18

– В последнем довольно большом городе перед границей я хотел получить испанскую визу для Хелен. Толпа перед консульством удручала. Придется рискнуть, ведь автомобиль, вероятно, уже ищут, но другого выхода нет. В паспорте Георга виза уже стояла.

Я медленно подъехал ближе. Толпа встрепенулась, только когда разглядела немецкие номера. Расступилась перед нами. Несколько эмигрантов побежали прочь. Сквозь строй ненависти автомобиль протиснулся к входу. Жандарм козырнул. Давненько со мной такого не случалось. Я небрежно поздоровался и прошел в консульство. Жандарм посторонился. Надо быть убийцей, с горечью подумал я, чтобы тебе оказывали уважение.

Визу я получил незамедлительно, как только предъявил паспорт. Вице-консул видел мое лицо. Но не руки. Я надел перчатки из бардачка. «Следы войны и ближнего боя», – сказал я. Он понимающе кивнул. «Мы тоже пережили годы боев. Хайль Гитлер! Великий человек, как и наш каудильо».

Я вышел на улицу. Вокруг автомобиля образовалась пустота. На заднем сиденье сидел перепуганный мальчик лет двенадцати. Забился в угол, одни только глаза да прижатые ко рту руки. «Мы должны взять его с собой», – сказала Хелен.

«Почему?»

«Его документ действует еще только два дня. Если его схватят, то отправят в Германию».

Я почувствовал, как по спине под рубашкой течет пот. Хелен посмотрела на меня. Она была очень спокойна. «Мы отняли одну жизнь, – сказала она по-английски. – И должны спасти другую».

«У тебя есть документы?» – спросил я у мальчика.

Он молча протянул мне разрешение на жительство. Я взял его, опять пошел в консульство. Это стоило мне огромного труда – казалось, автомобиль на улице сотней громкоговорителей выкрикивает свою тайну. Я небрежно сказал секретарю, что напрочь запамятовал, что мне нужна еще одна виза – по службе, для подтверждения личности за рубежом. Заглянув в документ, он удивился, потом с улыбкой подмигнул и выдал визу.

Я сел в машину. Настрой в толпе стал еще враждебнее. Вероятно, они думали, что я намерен засадить мальчика в лагерь.

Из города я выехал с надеждой, что удача не покинет меня. Руль с каждым часом становился все горячее. Я опасался, что вскоре машину придется бросить, но совершенно не представлял себе, что будет дальше. В такую погоду Хелен не сможет идти через горы окольными тропами, она слишком слаба, а потеря автомобиля лишит нас и призрачной вражеской защиты. Никто из нас не имел французского разрешения на выезд. Пешком все было совершенно иначе, нежели в дорогом автомобиле.

Мы продолжали путь. Странный был день. Посюсторонность и потусторонность, казалось, рухнули в две пропасти, и ехали мы по узенькому гребню в окутанном облаками высокогорье, точно в вагончике канатной дороги. Я мог бы сравнить это разве что со старинным китайским рисунком тушью, где странники упрямо бредут среди вершин, облаков и водопадов. Мальчик съежился на заднем сиденье и почти не двигался. В своей жизни он только и научился не доверять всему. Ничего другого не помнил. Когда культуртрегеры Третьего рейха пробили череп его деду, ему было три года… когда повесили его отца – семь и девять, когда его мать отравили газом… поистине, дитя двадцатого века. Каким-то образом он сбежал из концлагеря и в одиночку прошел через границы. Если б его схватили, то как дезертира вернули бы в концлагерь и повесили. Теперь он стремился в Лиссабон, какой-то дядюшка якобы работал там часовщиком, так ему сказала мать вечером накануне своей смерти, когда благословила его и дала последнее напутствие.

Все прошло благополучно. На французской границе никто о разрешении на выезд не спросил. Я только бегло показал паспорт и сделал записи насчет машины. Жандармы козырнули, шлагбаум поднялся, и мы покинули Францию. Через несколько минут испанские таможенники восхищались автомобилем, интересовались, сколько километров в час он делает. Я что-то ответил, и они принялись мечтательно вспоминать последний великий собственный автомобиль – «испано-суизу». Я сказал, что у меня был такой, и описал летящего журавля на радиаторе. Они пришли в восторг. Я спросил, где можно заправиться. Они сказали, что для друзей Испании существует спецфонд на бензин. Песет у меня не было. Они обменяли мои франки. С сердечной официальностью мы распрощались.

