33

Телефон надрывался. С трудом вынырнув из сна, он снял трубку.

– Равич, – произнес чей-то голос.

– Да?

Это была Жоан.

– Приезжай. – Она говорила тихо и как-то медленно. – Сейчас же…

– Нет.

– Ты должен…

– Нет. Оставь меня в покое. Я не один. Я не приеду.

– Помоги мне…

– Я ничем не могу тебе помочь.

– Со мной беда. – Голос слабый, надломленный. – Ты должен… Скорей…

– Жоан, – сказал Равич, теряя терпение, – сейчас не время для таких розыгрышей. Однажды ты меня разыграла, и даже успешно. Но теперь я уже ученый. Оставь меня в покое. Поупражняйся на ком-нибудь другом.

Он бросил трубку, не дожидаясь ответа, намереваясь снова заснуть. Не тут-то было. Телефон затрезвонил вновь. Он не стал брать трубку. Телефон продолжал звонить, разрывая серое безмолвие ночи. Равич накрыл его подушкой. Какое-то время он еще сдавленно верещал, потом умолк.

Равич ждал. Больше звонков не было. Он встал, взял сигарету. Сигарета не пошла, он ее бросил. В бутылке на столе еще оставался кальвадос. Он хлебнул глоток, но тоже отставил. Кофе, подумал он. Горячий кофе. Свежий круассан с маслом. Неподалеку есть бистро, там всю ночь открыто.

Он взглянул на часы. Оказывается, он только два часа проспал, но усталости уже не чувствовал. Пожалуй, нет смысла стараться заснуть снова – проснешься потом разбитым, с тяжелой головой. Он прошел в ванную и включил душ.

Какой-то посторонний шум. Опять телефон? Он завернул краны. Стук. Кто-то стучит в дверь. Равич набросил халат. Снова стук, громче. Это не Жоан, она бы просто вошла. Ведь у него не заперто. Он не торопился открывать. Если это уже полиция…

Наконец он распахнул дверь. На пороге стоял мужчина, лицо которого он, кажется, где-то видел. Мужчина был в смокинге.

– Доктор Равич?

Равич ничего не ответил. Он разглядывал ночного гостя.

– Что вам нужно?

– Доктор Равич – это вы?

– Лучше скажите, что вам надо.

– Если вы доктор Равич, вам надо срочно ехать к Жоан Маду.

– Вот как?

– С ней несчастный случай.

– Что же это за несчастный случай? – недоверчиво усмехаясь, спросил Равич.

– С оружием, – сказал мужчина. – Выстрел…

– Она что, ранена? – спросил Равич, все еще улыбаясь. Не иначе инсценировала самоубийство, лишь бы припугнуть бедолагу.

– Господи, она же умирает, – прошептал мужчина. – Умоляю, скорей! Она умирает! Это я стрелял!

– Что?

– Я… Это я…

Равич уже сбросил халат и хватал одежду.

– Такси внизу?

– Я на своей машине.

– Черт!.. – Равич снова натянул халат, схватил саквояж, ботинки, сгреб в охапку сорочку и костюм. – В машине оденусь… Живо! Скорей!

Машина неслась сквозь ночную муть. Город погрузился в затемнение полностью. Улицы сгинули, все утонуло в серой туманной каше, из которой внезапно, только успевай сворачивать, вылетали навстречу синие стрелки указателей, словно ты мчишься под водой, по морскому дну.

Равич надел костюм и ботинки, а купальный халат, в котором он выскочил, сунул в щель между сиденьями. Он был не только без галстука, но и без носков. Он напряженно вглядывался в разлетающиеся лоскутья ночи. О чем-либо спрашивать водителя не имело смысла: тот гнал на полной скорости, целиком сосредоточившись на дороге. Где уж тут разговаривать – лишь бы не врезаться во встречную машину, не выскочить с полотна мостовой, лишь бы свернуть вовремя и куда надо. Четверть часа потеряли, ругал себя Равич. А то и больше.

– Быстрее давайте! – поторопил он.

– Не могу! Без света не могу. Затемнение. Надо соблюдать.

– Так включите фары, черт подери!

Мужчина послушно включил дальний свет. На перекрестках им что-то орали полицейские. Ослепленный их фарами «рено» чуть не вылетел на них лоб в лоб.

– Жмите! Да скорей же!

Застонав тормозами, машина резко встала. Это ее подъезд. Лифт внизу. Дверцы раскрыты. Сверху кто-то яростно звонит. Вероятно, этот псих так торопился, что лифт не закрыл. Тем лучше, подумал Равич. Сберегли минуты две.

Кабина ползла вверх. Однажды это уже было. И в тот раз все обошлось! Может, и сегодня пронесет! Лифт вдруг остановился. Кто-то заглядывает через стекло, уже открывает дверь.

– Что за безобразие! Столько лифт держать!

Должно быть, этот болван и трезвонил. Равич вытолкал его из кабины и захлопнул дверь.

– Сейчас! Сперва поднимемся!

Тот разразился бранью. Но лифт уже полз дальше. Кретин с четвертого этажа уже снова яростно трезвонил. Лифт остановился. Равич отворил дверь мгновенно – иначе этот дурак снова нажмет кнопку и утащит их вниз.

Жоан лежала на кровати. Одетая. Вечернее платье, наглухо закрытое до самой шеи. Серебристая ткань, на ней пятна крови. И на полу кровь. Там она упала. Этот идиот, конечно, перетащил ее на кровать.

– Спокойно! – громко сказал Равич. – Спокойно! Все будет хорошо. Ничего страшного.

