Глава 2

Шизофрения

«Шагнув туда, ты никогда не вернешься обратно…»

***

Темнота не давила на глаза и не превращала в слепого котенка. Полная луна где-то взошла, и я все же что-то видел в ее бледном свечении. Но мгла тупым бельмом легла на глаз, давая обзор лишь паре метров впереди меня.

– Толян, бро! Ты там?

Ответа не послышалось. Я знал, что сбегал вниз не сворачивая, значит, машина должна была быть прямо наверху. Мне нужно всего лишь развернуться и вскарабкаться к дороге. А что Женя? Оставить ее здесь?

– Антон, а где Женя? – спросят меня ее родители.

– Женя вышла из машины и убежала в лес… – скажу я. Толя подтвердит, если что.

– Почему она так сделала? – поинтересуются они.

Это разумно. Что мы должны были сделать такого, чтоб заставить девушку ночью выбежать из машины и скрыться в тумане?

– Эм, ну вы понимаете, Анжелика Владимировна, Женя просто сошла с ума…

Отлично объяснение. Они убьют меня. Уже завтра я буду прочесывать лес в поисках ее окоченевшего тела, а когда собаки найдут труп, меня посадят. Ее отец влиятельный человек. Взрывной, как и дочь. Думаю, она унаследовала безумие именно от него.

В левой стороне что-то зашуршало.

– Женя, Женя! Ну, хватит уже, правда. Пойдем к машине. Если ты не знаешь куда идти, просто ответь мне и жди. Я приду на твой голос.

Она молчала. Я пошел на звук, вытянув руки вперед, словно зомби из нашумевшего сериала. Звук повторился где-то чуть правее. Поменяв направление, я снова сделал несколько шагов, словно слепой. По моей голой щиколотке ударила колючка.

«Будь прокляты эти штаны и низкие носки», – само собой раздалось в голове.

Я старался соответствовать этой моднице, и лишь только сошли снежные шапки, принялся оголять свои щиколотки. Это было глупой модой, но другой мой образ непременно был бы высмеян. До Жени у меня были отличные спортивные штаны на байке повышенной удобности. Они великолепно переносили сырую погоду, скрывали мои ноги до самой обуви и создавали дополнительную тепловую прослойку из воздуха в свободных формах. Если я упаду на сырую землю в этих трикотажных с легким начесом трениках, то мигом промокну. Не успел я подумать про падение, как правую ногу повело и, не удержавшись, я плюхнулся на свой зад, прокатившись по колючим кочкам.

Впереди возникли ровным забором темные стволы. По спине пробежали мурашки. Эти немые стражи леса что-то скрывали за своими спинами. И нечто, мелькнувшее между соснами, было тому подтверждением.

– Женя, Женя! Иди сюда. Иди на мой голос! Я возвращаюсь к машине. Мы можем здесь пропасть, прошу тебя, иди ко мне. Женя, иди на мой голос!

Но все старания были напрасны. Она не отвечала и не выходила ко мне. Ну что? Что она пыталась сейчас доказать? Хотя, наверное, самое острое чувство во время депрессии – это просто пропасть, сгинуть, испариться и, вполне возможно, даже умереть. Я вырвал со злости пучок сухой травы из земли, который сию же секунду порезал мне руку.

– Черт побери… Зачем я с ней только связался, – непроизвольно озвучились мысли.

Я достал из кармана телефон. Зарядки было немного, да и сеть ловила всего на одну полоску из четырех. Я набрал Женю. Это был неплохой маневр, ведь когда услышу звонок, то просто побегу, схвачу ее и притащу силой в машину. Все заходило слишком далеко. Я набрал, пошли гудки, но ничего вокруг не издало ни малейшего щелчка, мелодии или вибрации. Было ясно, что она оставила телефон в машине, и отсюда я никак не мог его услышать. Я набрал Толе, но связь внезапно пропала, и мой звонок перестал проходить. Скоро должны были приехать скорая и полиция. Если они едут с мигалками, то я должен их услышать или увидеть. Надо достать ее из этого леса и выбираться к дороге. Пока все ясно: впереди лес, позади возвышение и дорога. А сейчас надо беречь зарядку.

Я выключил телефон, встал и добежал по уклону до ближайшего дерева. Обхватив его руками, я снова закричал:

– Женя, где ты? Умоляю, отзовись! Если тебе плевать на меня, подумай о своих родителях! Ты у них одна, если тебя не станет, они сойдут с ума от горя…

Зря я, наверное, употребил – сойдут с ума. Хотя, указывая на их возможное безумие, я как бы исключал ее собственное.

– Женя, прошу тебя, выходи на мой голос. Это не шутки, не театр и не кино. Ты совершенно реально умрешь здесь… И я вместе с тобой, – уже намного тише подытожил я.

