучше, я считаю. Лучше?
– Наши точно лучше, – успокоила ее Даша.
Уборщица с ведром потопала дальше.
9
– Совещание, – одними губами произнесла Борису в кабинет ассистент Нина Николаевна. Борис кивнул ей, и она закрыла дверь. Он посмотрел на часы: совещание совета директоров уже началось.
Борис слушал трубку, смотрел на собственное мутное отражение в поверхности стола.
– Мне нужно присмотреться к Авилову, – терпеливо объяснил отражению он. – Я же совсем мало его знаю.
– Но ведь он тоже начал бизнес еще в девяностые. Как вы.
– Он в Москве, я – в Питере.
– Вы же почти двадцать лет в Москве уже живете.
Борис постарался, чтобы голос звучал деловито, бодро, но услышал только усталость:
– Наши интересы с Авиловым до этого никак не пересекались. Ни личные, ни деловые.
Полковника Антонова это, уж конечно, не могло обмануть.
– А сейчас пересеклись? – быстро подсек он.
– Мне нужно время понаблюдать, – вывернулся Борис. – Человек вывел свой бизнес в 90-е и провел через «нулевые». Старый хитрый лис. Сами ведь понимаете.
Антонов молчал. Держать паузы он умел. На людей помоложе это, должно быть, производило оглушительное впечатление. Но опыт, который приобрел Борис в 1990-е и «нулевые», был куда более разнообразен. И трюки Антонова вызывали у Бориса только ухмылку.
В дверь заглянул Петр. Показал жестом: мне уйти?
«Входи», – махнул Борис.
– Если вы пытаетесь тянуть время, то это плохая идея, – наконец проговорила трубка.
Понты, усмехнулся про себя Борис. Проблема только в том, что это не совсем понты. Полковник Антонов мог затаить в душе некоторое свинство. А потом воплотить его административно. Стать очередным персонажем Дюши Бобра и его саг в Следственном комитете Борису очень не хотелось.
«А может, все совсем не так? – размышлял Борис. – Что если Антонов любит и ненавидит строго согласно приказам. И не «что если», а «скорее всего». Тогда…»
– Я не идиот, – заверил Борис. И первым оборвал разговор: – До свидания.
Он не стал выяснять, было ли у Антонова еще что сказать.
– Что нового? – обратился к Петру.
– Хорошие новости.
– Да ладно, – удивился Борис. – Ну-ну.
– Похоже, кто-то пытается замести следы. Смотри, – он показал Борису экран своего телефона: – Профиль не найден. Точнее: удален.
– Может, она сама их удалила.
– Может, – весело не спорил Петр. – И это тоже след!
Борис видел на его лице самодовольство. Какую-то радость, в которой не было ничего личного, – вдруг понял он. Петру просто нравилось брать след. А взяв, кидаться добыче на горло.
– Чего? – заметил тень на его лице Петр.
– Тяжелый день.
– А… Кто бы это ни сделал, это очень поверхностная мера. Я прямо бы даже и мерой это не назвал. Фигня! – ликовал Петр. – Для тех, у кого нет ресурса копать глубоко.
– А у нас он есть? – придал интонации небрежность Борис.
– Шутишь! Если только человек вышел в Интернет, найти можно все – и я ее найду. Она это сделала, не она, не важно. Стирать профили в соцсетях было большой, большой, больш-о-о-о-ой, – описал руками размер Петр, – ошибкой… Ну, я был прав? Хорошие новости?
– Супер, – выдавил Борис.
– Буду держать тебя в курсе! – отсалютовал Петр.
– Будь так добр, – без энтузиазма ответил Борис.
– Мне что-то еще надо знать? Кроме того, что сегодня тяжелый день.
– Нет-нет… Я просто везде сегодня опаздываю, – придумал простое и понятное объяснение Борис. Но Петр все глядел, все изучал его лицо. И Борис добавил: – Страшно напрягает.
Посмотрел Петру в глаза. Скроил рожу:
– Не только сегодня, а вообще. Просыпаюсь утром – и сразу же начинаю опаздывать. Заебало.
– Нинку уволь, – легкомысленно посоветовал Петр. – Если опаздываешь, значит, она лажает. Ее работа – чтобы ты нигде не опаздывал.
Борис нажал на кнопку.
– Да? – отозвалась ассистентка.
– Нина Николаевна! – строгим тоном начал Борис.
– Ты что? – вскинулся Петр. – Я же пошутил.
– Как пошутил? – переспросил Борис.
Нина Николаевна, давно привыкшая к манере обоих, не теряла времени на другом конце – было слышно стрекотание клавиш.
– Я в театр поехал, – сообщил помощнице Борис.
– Зачем? – удивился Петр.
Нина удивилась тоже: перестала печатать.
– Попечительский совет театра сегодня заседает. Я забыл вам сказать, а сейчас увидел у себя в календаре, – ответил обоим Борис.
– Поняла, – профессионально-корректно отозвалась помощница. Ей платили не за удивление. – Что-нибудь от вас на совещании передать?
– Ну вот такой им сегодня облом, – Борис даже сумел подмигнуть Петру, выходя из-за стола. Наклонился к селектору. Добавил по существу: – Ничего. Просто сделайте мне брифинг, посмотрю после.
Взял пальто.
Он излучал спокойное довольство, когда вышел. Когда простился с Петром. И даже когда тот увязался следом, в лифт. Даже в лифте Борис удержал то же доброжелательное выражение, ту же спокойную осанку. Прошел через фойе. Попрощался с Петром – на сей раз окончательно. Машина уже ждала.
Борис упал на сиденье. Выдернул из стойки бутылку минералки.
– Куда? – спросил зеркало шофер Миша.
– На Садовое – а там по кольцу.
Миша понятливо кивнул: «Прямо и заткнись», – перевел он. Машина плавно покатила. Борис глотнул. Облился. Вытер рукавом. Расстегнул пальто, и почувствовал, будто все его самообладание держалось только на этих пуговицах. Расстегнул их – и развалился на части.
10
Жужжащий звук не сразу дошел до Дашиного сознания. Ей показалось, что это жужжит с экрана. На экране шли парижские «Сапфиры». Музыка вся состояла из техногенного клекота, буханья и лязга.
А потом поняла, что звонят в домофон.
Соскочила с дивана:
– Алло.
– Погулять не хочешь? – спросил Борис.
– Неа.
Даша не выразила удивления. Борис решил тоже не удивляться ничему.
– В квартире убираешь, что ли?
– Нет.
Она не задавала вопросов. И Борис решил не задаваться ими сам. Ему сразу стало просто и приятно – такое ощущение, как будто разложило уши, отпустило как-то весь мозг сразу.
– Ну тогда я в гости пришел.
– Хорошо, – Даша нажала кнопку. Зажужжал замок. Щелкнул.
Дверь на площадке была заранее отперта, открыта. Борис с любопытством оглядел квартиру, в которой раньше не бывал. Пусто. Чисто. В прихожей висела одна-одинешенька уродская куртка, уже ему знакомая. Под ней стояла вереница обуви: кроссовки, кроссовки, кроссовки. Борис сосчитал: восемь пар. Собственные ступни заботили Дашу больше, чем остальной облик.
– Еду сами берите! – крикнула Даша откуда-то.
Борис хотел спросить: «А что, мы опять на вы?» Но понял, что и на это ему наплевать.
– Справлюсь… Что?
Он заглянул в гостиную. Белую и пустую. Занавесок на окнах не было. Даша, сложив конечности, как столярную линейку, сидела на диване перед раскрытым лэптопом.
– Говорю: мне тоже поесть захватите.
– Ладно.
Она опять натянула наушники и уставилась на экран.
Борис изучил содержимое холодильника. Он был готов к встрече с обезжиренными йогуртами, салатными листьями, тертой морковью и прочей несъедобной мерзостью. Заранее решил, что закажет пиццу. Поднял крышку над миской – торчала жареная куриная нога. Борис вырвал ее с сочным хрустом. Положил на тарелку.
– На пол все ставьте. Или на диван, – подсказала Даша, когда он остановился в дверях с тарелками.
– Круто ты готовишь. И ешь тоже не фигово.
– Это не я. Женщина одна ходит. Помогает.
– Есть тебе помогает?
– Готовить.
– Что за женщина?
– Поклонница.
– А вилки и ножи у тебя где?
– Слушайте, ну вы болтаете! Посидите тихо пока? Мне надо досмотреть. Это «Сапфиры». Французы танцуют. А потом я тоже поболтаю.