Разрезав платье по плечевым швам, он аккуратно стянул его с Жоан. Так, грудь цела. Видимо, шея. Хотя гортань, похоже, в порядке, иначе она не могла бы разговаривать, по телефону звонить. Артерия вроде тоже не задета.

– Больно? – спросил он.

– Да.

– Очень?

– Да.

– Сейчас все пройдет.

Шприц уже готов. Он внимательно смотрел Жоан в глаза.

– Не страшно. Это снимет боль. Сейчас все пройдет.

Он ввел иглу, сделал инъекцию.

– Готово. – Он обернулся к мужчине. – Звоните Пасси 27–41. Вызывайте «скорую» с двумя санитарами. Быстро!

– Что со мной? – слабым голосом спросила Жоан.

– Пасси 27–41! – повторил Равич. – Срочно! Немедленно! Ну же, вон аппарат!

– Что со мной, Равич?

– Ничего страшного. Просто здесь осматривать трудно. Тебе надо в больницу.

Она смотрела на него. Лицо в разводах, тушь с ресниц потекла, помада с одной стороны размазана. Нижняя часть лица как у коверного в цирке, верхняя, с черными потеками туши вокруг глаз, как у усталой, потасканной шлюхи. И россыпи золотистых волос.

– Только не операция. Я не хочу, – прошептала она.

– Там видно будет. Может, и не понадобится.

– Это очень… – Она умолкла.

– Да нет, – догадался Равич. – Пустяки. Просто у меня все инструменты там.

– Инструменты…

– Для осмотра. Сейчас я… Это не больно…

Укол уже подействовал. Когда Равич приступил к осмотру, судорожного страха у нее в глазах уже не было. Мужчина вернулся в комнату.

– «Скорая» уже едет.

– Теперь наберите Отей 13–57. Это номер клиники. Я сам буду говорить.

Мужчина покорно исчез.

– Ты мне поможешь, – прошептала Жоан.

– Конечно, – отозвался он.

– Только без боли. Я не хочу.

– Тебе не будет больно.

– Я не могу… я совсем не могу терпеть боль… – Голос звучал сонно, невнятно.

Равич осмотрел пулевое отверстие. Все важные сосуды не задеты. Но выходного отверстия нет. Он ничего не стал говорить. Наложил компрессионную повязку. О своих опасениях умолчал.

– На кровать тебя кто клал? – спросил он. – Или ты сама?..

– Он…

– А ты сама… сама ходить могла?

В затуманенных озерах глаз снова встрепенулся страх.

– Что… что это?.. Я… Нет… Я не могла двигать ногой… Я и сейчас ее не чувствую. Что со мной, Равич?

– Ничего. Я так и думал. Все будет в порядке.

Появился мужчина.

– Клиника. Я дозвонился.

Равич стремительно подошел к аппарату.

– Эжени, это вы? Палату… Да, и еще… позвоните Веберу. – Он оглянулся в сторону спальни, добавил тихо: – Подготовьте все. Работать начнем сразу. Я вызвал «скорую». Несчастный случай. Да… да… все так… да… через десять минут.

Положил трубку. Постоял молча. Стол. Бутылка мятного ликера, мерзкое пойло. Две рюмки, сигареты, вместо табака лепестки роз, жуть, какой-то скверный фильм, револьвер на ковре. И здесь кровь, да нет, это все сон, господи, что за чушь в голову лезет, никакой это не сон, – и тут он сразу сообразил, вспомнил, кто за ним приехал. Смокинг с набивными плечами, напомаженные, гладкие волосы на пробор, легкий аромат духов «Шевалье д’Орсе», всю дорогу сбивавший его с толку, перстни на руках – ну конечно, это тот самый актер, над угрозами которого она так потешалась. Метко прицелился, подумал он. Вообще не целился. Захочешь, и то так не прицелишься. Так попасть можно только случайно, когда вообще стрелять не умеешь, да и не собирался.

Он вернулся в спальню. Актер стоял возле кровати на коленях. Ну конечно, на коленях. А как иначе? Он что-то говорил, лепетал, сетовал, слова так и лились…

– Встаньте, – приказал Равич.

Актер послушно встал. Машинально смахнул пыль с брюк. Теперь Равич видел его лицо. Слезы! Только этого не хватало!

– Я не хотел, месье! Клянусь вам, я не хотел в нее попасть, совсем не хотел! Это какая-то случайность, дурацкая, роковая случайность…

Равича мутило. Роковая случайность! Еще немного, и он заговорит стихами.

– Это я и так знаю. Идите вниз, встречайте «скорую».

Но этот фигляр хотел еще что-то сказать.

– Вниз идите! – рявкнул Равич. – И не отпускайте этот чертов лифт! Хотя одному Богу известно, как мы влезем в него с носилками.

– Ты поможешь мне, Равич, – пробормотала Жоан сонным голосом.

– Да, – отозвался он без всякой надежды.

– Ты здесь. Я всегда спокойна, когда ты рядом.

Все в потеках, лицо ее улыбалось. Лыбился коверный клоун, улыбалась усталая шлюха.

– Бэбе, я не хотел, – простонал актер от дверей.

– Вон отсюда! – рыкнул Равич. – Идите вниз, черт возьми!

С минуту Жоан лежала тихо. Потом приоткрыла глаза.

– Вот ведь идиот, – сказала она неожиданно ясным голосом. – Разумеется, он не хотел, баран несчастный. Порисоваться – другое дело. – Странная усмешка, почти лукавинка, промелькнула в ее глазах. – А я и не верила никогда… дразнила его… подначивала…

– Тебе нельзя разговаривать.