Ступая от дерева к дереву, я, обернувшись, обнаружил, что позади меня так же чернеют стволы, как и впереди. Вдруг в стороне что-то мелькнуло, перебежав от дерева к дереву. Совершенно точно это была она. Я рванул со всех ног туда, готовый атаковать ее и силой вернуть. На середине пути передо мной внезапно вырос оголенный кустарник, и, не успев остановиться, я перекувыркнулся через него. Ветки впились в шею и плечи. Боясь проткнуть себе руки, я осторожно принялся прощупывать землю сквозь колючую проволоку тонких веток. Но ладони повсюду натыкались на острые иглы, что кололи замерзшую кожу до крови. Я, кажется, уже свыкся с болью и просто лежал, приходя в себя. Она явно слышала, как я упал, но совсем не торопилась помочь мне. Ей было плевать, как, впрочем, всегда. Глаза устали от белой пелены, и я их закрыл. Вдруг мне показалось, что я лежу в кусках стекла разбитых окон своего автомобиля.

«О, Боже… Слава Богу, я вырулил. Все могло быть куда хуже. По крайней мере, мы все живы и целы. Пока что живи и целы… Надо собраться с силами, вставать и идти к машине».

Рывком освободившись от объятий кустарника и пожертвовав правой ладонью, я приподнялся. Острые штыри веток впились в мягкую плоть, и в груди что-то сжалось от резкой физической боли.

– Чёрт, чёрт, чёрт… А-а-а-а-а, как же больно… Чёрт, чёрт, чёрт…

Поднявшись и осмотрев израненную ладонь, краем глаза я снова узрел, как впереди что-то мелькнуло. Мелькнуло резко и отчетливо. Не решаясь поднять глаза, я замер. Могла ли это быть Женя? Могла, но девушка должна была окончательно свихнуться, чтоб двигаться так продуманно, запугивая меня до нервной дрожи. Я резко поднял глаза и пристально вгляделся в белое облако, которое подобно бельму на оба глаза лишало меня возможности видеть и понимать этот мир. Впереди лишь размытые черные сосны и пустота. Вдруг из-за дерева появился силуэт. Я с силой прижал веки к глазам и резко открыл их, чтоб сфокусироваться и прогнать галлюцинации. Но существо, казалось, осознанно пряталось, наблюдая за мной, и выглядело вполне реальным. Он был недюжинного роста, и его мощные ноги заканчивались там, где навскидку начиналась моя грудь. Очертания плеч и рук виделись мне значительно мельче бедра, и кроме этой странной несоразмерности, его тело покрывала шерсть. Голова была так же небольшой и вполне равнялась размеру человеческой, однако все же в ней было что-то не так. Этот мутант двинулся, словно наклонившись вперед, и теперь я мог различить его крученые высокие рога, позаимствованные у горного животного. Мое тело похолодело, и что-то обрушилось камнепадом из груди в самый низ живота.

Не понимая, кого я сейчас увидел и насколько существо реально, я кинулся бежать со всех ног. Почти не видя, куда ступаю, я спотыкался о внезапно выросшие из-под земли камни и кустарники. Сухие ветки впились в волосы, и на мгновение я подумал, что он догнал меня и схватил цепкой хваткой. Я рванул вправо, вырвавшись из сосновых когтей. Потом снова ринулся прямо, когда наткнулся на острые непроходимые заросли, и в конечном итоге полностью потерял ориентацию в пространстве.

Наконец, успокоившись, я замер. Вокруг было тихо. Просмотрев размытые очертания деревьев, я опустился на корточки и закрыл лицо руками.

Что это было? Если в лесу бродит чудовище, что-то среднее между человеком и животным, то вполне возможно, что Жени уже нет в живых. В какой стороне дорога, я не знаю. Даже надолго затаив дыхание, я не могу услышать ни единой сирены скорой помощи или полиции, ни единого крика или гудков автомобиля. Если они не ищут меня, то, возможно, это существо уже их убило.

Перед глазами застыл полный ужаса взгляд. Галя каким-то непостижимым образом все видела. Она точно что-то знала про это место больше нас, и мы самонадеянно ее не выслушали. Я где-то слышал, что люди, оказавшиеся на границе жизни и смерти, начинали чувствовать этот мир по-другому. Порой они видели невидимых обычному человеку существ. Порой ангелов, порой бесов, но чаще всего неупокоенные души. Бывало, им являлись видения, и вспышками они могли узреть картины будущего. Очевидно, она почувствовала это странное место намного острее нас, тщетно пытаясь удержать Толю в машине. Мне надо было бы послушать ее, умчаться дальше и проехать этот страшный лес. Она отключилась там, в машине, и ей пришло видение, судя по всему правдивое. Если Галя видела Толю мертвым, то, видимо, он и в самом деле был уже мертв. Сама же она на моих глазах заперлась в машине, и, стало быть, еще жива. Она расскажет полиции, что мы в лесу. Возможно, они найдут меня, исцарапанного беглеца и Женин истерзанный труп. Галя, даже если жива, вряд ли что-то видела из-за тумана. Что ж, если мутант не будет обнаружен, его следы или другие признаки присутствия, то единственным, кто мог всех порешить, окажусь я. Водитель разбитого авто может стать моим спасением, если он еще жив, разумеется.