– Хорошо.
Борис откинулся на спинку дивана. Взял куриную ногу рукой. Видел экран. Без очков подробности внешности танцующих ускользали. Фигуры беззвучно прыгали, проносились. Скакали. Перелетали. Оставляли после себя невидимые полуарки, зигзаги, прямые линии, петли, пунктиры. Выстраивалась незримая воздушная архитектура – как в летний день над лугом, полным насекомых. Борису стало хорошо. Погасло электрическое гудение тревог, расчетов, комбинаций, которые надо было удерживать целиком. В черепе слышался только шум работавших челюстей. Было пусто и приятно. Курица – вкусная. «В каком смысле – поклонница? – ненадолго повисла в пустоте мысль. – Лесбиянка, что ли?» – и тут же лопнула, так и не оформившись, как пузырек пены. Больше мыслей не было. Борис благодушно прожевал.
– Даша…
Она таращилась в экран.
Пришлось вытереть жирный палец о брюки и легонько стукнуть по наушнику. Она освободила ухо, ударила по клавише «пауза», повернулась.
– Я тоже хочу посмотреть балет.
– Смотрите, – удивилась она: – Кто мешает?
– Без очков мне отсюда далеко.
Даша подтянула к себе телефон. Вставила в отверстие легкие наушники. Открыла приложение, вбила пароль. Толкнула телефон. Тот проехал по покрывалу к Борису.
Снова натянула наушники.
«Блин, – подумал Борис. – Подсесть поближе – это совсем не то, что первым пришло ей в голову. Кокетством она, конечно, не страдает». Тонкое искусство намеков и флирта рухнуло, как картонная стена. Флирт? С ней? Ему стало смешно.
Немножко досадно: «Дебил». Но скорее смешно.
Он взял ее телефон. Вложил в уши белые таблетки наушников. Кликнул по стрелке на экране. «Ебт мать!» – подпрыгнул, так бабахнуло по ушам. Грохнуло, заклокотало, лязгало. Борис поспешно убавил звук. Некоторое время он, жуя курицу, с интересом рассматривал металлоконструкцию на сцене: «Вот завод имени Хруничева там сейчас конем, наверное, ебется». Отставил тарелку. Посидел еще, глядя на насекомое роение на экране – одновременно хаотичное и стройное. Отложил телефон.
– Даша.
В ее глазах мерцали голубоватые блики экрана. Неподвижно торчали углы локтей и коленей. Борис испытал странное желание стать ею. (Не ради молодости, боже упаси, ну ее, эту молодость; в крайнем случае, сорокет – и то: если только прямо сейчас.) Быть ею казалось таким простым и спокойным. Знаешь, кто ты. Знаешь, что делаешь. Знаешь, как надо. Все так просто. Все твои слова равны самим себе. Ты сам равен себе. В каждую секунду жизни. Всегда. Борис позавидовал. Затем ощутил освобождающий порыв безответственности. Виагры у него все равно с собой не было.
– Даша. Наверное, я в вас немножечко влюбился.
Даже веки ее не дрогнули – она серьезно и бдительно следила за шорохом, стрекотанием, полетами на экране. Уши заткнуты наушниками.
«Но это, конечно, к лучшему. Еще не хватало!» – успокоился Борис. Опять подтянул к себе брошенный телефон. Нажал кнопку. Экран ожил, сбросил приложение, застывшая балетная картинка упорхнула. Борис принялся выуживать ее обратно. И понял, что на экране перед ним открытый поиск в гугле.
Магнитно-резонансная томография.
Томография мозга.
Обследование мозга.
Записаться на прием.
«Что за хрень?»
Борис без церемоний постучал пальцем ей по наушнику:
– Даша!
Даша остановила изображение. Приподняла плюху с одного уха, повернулась, как к досадной мухе:
– Ну?.. Я в вас, наверное, немножечко тоже, – терпеливо объяснила она: – Только мне надо это досмотреть.
Спокойно заткнула ухо. И стала дальше наблюдать за поединком Кристин Бувье и «Сапфиров».
Борис слушал, как бухает его сердце.
11
Томограф тоже издавал такой бухающий звук. Видимо, чтобы пациента и всех заинтересованных лиц, нервно ожидающих конца процедуры, точно хватила кондрашка.
Но наконец Даша выехала из трубы.
Наконец врач вышел к ним.
Никакого выражения на его лице не было. Он не любил, когда здоровые люди занимали оборудование только потому, что могли за это заплатить.
– Вам надо больше отдыхать и меньше волноваться.
Он сел выписывать чек.
– Поняла, – вот и все, что ответила Даша. Уточнила: – То есть я не ку-ку?
Вид у нее был до того серьезный – явно не истеричка в поисках внимания, – что во взгляде врача появилось нечто человеческое.
– Ну не на уровне дефекта конструкции, я бы сказал.
– Поняла.
Она ждала продолжения – внимательно и без улыбки. Он смягчился:
– Сны неприятные?.. звуки или там внезапные… гхм… картинки – ни с того ни с сего – бывают? Звуки? Запахи?
Вдруг это все же есть повод обратиться к невропатологу или психиатру.
– Мерещатся в смысле? Нет.
– Спите – хорошо?
– А какие картинки?
– У кого какие. Мушки… черти… волки…
Она нахмурилась.
– …Кошки.
Даша передернула плечами.
– Нет.
Заметив, что взгляд врача стал цепким, пояснила:
– Кошки мне не нравятся просто так.
– А кому они нравятся? – цинически отозвался врач. – Дрянные твари. Только шерсть повсюду. Собаки – другое дело.
Подал ей чек. Все же не удержался:
– А что, папа ваш говорит, что вы ку-ку?
– Нет, он не мой папа, – не поняла намека Даша. – Ну ладно. Спасибо.
Она тряхнула врачу руку на прощание.
Когда вышла, он издал нечто вроде смешка, фыркнул «ку-ку», покачал головой. Кинул деньги в ящик стола и занялся пациентами, которым был нужен по-настоящему.
12
За то, что спокойствие ее длилось недолго, Вера сама себя ненавидела. И вот опять. Опять она сидит в машине: в засаде. Опять в руке прыгает телефон. Опять все имеет значение. Все подвергается анализу. Рассматривается со всех сторон. Все – получает толкование. Например, гудки. Один, второй, третий. Слишком много? Слишком мало? Как раз достаточно, чтобы не вызывать подозрения? Или и это он тоже продумал? Он же все продумывает, все.
– Привет, – отозвался муж после четвертого гудка.
– Ты случайно не в центре? Я по магазинам прошлась, – сказала Вера. Тем более что «центром» Москвы можно было назвать довольно многое. Муж медлил с ответом. Вера разозлилась. Потеряла терпение:
– Ты где?
– В театре.
– Заседает попечительский совет? – подсказала Вера, не дождалась ответа – азартная злость уже гнала ее дальше. – Отлично! Так я тебя после него подхвачу!
Борис поглядел на Дашу:
– Я не очень понимаю, когда освобожусь, – сказал он жене.
Что «ничего не было», он считал важной границей. Он ведь ее не перешел! И все-таки чувствовал перед женой вину. «Ничего не было» – но все-таки по-прежнему не было тоже.
– Через час? – не отставала Вера.
– Точно не раньше.
Вера убрала телефон.
Слишком громко хлопнула дверцей машины. Не сразу попала в кнопку замка. От веселой злости она чувствовала себя почти пьяной – как будто выпила шампанского на голодный желудок. Ее слегка вело. Все, казалось, двигалось быстрее, оставляло за собой размытые цветастые следы: машины, птицы, люди. Вера посторонилась: мелькнула мимо женщина, следом – ее клетки от пальто. Вера запнулась, попала каблуком в решетку, выдернула. Наконец, была на месте. Вверх уходили мощные колонны. Вера обошла угол. Убедилась, что подъезд – правильный. Через него они прошли тогда и на спектакль. Подъезд не для простых смертных.
Поудобнее перехватила сумочку, взялась за дверь – высокую и тяжелую, как шкаф, потянула всем телом, чуть не выронила – подхватила сумочку, и скользнув в щель, почти влетела в театр кубарем.
Охранники уставились на нее у металлической рамки.
– А…
Вера ответила стеклянным взглядом. И он ничего больше не сказал. Второй, двигаясь, как аппарат, принял ее пропуск, сверил даты, насадил на штырь. Вера прошла мимо них так решительно, что ни один не поинтересовался у нее, знает ли она дорогу.