– Подначивала… – Глаза почти закрылись, остались щелочки. – Вот я какая, Равич… И вся моя жизнь такая же… Не хотел попасть… попал… а теперь…

Глаза закрылись. Улыбка угасла. Равич прислушивался – не стукнет ли внизу дверь?

– С носилками в лифт не войдем. Их там не положить. Разве что наклонно поставить.

– А на лестнице сможете развернуться?

Санитар вышел.

– Попробовать можно. Поднимать придется. Лучше ее пристегнуть.

Они затянули на носилках пристяжные ремни. Жоан была как бы в полусне. Иногда стонала. Санитары с носилками вышли.

– Ключи у вас есть? – спросил Равич у актера.

– У меня… нет… зачем?

– Квартиру запереть.

– У меня нет. Но где-то тут валялись.

– Найдите и заприте. – Санитары одолевали первый поворот лестницы. – Револьвер с собой заберите. Потом где-нибудь выбросите.

– Я… я должен… сдаться полиции… С повинной… Она серьезно ранена?

– Да.

В тот же миг его фиглярское лицо покрылось испариной. Он сразу весь взмок, с него текло ручьями, словно, кроме жидкости, под кожей вообще ничего нет. Ни слова не говоря, он вернулся в квартиру.

Равич шел вслед за санитарами. Свет на лестнице горел только три минуты, потом автоматически отключался. Но на каждом этаже имелась кнопка выключателя. Лестничные пролеты санитары одолевали легко, но на поворотах… Приходилось поднимать носилки над головой и над перилами. Гигантские тени метались по стенам, уродливо повторяя происходящее. «Когда я уже видел все это? Где же это было?» – вертелось в голове у Равича. И тут он вспомнил: Рашинского вот так же выносили, тогда, еще в самом начале.

Пока санитары, кряхтя и тихо переругиваясь, носилками обивали со стен штукатурку, на площадках тут и там отворялись двери. Из-за них высовывались жадные, любопытные лица; пестрые пижамы, растрепанные волосы, заспанные физиономии, халаты, ночные рубашки, ядовито-зеленые, пурпурные, с яркими цветами – все какие-то тропические раскраски.

Свет снова погас. Санитары очередной раз чертыхнулись и остановились.

– Свет!

Равич лихорадочно искал кнопку выключателя. В темноте наткнулся на чью-то жирную грудь, его обдало нечистым дыханием, что-то скользнуло по ногам. Свет вспыхнул снова. На него в упор смотрела крашеная рыжая толстуха. Жирное, обвислое лицо лоснится от ночного крема, сосиски пальцев вцепились в кокетливый, в мелкую рюшечку, ворот веселенького крепдешинового халата. Ни дать ни взять – бульдожка в кружевах.

– Умерла? – спросила она, жадно поблескивая пуговицами глаз.

– Нет.

Равич пошел дальше. Что-то истошно взвыло, зашипело у него под ногами. Пушистым комком метнулась кошка.

– Фифи! – заорала толстуха. Она присела на корточки, раскорячив жирные колени. – Фифи, девочка, господи, он на тебя наступил?

Равич спускался по лестнице. Впереди, ниже, колыхались носилки. Он видел голову Жоан, она покачивалась в такт шагам санитаров. Глаз было не разглядеть.

Последняя площадка. Опять вырубился свет. Равич кинулся вверх по лестнице снова искать кнопку. В ту же секунду загудел мотор, и, светясь в темноте, словно посланец небес, пошел вниз лифт. За золочеными прутьями решетки в открытой кабине стоял актер. Он скользил вниз, как во сне, – бесшумно, неудержимо, минуя Равича, минуя носилки. Что ж, господин актер увидел наверху лифт и решил воспользоваться. Вроде бы вполне разумно, но получилось и жутковато, и неуместно, и смешно до омерзения.

Равич поднял голову. Дрожь прошла. Руки в перчатках вроде больше не потеют. Он уже две пары сменил.

Вебер стоял напротив.

– Если хотите, Равич, давайте вызовем Марто. Он через пятнадцать минут будет. Пусть он оперирует, а вы будете ассистентом.

– Нет. Слишком поздно. Да я бы и не смог. Смотреть еще хуже, чем работать.

Равич глубоко вздохнул. Наконец он спокоен. Началась работа. Кожа. До чего белая. Да что там, кожа как кожа, сказал он себе. Кожа Жоан. Кожа как кожа.

Кровь. Кровь Жоан. Кровь как кровь. Тампон. Разорванные ткани. Тампон. Осторожно. Дальше. Раневой канал. Клочок серебристой парчи. Нитки. Дальше. Осколок кости. Дальше. Все глубже, глубже. Раневой канал…

Равич вдруг почувствовал, как пустеет в голове. Медленно выпрямился.

– Вон там, посмотрите, седьмой позвонок…

Вебер склонился над раной.

– Похоже, худо дело.

– Нет, не худо. Безнадежно. Тут уже ничего не поделаешь.

Равич смотрел на свои руки. Вот они, в резиновых перчатках, движутся, работают. Сильные руки, умелые, сколько человеческих тел они потрошили, сколько заштопали, по большей части удачно, иной раз нет, а случалось, они и вправду творили чудеса, совершая почти невозможное, один шанс из тысячи; но сейчас, здесь, когда от этого зависит все, – они бессильны.