Я заплакал от безысходности. Если не умру, то сяду в тюрьму пожизненно. В лучшем случае мне светит лечебница после рассказа об увиденном.

Все эти мысли убивали меня изнутри, но больше всего ранила одна из них, которую я отгонял пуще других. Это была моя самая страшная фобия, которая грозила претвориться в жизнь и уничтожить во мне того, кем я себя считал. Подобно проворному червю эта единственная идея прогрызла меня, словно яблоко, и вот подобралась к самому сердцу, окончательно поселившись там. Что, если я сошел сума? Не Галя, не Женя, а я?!

***

– Шагнув туда, ты никогда не вернешься обратно, – произнесла тетя Маша.

Ее большие синие глаза показались не на шутку встревоженными.

– Не улыбайся, мальчик, сойти с ума – это поистине страшно. Более того, ты никогда не поймешь, что это уже произошло с тобой. В этом и заключается все коварство сумасшествия. Люди вокруг будут казаться странными, в их поступках не будет логики, их поведению не будет оправдания, но на самом деле именно ты окажешься сумасшедшим.

– Да нет, я верю. Просто вы так говорите, будто это хуже смерти, – обронил я.

– Антон, потерять себя бывает намного хуже смерти. Почему, ты думаешь, на окнах нашей клиники решетки? Сумасшедшие не могут убежать через окно пятого этажа, но могут из него выпрыгнуть, потому как больше не в состоянии жить в мире, который они не способны разделить с родными и близкими. Их реальность теперь всегда будет отличаться от реальности общества, и переступить обратно этот порог они уже никогда не смогут.

Мамина родная сестра тетя Маша – красивая от природы и невероятно приятная женщина. Но ее работа врачом в психиатрической клинике сильно отличала ее от других симпатичных женщин сорока лет. Ко всему у нее не было ни семьи, ни бойфренда, хотя не знаю, применим ли этот термин к людям средних лет. Помимо ее сверхэмоциональности, помехой на пути к счастью могли служить истории из больничной практики. Ее рассказы о пациентах порой выходили за рамки реальности, и отец, закрывая за тетей Машей входную дверь, каждый раз подшучивал, что хороший работник всегда пропитывается своим ремеслом насквозь.

– Антон, они действительно видят бесов, понимаешь?

Я ошпарил свой палец, наливая ей чай.

– Но ведь бесов не существует, – улыбаясь, я тщетно выводил диалог в русло разумного.

– Откуда нам знать, что существует, а что нет. Мы выписывали одну пациентку, что слышала голоса в своей голове. По сути, шизофрения не лечится, но залечить ее на время можно. Голоса затухают. От злостных приказов они переходят к тихому шепоту, который уже вполне можно контролировать. И это все, что мы можем сделать для больных шизофренией. В редких случаях они способны договориться со своими голосами. И лично я знаю всего пару больных, которым удалось прогнать голоса навсегда.

Она сидела в моем кабинете на выписку. Ее жилистые руки перебирали стежки на краю пижамы, а глаза спокойно смотрели в мое заключение.

– Как ваши голоса? Вы же, бывает, еще говорите с ними? – спросила я, взирая исподлобья на Лукрецию.

– Не буду сочинять, Мария Павловна, я все еще их слышу, – тихо произнесла пациентка.

– Так как же мы будет вас выписывать?

– Я научилась с ними договариваться, – быстро и четко ответила она, – хотя, склоняюсь, будет уже неуместным называть один голос множеством.

– Что вы хотите сказать?

– Раньше их было пять, сейчас остался один.

– Это неоспоримый прогресс. Но нас интересует, не остался ли самый агрессивный из всех. Вы же понимаете?

– Несомненно. И я с уверенностью могу сказать, что он самый разумный и логичный.

– Как же это проявляется?

– Ему не нравится сидеть взаперти, и мы договорились вести беседы поздней ночью. Днем же он не появляется вовсе.

– О чем же вы беседуете, если не секрет? – все тем же тоном расспрашивала я Лукрецию. Ее зрачки более не бегали. И даже учитывая, что она не могла переносить мой взгляд дольше нескольких секунд, Лукреция вполне могла концентрироваться на моей папке, картине Босха справа от нас и узоре на ковре.

