31
Прощальный ужин в честь Роланды начался в шесть, минута в минуту. И продолжился ровно час. Уже в семь заведение снова возобновило работу.
Стол был накрыт в соседнем зале. Все девицы переоделись. Большинство пришли в черных шелковых платьях. Равич, привыкший видеть их нагишом или только слегка прикрытыми, некоторых и узнавал-то с трудом. В большой зал на случай прихода клиентов отрядили боевую группу прикрытия в составе шести девушек. В семь часов они, переодевшись, должны были тоже прийти на ужину – для них был накрыт отдельный стол. Ни одна, разумеется, не заявилась бы сюда в рабочей одежде. Не то чтобы на сей счет имелось какое-то распоряжение мадам – таково было желание самих девушек. Равич иного и не ожидал. Он знал этикет проституток и знал, что блюдется он построже, чем в высшем свете.
Девушки в складчину купили для Роланды подарок – шесть плетеных кресел для ее кафе. Хозяйка подарила ей кассовый аппарат, Равич – два столика с мраморными столешницами, в придачу к креслам. На этом празднике он был единственным посторонним гостем. И кстати, единственным мужчиной.
К еде приступили уже в пять минут седьмого. Во главе стола сидела мадам. Справа от нее Роланда, слева Равич. Потом, по ранжиру, справа новая распорядительница, слева ее помощница, а уж дальше девушки.
Закуски подали отменные. Страсбургский паштет из гусиной печенки, к нему выдержанный шерри. Специально для Равича поставили бутылку водки. Знали, что он шерри терпеть не может. За паштетом последовал вишисуаз – превосходного вкуса холодный суп-пюре на курином бульоне из картофеля и порея, затем рыба тюрбо, приготовленная не хуже, чем у «Максима», а к ней белое «Мерсо» урожая тридцать третьего года – вино легкое и достаточно молодое. Рыбу сменила спаржа. Далее цыплята на вертеле, очень нежные, хотя и с корочкой, а к цыплятам изысканный салат с легким ароматом чеснока и красное «Шато сент-эмильон». Во главе стола пили лучшее из бургундских вин – «Романе конти» двадцать первого года.
– Девушки все равно в этом не разбираются, – заявила мадам.
Зато Равич разбирался. И тут же получил вторую бутылку в подарок. В знак признательности он отказался в пользу девушек от шампанского и шоколадного мусса. Они с мадам предпочли закусывать вино мягчайшим сыром бри с еще теплым белым хлебом без масла.
Застольный разговор утонченностью манер не уступил бы пансиону благородных девиц. Плетеные кресла были украшены лентами, кассовый аппарат сиял, мраморные столики матово мерцали. Легкая печаль, казалось, разлита в воздухе. Сама мадам была в черном. И в бриллиантах. Но бриллиантов совсем немного. Только брошь и кольцо. Камни отборные, голубоватые, чистейшей воды. И никакой диадемы, хотя недавно она и стала графиней. Вкус и тут ей не изменил. Мадам любила бриллианты. Рубины и изумруды, рассуждала она, довольно рискованное вложение. А бриллианты никогда не подведут. Она непринужденно болтала с Роландой и Равичем, обнаруживая остроумие и такт, знание жизни и незаурядную начитанность. Цитировала Монтеня, Шатобриана, Вольтера. Ее умное, ироничное лицо прекрасно оттеняла благородная седина, чуть подкрашенная, с голубым отливом.
Ровно в семь, после кофе, все девицы, словно примерные пансионерки, как по команде поднялись. Они вежливо поблагодарили мадам и попрощались с Роландой. Мадам сочла нужным еще ненадолго остаться. Она распорядилась подать арманьяк – такого душистого Равич в жизни не пробовал. Сохраняя боевые порядки, с передовой тем временем оттянулась группа прикрытия – все, как одна, чистенькие, почти не накрашенные, в строгих вечерних платьях. Мадам дождалась, пока девушкам подадут рыбу. С каждой она успела обменяться парой слов, каждую поблагодарила за неурочный час работы, пожертвованный ради общего праздника. После чего изящно и мило со всеми попрощалась.