Вера шла по коридору. Потом почти побежала. Мимо мелькали какие-то фигуры – они казались Вере плоскими, картонными. Сумочка хлопала по боку, Вера прижала ее локтем. Она задыхалась – то ли от пальто, сразу ставшего жарким, то ли от бега в зажатой позиции, то ли от злости. Закололо в боку. Вера пошла шагом. Остановилась.
И впервые спросила себя: а чего, собственно, она хочет?
И где собралась искать Бориса?
Какую распахнуть дверь?
До слуха долетали завывания, вопли – протуберанцы музыки, вырывавшиеся то в одном, то в другом конце здания.
Вере казалось, что она намертво застряла в механизме музыкальной шкатулки. А куколка-балетница на одной ножке вертится где-то там, над ее головой, бурит потолок, сверлит ей череп своим острым носком.
«Я старая и смешная, – сказала себе Вера. – Старая дура. Вот я кто».
Боль в боку унялась. Вера повернулась и пошла, как ей казалось, обратно.
В стене был проем. Торчали темные рукава пальто и курток. Читала газету старуха-гардеробщица. Зеркало позади нее глянуло на Веру.
Вера ответила своему отражению внимательным взглядом.
«Да нормальная я», – приободрилась. Достала из сумочки помаду. Полуоткрыв рот, стала подправлять губы. Сердце ее билось ровно, а после пробежки и выхлопа адреналина по телу разлилось бодрящее тепло, как после секса. Женщина в зеркале не была ни жалкой, ни уродливой, ни… А потом увидела Бориса.
Девица была выше его, но не сутулилась, наклоняясь к собеседнику, а словно вытягивалась вверх от самых ступней. Это Борис задирал подбородок – разговаривая. Смеясь.
Вера смотрела на мужа в зеркало во все глаза. Так и стояла с полуоткрытым ртом, в руке помада. Только провела глазами слева – направо.
Он прошел мимо нее. Он ее не заметил. Он ни на кого не обращал внимания. Он был счастлив.
…Вера сидела в припаркованной у театра машине. Ее знобило. Она включила печку. Горячий воздух обдувал ноги в колготках. Но Веру все равно трясло.
Так вот какие «высокие балерины» не могут танцевать «Жизель», а? Мировая роль ей не досталась. Какая досада, обосраться…
Вера дождалась, поглядывая на часы, того времени, когда они с Борисом условились, что она его подхватит. Но Борис не вышел. «Какой сюрприз».
Вера мрачно подтянула сумочку, проверила телефон. Ни пропущенного звонка, ни смс. Проверила громкость звонка – она была на максимуме. Вера бросила телефон в сумочку. Оставалось признать то, что признавать не хотелось, но Вера как раз была не из тех, кто прячет голову в песок. И она признала: муж о ней просто-напросто забыл.
Сердце билось ровно. Зубы постукивали друг о друга. Вера свела вместе челюсти, сглотнула вязкую слюну. Принялась выкручивать руль, выводя машину с парковки.
13
Они сидели в предбаннике ложи. Борис на одной стороне, Бобр с Антоновым на другой. Как будто втроем они ехали в метро, у которого вместо сидений из чертовой кожи были бархатные стулья с позолотой.
– Ну? – обернулся на Антонова Бобр. Все, рассказанное Борисом, уже отпечаталось в его памяти. Бобр ждал инструкций. Но Антонов все так же смотрел на Бориса. Все таким же пустым круглым взглядом.
Борис не поменял позу: нога на ноге, руки сцеплены на колене. Поза человека, который так чист, что самому скучно.
Антонов поправил галстук и сообщил:
– Я жду большего.
Борис пожал плечами.
– А большего нет.
Антонов не поверил:
– Вы встречаетесь. Вы созваниваетесь. Зачем? О чем-то вы же говорите? Например?
– О балете. Например.
Надежный способ сказать собеседнику «отъебись», когда сказать «отъебись» по каким-либо причинам нельзя. Антонов так это и понял.
– О балете, – эхом повторил он. Бобр скроил рожу: тоже понял.
– А похоже на дружбу, – заметил Антонов. – На начало прекрасной дружбы. Без необходимости такие дружбы не начинаются.
– Иногда люди просто общаются. Просто так. Называется: светская жизнь.
– Почему же вы поддерживаете это общение со своей стороны?
«Потому что ваш Соколов меня развел, как мальчика, и я сдуру чуть не траванул Вострова. А Авилов это знает. Держи друзей близко к себе, а врагов еще ближе. Вот почему». Вслух Борис ответил, пожав плечами:
– Светская жизнь.
– Даже после истории с Востровым и переходом «Гидро» к другому собственнику? – уточнил Антонов.
– Совпадение, – парировал Борис. – Никаких общих интересов с Авиловым у меня не было и нет. Ни личных, ни деловых.
– Что ж, не было – появятся.
– Не уверен.
– Жизнь покажет. Я уверен, – в тоне Антонова была угроза.
– Вам виднее.
– Именно. Мне – виднее.
Борис спиной почувствовал каждую завитушку стула: «Это что, предупреждение?» Антонов встал.
Встал и Борис.
– До встречи. Надеюсь, следующая будет более продуктивной.
Антонов протянул руку. Борис пожал, повторил слова самого Антонова:
– Жизнь покажет.
Бобр так и остался сидеть.
– Хорошее место, – пояснил обоим он, крутанулся к черной пропасти зрительного зала. – Отсюда все как на ладони. Девочки, ноги.
Антонов вышел. Борис не успел – Бобр схватил его за полу пиджака.
– Душа просит прекрасного… А то у меня столько огорчений в последнее время, – пожаловался Бобр.
– Пожалуйста. В любое время, – Борис старался говорить любезно. – Это ложа нашей компании. Просто дайте знать моей ассистентке. Она зарезервирует вам кресло.
– Ассистентке? Да ну! Она тут при чем?
– Ложей занимается ассистентка, – Борис отмахнул штору, чтобы выйти.
– Твоя ассистентка меня не огорчает. Меня твоя служба безопасности огорчает.
– То есть? – обернулся в ложу Борис.
– На моем Степе повисла.
– А кто это? – выдавил Борис.
– Сынок мой.
– Моя служба безопасности?
– Я тоже удивился. На фига им мой Степа? Признаюсь, я немного огорчился. Мне стало неприятно. А когда я немного огорчен, я могу что-нибудь перепутать. Сказать что-нибудь не то… В неподходящем месте. Не тем людям.
Борис перебил:
– Ничего об этом не знаю. Разберусь.
– Во! Разберись. Хозяин ты или кто.
Борис толкнул в дверь. Заперто. Испугался. Панически тряс ручку. Тщетно.
– А телефончик? – воззвали из ложи.
– Какой? – обернулся Борис. На затылок будто легла ледяная ладонь.
– Ассистентки, – спокойно отозвался Дюша. – Ты ж сам сказал. Она ложей занимается. А я тут с вами балет почти уже полюбил.
– Конечно, – ответил Борис. – Да. Конечно.
Он вспомнил, что театральные ручки надо не нажимать вниз, как обычные дверные, а поднимать вверх. Потащил обеими руками. Дверь легко и беззвучно поддалась. Борис выкатился по ступенькам, чуть не упав.
Огни в коридорах и фойе уже зажгли, но публику еще не пускали.
Театральное пространство было гулким, пустым.
Буфетчица в пока еще безлюдном кафе, после каждого бокала делая округлое движение бутылкой, чтобы не уронить ни капли, наполняла шампанским тонконогий стеклянный кордебалет. В пустоте столиков было что-то арктическое.
Борис подошел:
– Коньяк, пожалуйста… Два!
Первый выпил прямо у стойки, пока она наливала второй. Буфетчица сдержала удивление. Подала еще бокал.
– Конфету? Пирожное?
Борис помотал головой. Потом передумал.
– Конфету.
Взял шуршащий шарик. Отошел с бокалом. Потянул первый глоток. И только тогда вспомнил про Веру. Вынул телефон. Увидел, который час. Безнадежно опоздал. Ни звонка, ни смс. Борис кинул коньяк в горло. Набрал жену. Телефон ее был отключен.
Борис выругался. На ходу стряхнул размягченную ладонями конфету на столик.
Буфетчица покачала головой: еще вечер не начался, а уже непорядок. Выскользнула из-за стойки и восстановила первозданную белизну.