– О жизни и смерти, о добре и зле, о вечных человеческих ценностях.

– Правда? Кто говорит больше в ваших диалогах?

Было видно, что она замешкалась с ответом. Но вскоре довольно рассудительно заявила:

– Я, я говорю больше. Но когда я прошу его рассказать мне что-то, он говорит больше, рассказывая удивительные истории.

– О чем эти истории? – захлопнув папку с историей болезни, поинтересовалась я, уже практически уверенная в выписке. Мы не можем держать всех шизофреников, их слишком много. Поэтому пациенты с вялотекущей шизофренией, изъявив желание покинуть больницу, покидают ее. Нам всегда кажется, что сумасшедшие в первую очередь опасны для общества, но этот не так. Чаще они наносят вред себе и намного реже другим.

– Это истории человечества, – Лукреция задержала свои чайные глаза на мне дольше обычного.

– Простите?

– Рассказы из истории народов. О войнах, о предательстве, смерти, насилии, ужасах прошлого.

Я снова открыла бледно-сиреневую папку. Родители историки. Оба доценты исторического факультета.

– И что вы чувствуете, слушая эти рассказы? Они вас удручают? Злят, возможно, оскорбляют?

– Они не вызывают во мне ничего из всего вами перечисленного. Я историк, как и мои родители, и мне важно знать правду. Поэтому я просто записываю.

Это походило на правду.

– Можно я взгляну на ваши записи?

Она наблюдалась у другого врача, и только пару месяцев назад была переведена ко мне. Хрупкая женщина вытащила из матерчатой сумки стопку общих тетрадей. Почерк первой из них выглядел довольно округло, что вселяло надежду. Буквы правильно наклонялись вправо, практически не имея острых углов. Общее полотно письма совсем не резало глаз, если б не полное отсутствие разделения его по предложениям. Я не нашла в тексте ни одной точки, а соответственно ни одной заглавной буквы кроме начала имен. Самым частым знаком препинания являлось тире. Оно приходило на помощь в любой попытке завершить мысль, разделить структуры. Было понятно, что Лукреция хорошо училась в школе и много писала в своей жизни. Остальные странности являлись довольно естественным для человека больного шизофренией. Дословно этот термин переводится как расщепление сознания, оттого пациент тщетно пытается соединить все воедино, избегая разделительные знаки. В борьбе не потерять целостность восприятия мозг больного может даже объединять несколько слов в одно невероятно длинное. Глаза словили несколько одиночных предлогов, соединенных в слова, но и это было для моей пациентки более чем нормально. В общей сложности передо мной был текст больного, не имеющего склонности к агрессии и насилию, что я, собственно, и пыталась для себя прояснить.

Вдруг в самом низу в середине слова проскочила латинская «т». Перелистнув страничку, я с удивлением теперь наблюдала ее все чаще. Она множилась, а слова с ее включением выделялись более размашистым импульсивным письмом.

– Здесь есть тетради, когда с вами говорили все пятеро? – поинтересовалась я. Мне было важно определить разницу ее внутреннего состояния между «тогда» и «сегодня». Когда эту худую женщину привезли к нам, она меняла голоса и угрожала расправой всему персоналу. Она спорила и противоречила сама себе. Закрывая уши, кричала, чтобы все четверо говорили по очереди и не гневили пятого. Часом ранее она напала на своего отца с ножом, обвиняя его в лжесловии. Лукрецию заперли в клинике на полгода. Однако уже два месяца пациентка не проявляла признаков агрессии, вела себя вменяемо и говорила только от своего имени.

– Вот эта, бордовая. Там немного напутано, надо будет заново переписать. Они кричали, перебивая друг друга, – застенчиво обронила она и снова заняла прежнюю позу, выложив передо мной вишневую тетрадь с помятыми краями.

Моя правая рука дрогнула. Уже привычная глазу кириллица без заглавных букв и точек практически в каждом слове перемешивалась с буквами совершенно различных языковых групп. Тут были и «о», увенчанное двоеточием, и «с» с волнистым хвостиком внизу, а так же «а», коронованная галочкой. Реже встречались иероглифы и клинопись.

– Вы уверены, что без «их» помощи сможете расшифровать этот текст? – смутилась я.

– Конечно, я же историк! – оптимистично заулыбалась Лукреция.

Что ж, на мой взгляд, прогресс был налицо, и за шесть месяцев лечения у нас она, судя по всему, смогла договориться с собой. Я поставила дату и подпись на выписке.

Нажав одну из кнопок под столом, я вызвала санитара проводить ее. Вскоре дверь отворилась, и высокий парень прошел к столу. В коридоре меня уже ожидал следующий пациент. Проходя мимо него, Лукреция на секунду глянула ему в глаза и тут же потупила взор, обнимая свою сумку, полную уникальных знаний.