Я откинулся на спинку сиденья. Гребень и облака исчезли. Перед нами лежала чужая страна, страна, уже не похожая на Европу. Мы пока не избавились от опасности, но между Францией и этой страной зияла пропасть. Я видел дороги, осликов, людей, национальные костюмы, скудный каменистый пейзаж – мы очутились в Африке. Здесь и был подлинный Запад, по ту сторону Пиренеев, я чувствовал. Потом заметил, что Хелен плачет.

«Ну вот, ты там, куда стремился», – прошептала она.

Я не понял, о чем она. Еще не верил, что все прошло так легко. Думал о вежливости, приветствиях, улыбке – впервые за много лет я вновь столкнулся со всем этим и был вынужден убить, чтобы со мной обращались как с человеком. «Почему ты плачешь? – спросил я. – До спасения пока далеко. Испания кишит гестаповцами. Нам нужно проехать ее как можно скорее».

Переночевали мы в маленьком городке. Вообще-то я хотел бросить машину и дальше ехать поездом. Но не сделал этого. В Испании было небезопасно, я хотел как можно скорее выбраться за ее пределы. Необъяснимым образом машина стала этаким мрачным талисманом, вдобавок ее техническое совершенство вытесняло ужас, который я перед ней испытывал. Я слишком в ней нуждался и о Георге больше не думал. Непомерно долго он угрозой нависал над моей жизнью; теперь его не стало, и только это я ощущал. Думал о смехаче, ведь он был жив и мог по телефону потребовать нашего ареста. Убийцу выдаст любая страна. Что действовал я в силу необходимой самообороны, придется доказывать, причем там, где это случилось.

К португальской границе я подъехал следующей ночью, в поздний час. Визы выправил по дороге, без затруднений. Оставил Хелен у границы в машине с незаглушенным мотором. Если случится что-нибудь подозрительное, она рванет с места ко мне, я запрыгну в машину, и мы прорвемся к португальской таможне. Случиться могло мало что, погранпункт был маленький, и прежде чем сотрудники в потемках сумеют выстрелить и попасть, мы окажемся вне достижимости. Что будет дальше, в Португалии, дело другое.

Ничего не случилось. Сотрудники в форме стояли на ветру в темноте как фигуры на картине Гойи. Они козырнули, и мы направились к португальской таможне, где повторилось то же самое. Однако, едва машина тронулась, один из сотрудников бросился за нами вдогонку, закричал, чтобы мы остановились. Я быстро оценил ситуацию и затормозил; если б я поехал дальше, машину могли бы задержать в ближайшем поселке. Потому и затормозил. Мы затаили дыхание.

Сотрудник подбежал. «Пропуск на машину, – сказал он. – Вы забыли пропуск на машину. Как вы без него вернетесь через границу?»

«Большое спасибо!»

У меня за спиной мальчик шумно перевел дух. Мне самому на миг показалось, что я совершенно невесом, такое облегчение я ощутил.

«Ну вот, ты в Португалии», – сказал я мальчику. Он медленно отнял руки от рта и впервые откинулся на спинку сиденья. Всю дорогу просидел наклонясь вперед.

Мимо пролетали деревни. Лаяли собаки. В утренних сумерках пылал кузнечный горн, кузнец ковал белого коня. Дождь прекратился. Я ждал чувства освобождения, которого дожидался так долго, но оно не приходило. Хелен тихо сидела рядом. Я хотел радоваться, а чувствовал пустоту.

Из Лиссабона я созвонился с американским консульством в Марселе. Рассказал, что произошло, до той минуты, когда появился Георг. Человек, с которым я говорил по телефону, считал, что теперь я в безопасности. Единственное, чего я смог от него добиться, было обещание, что, если визу одобрят, он перешлет ее в лиссабонское консульство.

Настало время избавиться от автомобиля, который так долго нас защищал. «Продай его», – сказала Хелен.