Он ничего не может. И никто бы не смог. Тут нечего оперировать. Он молча смотрел на вскрытую алую рану. Можно и Марто вызвать. Марто скажет то же самое.

– Ничего сделать нельзя? – спросил Вебер.

– Ничего. Это только ускорит. Ослабит ее. Сами видите, где застряла пуля. Даже удалить нельзя.

– Пульс неровный, учащается, сто тридцать, – сообщила Эжени из-за экрана.

Края раны слегка поблекли, посерели, словно и их коснулось затемнение. Шприц с кофеином уже был у Равича в руках.

– Корамин! Скорее! Прекратить подачу наркоза! – Он сделал второй укол. – Пульс?

– Без изменений.

Кровь все еще с сероватым свинцовым налетом.

– Приготовьте адреналин и кислородный аппарат!

Кровь потемнела. Казалось, над ними плывут облака и отбрасывают тени. Или кто-то у окон стоит и занавески задергивает.

– Кровь! – в отчаянии простонал Равич. – Понадобится переливание крови. А я не знаю, какая у нее группа. – Снова заработал аппарат. – Ну что? Как теперь? Пульс как?

– Падает. Сто двадцать. Наполнение очень слабое.

Жизнь возвращалась.

– Теперь? Лучше?

– То же самое.

Он ждал.

– А теперь? Лучше?

– Лучше. Ровнее.

Тени растаяли. Края раны порозовели. Кровь, уже снова кровь. Кровь как кровь. Аппарат работал.

– Веки дрогнули, – сообщила Эжени.

– Не страшно. Можете выводить из наркоза. – Равич уже накладывал повязку. – Как пульс?

– Ровнее.

– А ведь на волоске было. – Вебер перевел дух.

Равич почувствовал, как отяжелели вдруг веки. Оказалось, это пот. Крупными каплями. Он выпрямился. Аппарат продолжал гудеть.

– Пусть еще работает.

Он обошел вокруг стола, остановился у изголовья. Мыслей не было. Он смотрел на аппарат и на лицо Жоан. Лицо подрагивало. Пока живое.

– У нее шок, – сказал он Веберу. – Вот проба крови. Надо отослать на анализ. Донорскую кровь где можно получить?

– В американском госпитале.

– Хорошо. Попытаться надо. Помочь не поможет. Только продлит. – Он все еще смотрел на аппарат. – Полицию мы обязаны известить?

– Да, – подтвердил Вебер. – Я обязан. По идее. Они пришлют двоих следователей, те будут вас допрашивать. Вам это нужно?

– Нет.

– Хорошо. С этим можно подождать и до обеда.

– Достаточно, Эжени, – сказал Равич. – Выключайте.

Лоб уже не мертвый. Кожа слегка порозовела. Пульс ровный, хотя и слабый, но прослушивается отчетливо.

Она пошевелилась. Шевельнула рукой. Правая рука двигается. Левая нет.

– Равич, – проговорила Жоан.

– Да…

– Ты… меня… оперировал?

– Нет, Жоан. Не понадобилось. Мы только обработали рану.

– Побудешь со мной?

– Да.

Глаза закрылись, она снова уснула. Равич выглянул из палаты.

– Принесите мне, пожалуйста, кофе, – попросил он ночную сестру.

– Кофе и булочки?

– Нет. Только кофе.

Он вернулся, отворил окно. Ясное солнечное утро занималось над крышами. Резвясь в водосточных желобах, радостно чирикали воробьи. Равич присел на подоконник, закурил. Дым выдыхал в окно.

Пришла сестра, принесла кофе. Он поставил кофе рядом на подоконник, прихлебывая, продолжал курить и смотреть на улицу. Когда оглядывался, после яркого солнечного света в палате, казалось, царит тьма. Он встал, подошел взглянуть на Жоан. Она спала. Лицо ясное, чистое, очень бледное. Губ почти не видно.

Он взял поднос с кофейником и чашкой, вынес, поставил на столик в коридоре. Здесь пахло мастикой и гноем. Сестра пронесла ведро с окровавленными бинтами. Где-то гудел вакуумный насос.

Жоан задвигалась. Скоро проснется. Проснется с болями. Боли будут все сильнее. Она может прожить так еще несколько часов или несколько суток. А боли усилятся настолько, что никакими уколами не снимешь.

Равич пошел за шприцем и ампулами. Когда вернулся, Жоан раскрыла глаза. Он посмотрел на нее.

– Голова болит, – пожаловалась она.

Он ждал. Она попыталась повернуть голову. Веки поднимаются с трудом. Глаза тоже плохо слушаются.

– Вся как свинцом… – Она почти совсем проснулась. – Сил нет, как больно…

Он сделал ей укол.

– Сейчас станет легче.

– Раньше так больно не было… – Она повернула голову. – Равич, – прошептала она. – Не хочу мучиться. Я… Обещай, что я не буду мучиться… моя бабушка… я видела, как она… я так не хочу… ей все равно не помогало… обещай мне…

– Обещаю, Жоан. У тебя не будет болей. Почти не будет.

Она стиснула зубы.

– Скоро… поможет?

– Да, скоро. Несколько минут еще.

– Что… что у меня с рукой?

– Ничего. Пока не двигается. Это пройдет.

– А нога? Правая нога?

Она попыталась пошевелить ногой. Не получилось.

– То же самое, Жоан. Не страшно. Пройдет.

Она снова повернула голову.

– Я как раз собиралась… начать новую жизнь, – прошептала она.

Равич ничего не ответил. А что на это ответишь? Может, это даже и правда. Кто из нас не собирался?