14
– По итогам прошлого года абсолютным рекордсменом по числу посетителей среди музеев России стал петербургский Эрмитаж, – вещал докладчик. – Тогда как музеи Москвы…
И тут у Геннадия зазвонил телефон.
Дама в очках дернулась, все сидевшие за прямоугольным ведомственным столом повернулись, а докладчик послал неодобрительный взгляд поверх своего компьютера.
– Извините, – пробормотал Геннадий, вставая из-за стола. Телефон в его руке посвистывал и тренькал. На него глядели неодобрительно – как бы желая превратить в камень. Но Геннадий не окаменел, вышел.
В коридоре ему пришлось отвести трубку от уха – доносилось только «камни… камни… камни…» Потом пауза. Геннадий приблизил трубку к уху:
– Все будет, – заверил. – Просто небольшая техническая пауза.
Потом набрал Веронику. На том конце отозвалось недовольно:
– Але.
– Канифоль нужна. Человек беспокоится.
– Никуда я не пойду, у меня больничный до четверга.
– Очень жаль. Канифоль нужна сегодня.
– Я же сказала! Я на больничном! – заверещала Вероника. Но Геннадий уже нажал отбой.
Подумал. Написал смс звонившему: «В четверг ок?» Прилетело тут же: «ОК».
С облегчением вернулся в кабинет.
– Извините.
Но опять заверещал телефон. Опять пришлось встать. На этот раз Геннадий сказал:
– Родственник в больнице. – И прибавил по ассоциации: – Камни. В почках.
Негодование сменилось сочувствием. Все покивали, поцокали, покачали головами. Геннадий опять вышел.
– Рудольф Валентинович! – изобразил радость.
– Здравствуйте, дорогой. Как поживаете?
И не дождавшись ответа, впрочем отнюдь не потому, что Рудольф Валентинович приветствовал на английский манер, пригласил:
– Ждем вас завтра в гости.
– С радостью, – поддал в голос энтузиазма Геннадий. – Может, в пятницу?
– Сил уже нет смотреть на пустую стену над диваном. Природа не терпит пустоты, как вы знаете, – говорил Рудольф Валентинович через улыбку. Пока еще.
– Но…
– Завтра подошло бы идеально.
– Ох, завтра, боюсь, может быть немного неудобно. Я подневольный человек. Не совсем понимаю, в какое время меня завтра, если можно так сказать, выпустят из бюрократических когтей. До четверга я плотно занят. А вы с Мариной Викторовной наверняка…
– Нам – очень даже удобно, – перебил уже без улыбки Рудольф Валентинович. – У Марины день рождения. И картина должна быть на месте. Послезавтра.
Последнее слово хлопнулось, как бетонная плита, и Рудольф Валентинович повесил трубку.
Геннадий недолго стыл в объятиях паники.
– Ну, – лениво отозвалась на звонок Вероника. – Я легла поспать.
Геннадий услышал зевок. Не исключено, что фальшивый. Вероника поразительно умела выдавать фальшивые физиологические реакции.
– Дорогая, у меня хорошие новости.
Он услышал, что молчание на том конце было немного недоверчивым, но совершенно бодрым.
– Ты поправилась. Прямо сегодня.
– Не-а. У меня больничный до четверга.
– Ты заберешь канифоль и картину! Сегодня!
Геннадий вернулся в зал, где проходило совещание. Он чувствовал, что уши его горят. Все тут же уставились на него – немолодые, помятые жизнью лица.
– Простите, семейное.
Геннадий отодвинул стул. Кругами пошло сочувствие:
– Ничего-ничего… Бывает. …Ох, почки такая штука… У меня свекор тоже был на диализе… Главное, пусть скорее поправляется – родственник ваш.
Геннадия так тронула их отзывчивость, что на миг он сам поверил в родственника с камнями в почках. И даже нервно прижал пальцами глаза, – последнее, впрочем, он сделал искренне. У Рудольфа Валентиновича в собственности было несколько московских рынков, особенности этого бизнеса наложили отпечаток и на характер, и на манеру вести себя в конфликтных ситуациях.
Геннадий не хотел узнать, как именно.
15
– Слушай, Даш.
Славик закрыл за собой дверь гримерки. Даша скомкала пропотевший купальник, запихала в пластиковый пакет. Следом отправилось трико.
– Ты зря на Майю наехала.
– Я наехала?
– С ней не так все плохо.
– Ну не знаю.
– Послушай.
– У нее нет прыжка.
– Нет, – не спорил Славик. – Но можно натаскать. Чтобы выбрасывала ноги в шпагат. Будет казаться, что есть… Небольшой, – справедливости ради добавил он.
– И колени сухие…
– Ну, колени можно подзакачать мышцами… Сгибать и разгибать с резинкой.
Даша хмыкнула.
Но спокойствие Славика было не так просто разбить.
– Ты зря. Дай мне… ну не знаю… Полгода? – прикинул он. – К концу сезона она будет выглядеть приличнее.
– Не будет.
– Я с ней уже немного поработал – я вижу прогресс. У нее нет данных, но башка варит. И она реально старается.
Даша пропустила вторую часть сообщения мимо ушей. Так как первая поразила ее:
– В каком смысле – поработал?
– Позанимался.
– Не поняла.
– Ну. Мы немного посмотрели… вместе… на ее проблемы… Даш! Она все сама понимает! И отец ее тоже… Понимает. Там много работы, но…
– Погоди, – уставилась на него Даша. – Ты давал ей уроки? Где? Здесь?
– У них дома. Они специально освободили комнату большую. Специально настелили там пол, как в классе. Зеркало повесили, палку. Они очень ответственно к этому относятся.
– Ты что – давал ей уроки? У нее дома? Ты?!
Он неправильно понял выражение ее озарившегося лица.
– Я же знаю, что ты – за серьезное отношение к работе. Я им сказал, что у тебя нет времени. Что ты очень устаешь в театре… Даша, они это понимают!.. Но что ты, в общем, за.
– Ты сказал им, что я – за?
– А что? Ты против?
Даша почувствовала мгновенную легкость. Ее лицо осветилось. Славик обрадовался:
– Фух. Ну хорошо. А то я немного боялся, что ты как-то неправильно это воспримешь.
Даша чуть не засмеялась. Но совсем не от того, что подумал Славик.
…Конечно! Теперь Даша видела логику в том, что раньше казалось провалом в собственной памяти. Яснее некуда. Обрадовалась Майя – обрадовался ее отец – питерской школе тут же сделали новый пол – и Лидия Николаевна тут же бросилась звонить Даше: спасибо, мол, спасибо, детям нравится.
Она улыбнулась. Славик просиял в ответ. Он был доволен собой: он молодец, да. Когда надо, он может ее защитить!
– Я хочу для тебя… – начал он.
«Значит, у всего остального тоже есть объяснение. Просто я его не знаю, не вижу», – размышляла она. Славик заметил пробежавшую тень, принялся убеждать:
– Даша, так – лучше. С такими людьми надо осторожнее. В этом уж ты мне просто поверь. Я здесь свой, а ты пока не совсем некоторые наши детали понимаешь.
– Да… Я не очень понимала… Но теперь начинаю понимать.
У всего есть простое и логичное объяснение! Даже если все тебя уверяют, что ты свихнулась. Даже если ты сама уже думаешь, что спятила.
Даша отпихнула ногу, стоявшую у нее на пути. Славик опешил.
– Слушай…
Даша присела на корточки у шкафа. Объяснение есть у всего. Его просто надо найти.
– Ну и чего ты добиваешься? – в сердцах бросил он.
– Не знаю, – призналась Даша.
Выдвинула ящик с испорченной канифолью. Вытряхнула из пакета грязный купальник. Пересыпала в пакет канифоль. Та испустила напоследок белое облачко.
– Ты что, совсем уже?
– Я тоже так думала. Одно время, – серьезно объяснила она. – Но теперь знаю, что нет. Все в порядке.
Славик только руками всплеснул.
– Вот зачем ты так себя ведешь?
– Как?
– Что ты делаешь?
– Пытаюсь понять, что происходит.
Она поднялась.
– Ладно, идем.
– Ты всех отталкиваешь. От всех шарахаешься. Даже если тебе хотят помочь!
– Ничего я не шарахаюсь.
– Ты меня не слышишь!
– Конечно, слышу. Просто спешу.
– Думаешь, балет с тобой поговорит? Он тебя поддержит? Ты понимаешь, что однажды балет кончится? И что ты тогда будешь делать?
Даша на ходу завязала узел, чтобы не рассыпать.