– Вы, Роланда, надеюсь, до отъезда еще ко мне зайдете?
– Конечно, мадам.
– Вы позволите оставить вам арманьяк? – обратилась она к Равичу. Тот поблагодарил. Только после этого она удалилась – вся воплощенное благородство, на зависть любой великосветской львице.
Прихватив бутылку, Равич подсел к Роланде.
– Когда уезжаешь? – поинтересовался он.
– Поезд завтра, в шестнадцать ноль семь.
– Я приду на вокзал проводить.
– Нет, Равич. Лучше не надо. Ко мне жених приезжает сегодня вечером. Мы завтра вместе едем. Надеюсь, ты понимаешь? Он будет удивлен.
– Ну конечно.
– А нам завтра до отъезда еще кое-что купить надо и все вещи багажом отправить. Я уже сегодня в гостиницу «Бельфор» перебираюсь. Там уютно, чисто и недорого.
– Он тоже там остановится?
– Бог с тобой! – искренне изумилась Роланда. – До свадьбы, как можно?
– Правильно, – согласился Равич. Он прекрасно знал: никакое это не притворство. Роланда мещанка до мозга костей. Здесь, в Париже, была ее работа. И совершенно не важно где – в публичном ли доме или в пансионе благородных девиц. Теперь, честно отработав сколько положено, она возвращается в свой мещанский мирок, и ни малейшая тень прежней жизни не должна этот мирок омрачать. Точно так же поступали и многие проститутки. Из некоторых, кстати, получались отличные жены. Проституция в их глазах – серьезное и нелегкое ремесло, а вовсе не порок. Такой взгляд на вещи поддерживал в них веру в себя, не позволял опуститься.
Роланда налила Равичу еще арманьяка. Потом извлекла из сумочки какой-то листок.
– Если надумаешь вдруг уехать из Парижа – вот наш адрес. Добро пожаловать в любое время.
Равич пробежал глазами записочку.
– Тут две фамилии, – пояснила Роланда. – На первые две недели – моя. Ну а потом жениха.
Равич положил записку в карман.
– Спасибо, Роланда. Но я пока что из Парижа никуда не собираюсь. Да и жених твой опять же наверняка будет удивлен, если я вдруг заявлюсь как снег на голову.
– Это ты к тому, что я на вокзал тебя просила не приходить? Так то ж совсем другое дело. Это я тебе на тот случай даю, если тебе вдруг из Парижа уехать придется. Срочно. Понимаешь?
Он поднял на нее глаза.
– С какой стати?
– Равич, – вздохнула она, – ты ведь беженец. А у беженцев иной раз бывают неприятности. И всегда неплохо иметь адресок, где тебя не тронет полиция.
– Откуда ты знаешь, что я беженец?
– Да уж знаю. Я не говорила никому. Это никого здесь не касается. А адресок прибереги. И если понадобится, приезжай. У нас никто ни о чем не спросит.
– Хорошо. Спасибо, Роланда.
– Позавчера тут кое-кто из полиции приходил. Насчет немца спрашивали. Интересовались, кто еще здесь был.
– Вот как? – настороженно заметил Равич.
– Да. Когда ты в прошлый раз забегал, этот немец как раз тут торчал. Ты, наверно, его даже не заметил. Лысый такой, толстый. В другом конце сидел, с Ивонной и Клер. Вот они из полиции и спрашивали, мол, был ли у нас такой и кто еще в это время присутствовал.
– Вот уж не помню, – сказал Равич.
– Да конечно, ты и внимания не обратил. Разумеется, я и не сказала, что ты забегал ненадолго.
Равич кивнул.
– Так верней, – пояснила Роланда. – Нечего этим легавым лишний раз повод давать к честным людям по пустякам цепляться да паспорта спрашивать.