Она снова задвигала головой, беспокойно, из стороны в сторону. Голос монотонный, через силу.

– Хорошо, что ты приехал… Что бы со мной без тебя…

– Ну конечно.

«То же самое, – подумал он с горечью. – Абсолютно то же самое. Любой фельдшер-недоучка сгодился бы не хуже. Абсолютно любой. Единственный раз, когда все мои умения, весь опыт нужны были мне, как никогда, они оказались бесполезны. Любой коновал сделал бы то же самое. То бишь ничего».

К полудню она все поняла. Он ничего ей не говорил, но она все поняла и так.

– Я не хочу быть калекой, Равич. Что у меня с ногами? Они обе уже…

– Ничего. Будешь ходить, как ходила. Когда встанешь.

– Когда… встану. Зачем ты обманываешь? Мне это не нужно.

– Я не обманываю, Жоан.

– Я-то знаю… Я понимаю, тебе нельзя иначе. Только не оставляй меня лежать пластом… просто так. Чтобы только боли… и ничего больше. Обещай мне.

– Я тебе обещаю.

– А если совсем будет невмоготу, ты мне лучше что-нибудь дай. Бабушка моя… пять дней лежала… и только криком кричала. Я так не хочу, Равич.

– Ты и не будешь. Сильных болей не будет.

– Но если будут, ты мне дай побольше. Сам знаешь. Чтобы навсегда. Обязательно. Даже если я тогда не захочу или не в себе буду. Знай, что это моя воля. На потом… Обещай мне.

– Обещаю. Хотя это и не понадобится.

Выражение страха мало-помалу сошло с ее лица, сменившись умиротворенным спокойствием.

– Тебе это можно, Равич, – прошептала она. – Если б не ты, меня и так давно бы не было в живых…

– Вздор. Еще как была бы.

– Да нет. Я еще тогда хотела… когда ты меня впервые… я совсем не знала, как быть. А ты мне еще год жизни дал. Целый год подарил. – Она с трудом повернула к нему голову. – Почему я с тобой не осталась?

– Это все моя вина, Жоан.

– Нет. Это… я не знаю…

Золотой полдень заглядывал в окна. Шторы были задернуты, но свет прорывался по бокам. Жоан лежала в наркотической дреме. От нее уже мало что осталось. Последние несколько часов изгрызли ее, словно волчья стая. Тела под одеялом почти не осталось. И сил к сопротивлению тоже. Она витала между явью и сном, иногда почти в полном беспамятстве, иногда в ясном сознании. Боли усиливались. Она начала стонать. Равич сделал еще один укол.

– Голова, – пробормотала она. – Очень худо.

Немного погодя она заговорила снова:

– Свет… Слишком ярко… Жжет…

Равич подошел к окну. Нащупал тросик, опустил жалюзи. Снова задернул шторы. В палате стало темно, почти как ночью. Он снова сел к кровати.

Губы Жоан слабо шевелились.

– Почему же… так долго… почему не помогает, Равич?

– Сейчас, еще пару минут.

Она замерла. Руки поверх одеяла, безжизненно.

– Мне надо… многое… тебе сказать…

– Потом, Жоан…

– Нет. Сейчас… Потом… времени не будет… Многое… объяснить…

– По-моему, я и так почти все знаю, Жоан…

– Знаешь?

– По-моему, знаю.

Волны. Равич видел: судороги волнами пробегают по ее телу. Ноги парализованы. Руки тоже. Только грудь еще поднимается слегка.

– Ты знаешь… что я только с тобой…

– Да, Жоан…

– Остальное было… только от непокоя…

– Да, я знаю…

Опять замерла. Дышит с трудом.

– Странно, – едва слышно проговорила она. – Странно умирать… когда любишь…

Равич склонился над ней. Осталась лишь тьма и ее лицо.

– Я была… тебе не пара… – прошептала она.

– Ты была мне жизнью…

– Я не могу… хочу… руки… не могу тебя обнять…

Он видел: она тщетно силится поднять руки.

– Ты и так в моих объятиях, – сказал он. – А я в твоих.

На миг она перестала дышать. Глаз в темноте не видно. Потом она их открыла. Зрачки огромные. Он не знал, видит ли она его еще.

– Ti amo, – прошептала она.

Она заговорила на языке своего детства. На остальное уже не было сил. Равич взял ее безжизненные руки в свои. Что-то в нем рвалось.

– Ты вернула меня к жизни, Жоан, – сказал он, глядя в это лицо, в эти неподвижные глаза. – Ты вернула меня к жизни. Я был просто камень, и больше ничего. А ты снова меня оживила.

– Mi ami?

Так спрашивает ребенок, когда его укладывают спать, – на последней грани усталости и забытья.

– Жоан, – сказал Равич. – Любовь – не совсем то слово. Его мало. Это лишь крохотная частица, капля в реке, листок на дереве. То, что во мне, настолько больше…

– Sono stata… sempre con te…

Равич сжимал ее ладони, зная, что его рук они не чувствуют.

– Ты всегда была со мной, – сказал он, сам не замечая, что вдруг заговорил по-немецки. – Ты всегда была со мной, любил ли я тебя или ненавидел, прикидывался ли равнодушным, это ничего не меняло, ты всегда была со мной и всегда во мне…

Они же все время общались друг с другом только на чужом, заемном языке, а теперь каждый, сам того не сознавая, заговорил на родном. И вот сейчас, когда преграды чужих слов рухнули, они понимали друг друга лучше, чем когда-либо прежде.