– Ну давай! – заорал на нее Славик. – Продолжай! В том же духе! Останешься одна! Раз ты так хочешь… С кошками!.. Ты куда?
Даша перешла на мужскую половину – к гримерным солистов.
В балетной труппе ничего не оставалось тайной надолго, поэтому никто из парней не удивился, что Даша вошла в гримерку Славика, как в свою собственную.
– А он к тебе пошел! – только подсказал любезно кто-то.
Даша кивнула на ходу. Закрыла за собой дверь. Вынула из нижнего отделения все барахло, судя по запаху, копившееся месяцами. Положила пакет с канифолью на дно. Завалила, затолкала остальное. Задвинула шкафу челюсть. Вдела дужку замка. Набрала свой код. Дата премьеры «Баядерки», ее удачной роли. Щелкнула.
У всего есть объяснение.
И она его найдет. Просто не сейчас. Сейчас…
Даша отряхнула колени.
Славик уже стоял в дверях. Он, может, хотел сказать еще что-нибудь.
– Идем, – поторопила Даша. – Чего ты завис? Репетиция сейчас начнется.
Славик покачал головой, но послушно поплелся следом.
16
Риточка открыла дверь в гримерку ногой, заглядывая поверх охапки выстиранной репетиционной одежды в руках. Повернулась, и первым, что увидела, был ящик из-под канифоли на полу. Небрежно выдвинутый, так и брошенный. Совершенно пустой.
А ведь совсем недавно насыпала полный!
– Жрет она ее, что ли, – пробормотала Риточка в замешательстве.
Внутреннее радио тихо курлыкало: на сцене шла репетиция солистов. Курлыканье оборвалось. Видимо, хореограф раздавал замечания – слов слышно не было.
Риточка вывалила одежду на диван. Подхватила пустой ящик.
Съехала на лифте на минусовые этажи.
В костюмерной шипел пар.
– Галь, ты? – позвала Риточка сквозь дымовую завесу.
Костюмерша пытала распяленные пачки.
– Ну?
Риточка поставила пустой ящик:
– Будь другом, отсыпь канифоли.
Та отставила отпариватель на железную сетку.
– Беловой, что ли?
– Не понимаю! – сетовала Риточка без приглашения, как всякая молодая мать. – Сыплю, как в черную дыру! Все в момент исчезает.
– Может, в Питере как-то по-другому канифолятся, – предположила Галя. – Кто ее знает.
– Шагу без меня ступить не может, – с гордостью жаловалась Риточка. – Если я не послежу, не простирну вовремя, она в грязном в класс пойдет. Если я канифоли не досыплю, она в общий ящик канифолиться пойдет. И так вот – все!
Галя неопределенно промычала. Ей было завидно, показывать не хотелось. У костюмерш была своя иерархия. Одно дело – париться с кордебалетом. Другое – обихаживать балерин. Риточка все трещала в упоении:
– Уж и у Вероники из гримерной все запасы ей пересыпала. А сегодня – опять ящик пустой. Ну как это вообще?
– А Вероника-то что? – сменила тему Галя. – Так и на больничном?
Риточка презрительно махнула рукой:
– Она теперь из него неизвестно когда выйдет.
– На пенсию сразу, – пошутила Галя. Обе посмеялись. Поверженная прима больше не вызывала у костюмерш религиозного почтения. Риточка спохватилась:
– Чего радио-то у тебя молчит? Выключено? Так и повестку пропустишь.
Галя обернулась на пластмассовую коробку на стене – на лице проступил испуг.
– Может, репетиция уже кончилась? – запаниковала Риточка: – А мы не слышали!
Галя покрутила громкость. Донеслись какие-то голоса.
– Да не. Идет репетиция еще. Просто музыки почему-то нет. Болтают, наверное.
Риточка подхватила полный ящик.
– Галька, спасибо! Ты настоящий друг. Ну ладно. Помчалась. – Фальшиво пожаловалась: – Столько возни еще! Не то что с кордебалетом: оттрубила и поскакала домой. А тут…
У лифта Риточка притормозила – кнопка горела: занят. Риточка испустила тяжкий, но лицемерный вздох загнанной лошади. Потащилась на лестницу. Обратно – к груде выстиранной репетиционной одежды, которую до окончания репетиции надо было разобрать. Трико смотать. Купальники сложить. Кофты отдельно. Гетры по парам. «Ей без меня – никак».
17
Сцена театра Санта-Маргарита, как сообщил импресарио, была намного у`же московской. Прежде чем подписывать контракт, решили проверить, втиснется ли вообще обычный гастрольный набор (чуть-чуть старинной классики, чуть-чуть балетов Маэстро) в этот ящик.
Особенно беспокоились машинисты сцены.
Но и репетиторы нервничали: не перекосит ли мизансцены так, что их вообще невозможно будет узнать?
Деньги были – как выяснил Аким – не такие, чтобы за них можно было пережить любой позор. Порадовался в душе: не СССР на дворе, слава богу. Аким принадлежал тому артистическому поколению, которое еще помнило, как хлопались в голодный обморок советские танцовщики, как тащили с собой в чемоданах консервы и сухую колбасу, лишь бы сэкономить на гастролях крошечные валютные суточные.
Теперь все было иначе.
Теперь балет мог выбирать, куда ехать, а кому отказывать.
На черном линолеуме сцены налепили серебристым скотчем линии – обозначили границы сцены Санта-Маргариты.
«Поцелуй фавна» проходили, как говорилось, в полноги. Не прыгали, а шли или трусили рысцой, обозначая контур прыжков руками. Не вертели пируэты, а только показывали акцент: сначала скругляли руки перед собой – препарасьон, а потом палец вверх, как бы наматывая невидимую нить.
«Поцелуй фавна» Даша уже танцевала с труппой в Лондоне. Роль принцессы Ирмы знала еще по Питеру. Все было спокойно и знакомо. Только поглядывай время от времени вниз на разметку скотчем – чтобы не вылететь за пределы «сцены».
Даша чуть наклонила тело, как будто боком подныривая под невидимую преграду, одновременно скользнула носком в сторону, дала себе толчок. Остальное показала руками. Снова качнула тело как маятник. Вся комбинация сначала. Опять ноги поочередно выстрелили вверх. Потом третий повтор.
Только в девятнадцатом веке – веке многоактных опер и медленных железных дорог – хореографы могли тратить время на сцене так неторопливо: повторять простую комбинацию раз, другой, третий.
Даша обозначила конец фразы стреловидной позой в углу – где скрещивались две полоски скотча. За ее спиной тут же зашуршал, затопал, перестроился кордебалет. Поднятые руки образовали коридор. Музыка притоптывающими звуками стала приглашать балерину под эту арку.
Музыка звала. Арка зияла.
Аким уронил лицо в руки. Девочки в кордебалете не выдержали, сломали рисунок – стали оборачиваться.
Даша так и стояла в углу. Она смотрела на картину, что висела в углу, – декорация изображала дворцовый зал.
– Даша! – окликнул Аким.
– Когда я танцевала в Лондоне, картина была другая.
Девчонки в кордебалете начали прыскать и фыркать.
– Даш-ша…
– Я точно помню. А теперь ее нет.
– Даша! – рявкнул Аким, так что кордебалет вмиг заткнулся. – Хватит!.. Очень тебя прошу, – мягче добавил он. Отчеканил: – Здесь все артисты, все устают, все нервничают.
– Но…
– Все!.. Будь как все, не цепляйся к мелочам.
Даша подошла к самому краю сцены. Аким тоже подошел к самому барьеру оркестровой ямы.
Все смотрели на них. Никто не заметил болотный огонек в темном зале. Пряча экран телефона за спинкой кресла впереди, Вероника набрала Геннадию смс: «У нас проблема».
– Я цепляюсь к мелочам?
– Да, – отрезал Аким.
Кордебалет задохнулся от восторга: началось!
– Я думаю. Ты цепляешься. К мелочам.
– Но картина…
– Картина та же самая.
– Не та!
– Прошу тебя прекратить.
Даша взвилась.
– Я – по-вашему – вру?!
– Ты себя распускаешь.
– Я – истерю?!
Тишина была такой, что невозможно было поверить, что сцена полна людей, что в полутемном зале сидят репетиторы и артисты, которые тоже беспокоятся, как впишется «Поцелуй фавна» в уменьшенную сцену.
Каждое слово Акима доносилось отчетливо.