– И правильно. А он хоть объяснил, в чем дело?
Роланда передернула плечами.
– Нет. Да и нам-то что? Я так ему и сказала: никого не было, и точка. У нас вообще такое правило. Никто ничего не знает. Так верней. Да он и не особо интересовался.
– Нет?
Роланда усмехнулась.
– Равич, сам подумай, ну что нам, французам, до какого-то там немецкого туриста? Будто нам своих забот мало. – Она поднялась. – Ну, мне пора. Прощай, Равич.
– Прощай, Роланда. Без тебя здесь уже будет не то.
Она улыбнулась:
– Разве что на первых порах. А потом все наладится.
Она пошла попрощаться с оставшимися девушками. Но по пути еще раз глянула на новехонький кассовый аппарат, на кресла и столики. Очень практичные подарки. Она уже видела их у себя в кафе. Особенно кассу. Касса – это солидность, достаток, преуспеяние. Она долго не решалась, но потом все же не устояла. Достала из сумочки мелочь, положила монеты рядом с поблескивающим аппаратом и тюкнула пару раз по клавишам. Аппарат послушно зажужжал, щелкнул, выбил два пятьдесят и вытолкнул денежный ящик. Роланда со счастливой детской улыбкой положила в него собственные деньги.
А вокруг, разбираемые озорным любопытством, уже собрались девушки. Роланда выбила второй чек – франк семьдесят пять.
– А что у вас можно купить на франк семьдесят пять? – поинтересовалась Маргарита, среди товарок больше известная по кличке Лошадь.
Роланда задумалась.
– Один дюбонне или два перно.
– А во что обойдется «амер пикон» и одно пиво?
– Семьдесят сантимов. – Роланда застучала клавишами. И пожалуйста, выскочил чек: ноль семьдесят.
– Дешево, – вздохнула Лошадь.
– Так и есть. У нас дешевле, чем в Париже, – пояснила Роланда.
Сдвигая плетеные кресла вокруг мраморных столиков, девушки осторожно рассаживались вокруг. Они чинно расправляли свои вечерние платья, на глазах превращаясь в посетительниц будущего кафе.
– Нам, пожалуйста, три чая с английскими бисквитами, мадам Роланда, – проворковала Дэзи, изящная блондинка, пользовавшаяся особым успехом у женатых клиентов.
– Семь восемьдесят. – Роланда выбила. – Что поделаешь, английские бисквиты дорого стоят.
За соседним столиком Лошадь-Маргарита после непродолжительного раздумья вскинула голову.
– Две бутылки «Поммери»! – торжествующе выпалила она. Лошадь любила Роланду и очень хотела сделать той приятное.
– Девяносто франков. Отличное «Поммери».
– И еще четыре коньяка! – Лошадь пустилась во все тяжкие. – У меня сегодня день рождения!
– Четыре сорок. – Касса затарахтела.
– А четыре кофе и четыре безе?
– Три шестьдесят.
Лошадь, сияя от восторга, смотрела на Роланду. Больше ей просто ничего не приходило в голову.
Девушки снова сгрудились вокруг кассы.
– А сколько получилось всего, мадам Роланда?
Роланда продемонстрировала чек со столбцом цифр.
– Всего сто пять восемьдесят.
– А вы сколько на этом заработаете?
– Франков тридцать. Это из-за шампанского, с него доход хороший.
– Отлично! – обрадовалась Лошадь. – Очень хорошо! Пусть всегда так и будет!
Роланда снова подошла к Равичу. Глаза ее сияли, как сияют только глаза счастливых влюбленных и удачливых коммерсантов.
– Прощай, Равич. И не забудь, о чем я тебе говорила.
– Не забуду. Прощай, Роланда.
И она пошла, прямая, энергичная, смелая, не ведая сомнений в своей правильной жизни и ясном, благополучном будущем.