– Baciami…

Он поцеловал ее в горячие, сухие губы.

– Ты всегда была со мной, Жоан… Всегда…

– Sono stata… perduta… senza di te…

– Это я без тебя был конченый человек. Ты возвратила мне все святое, и горечь, и сласть, ты даровала мне себя и меня самого. Ты вернула меня к жизни.

Некоторое время Жоан лежала совершенно неподвижно. Равич пристально наблюдал за ней. Тело умирало, уже умерло, жили только глаза и губы, еще теплилось дыхание, но он знал – уже и дыхательные мускулы вот-вот парализует, она уже почти не в силах говорить, уже задыхается, скрипит зубами, лицо исказила неимоверная мука, хотя она все еще боролась. Шея напряглась, она силилась что-то сказать, губы дрожали – хрип, жуткий, утробный хрип, но сквозь него наконец-то прорвались слова.

– Равич, – простонала она. – Помоги! Сейчас же!

Шприц у него наготове. Он его взял, ввел иглу под кожу. Нельзя, чтобы она умирала в муках, задыхаясь, тщетно хватая ртом воздух. Он не даст ей бессмысленно страдать. Когда, кроме боли, ничего не остается. Только боль. И так, может быть, часами…

Веки ее все еще трепетали. Потом замерли и они. Обмякли губы. Дыхание прекратилось.

Он раздернул шторы, поднял жалюзи. Потом снова вернулся к кровати. На него глянуло застывшее, чужое лицо.

Он прикрыл дверь и пошел в приемную. Эжени, сидя за столом, перекладывала регистрационные листы.

– Пациент из двенадцатой умер, – проронил он.

Эжени кивнула, не поднимая глаз.

– Доктор Вебер у себя?

– По-моему, да.

Равич пошел по коридору. Некоторые двери открыты. Он шел дальше, к кабинету Вебера.

– В двенадцатой все кончено, Вебер. Можете звонить в полицию.

Вебер даже головы не поднял.

– Полиции теперь не до того.

– В каком смысле?

Вебер кивнул на экстренный выпуск «Матэн». Немецкие войска вторглись в Польшу.

– У меня точные сведения из министерства. Уже сегодня мы объявляем войну.

Равич отложил газету.

– Вот и все, Вебер.

– Да. Это конец. Горе Франции!

Равич посидел молча. На душе было пусто.

– И не только Франции, Вебер. Еще много кому.

Вебер посмотрел на него почти угрюмо.

– Для меня – только Франции. Мне этого хватает.

Равич не стал отвечать.

– Что вы намерены делать? – спросил он немного погодя.

– Не знаю. Наверно, явлюсь в свой полк. А это все, – он неопределенно повел рукой, – этим кому-то еще придется заняться.

– Да нет, клинику сохранят за вами. Если война – значит, госпитали нужны. Вас тут оставят.

– Но я не хочу оставаться.

Равич обвел глазами комнату.

– Наверно, это мой последний день у вас. По-моему, все более или менее в порядке. Матка благополучно заживает, желчный пузырь тоже, раковый пациент безнадежен, других операций не требуется. Так что все.

– Но почему? – спросил Вебер устало. – Почему это ваш последний день?

– Как только объявят войну, нас всех арестуют. – Равич видел: Вебер хочет что-то возразить. – Тут не о чем спорить. Это просто необходимость. Именно так они и сделают.

Вебер уселся в кресло.

– Даже не знаю. Может быть. А может, и войны никакой не будет. Сдадут страну без боя, и все дела. Даже не знаю.

Равич встал.

– Если еще буду в городе, вечером загляну. В восемь.

– Хорошо.

Равич вышел. В приемной он наткнулся на актера. Он совсем про него забыл. Тот вскочил.

– Ну что, как она?

– Она умерла.

Актер застыл как громом пораженный.

– Умерла?

Нет, он и в самом деле схватился за сердце и даже картинно пошатнулся. Фигляр несчастный! Комедиант хренов! Не иначе из какой-нибудь роли, а теперь вот пригодилось. А может, и не прикидывается, просто других жестов, кроме профессионально заученных, даже для непритворной боли у него за душой нет.

– Я могу ее увидеть?

– Зачем?

– Но я должен ее увидеть! – Фигляр и вправду прижал руки к груди. В руках как нельзя кстати оказалась шляпа, светло-коричневая, с шелковой лентой. В глазах слезы.

– Послушайте! – раздраженно сказал Равич. – Лучше убирайтесь отсюда подобру-поздорову. Она умерла, и ей уже ничем не поможешь. А со своей совестью как-нибудь разбирайтесь сами. Выметайтесь к чертовой матери! Думаете, кому-то охота засадить вас на год в тюрьму или чтобы вас оправдали на сенсационном судебном процессе? Через год-другой вы еще будете похваляться этим роковым приключением, охмуряя других женщин. Вон отсюда, идиот несчастный!

И он подтолкнул актера к двери. Тот было дернулся, но лишь на секунду. Потом, уже в дверях, обернулся.

– Урод бесчувственный! Sale boche!

На улицах было полно народа. Люди гроздьями толпились возле табло бегущих новостей на зданиях газетных редакций. Равич поехал в Люксембургский сад. Хотелось пару часов побыть одному – перед тем как его задержат.

Здесь было безлюдно. Парк млел в солнечном тепле позднего лета. Деревья уже тронуло предчувствие осени – еще не поры увядания, но поры полной зрелости. Два цвета – золотистый и голубой – реяли в воздухе шелковыми стягами уходящего лета.