– Она, она… Нет, вы видели? – вскрикнул немолодой мужчина. Его привели в смирительной рубашке, из которой он принялся вырываться, как только они поравнялись в дверях. Пациент плюнул вслед уходящей Лукреции и уже в следующее мгновение принялся читать слова какой-то молитвы так быстро, что губы его не успевали за мыслями, разбрызгивая слюну вокруг рта.

Седые взъерошенные волосы неимоверно его старили, хотя в истории болезни значилось тридцать шесть лет.

– Развяжите меня! – почти приказал он.

– Прошу вас, присядьте, – игнорируя его просьбу, я указала ему на стул.

– Тогда вытрите мне бороду, – взирая на санитаров, попросил он уже более спокойным тоном.

Один из них снял с шеи полотенце и вытер ему лицо.

– Только не говорите, что вы ее выписали?!

– А что вас удивляет? Она, между прочим, уже давно ведет себя намного спокойнее вас! – словно разговаривая с маленьким ребенком, я погрозила ему пальцем.

– Вы что, вправду не видели, как исказилось ее лицо?

– Нет, мы ничего не видели, но вы нам можете рассказать. Возможно, в следующий раз мы будем более внимательны к мелочам.

– Простофили! – выдохнул он в сторону. – Как можно быть настолько слепой?

– Если вы продолжите без оскорблений, я буду вам крайне признательна.

– Да в ней же демон сидит! Вы чего, люди?! Ее привязать к кровати надо и вызвать экзорциста, а не выписывать…

Как ты уже понял, мой пациент поседел не зря. Он постоянно видел одержимых бесами людей и, будучи на свободе, даже пытался их изгонять. Когда его доставили в клинику, при нем были бутылки со святой водой, огромный серебряный крест и изображения различных святых. Он смог бы найти в наших стенах мир, вдали от шумных улиц и греховных падений. Однако оказалось, что, по его мнению, практически все душевнобольные одержимы и его нахождение среди бесноватых было самым неудачным стечением обстоятельств.

Посреди ночи раздался звонок.

– Доброй ночи, Мария Павловна, Лукреция Дмитриевна Шульц ваша пациентка?

– Да, что произошло?

– Ее родители. Сорок восемь ножевых ранений, оба скончались на месте.

У меня похолодели руки.

– Номер отделения, я еду…

На четыре было назначено собрание. Оно не определяло судьбу Лукреции, ей вряд ли теперь светило покинуть стены больницы. Но оно определяло мою судьбу как практикующего врача-психиатра. Я не боялась потерять работу, но я изо всех сил пыталась понять, как такое могло произойти. Как вялотекущая шизофрения спустя всего неделю могла превратиться в параноидную. Как Лукреция могла нарушить все допустимые границы разумного и зарезать своих собственных родителей посреди ночи, пока те мирно спали. Затем она позвонила в полицию и чистосердечно призналась, рыдая в трубку и задыхаясь от горя.

– Мария Павловна, вы готовы? Из министерства будут через 10 минут. Следователь уже приехал, – сообщила мне коллега.

– Я хочу, чтоб на собрании присутствовал Станислав, мой пациент, – потирая лоб, напряженно произнесла я.

– Но если он опять будет…

– Если будет опять, то уведем, – перебила я. Та закивала головой и оставила мою дверь приоткрытой.

Перед глазами стоял вчерашний вечер. Я шла по тусклому коридору, наполовину выкрашенному в неприятный зеленый цвет. Меня не покидало ощущение, что из высоких больничных окон за мной кто-то следит. И даже крепкие решетки на окнах были не в состоянии остановить этот невидимый пристальный взгляд. Он мог проникнуть куда хотел. В любое помещение, в любой уголок земли и в любую голову. Мне стало не по себе, и я ускорила шаг. Была ли я верующей или атеисткой? Работая здесь, мне приходилось быть и той и другой. В медицине намного больше необъяснимого, чем непосвященный человек может себе только представить. Начиная от чудесных излечений силой убеждения, заканчивая моментальным облегчением тела на двадцать один грамм, когда мозг умирает. Так вот, в психиатрии странностей гораздо больше, чем в остальных медицинских отраслях вместе взятых.

Тяжелые замки отворились, и я прошла в узкую палату. По мускулатуре лица поняв, что Станислав притворяется спящим, я прошла в конец комнаты и, опустившись на одинокий стул, тяжелым вздохом просигнализировала ему о желании начать разговор.

– Не страшно одной в изолятор? – послышался его негромкий голос.

– Если б я видела бесов, мне меньше всего хотелось бы делить с ними одну палату. Если б вы не вели себя буйно по отношению к другим пациентам, то были б сейчас в общей. Ну а если б не пытались изгонять из них нечисть, ходили б на свободе.