Равич с Морозовым сидели в «Фуке». Было девять вечера. На террасе было битком. Вдалеке, уже за Триумфальной аркой, белым, льдистым светом разгорались два фонаря.
– Крысы побежали из Парижа, – сообщил Морозов. – В «Интернасьонале» уже три номера пустуют. Такого с тридцать третьего года не припомню.
– Ничего, новые беженцы понаедут и все займут.
– Это откуда же? У нас были русские, итальянцы, поляки, испанцы, немцы…
– Французы, – проронил Равич. – От границы. Как в прошлую войну.
Морозов взялся за свой бокал, но тот был пуст. Он подозвал официанта.
– Еще графин «Пуйи», – заказал он. Потом обратился к Равичу: – А у тебя какие виды?
– На роль крысы?
– Именно.
– Крысам в наше время тоже паспорта и визы нужны.
Морозов глянул на него с недоверчивой усмешкой.
– Можно подумать, они у тебя раньше имелись. И тем не менее ты пожил в Вене и в Цюрихе, в Испании и в Париже. Сейчас самое время отсюда сматываться.
– Куда? – спросил Равич, берясь за принесенный официантом графин. Запотевшее стекло приятно холодило ладонь. Он разлил легкое вино по бокалам. – В Италию? Там гестапо прямо на границе нашего брата ждет не дождется. В Испанию? То-то фалангисты обрадуются.
– В Швейцарию?
– Швейцария слишком мала. Я в Швейцарии три раза был. Каждый раз меня уже через неделю отлавливала полиция и отправляла обратно во Францию.
– В Англию. До Бельгии, а оттуда зайцем.
– Исключено. Задержат в порту и спровадят обратно в Бельгию. А в Бельгии эмигранту жизни нет.
– В Америку тебе тоже нельзя. Как насчет Мексики?
– Там и без меня беженцев полно. И тоже хоть какие-то документы нужны.
– А у тебя совсем никаких?
– Было несколько справок на разные имена об освобождении из мест заключения, где я отбывал наказание за незаконное пересечение границы. Словом, мандат не самый подходящий. Я их, конечно, сразу же рвал и выбрасывал.
Морозов молчал.
– Кончилось бегство, старина Борис, – сказал Равич. – Рано или поздно оно всегда кончается.
– Но ты хоть понимаешь, что тебя здесь ждет, если война начнется?
– Само собой. Французский концлагерь. А в нем ничего хорошего, потому что ничего не готово.
– А потом?
Равич пожал плечами:
– Не стоит слишком далеко загадывать.
– Допустим. Но ты сознаешь, чем это пахнет, если тут все вверх дном пойдет, а ты в концлагере куковать будешь? До тебя немцы могут добраться.
– Как и до многих других. Может быть. А может, нас успеют вовремя выпустить. Кто знает?
– А потом?
Равич достал из кармана сигарету.
– Да что об этом говорить, Борис? Мне из Франции не выбраться. Куда ни кинь – всюду клин. Да я и не хочу никуда.
– Как это никуда не хочешь?
– Да вот так. Думаешь, я сам об этом не думал? Не могу объяснить. Не объяснить это. Не хочу больше никуда.
Морозов молчал, рассеянно глядя по сторонам.
– А вот и Жоан, – вдруг бросил он.
Она сидела за столиком с каким-то мужчиной, довольно далеко от них, на той террасе, что выходит на проспект Георга Пятого.
– Знаешь его? – спросил Морозов.
Равич еще раз глянул в ту сторону.
– Нет.
– Что-то быстро она их стала менять.
– Торопится жить, – равнодушно проронил Равич. – Как и большинство из нас. До потери пульса – лишь бы урвать, лишь бы успеть.
– Можно назвать это и иначе.
– Можно. Суть от этого не изменится. Смятение души, старина. За последнюю четверть века это стало всеобщим недугом. Никто уже не надеется тихо-мирно дожить до старости на свои сбережения. Запахло пожаром, вот каждый и спешит ухватить хоть что-нибудь. Не ты, конечно. Ты у нас философ, проповедник простых житейских радостей.