Равич долго там сидел. Смотрел, как мало-помалу меркнет свет дня, длиннее становятся тени. Он знал: это его последние часы на свободе. Если и правда объявят войну, хозяйка «Интернасьоналя» никого уже прикрывать и прятать не сможет. Он вспомнил о Роланде. И Роланда тоже нет. Никто. А попытаться сейчас куда-то бежать – самый верный способ угодить в шпионы.

Он просидел так до вечера. Грусти не было. Перед глазами мысленно проходили лица. Лица и годы. И под конец – последнее лицо, навсегда застывшее.

В семь он встал, чтобы идти. Он покидал темнеющий парк, этот последний островок мира, и вполне осознавал это. Едва очутившись на улице, увидел экстренные выпуски газет.

Война объявлена.

Он посидел в бистро, где не было радио. Потом отправился в клинику к Веберу. Вебер тотчас поспешил ему навстречу.

– Можете еще сделать кесарево? Нам только что привезли.

– Конечно.

Он пошел переодеваться. Навстречу попалась Эжени. Увидев его, она заметно растерялась.

– Что, уже не ожидали меня здесь увидеть?

– Нет, – отозвалась та, как-то странно на него глядя. И прошмыгнула мимо.

Кесарево сечение – дело нехитрое. Равич провел операцию почти машинально. Несколько раз, правда, ловил на себе все тот же странный взгляд Эжени, мельком про себя удивляясь: что это с ней?

Наконец закричал младенец. Его уже мыли. Равич смотрел на красную орущую мордочку, на крохотные пальчики. Да уж, мы являемся на свет отнюдь не с улыбкой, подумалось ему. Он передал младенца санитарке. Мальчик.

– Бог весть, для какой войны этот солдатик пригодится! – сказал он.

В предоперационной он мыл руки. За соседним умывальником мылся Вебер.

– Если вас и правда арестуют, Равич, постарайтесь известить меня, где вас найти.

– Зачем вам эти неприятности, Вебер? Нынче с людьми моего сорта лучше не связываться.

– С какой стати? Только оттого, что вы немец? Вы сейчас беженец.

Равич горько усмехнулся:

– Разве вы не знаете: беженцы – самые неудобные люди на свете. Для родины они предатели, а для чужбины – все еще иностранцы.

– А мне плевать. Единственное, чего я хочу, – это чтобы вас как можно скорее выпустили. Вы согласны указать меня в качестве вашего поручителя?

– Ну, если хотите… – Равич прекрасно знал, что этого не сделает. – Для врача везде найдется работа. – Равич вытирал руки. – Могу я вас попросить об одном одолжении? Позаботиться о похоронах Жоан Маду? Сам я, боюсь, не успею.

– Разумеется. Может, еще что-то нужно уладить? Наследство, еще что-нибудь?

– Это предоставим полиции. Не знаю, есть ли у нее родственники и где они. Да мне и все равно.

Он уже одевался.

– Прощайте, Вебер. Приятно было у вас работать.

– Прощайте, Равич. Но мы еще за кесарево не рассчитались.

– Эти деньги пусть пойдут на похороны. Хотя они наверняка дороже обойдутся. Давайте я вам еще оставлю.

– Исключено. Исключено, Равич. Где вам хотелось бы ее похоронить?

– Не знаю. На каком-нибудь кладбище. Я вам оставлю ее имя и адрес. – Взяв бланк для счета, он записал на нем все необходимое.

Вебер сложил листок и сунул под пресс-папье – кусок хрусталя, увенчанный серебряной овечкой.

– Хорошо, Равич. Думаю, через пару дней меня тоже здесь не будет. Без вас мы все равно уже столько оперировать не сможем.

Он проводил Равича до двери.

– Прощайте, Эжени, – сказал Равич.

– Прощайте, господин Равич. – Она опять на него глянула. – Вы сейчас в гостиницу?

– Да. А что?

– Да так, ничего. Просто подумала…

Было уже темно. Перед гостиницей стоял грузовик.

– Равич! – донесся до него голос Морозова из ближайшего подъезда.

– Борис? – Равич остановился.

– У нас полиция.

– Я так и думал.

– У меня есть удостоверение личности Ивана Клюге. Ну помнишь, русский, тот, что умер. Еще полтора года действительно. Пошли со мной в «Шехерезаду». Фотографию переклеим. Подыщешь другую гостиницу, запишешься русским эмигрантом.

Равич покачал головой.

– Слишком рискованно, Борис. В войну поддельные документы – штука опасная. Лучше уж вовсе без бумаг.

– Что же ты будешь делать?

– В гостиницу пойду.

– Ты как следует все обдумал, Равич? – спросил Морозов.

– Да, вполне.

– Вот черт! Они же бог весть куда тебя засунуть могут!

– В любом случае Германии уже не выдадут. Одним страхом меньше. В Швейцарию тоже не выдворят. – Равич улыбнулся. – Впервые за семь лет полиция захочет нас в стране оставить. Понадобилась война, чтобы мы сподобились такой чести.

– Поговаривают, в Лоншане оборудовали концентрационный лагерь. – Морозов потеребил бороду. – Стоило тебе из немецкого концлагеря бежать, чтобы во французский пожаловать.

– Может, нас скоро снова выпустят.

Морозов промолчал.

– Борис, – сказал Равич, – обо мне не тревожься. В войну врачи всегда нужны.

– Под каким же именем ты изволишь себя арестовать?