Недаром театр был построен так, чтобы хорошо в нем было еще и опере. Акиму даже не приходилось напрягать голос. Каждое его слово отчетливо обозначалось в воздухе. Все слышали все.
– Даша, ты в труппе недавно. А мы тебе все можем сказать: мы все понимаем. Мы уважаем великих артистов во всей их сложности.
– Я не…
Но Аким твердо продолжал:
– Маликова, например. Великая балерина. Гений. Но перед каждым выступлением она кричала на весь театр, что кто-то украл ее пачку.
Вера Марковна тут же закивала:
– Точно-точно. Было.
– Перед каждым выступлением.
– Я не нервничаю!
– …Ставила всех на уши. Все тут же бросались искать. Маликова кричала, что будет звонить на Лубянку, в Кремль. Кричала, что не будет танцевать. Дирижер уже шел в оркестр. Уже играла увертюра. И тут пачка волшебно появлялась. А Маликова танцевала.
Даша угрюмо слушала.
– …Потому что пачку сама же Маликова и прятала.
– Я не прятала эту картину!
– Просто великой артистке надо было побеситься. Разогреть нервы перед спектаклем.
– У меня нервы в порядке! – успела вставить Даша.
Никто ее не слушал.
– Да, да, – подтвердила Вера Марковна. – Такой вот был характер. Гениальная артистка!.. Стерва и говно, – добавила тихо.
– Но все ее принимали такой. Понимали! – примирительно заключил Аким. – Принимали сложность творческой натуры.
– Я не прятала эту картину! Я ничего не путаю! Я точно помню! Я все помню!
– Дело не в картине. Дело в характере.
– И манерах, – тихо, но отчетливо вякнула из своего кресла Вера Марковна.
– Эта картина – не та! – гнула Даша. – Не та!
Аким сжал губы. Его отвлекла вибрация телефона по ляжке. Он только секунду глянул, кто звонит. И понял, что войны на два фронта не выдержит. Звонил Свечин, отец Майи.
– Даш, одну секунду, – не глядя на сцену, поднял Аким палец. Ответить на звонок пришлось:
– Да?
Аким чувствовал, как стрелы впиваются со всех сторон.
Со сцены: «Но я не вру! Не придумываю!»
Из трубки: «…Я ведь с полным пониманием отнесся к тому, что Майю не взяли в премьеру «Сапфиров»! Все в порядке, мы же не какие-то такие…»
Из зала пялились репетиторы. Перед ними нужно было держать фасон. Делать вид, что ты все еще сверху.
Аким не чувствовал себя сверху. Он чувствовал себя, как святой Себастьян со старинной картины. Голый, томный и истерзанный.
Прикрыл трубку, крикнул на сцену:
– Даша, я тебя понял.
Голос Свечина танцевал по его барабанной перепонке. И это был воинственный танец туземцев из бухты Кеалакекуа, где, по легенде, съели капитана Кука.
– Я вас понимаю, – ответил главе Президентского комитета Аким.
Он сказал бы это, даже если Свечин утверждал, что у стен театра высадилась флотилия летающих тарелок и зеленые человечки не гармонируют с зелеными насаждениями, которыми освоила городской бюджет московская мэрия.
Уже четыре года Аким удерживался в кресле директора балета, потому что умело применял в управлении труппой принципы японской борьбы айкидо, основанные на использовании инерции противника. Попросту говоря, никогда не спорил с психами.
– Дело ведь не в этом… – не остановился Свечин.
Аким выслушал и опять посочувствовал собеседнику. Простился в ответ:
– Всего хорошего. До свидания!
Последним усилием воли Аким бережно убрал свой дорогой телефон обратно в карман. После чего лава, сдерживаемая на точке кипения в беседе со Свечиным-отцом, пробила последний слой почвы и, выбрасывая камни и пепел, устремилась вверх огненной струей.
Аким не мог заорать на прима-балерину. Как не мог шваркнуть об пол свой телефон. Хотя ему сейчас страшно хотелось сделать и то, и другое. Но телефон стоил дорого. А директор и прима не могут быть на ножах. Особенно в кольце врагов. Поэтому Аким заорал в сторону кулис:
– Петрович!!!
– Петрович… Петровича позовите, – подхватили голоса.
– Здесь он? Сюда! Сейчас же!
Шеф монтировщиков сцены Петрович выдвинулся из-за кулис.
Быстро покосился на сцену. На полсекунды он вообразил худшее: что кого-то из артистов убило упавшим противовесом. Такого, положим, в истории театра еще не было, но все когда-нибудь случается впервые.
Табунок кордебалета на сцене выглядел взъерошенным, однако не так, будто окружал мертвое тело.
– Петрович, – резко одернул Аким, – что у нас с картиной?
– С какой картиной?
– Даша, с какой картиной? – перевел стрелку Аким.
– С этой, – показала рукой Даша.
– А что с ней? – почесал репу Петрович.
– Это не она! – опять бросилась в карьер Даша. – Я не…
Но Аким умело ее осадил:
– Картина беспокоит балерину.
– А что на ней такое? – принялся недоуменно разглядывать картину Петрович.
Последний раз декорации к «Поцелую фавна» обновляли в 1951 году, еще при Сталине. Петрович работал в театре с 82-го. Он никогда не обращал внимания, что там намалевано: раз декораторов не расстреляли еще при Сталине, что с картиной может быть не так?
– Ну картина и картина, – резюмировал Петрович. – Нормальная. Поля-тополя. А что?
– В Лондоне была не та, – опять понеслась Даша. – У меня же прямо на нее прыжки идут. Я точно видела. Я все помню. Не та.
Сдаваться она не собиралась. Ей нужно во что бы то ни стало доказать самой себе, что с ней все в порядке.
Петрович растерянно посмотрел на Акима. Он не понимал, как поля-тополя могут мешать балерине: чтобы споткнуться, картина висела высоковато. Даже для такой высокой танцовщицы, как Даша. Аким ответил гримасой: мол, все понимаю, но…
– Решите это, пожалуйста.
– Прямо сейчас? – изумился Петрович.
– Сейчас же! – заорал Аким, обернулся в зал: – Есть у кого-нибудь запись лондонского спектакля?
Все в зале стали делать разные, но похожие движения, как будто партер внезапно атаковали блохи. Рылись в одежде, выуживали телефоны. Кто-то нашел первым, протянул свой телефон Акиму. Тот передал в яму. Телефон проплыл по рукам. Петрович принял его. Даша сверху наклонилась над экраном.
Петрович водил по экрану толстым пальцем. Несколько секунд все ждали момента истины.
– Ну вот! – обрадовалась Даша. – Я же говорила!
– Петрович? – прокурорским тоном призвал из зала Аким.
– Хм.
Петрович раздвинул изображение пальцами. Сомнений быть не могло:
– Я же говорила!
– Ребзя! – гавкнул Петрович в кулисы.
Парни-техники высыпали на сцену. Окружили протянутый телефон.
Даша пошла обратно в угол, из которого начала танцевальную фразу, запнувшуюся возле картины. Кордебалет тоже потерял интерес: схватка между директором и балериной рассосалась. Побежал ропот:
– Ну что там?.. Еще?.. Можно потом?.. Мы же остываем… Остыли уже тут…
– Петрович! – нарушил техническое совещание Аким.
Петрович поднял голову:
– Ну не знаю… Сроду внимания не обращали… Так и не вспомнить уже… Может, ту картину поцарапали случайно… Или испачкали… Намочили, может. При перевозке… Или когда монтировали… Ну и заменили другой. Из подбора.
– Все, – махнул рукой Аким. – Хватит компостировать мне мозги. Найдите ей ту картину. Хоть поцарапанную. Хоть обосранную. Хоть какую. Не хочу больше про это знать.
Он упал в кресло.
– Вторая Маликова, – громким шепотом поздравила Вера Марковна.
Аким скроил в ответ гримасу: «Не сыпь соль на рану».
– А Свечин чего хотел? – зашептала Вера Марковна, отточенный театральный слух которой улавливал даже минимальный порог звука, предусмотренный телефонами Apple. – Майю опять в первую линию поставить?
– Нет. Просто очень обеспокоен происходящим в театре.
– А что происходит в театре?
Аким закатил глаза.
– Дальше поехали! – крикнул на сцену. – С туннеля.
Вера Марковна откинулась в кресле. Кордебалет, примечая, где проложены линии скотчем, снова выстроился коридором в центре. Воздел руки. Музыка грянула. В проеме арки появилась Белова.
Вероника бесшумной тенью выскользнула из зала.