Морозов не отвечал.
– Она же ничего не смыслит в шляпах, – без перехода продолжил Равич. – Ты только глянь, что она нахлобучила! И вообще у нее со вкусом неважно. Но в этом ее сила. Культура – она расслабляет. А решают все в конечном счете простейшие жизненные инстинкты. Ты первый – превосходное тому подтверждение.
Морозов ухмыльнулся:
– Мечтатель ты наш заоблачный, дались тебе мои низменные житейские удовольствия… Пойми: чем проще вкусы, тем больше у человека радости в жизни. Такой не будет от тоски изводиться. Когда тебе седьмой десяток пошел, а ты, как юнец, все еще за любовью гоняешься, ты просто идиот. Это все равно что с шулерами крапленой колодой играть да еще и на выигрыш рассчитывать. Хороший бордель – вот тебе и отрада, и покой для души. В заведении, куда я частенько наведываюсь, шестнадцать молодок. За сущие гроши тебя там ублажат, как падишаха. И это ласки без обмана, не то что скудные подачки, по которым тоскует иной раболепный воздыхатель, раб любви. Да-да, раб любви…
– Я прекрасно тебя слышу, Борис.
– Ну и ладно. Тогда давай допьем. Винцо легкое, прохладное. И давай дышать этим серебристым парижским воздухом, покуда он еще не отравлен.
– Вот это верно. Ты обратил внимание: в этом году каштаны второй раз зацвели?
Морозов кивнул. Потом многозначительно указал глазами на небо, где, наливаясь недобрым красноватым сиянием, над темными крышами ярко поблескивал Марс.
– Ага. Вон и Марс, бог войны, в этом году подошел к Земле как никогда близко. – Он усмехнулся. – Подожди, скоро в газетах пропечатают про какого-нибудь новорожденного с родимым пятном в форме меча. И про то, как где-то выпал кровавый дождь. Для полного комплекта знамений недостает только какой-нибудь зловещей средневековой кометы.
– Да вот же она. – Равич кивнул на бегущую красную строку новостей над зданием газетной редакции, где, вспыхивая, мчались друг за другом очередные сенсации, и на толпу зевак, что стояли внизу, молча задрав головы.
Какое-то время они тоже сидели, ни слова не говоря. На краю тротуара уличный музыкант наигрывал на гармошке «Голубку». Тут же объявились и торговцы коврами со своими шелковыми кешанами на плече. Между столиками сновал мальчонка, предлагая фисташки. Казалось, вечер как вечер, но лишь до той поры, покуда не побежали первые разносчики газет. Вечерние выпуски шли нарасхват, и уже вскоре терраса ресторана, где за каждым столиком белела раскрытая газета, напоминала скопище огромных бабочек, что, тихо шелестя и подрагивая крыльями, жадно присосались каждая к своему цветку.
– Жоан уходит, – сообщил Морозов.
– Где?
– Да вон.
Жоан переходила улицу наискосок, направляясь к зеленому кабриолету, припаркованному на Елисейских полях. Сопровождавший ее кавалер обошел машину и сел за руль. Это был довольно молодой еще человек без шляпы. Он уверенно вывел свой шикарный приземистый «делайе» из плотного ряда стоявших вдоль тротуара машин.
– Красивая машина, – только и заметил Равич.
– Да уж, колеса хоть куда, – неодобрительно пропыхтел Морозов. А потом с досадой добавил: – Наш стальной, наш несгибаемый Равич! Безупречный наш европеец! Красивая машина! Нет бы сказать – стерва шлюхастая! Это я бы еще понял.