«Может, все-таки лучше утопить его в море?»

«От этого ничего не изменится, – сказала она. – Тебе нужны деньги. Продай его».

Она была права. Продать оказалось проще простого. Покупатель, точнее перекупщик, сказал мне, что заплатит пошлину и перекрасит машину в черный цвет. Я продал ее от имени Георга. А неделю спустя увидел уже с португальскими номерами. В Лиссабоне было несколько таких «мерседесов», я узнал этот по небольшой вмятине у левой подножки. Паспорт Георга я сжег.

Шварц взглянул на свои часы.

– Рассказать осталось совсем немного. Раз в неделю я заходил в консульство. Некоторое время мы прожили в гостинице. Сняли номер на деньги от продажи машины. Мне хотелось по возможности обеспечить Хелен наилучшие условия. Мы нашли врача, который помогал ей доставать обезболивающее. Я даже ходил с ней в казино. Ради такого случая взял напрокат смокинг. А у Хелен сохранилось вечернее парижское платье. К нему я купил ей золотые туфельки. Прежние я забыл в Марселе. Вы бывали в этом казино?

– К сожалению, – сказал я. – Вчера вечером ходил туда. И зря.

– Я хотел, чтобы она играла, – сказал Шварц. – Она выиграла. Непостижимая полоса продолжалась. Она не глядя поставила фишки, и эти номера выиграли.

Последнее время имело мало общего с реальностью. Казалось, вновь начались те дни во дворце. Мы что-то разыгрывали друг перед другом, но впервые у меня было ощущение, что теперь она целиком принадлежит мне, хотя день ото дня она все больше уходила к самому неумолимому из всех любовников. Она еще не сдалась, но бороться перестала. Случались мучительные ночи и ночи, когда она плакала, а потом опять наступали почти неземные мгновения, когда сладость, безнадежность, мудрость и любовь без телесных границ вдруг набирали такую силу, что я почти не смел шевельнуться, настолько могучей она мне казалась. «Любимый мой, – однажды ночью сказала мне Хелен, и это был единственный раз, когда она говорила об этом, – вместе мы не увидим обетованную землю, которую ты ждешь».

После обеда я возил ее к врачу. И теперь вдруг словно удар молнии ощутил бессильный бунт, который овладевает человеком, признающим, что ему не удержать то, что он любит.

«Хелен, – сказал я сдавленным голосом, – чем мы стали?»

Она молчала. Потом тряхнула головой и улыбнулась. «Всем, чем могли. И этого достаточно».

Потом настал день, когда в консульстве мне сообщили, что свершилось невозможное: наши визы одобрены. Хмельной каприз случайного знакомства сделал то, чего не могли достигнуть ни мольбы, ни беды! Я рассмеялся. Это была истерика. Если можешь смеяться, то в нынешнем мире найдется много поводов для смеха, верно?

– В конце концов смех прекращается, – сказал я.

– Странно, в последние дни мы часто смеялись, – сказал Шварц. – Словно очутились в гавани, куда не задувают ветра. Горечь иссякла, слезы тоже, а печаль стала такой прозрачной, что сплошь и рядом не отличалась от иронически меланхоличной веселости. Мы переехали в маленькую квартирку. В непостижимой слепоте я продолжал осуществлять свой план отъезда в Америку. Долго не было никаких кораблей, но в конце концов один пришел. Я продал последний рисунок Дега и купил билеты. Я был счастлив. Думал, что мы спасены. Наперекор всему! Наперекор врачам. Думал, что еще и это чудо непременно должно случиться!

Отплытие отложили на несколько дней. А позавчера я еще раз наведался в судовую контору. Отплытие назначили на сегодня. Я сообщил об этом Хелен и пошел кое-что купить. Когда я вернулся, она была мертва. Все зеркала в комнате вдребезги разбиты. Вечернее платье разорванное валялось на полу. Она лежала рядом, не на кровати.

Сперва я подумал, ее убили грабители. Потом, что это дело рук гестапо, но ведь гестапо искало меня, а не ее. Только разглядев, что, кроме зеркал и платья, все цело и невредимо, я понял. Вспомнил про яд, которым с ней поделился и о котором она сказала, что потеряла его. Долго стоял, смотрел, потом стал искать письмо. Его не было. Ничего не было. Она ушла без единого слова. Понимаете?