18
– Забрала? – ответил ей безо всякого «привет» Геннадий.
– Я же написала.
– Я не читал.
– Проблема.
– Что?
Говорить громче Вероника не могла. Коридор опоясывал зрительный зал одним большим поворотом – в полумраке могли затаиться чужие уши. И Вероника ограничилась абстрактным:
– Я же написала тебе!
– Нет, дорогая, – вальяжно поправил Геннадий. – Проблема – это то, что наступит для нас обоих, если ты не принесешь вещи.
– Из-за Беловой я ничего не могу отсюда вынести! – прошипела Вероника.
– А Белова еще здесь при чем?
– Не могу объяснить сейчас. Долго.
– Ну так зачем ты мне звонишь? Вот и разберись с ней сама! Как девочка с девочкой!
Взбешенная Вероника так рванула с места, что в повороте столкнулась – выронила телефон, он кувыркнулся, покатился по укрытым ковром ступенькам. Вероника бросилась за ним, как кошка за мышью, подняла, убедилась, что экран не разбился. Женщина подняла свою сумочку, проехалась рукавом по поверхности.
– Извините… Извините, – сказали обе одновременно: Вероника – на ходу бросила слово себе за спину, а Вера соображала: «Она это или не она?» – тревожно прислушиваясь к завываниям музыки за закрытыми дверями зрительного зала.
Дело в том, что в тот раз, глядя в зеркало, Вера не успела толком разглядеть, с кем прошел мимо Борис.
Было сумрачно, тихо и страшновато – наверное потому, что вокруг ни души. Вера нашла в стене маленькую неприметную дверь. «Эта ведет за кулисы», – вспомнила Вера объяснение сына, когда они были вместе на спектакле. Витя знает все, приободрила себя. Толкнула. Заперто. Потянулась к ручке. Ручки не было. Эта дверь открывалась только изнутри.
Вера прижала сумочку локтем и принялась терпеливо ждать, не выйдет ли кто, чтобы прошмыгнуть в приоткрывшуюся щель.
На месте не стоялось.
«Балерина, – переминалась Вера, накручивая себя. – Модели, значит, кончились. Теперь пошли балерины».
Еще можно было передумать.
«Это не мазохизм, – убедила себя Вера, – это психотерапия. Так пациент идет к врачу за диагнозом и узнает, что опухоль – не злокачественная».
На миг ей стало страшновато. Может, уйти?
Но тут дверь открылась – вышла низенькая пожилая женщина с дулей на макушке и, не глядя на Веру, шмыгнула по коридору. Вера ловко перехватила тугую дверь, и перешла из парадной части театра в рабочую.
Потолки здесь были низкими, стены покрыты неровной краской, а ковровая дорожка светилась проплешинами. Веру внезапно подхватила толпа потных, болтающих и хохочущих мужчин с инструментами. Поволокла с собой по коридору. Покрутила, потолкала, попыталась разодрать, выплюнула.
Вера крутила головой.
Где же найти ту самую? Где искать? Как ее зовут?
Глупо было лезть, не подготовившись, – уже пожалела Вера. Но ненадолго: желание увидеть соперницу вблизи сожгло сомнения. Все это Вера уже проходила много раз. Всякий раз сначала была боль («все правда»). А потом – облегчение: больно, но не смертельно. Всякий раз Вера делала вид, что ничего не знает, Борис оставался в семье, и вскоре Вера снова пробуждалась к жизни, как после ночного кошмара: было страшно, да, и сердце лупится в груди по-настоящему, но это был просто сон.
Всякий раз кончалось хорошо.
Из-за кулис повалили танцовщицы. Вера впилась в них глазами. Которая? Запаниковала. Все они казались ей одинаковыми. Впалые щеки, большие глаза, крупные ключицы, узловатые мышцы, от гладких причесок уши у всех казались оттопыренными.
И тут же Вера почувствовала удар под дых. Вот она! Каланча с костлявыми плечами.
«Не надо», – хотелось сказать Вере. Но вместо этого она крикнула:
– Постойте!
Даша обернулась и увидела женщину. «Не театральная», – вот и все, что Даша могла сказать о ее внешности. Наверняка очередная поклонница. Внимание и комплименты сейчас были приятны, как радуга. Стычка с Акимом освежила Дашу. Настроение было прекрасным. Даша улыбнулась поклоннице.
А та в ответ – нет. Дернула уголками губ. Показала зубы. Взгляд у нее был оценивающий. Балетоманы так не глядят. Может, журналистка? Дашин взгляд окаменел. Она боялась отвечать на чужие вопросы – всегда такие странные. Например: что вы любите делать в свободное время?
– Я ваша большая поклонница, – наконец, совладала с собой, улыбнулась та.
Это не отменяло того, что она все равно могла быть журналисткой. Даша ответила ей рыбьим взглядом.
– Я немного тороплюсь, – выдавила. Женщина жадно ее разглядывала. Даше стало еще неуютней. – Мне некогда, извините, – поспешила отделаться она.
– Я бы хотела с вами немного поговорить, – настаивала женщина.
Даша загнанно глянула на ее руки – не приготовлен ли уже диктофон.
– Я потом. Может. Потом.
– Хорошо, – не отстала женщина. – Так, легкий разговор. Интересуюсь вашим… творчеством.
– Потом, да, потом, – Дашу накрыла паника. – Ничего? Извините! – и прибавив шаг, Даша нырнула в коридор, который вел к грим-уборным. Она правильно рассчитала, что незнакомка за ней туда не потащится.
Вера осталась стоять на месте. Она дышала тяжело. Пыталась понять увиденное. Пыталась упорядочить свои мысли.
Молодость? Нет, уязвила ее не молодость – и раньше подружки Бориса были молодыми.
Внешность? Ну да, подле этой девицы Вера невольно почувствовала себя большой и неуместной. Как будто на костях у нее было слишком много всего – жира, мяса. И сами кости были слишком широкими, слишком тяжелыми, какими-то сучковатыми. Старыми.
Вера несколько раз покачала сумкой на ремне, машинально хлопая себя по коленям. Прогоняя впечатление.
– Сука… Вот сука.
Новая пассия Бориса разочаровала ее. Была не красивая, не ухоженная, не клевая, не кокетливая, не призывная.
Представить с ней обычные – легкие и веселые московские поебушки, которые начнутся где-нибудь в номере «Хайятт», а закончатся в магазине «Тиффани», прощальной коробочкой, было просто невозможно.
Она была скучная, усталая, серьезная, тощая. Совершенно никакая. Обычная.
Вера успела заметить, что на ее пальцах нет колец, а уши даже не проколоты.
В этом все и дело.
– Сука… сука какая, – Вера схватилась за лицо, зажала себе рот, чтобы не разрыдаться. Но она не разрыдалась, а громко икнула. Так что встряхивало, казалось, все внутренности.
Поскольку представить легкие меркантильные поебушки с этой сукой было невозможно, вывод напрашивался только один. Он ударил Веру по голове, как сорвавшийся с крыши снег: с этой сукой у Бориса что-то серьезное.
19
– Пидорасина, – важно прокомментировал Степан Бобров, выкручивая руль. Машина вкатилась задом на парковочное место жилого комплекса в Крылатском. «Пидорасина» поставил свою впритык. Бобров осторожно приоткрыл дверцу, протиснулся. «Миллиметровая работа», – похвалил себя он за парковку. Пятнышко на крыле привлекло его обеспокоенный взгляд.
Пятно или царапина? Степан поскреб пальцем. В кармане зазвонил телефон. Пятно не отвалилось – это было не пятно, а царапина: похоже, врезало отлетевшим из-под чьих-нибудь колес камнем. Бобров обрушил раздражение на звонившего:
– Да! Говорите! Кто это?
– Конь в пальто, – ответил Петр. И прежде, чем Бобров сообразил и повесил трубку, предупредил: – Я тебе верю. Я знаю, что ты эту Ирину пальцем не тронул. Все было, как ты сказал: она ловила попутку, ты подвез. И больше ее не видел. Но ты мог увидеть кое-что важное. Мне нужно это знать.
Степан Бобров не думал быстро. Пауза затянулась. Он сопел.
– Мне на тебя насрать, – сообщил. Но трубку не повесил.
– Само собой. Мне на тебя тоже.
– Ладно, – выдавил Бобров. – Я слушаю.
Он еще хорохорился, старался казаться крутым, залезть и оказаться сверху. Но голос его выдал. Петр предложил:
– Встретимся и поговорим. Тихо и спокойно. Не по телефону. Вечером. У тебя.