– Под своим, настоящим. Я его здесь только один раз называл, пять лет назад. – Равич помолчал немного. – Борис, – сказал он, – Жоан умерла. В нее стреляли. Сейчас она в морге в клинике Вебера. Ее надо похоронить. Вебер обещал все устроить, но я не уверен: может, его раньше мобилизуют. Возьмешь это на себя? Не спрашивай ни о чем, просто скажи «да», и дело с концом.

– Вот черт, – буркнул Морозов.

– Ну и хорошо. Значит, после войны встречаемся у Фуке?

– На какой стороне? Елисейские или Георга Пятого?

– Георга Пятого. Какие же мы идиоты. Герои сопливые. Прощай, Борис.

– Вот черт, – прокряхтел Морозов. – Даже попрощаться по-человечески – и то нам стыдно. Дай я хоть тебя обниму, идиот несчастный!

Он расцеловал Равича в обе щеки. Равича уколола его борода и обдало крепким настоем трубочного табака. Приятного мало. Он направился в гостиницу.

Все эмигранты столпились в «катакомбе». Прямо как первые христиане, подумал Равич. Первые европейцы. Под искусственной пальмой за письменном столом сидел человек в штатском: он проводил регистрацию.

Двое полицейских охраняли дверь, хотя никто и не думал бежать.

– Паспорт? – спросил полицейский у Равича.

– Нету.

– Другие документы?

– Тоже нет.

– Находитесь нелегально?

– Да.

– Почему?

– Бежал из Германии. Документы получить не мог.

– Фамилия?

– Фрезенбург.

– Имя?

– Людвиг.

– Еврей?

– Нет.

– Профессия?

– Врач.

Чиновник записал.

– Врач? – переспросил он, беря какую-то бумажку. – А врача по фамилии Равич, случайно, не знаете?

– Нет.

– А тоже вроде как здесь живет. У нас тут на него заявление.

Равич твердо посмотрел полицейскому прямо в глаза. Эжени, мелькнуло в голове. То-то она полюбопытствовала, не в гостиницу ли он идет. То-то удивлялась, что он все еще на свободе.

– Говорю же вам: я знать не знаю постояльца с такой фамилией! – гаркнула хозяйка, стоя у двери кухни.

– А вы успокойтесь, – неприязненно бросил ей чиновник. – Вас и так оштрафуют за размещение постояльцев без регистрации.

– А я этим горжусь! Теперь уже и за человечность штрафуют! Что ж, валяйте!

Человек в штатском хотел было что-то ей ответить, но осекся и только досадливо отмахнулся. Хозяйка смотрела на него с явным вызовом. При своих связях наверху она, видимо, уже ничего не боялась.

– Соберите вещи, – устало сказал чиновник Равичу. – Смену белья и еды на сутки. И одеяло, если есть.

Равича отправили в номер в сопровождении полицейского. Двери многих комнат были раскрыты настежь. Он взял давно приготовленный чемодан и одеяло.

– Больше ничего? – спросил полицейский.

– Больше ничего.

– Остальное тут бросаете?

– Остальное тут бросаю.

– И это тоже?

Полицейский указал на ночной столик у кровати, на котором стояла маленькая деревянная фигурка мадонны: когда-то, еще в начале, Жоан прислала ее ему в гостиницу.

– И это тоже.

Они спустились вниз. Кларисса, горничная эльзаска, сунула Равичу пакет. Такие же пакеты Равич успел приметить и у остальных собравшихся.

– Это вам еда, – объявила хозяйка. – Чтобы с голоду не померли. Уверена, там, куда вас отправляют, ни черта еще не готово.

И снова испепелила взглядом человека в штатском.

– Хватит язык распускать! – досадливо прикрикнул он. Потом добавил: – Я, что ли, эту войну объявил?

– Но и тем более не они!

– Оставьте меня в покое! – Он глянул на полицейского. – Все готово? Выводите!

Темная людская масса пришла в движение. Равич увидел мужчину с женой, которой мерещились тараканы. Свободной рукой муж ее поддерживал. Другой рукой он держал сразу два чемодана: один под мышкой, второй за ручку. Его сынишка тоже тащил чемодан.

Равич кивком поздоровался.

– Инструменты и лекарства у меня с собой, – сказал он. – Не бойтесь.

Они влезли в кузов. Мотор затарахтел. Грузовик тронулся. Хозяйка стояла в дверях и махала им вслед.

– Куда хоть едем? – спросил кто-то у полицейского.

– Откуда мне знать? – ответил тот.

Равич оказался рядом с Розенфельдом и мнимым Аароном Гольдбергом. У Розенфельда под мышкой был рулон. А в рулоне – Сезанн и Гоген.

Розенфельд думал о чем-то своем.

– Испанская виза, – бормотал он. – Срок испанской визы истек, прежде чем… – Он умолк на секунду. – А стервятник все-таки смылся! – вдруг объявил он. – Маркус Майер. Вчера вечером отчалил в Америку.

Машину трясло. Стояли тесно, почти вплотную. И почти в полном безмолвии. Они свернули за угол. Машину качнуло, и Равич увидел фаталиста Зайденбаума. Того притиснули в самый угол.

– Такие вот делишки, – усмехнулся Зайденбаум.

Равич пошарил в карманах в поисках сигареты. Ничего не нашел. Но он вспомнил, что в чемодане вроде бы сигарет еще достаточно.

– М-да, – заметил он. – Человек многое способен выдержать.

Миновав Ваграмский проспект, машина выехала на площадь Звезды. Нигде ни огонька. Площадь тонула в кромешной мгле. Тьма стояла такая, что даже Триумфальной арки было не видно.