– Да, – ответил я.

– Понимаете?

– Да, – повторил я. – Что еще она могла вам написать?

– Что-нибудь. Почему. Или…

Он умолк. Вероятно, думал о последних словах, о последнем заверении в любви, о чем-то, что мог бы унести в свое одиночество. Он научился отбрасывать многие шаблонные представления, но, судя по всему, не это.

– Если бы начала писать, она бы никогда не смогла закончить, – сказал я. – Тем, что ничего вам не написала, она сказала больше, чем вообще могла бы выразить словами.

Он задумался. Потом прошептал:

– Вы видели объявление в бюро путешествий? «Откладывается на день». Она прожила бы еще один день, если бы знала об этом!

– Нет.

– Она не хотела ехать. Потому так и поступила!

Я покачал головой.

– Она больше не могла терпеть боль, господин Шварц, – осторожно проговорил я.

– Не верю, – ответил он. – Почему же она поступила так именно накануне отъезда? Думала, что ее, больную, в Америку не пустят?

– Почему вы не хотите предоставить умирающему человеку самому решить, когда он более не в силах терпеть? Это ведь самое малое, что мы можем сделать!

Он посмотрел на меня.

– Она держалась до последнего, – сказал я. – Ради вас, неужели вы не понимаете? Только ради вас. И зная, что вы спасены, ушла.

– А если б я не был так слеп? Если б не стремился в Америку?

– Господин Шварц. Болезнь это не остановило бы.

Шварц как-то странно мотнул головой.

– Она ушла, и вдруг кажется, будто ее никогда не было, – прошептал он. – Я смотрел на нее, а она не отвечала. Что я сделал? Убил ее или сделал счастливой? Она любила меня или я был всего лишь тростью, на которую она при необходимости опиралась? Ответа я не нахожу.

– А он вам нужен?

– Нет, – сказал он, вдруг совершенно спокойно. – Простите меня. Вероятно, нет.

– Его не существует. Всегда существует лишь один: тот, какой вы даете себе сами.

– Я рассказал вам все, потому что должен знать, – прошептал он. – Что это было? Пустая, бессмысленная жизнь, жизнь никчемного человека, рогоносца, убийцы?..

– Не знаю, – сказал я. – А если хотите, еще и жизнь любящего и, коль скоро для вас это важно, в некотором роде святого. Но что значат названия? Она была. Разве этого мало?

– Была. Но есть ли сейчас?

– Есть, пока вы живы.

– Только мы еще удерживаем эту жизнь, – прошептал Шварц. – Вы и я. Больше никто. – Он пристально посмотрел на меня. – Не забудьте о ней! Кто-то должен ее хранить! Она не должна исчезнуть! Нас всего двое. У меня она не в безопасности. А ей нельзя умирать. Она должна продолжаться. У вас она в безопасности.

При всем скептицизме меня охватило странное ощущение. Чего хотел этот человек? Вместе с паспортом отдать мне и свое прошлое? Он что же, собирается покончить с собой?

– Почему в вас эта жизнь умрет? – спросил я. – Вы же будете жить дальше, господин Шварц.

– Я не стану кончать самоубийством, – спокойно отозвался Шварц. – Не стану, потому что видел смехача и знаю, что он до сих пор жив. Но моя память попытается разрушить воспоминания. Будет пережевывать их, измельчать, подделывать, пока они не станут пригодны к выживанию, уже не опасны. Уже через несколько недель я бы не смог рассказать вам то, что рассказал сегодня. Потому и хотел, чтобы вы меня выслушали! У вас все останется неподдельным, поскольку для вас опасности не представляет. И должно же это где-то сохраниться, – вдруг безнадежно сказал он. – В ком-то, таким, как было, пусть даже ненадолго.

Он достал из кармана два паспорта, положил передо мной.

– Здесь и паспорт Хелен. Билеты уже у вас. А теперь и американские визы. На двоих. – Он смутно улыбнулся и умолк.

Я смотрел на паспорта. Потом через силу спросил:

– Вам правда больше не нужен ваш паспорт?