– Кто, если не я? Вы же настолько слепы, что не видите их.

– Вы правы, я не вижу их в лицо, но я вижу их труды. И мне приходиться с этим жить.

Он привстал на кровати.

– Она кого-то убила?

– Вам не составило труда догадаться исходя из того, что вы в ней увидели?

– Или кого, если быть точным.

Мне, как никогда, захотелось послушать подробности этого видения, и я инстинктивно постаралась придвинуть к Станиславу привинченный к стене стул. Мы заулыбались, и напряжение между нами заметно спало. Невысокий и крепкий мужчина в серой пижаме сел на кровати и прислонился к стене. Теперь я видела его исключительно в профиль, и не могла словить всех физиогномических изменений, если он намеревался мне соврать. Но отчего-то мне и не особо хотелось. Работая с ним без малого две недели, я еще ни разу не поймала его на лжи. Станислав искренне верил во все, что видел. Возможно, именно по этой причине в свой расцвет сил он сидел в одиночке психбольницы, седой словно старик.

– Если в человеке бес, то, сосредоточившись на точке между бровями, можно его узреть. Он появляется как наложение полупрозрачного снимка на человеческом лице. Если в несчастном несколько бесов, то они меняют свои обличия и их жуткие лица сменяют друг друга.

– И я могу их увидеть?

– Да, можете! Тем более вы уже поверили в них.

– Но у вас не было времени сосредоточиться на Лукреции. Нескольких секунд в дверном проеме явно не хватило б.

– Вы правы. Я их вижу по-другому. Для моего взора демоны искажают человеческий взгляд, говоря мне то, чего не говорят другим. Они чуют меня, знают, что я их вижу, поэтому не прячутся вовсе. Эта хрупкая девушка, она… – он на несколько секунд замолчал, словно припоминая тот момент.

Я заулыбалась и опустила голову. Внезапно мой разум восторжествовал, и я перестала верить этой театральной попытке вспомнить Лукрецию. Он непременно должен был ее помнить, где еще этот чудак мог видеть обилие бесноватых, сидя один в четырех стенах.

– Что вас смутило? – мгновенно отреагировал он, повернувшись ко мне.

– Я уверена, вы помните Лукрецию, и без труда могли б воспроизвести свое видение, если оно, конечно же, не плод вашего воображения. Она последняя, кого вы видели за прошлую неделю из пациентов.

Он расхохотался и сквозь смех добавил:

– Пока вы будете считать веру чем-то ограничивающим ваше понимание мира, вместо того, чтоб расширять его, так оно и будет.

Я второй раз была смущена. Станислав атаковал меня с неожиданных сторон, и это заставляло мое сознание, словно тягучую ржавую телегу, медленно и неохотно катиться вперед.

– Лукреция далеко не последняя из одержимых, кто говорил со мной на этой неделе.

После этой фразы я зажала губы и пожалела, что пришла сюда. Но уже в следующее мгновение он произнес нечто, заставившее меня задержаться в этой палате.

– Далеко не все запертые одержимы. Так же, как и там, – он махнул головой на дверь, – найдется парочка подверженных демоническому влиянию.

– К вам приходили посетители?

– Нет, друзей почти нет, родные от меня отвернулись. Но Олежкин бес говорил со мной.

Санитар, работающий в этом крыле, некогда был переведен к нам из престижной частной клиники. Его практически уволили за жестокое избиение одного сложного пациента, но Олег смог найти связи и вернуться к работе у нас. На суде он говорил, что ночью в него вселился сам дьявол и заставил делать то, чего он сам не желал. Позже парень отказался от своих показаний и практически чудом избежал наказания. Ко всему он не выбрал другую сферу деятельности, а снова пришел к психически нездоровым. Да, этот молодой высокий мужчина не был особо отзывчивым и милым человеком, но для работы в здешних условиях выдержка, физическая сила и опыт работы с душевно больными были куда важнее харизмы. Как Станислав мог узнать такие деликатные подробности жизни Олега? Как знать, возможно, тот сам поведал ему. Тем не менее, мой интерес к разговору получил некую горючую каплю, чтоб снова разгореться.

– Почему Лукреция показала вам свое истинное обличие? Разве не разумнее было б сохранить своего демона в тайне, ее же в тот день выписывали?

– Она не знала, что я их вижу. И пройдя мимо, ее бес проявился во всей своей красе.

– Как он выглядел? – я все-таки наклонилась вперед, чтоб следить за ним в момент рассказа.