На экране его засветились два кружка – красный и зеленый: звонок по второй линии.
– Я тебя в гости не приглашал, – бросил Степан. Оглянулся. Но на парковке движения не заметил. Угловатые линии спящих машин. Стало еще страшней. Конь в пальто мог затаиться за любой.
– А я невежливый. В десять будь дома.
Он знал, где Степан живет.
Услышав после этого короткие гудки, Бобров бессильно пнул ногой колесо соседней машины. Свистнула, предупреждая, сигнализация.
Тыча пальцами, Бобров тут же набрал номер, с которого звонил «конь в пальто», но там теперь было наглухо занято. Бобров выругался, пнул машину еще и еще.
– Какого хера так парковаться, что никто встать потом не может?
Противоугонная сирена выла.
Бобров пнул еще раз, напоследок. И пошел прочь.
20
Эффектная концовка в разговоре с Бобровым-младшим удалась Петру только потому, что не ответить жене он не мог:
– Да, дорогая?.. О, черт… – спохватился он: – Я забыл! Прости. Прости, замотался с работой. Ты в клинике? Может, я успею по пробкам доехать?
Это означало: не успею наверняка.
– Но мы ведь можем назначить новое время?
– Посмотрим, – только и сказала Лида. – Да. Потом. Разберемся.
Она не спеша оделась, тщательно застегивая пуговицу за пуговицей, набросила на шею шарф, вышла из кабинета. Фотографии младенцев розовели на стенах.
– Пришли уже в себя? – с симпатией поинтересовалась врач. Как и все сотрудники «Потомков», она излучала спокойную уверенность.
Лида кивнула. Отвела взгляд от громадных младенцев на стене.
Врач заметила выражение ее лица.
– Ну-ну, – тут же раскрыла руки и обняла Лиду, как делали врачи в американских фильмах, и хотя в фильмах Лиде это всегда казалось слишком американским и ненастоящим, сейчас она подумала, что это очень даже нужно и хорошо. Вокруг тела она чувствовала мягкие горячие руки чужой женщины и сама обхватила ее.
Лиду душили слезы оттого, что она в те важные минуты была одна. Она, врач и высокотехнологичная пипетка. Полнейшее одиночество.
Она не сказала мужу, что все уже позади. Вернее, что теперь все только начинается. И от того, что тайна эта теперь принадлежит ей одной, испытала мстительное удовольствие, которое неприятно удивило ее саму: ведь я люблю его? – испуганно спросила себя Лида. Поспешно стерла вопросительный знак: конечно же, люблю.
Хочет ли муж вообще этого ребенка? – тут же влезло непрошенное. Конечно хочет. Но Лида знала, что это не так. Никогда не хотел. Шмыгнула носом.
– Ну и поплачьте, если тянет. Это большое событие. Большое эмоционально, – тихо говорила врач ей в плечо.
Лида кивнула ей в плечо, слезы тут же побежали по щекам, по подбородку, стали впитываться в халат врача. Та похлопала Лиду по спине.
– Теперь постарайтесь не пилить все это у себя в голове. Глядите на это так. Мы посадили зерно. Пусть оно там ловит солнце, влагу, минералы. Прорастает. Может, прорастет… может, не прорастет.
Врач говорила согласно инструкции: успокоить, но не распалять надежды. Тело клиентки сразу напряглось. Но врач не изменила ни голос, ни положение рук, ни интонацию – размеренную интонацию крестьянки в ожидании урожая:
– Тогда мы посадим снова… Сегодняшний уровень знаний о природе тела и процессе зачатия позволяет нам вполне обоснованно надеяться.
– У меня чувство, что все получилось, – призналась Лида. Вытерла слезы. – Я от радости.
Плечи клиентки опять обмякли, и врач испытала теплый прилив удовольствия от того, что сделала свою работу четко и умело.
После этого, согласно инструкции, следовало разжать объятия.
21
Не то чтобы шел дождь. Но ореолы вокруг фонарей от мороси казались пушистыми, асфальт жирно отсвечивал.
В такие дни она рада была, что на голове этот блондопарик: шапку-то на работе не наденешь. Не говоря о капюшоне.
Хорошо хоть сапоги можно – она надела сегодня самые длинные. По ляжки. Но под короткую юбку все равно пролез холодок.
Мокро зашипели шины. Тачка привалилась к бордюру.
Она шатко поцокала к опускающемуся стеклу. Наклонилась, неприятно ощущая, как по заднице сразу прошел холодок.
Скрестились во взаимной оценке взгляды. Ее взгляд прыгнул на заднее сиденье, в машине больше никого не было. С водительского сиденья:
– Что-то не так?
Она подумала: «Ну это еще не самое страшное», – ответила:
– Наценка пятьдесят процентов.
В ответ – смешок, кивок:
– А я думала – будет скидка.
– Наценка за неформат.
Дверца распахнулась, оттуда пыхнуло приятным сухим теплом.
– Богато, – заметила проститутка, нырнула внутрь: кожаная мини-юбка скрипнула по коже сиденья. Дверца хлопнула. С крыши, с крыльев, с капота прянули прочь отражения фонарей, машина быстро набрала скорость.
22
– Э! Конь в пальто! Ты уже здесь? – заорал Степан, отпирая дверь в свою квартиру.
Никто не ответил.
Степан посмотрел время на телефоне. Без четверти. Прислушался. Тихо.
И все-таки не так, как обычно встречала его пустая квартира по вечерам. Звук.
Он понял, что это за звук: где-то в отдалении капало. Плям… плям… плям…
Кухня была пуста, темна и тиха. В раковине сухо. Степан все равно потуже закрутил кран. Прислушался. Звук не пропал.
Пошел искать дальше.
Дверь в ванную была приоткрыта. Черная щель. Сам он ее так утром бросил? Не мог! Он бы закрыл. Вытер насухо поверхности, прикрыл дверь. У него во всем в порядок. Срач в любом доме – только от баб.
Степан ударил по выключателю. В потолке зажглись лампы-точки. И первым делом Степан увидел ногу – она торчала из ванны. Каблук сапога указывал на Степана, как палец.
В первый миг Степану показалось, что это та самая девчонка, которую он подобрал у театра. Из-за которой к нему пристал Конь в пальто. Но быть такого не могло!
И не было.
Степан подошел, чувствуя, как кувыркнулся желудок. Сглотнул горечь во рту.
Он не знал эту женщину. Или знал? Лицо было разбито так, что не сразу и поймешь. Рука висела под кукольным углом – сломанная. Ему ли не знать…
Намокший блондинистый парик казался каким-то морским гадом с щупальцами.
От звонка телефона Бобров взвился. Сердце екнуло. Но это был папа.
Папа никогда не звонит просто так. Поболтать, как дела.
Руки ужаса были ледяными.
И Степан заорал в трубку:
– Папа! Богом клянусь! Это не я!
Дюша Бобр услышал дремучий страх в голосе сына. Страх был сюрпризом. Ведь Скворцов пообещал, что все уладит. Не уладил? Не успел? Развел?
Бобр щелкнул зубами. Обижать его детей?..
– Папа! Я богом клянусь.
Бобр спокойно попытался выяснить, в чем дело:
– Так. Подбери сопли. Объясни толково. Не я – что?
– Я не… Я не… – захлебывался Степан.
Дюша почувствовал едкий вкус во рту – больной желудок сжался, выстрелил кислотой. Может, Скворцов ни при чем. Может, Степа зашел на этот раз туда, откуда отец его не выведет. Никакой отец не выведет…
– Не делал – что?.. Что ты на этот раз сделал?! – заревел отец.
– Колькой, Колькой клянусь! – крикнул Степан. – Я ни при чем!
И звонок сорвался.
Степан утопил кнопку телефона. Жал, жал, – через несколько бесконечных секунд экран погас. Скребя ногтями панель, Степан вылущил сим-карту. Бросил в унитаз. Ударил по смыву. Вода еще клокотала в фаянсовой чаше, а Степан был уже в спальне. Со стуком вырвал ящик шкафа. Схватил две «котлеты», стянутые резинкой: кэш «на случай ядерной войны», как шутил он. Сейчас было не до шуток. Запихал «котлеты» в глубокий карман. Возиться с ключом не стал – бросил дверь незапертой. Лифта тоже побоялся – перепрыгивая через две ступени, цепляясь рукой на крутых поворотах, потопал вниз по лестнице.