– Можете отдать мне свой, – сказал он. – Он понадобится мне на один-два дня. Чтобы перейти границу.

Я взглянул на него.

– В иностранном легионе паспорт не спрашивают. Вы же знаете, они берут на службу эмигрантов. И пока на свете есть такие, как смехач, преступно – тратить на самоубийство жизнь, которую можно использовать на борьбу против подобных варваров.

Я достал из кармана свой паспорт, протянул ему:

– Спасибо. Спасибо от всего сердца, господин Шварц.

– Вот, еще немного денег. Мне столько не нужно. – Шварц посмотрел на часы. – Сделайте для меня еще кое-что! Через полчаса ее заберут. Пойдемте со мной!

– Хорошо.

Шварц расплатился по счету. Мы вышли в галдящее утро.

На Тежу белый и тревожный стоял корабль.

Я стоял в комнате, рядом со Шварцем. Разбитые зеркала так и висели на стенах. Пустые рамы. Осколки убрали.

– Наверно, мне следовало остаться с ней в последнюю ночь, да? – спросил Шварц.

– Вы были с ней.

Женщина лежала в гробу как все усопшие – с бесконечно отрешенным лицом. Ничто более не трогало ее – ни Шварц, ни я, ни она сама. И уже невозможно представить себе, как она выглядела. Здесь лежала статуя, и лишь один человек знал, какой она была, когда дышала, – Шварц. Но Шварц верил, что теперь и я тоже знаю.

– Она еще… – сказал он, – здесь еще были… – Он достал из ящика несколько писем. – Я их не читал. Возьмите.

Я взял письма, хотел положить их в гроб. Но тотчас отказался от этой мысли – умершая теперь наконец-то принадлежала одному только Шварцу, так он думал. Письма от других более не имели к ней касательства… он не хотел отдать их ей и уничтожать не хотел, потому что они все-таки связаны с нею.

– Я возьму их, – сказал я, пряча письма в карман. – Они не имеют ни малейшего значения. Значат меньше, чем мелкая купюра, которой оплачиваешь тарелку супа.

– Костыли, – ответил он. – Я знаю. Она как-то раз назвала их костылями, которыми пользовалась, чтобы хранить мне верность. Понимаете? Это абсурдно…

– Нет, – сказал я и очень осторожно, со всем на свете сочувствием добавил: – Почему вы не оставите ее наконец в покое? Она любила вас и оставалась с вами, сколько могла.

Шварц кивнул. Внезапно он показался мне очень хрупким.

– Вот это я и хотел знать, – пробормотал он.

В комнате с ее тяжелым запахом, мухами, погасшими свечами, с солнцем на улице и с умершей становилось жарко. Шварц заметил мой взгляд.

– Одна женщина мне помогла, – сказал он. – В чужой стране так сложно. Врач. Полиция. Ее увезли. А вчера вечером привезли обратно. Обследовали. Насчет причины смерти. – Он беспомощно посмотрел на меня. – Ее… она уже не целая… мне сказали, чтобы я не снимал покрывало…

Пришли носильщики. Гроб закрыли. Шварц пошатнулся.

– Я поеду с вами, – сказал я.

Ехать оказалось недалеко. Лучезарное утро, ветер, точно пастушья собака, гнал стадо облачных барашков. На кладбище Шварц маленький и потерянный стоял под огромным небом.

– Вы вернетесь в квартиру? – спросил я.

– Нет.

Он захватил с собой чемодан.

– Вы знаете кого-нибудь, кто может подправить паспорта? – спросил я.

– Грегориуса. Он уже неделю здесь.

Мы пошли к Грегориусу. Он быстро подправил паспорт для Шварца; тщательности тут не требовалось. Для иностранного легиона Шварц взял с собой удостоверение бюро регистрации; ему оставалось только пересечь границу и в казарме выбросить мой паспорт. Легион не интересовался прошлым.

– Что случилось с мальчиком, которого вы привезли с собой? – спросил я.

– Дядюшка терпеть его не может, но мальчик рад, что у него есть хотя бы родственник, который его ненавидит… а не только посторонние.

Я смотрел на мужчину, который носил теперь мое имя.