Мужчина устремил свой взгляд в правый угол комнаты, стало быть, он был вполне уверен в том, что собирается рассказать, и более того, считает увиденное правдой. Его руки спокойно лежали на животе, а ноги слегка расставлено свисали с кровати. Ни одно из движений не выдавало нервозности и напряжения, а значит, мозг вспоминал, вместо эмоционального придумывания.

– Ее глаза на миг показались больше обычного. Они были словно искусственно растянуты в разные стороны, а черные зрачки разрослись и затмили все черной пеленой. Нос втянулся внутрь и практически исчез. Кожа казалась сероватого оттенка, а рот в секунды разверзся пастью, полной искривленных зубов. Одни из них нарастали на другие, словно дикие лианы, некоторые были заострены и выдавали сходство с хищниками. Ее демонический язык извился разветвленной синей лентой прямо к моим губам, и через секунду пасть растянулась в угрожающей улыбке.

Я встала и подошла довольно близко, нарушая его личное пространство.

– Демон смог понять, что был увиден?

– Не думаю, – он закрутил отрицательно головой, чего обычно лгуны избегают, утверждая что-то. – Только лишь если…

– Что?

Я низко наклонилась и взглянула ему прямо в глаза.

Он посмотрел в мои ответно. Зрачки были нормального размера, а глазные мелкие мышцы не имели свойственного нервозности подрагивания.

– Только лишь если слышала, что я кричал так, как ненормальны.

Мы снова засмеялись.

Он говорил сейчас чистую правду. Даже тогда, когда душевно здоровые люди вокруг меня врут примерно три раза за десять минут практически любого рассказа, мой пациент действительно видел демона.

– Зачем проверять меня? Не лучше ли проверить саму Лукрецию?

Я сомкнула руки сзади и, большими шагами прогуливаясь по палате, произнесла:

– Вы знаете, что такое какодемономания?

– Мой диагноз?

Только сейчас я отметила его чувство юмора и ужимистую, но приятную улыбку.

– Нет, – я непроизвольно улыбнулась в ответ. – Но это может быть диагнозом Лукерции. Больные какодемономанией искренне верят, что в них вселился дьявол. Они реагируют на святыни, предметы христианства, угрожают от имени бесов и Люцифера, меняя голоса и мимику. Бьются в припадках, услышав чтение молитв, имитируют конвульсии и спазмы. Нередко нападают на священнослужителей, нанося себе и другим увечья.

– Но если Лукреция не будет знать о том, что вода в ее стакане святая, а к стулу снизу прикреплен серебряный святой крест?

Я опустила голову и принялась машинально копаться в своих каштановых волосах. За время моей практики в психиатрии я видела массу вещей, которые никак не входили в рамки чисто научного объяснения, и каждый раз я их туда насильно впихивала. Так поступают все психиатры, я не была исключением. В нашем нелегком деле не принято оставлять вопросы. Мы зачастую заставляем себя поверить, что все необъяснимое не что иное, как неизвестные постсиндромы уже известной нам болезни.

Мы зашли в зал заседания. Просторная и светлая комната была неприветливо затемнена. Одна из прозрачных белых занавесок в углу металась от сильных порывов ветра, знаменующих начало грозы. А круглые люстры на увесистых цепях медленно раскачивались, как только кто-то входил и давал разгуляться сквозняку. Я поздоровалась со следователем, лысоватым грузным мужчиной, и направилась к отдельному от комиссии и пациента столу. Не успев присесть, я впервые после выписки увидела Лукрецию, спокойно заходившую в зал. Ее темные тонкие волосы были аккуратно собраны на затылке, а невыразимо бледное лицо выдавало глубокие переживания.

«Что я делаю? – пронеслось в моей голове. – Она больной человек…»

По моему указанию завтрак этой девушки с утра был пересолен, а вода нечаянно разлита санитаром. Торопливо зашагав к своему месту, она потянулась дрожащей рукой к прозрачному стакану, полному живительной влаги, но не смогла до него дотронуться. В двух сантиметрах от него худая рука девушки, испещренная вздутыми венами, внезапно остановилась. Ее брови заметно опустились вниз, а из-под них тупой чернотой расползлись еле заметные тени. Она оперлась двумя руками о стол и по кругу исподлобья осмотрела всех присутствующих. Я нервно заторопилась занять свое место, изображая занятость. Лукрецию привели всего на несколько минут. Ей необходимо было ответить на простые вопросы: как она относится ко мне, как к лечащему врачу, испытывала ли она гнев и ярость после встреч со мной, и о чем мы разговаривали, когда записи на диктофон не велись. В зал зашла комиссия и опекуны девушки. Все сели.

– Садитесь, – прозвучал стальной голос главврача. Он указал выпрямленной рукой на единственно стоявшую Лукрецию.

Она потупила взгляд в стул. Ее рука автоматически поднялась к голове и принялась медленно царапать правый висок. Жест нервного напряжения, отвлечения внимания, решения второстепенной проблемы. Возможно, именно сейчас она слышит голос.

– Я не могу, – буркнула девушка.

– Почему? – с задержкой оторвав свой взгляд от бумаг, спросил главврач.

– Мое тело невыносимо болит.

– Вас что-то беспокоит? Вы хотите пройти обследование?

Я все еще не поднимала глаз, желая не выдать себя. Всего пятнадцать минут назад я прошла в этот зал и примотала скотчем к обратной стороне ее стула серебряный крест, что был изъят у Станислава, когда тот поступил к нам. Там же я нашла святую воду, которой наполнила стакан Лукреции.

Она все еще молчала, пауза затянулась. Тогда я подняла глаза, отображая на лице, что с трудом отрываюсь от ужасающих подробностей последствий ее тяжелой болезни. Она смотрела на меня в упор. Ее чайные глаза полностью растворились в нарастающей черноте. Остальные черты лица расплылись, исчезнув вовсе. И только темный, как бездна рот, растянулся в угрожающей ухмылке. Время вокруг замедлилось. И боковым зрением я видела, как тяжелые лампы замедлили свое раскачивание, а прозрачная белая штора театрально развилась, впуская в зал вместе с ветром что-то зловещее. Это видение полностью парализовало меня. Что сказать, я была отличным психиатром, но никудышным экзорцистом. Уже в следующую секунду черные дыры глаз сжались в темные блестящие точки, а лоб неимоверно вытянулся, давая возможность различить два возвышения, словно удлиненные шишки. Нос превратился в заостренный отросток, а губы вовсе растворились, обнажив ряды заостренных зубов. Меня бросило в холодный пот, и я опустила глаза в бумаги. Но следующее, что я услышала, заставило мое тело фактически дрожать.

– Надо мной здесь издеваются, – раздался ее голос. – Из ночи в ночь я терплю унижения, санитары насилуют меня, а мой лечащий врач, Мария Павловна, за этим наблюдает.

Я мигом взглянула на комиссию и ответила им немым жестом «нет». Собрание было прервано. Лукрецию сразу повели в кабинет на обследование. Я вышла из зала, ощущая невыносимую ломку всего тела.

– Почему не привели Станислава? – обратилась я к стоявшей у стены коллеге.

– Мария, он умер этой ночью.

– Что произошло? – Голова закружилась, и мне всерьез показалось – я сейчас упаду.

– Остановка сердца. Время смерти три тридцать.

Не помню как, я обнаружила себя стоящей перед его палатой. Дверь была открыта. Внутри послышался шорох, и, войдя, я буквально наткнулась на санитара Олега. Он держал в руках покрытый пятнами полосатый матрас и выглядел слегка растерянно. Мы поздоровались, и я прошла к стулу, на котором еще вчера вечером сидела, беседуя с больным. А был ли он болен? Либо же я была слишком слепа, чтоб узреть реальные причины его болезни.

– Еще вчера Станислав был жив. Он был не только моим пациентом, но и глубоко верующим христианином, – обратилась я к уходящему санитару.

– Да, очень жаль. Стас был болен не только душевно, – обернулся он в дверях.

Уголки его рта слегка подрагивали. Олег был однозначно доволен собой, стараясь всеми силами не выдать улыбку. Этой минуты вполне хватило, чтоб сосредоточиться и постараться узреть его беса. Человеческое лицо словно расплылось, уступая место прозрачному серому очертанию. Так уверенно начав, я вдруг перевела взгляд на пустую панцирную сетку кровати. Увидеть за час более трех демонов грозило мне в один прекрасный день засесть в одной из таких палат, надев серую пижаму вместо белого халата. Я закрыла рукой глаза и произнесла:

– Олег, простите меня. Слишком много смертей за последнюю неделю. Вы можете идти, я еще минуту задержусь.

Он молча вышел. В мыслях ожил образ Стаса. Белесые волосы и не по возрасту отросшая борода. Сейчас он сидел передо мной, словно святой. Вчера мне как женщине было комфортно в его окружении и как-то по-особенному спокойно.

«Если б при других обстоятельствах…» – пронеслось в голове.

Меня отстранили от врачебной практики на несколько недель. Заявление Лукреции не подтвердилось, но я, само собой, отказалась от ее дальнейшего лечения. Предположительно в ней было около пяти бесов, согласно истории ее болезни, и, прочитав невероятные рассказы по их изгнанию, я не решилась предложить столь альтернативный вариант ее опекунам. Я предпочла забыть о ней, Олеге и даже Станиславе, но если кто-нибудь когда-нибудь спросит меня, видела ли я в лицо настоящего демона, то моя физиогномика выдаст ложь, если я произнесу в ответ «нет».