– Желаю вам всего доброго, – сказал я, уже не называя его Шварцем. Ничего, кроме этой тривиальной фразы, мне в голову не пришло.

– Мы с вами больше не увидимся, – ответил он. – И хорошо. Я слишком много рассказал вам, чтобы желать новой встречи.

Я не был так уж в этом уверен. Может статься, именно поэтому он позднее захочет повидать меня снова. В его представлении я был единственным, кто хранит неподдельный образ его судьбы. Но, возможно, именно поэтому он возненавидит меня, ведь я как бы отнял у него жену, на сей раз безвозвратно и навеки… поскольку он думал, что собственные воспоминания обманывают его и только мои останутся незамутненными.

Я смотрел, как он уходит по улице, с чемоданом в руке, жалкая фигурка, образ вечного рогоносца и вечного великого любящего. Но разве он не владел любимым человеком глубже, чем шайка тупых победителей? И чем мы владеем на самом деле? К чему столько шума из-за того, что в лучшем случае лишь взято на некоторое время в долг, и к чему столько разговоров о том, владеешь ли этим больше или меньше, коль скоро обманчивое слово «владеть» означает всего-навсего – обнимать воздух?

Паспортная фотокарточка жены была у меня с собой, ведь в ту пору постоянно требовались фотографии для документов. Грегориус немедля взялся за работу. Я не отходил от него. Боялся выпускать паспорта из виду.

К полудню они были готовы. Я поспешил в лачугу, где мы ютились. Рут сидела у окна, глядя на рыбацких ребятишек во дворе.

– Проиграл? – спросила она, когда я появился на пороге.

Я поднял вверх паспорта.

– Завтра мы уезжаем! У нас будут другие имена, разные, и в Америке нам придется пожениться еще раз.

Я почти не думал о том, что теперь у меня паспорт человека, которого, возможно, разыскивают за убийство. Следующим вечером мы отплыли и без приключений добрались до Америки. Но паспорта влюбленных не принесли нам счастья: через полгода Рут со мной развелась. Чтобы легализовать развод, нам сперва пришлось еще раз пожениться. Впоследствии Рут вышла за богатого молодого американца, который поручился за Шварца. Он нашел все это весьма забавным и был свидетелем на нашей второй свадьбе. А неделей позже мы развелись в Мексике.

Годы войны я провел в Америке. И странным образом начал интересоваться живописью, на которую раньше едва обращал внимание, – словно то было наследие далекого, покойного пра-Шварца. Часто я думал и о другом Шварце, который, возможно, был еще жив, и оба они смешались в какой-то призрачный дым, который порой словно бы клубился вокруг и действовал на меня, хоть я и понимал, что это вздор. В конце концов я нашел работу в художественном магазине, а в комнате у меня висели репродукции рисунков Дега, которые я особенно полюбил.

Я часто думал о Хелен, которую видел лишь мертвой, какое-то время она даже снилась мне, когда я жил один. Письма, полученные от Шварца, я в первую же ночь, когда корабль шел через океан, бросил в волны, не читая. При этом в одном конверте я ощутил легкое сопротивление, будто от камешка. В темноте я вытащил его из конверта; это оказался плоский кусочек янтаря, где тысячи лет назад увязла и окаменела крошечная мушка. Я не выбросил камешек, взял его с собой – крошечную мушку в смертельной борьбе, в клетке из золотых слез, где она сохранилась, тогда как остальные ее сородичи были съедены, замерзли и исчезли.

После войны я вернулся в Европу. С некоторым трудом восстановил свою личность, ведь в ту же пору в Германии были сотни представителей расы господ, которые стремились потерять свою. Паспорт обоих Шварцев я подарил русскому, который бежал через границу, – начиналась новая волна эмиграции. Бог весть, где он теперь! О Шварце я больше никогда не слыхал. Однажды даже съездил в Оснабрюк и навел о нем справки, хотя забыл его подлинное имя. Но город был разорен, никто о нем ничего не знал, и никого это не интересовало. На обратном пути к вокзалу мне показалось, будто я узнал его. Я догнал этого человека, но он оказался женатым почтовым делопроизводителем, который сообщил, что зовут его Янсен и у него трое детей.