Равич усмехнулся:
– Это как посмотреть. Шлюха или святая – это не от нее, это только от тебя самого зависит. Тебе, исправный ходок по борделям, с твоими шестнадцатью молодками этого не понять. Любовь не торговля, она не ищет барышей и даже не стремится окупить затраты. А фантазии – ей достаточно пары гвоздиков, чтобы набросить на объект желаний свое дымчатое покрывало. А уж какие это гвоздочки – золотые, медные или просто ржавые, ей не важно. За что зацепилась, на том и попалась. Что розовый куст, что терновник – под ее покрывалом, сотканным из перламутровых нитей лунного света, все превращается в сказку из «Тысячи и одной ночи».
Морозов глотнул вина.
– Слишком много говоришь, – буркнул он. – К тому же все это неправда.
– Знаю. Но в кромешной тьме, Борис, даже светлячок – маячок.
От площади Звезды мягкой серебристой поступью пришла блаженная прохлада. Равич приподнял запотевший бокал вина. Влажное стекло приятно холодило руку. Вот так же холодна его жизнь под горячим биением сердца. Ее уже окутало глубокое дыхание ночи, а вместе с холодом пришло и полное равнодушие к собственной судьбе. К судьбе, к будущему. Где, когда он уже что-то похожее испытывал? В Антибе, вспомнилось ему. Когда он понял, что Жоан его бросит. Именно тогда накатило равнодушие, обернувшееся полным покоем. Как вот и сейчас решение не спасаться бегством. Хватит бегать. Одно с другим как-то связано. Месть и любовь – и то и другое свершилось в его жизни. Этого довольно. Может, это и не все, но мужчина, пожалуй, и не вправе требовать большего. А ведь он ни того ни другого уже и не ждал. А теперь он убил Хааке и все равно не уехал из Парижа. Так и надо: одно к одному. Кто использовал шанс, тот должен его и предоставить. И это не покорность судьбе, это спокойствие окончательного решения, пусть и принятого вопреки всякой логике. Зато вместо нерешительности в нем теперь твердость. Он ждет, он собран, он спокойно смотрит по сторонам. Это какое-то странное, неизъяснимое доверие к судьбе, когда на кону твоя жизнь, а сам ты замер перед решающим шагом. И застыли все реки. И зеркало ночи простерлось вокруг гигантским озером; утро покажет, куда потекут его воды.
– Мне пора, – сказал Морозов, взглянув на часы.
– Хорошо, Борис. Я еще останусь.
– Ухватить последние вечерочки перед сумерками богов?
– Точно. Это все уже никогда не вернется.
– И что, очень жалко?
– Да нет. Мы ведь тоже не вернемся прежними. Вчера ушло навсегда, и никакими мольбами, никакими слезами его не возвратить.
– Слишком много говоришь. – Морозов встал. – Лучше спасибо скажи. Ты свидетель конца эпохи. Эпоха, правда, была не ахти.
– Но это была наша эпоха. А ты, Борис, говоришь слишком мало.
Морозов уже стоя допил свой бокал. Поставил его обратно на стол с такой осторожностью, словно это динамит, и вытер бороду. Сегодня он был не в ливрее, но все равно стоял перед Равичем огромной, несокрушимой скалой.
– Не думай, будто я не понимаю, почему ты никуда больше не хочешь, – медленно, с расстановкой проговорил он. – Очень даже понимаю. Эх ты, костолом хренов, фаталист недоделанный!
К себе в гостиницу Равич вернулся не поздно. В холле он сразу приметил одинокую фигурку, примостившуюся в углу, которая при его появлении мгновенно вскочила с дивана, как-то странно взмахнув обеими руками. Он успел углядеть, что у фигурки одна штанина без ноги. Вместо ботинка из брючины выглядывала грязная, обшарпанная деревяшка.
– Доктор! Доктор!
Равич пригляделся. В скудном свете фойе он мало-помалу различил мальчишеское лицо, до ушей расплывшееся в улыбке.
– Жанно! – в изумлении воскликнул он. – Ну конечно, Жанно!
– Верно! Он самый! Весь вечер вас жду! Только сегодня разузнал наконец, где вы живете. Несколько раз в клинике спрашивал, но эта ведьма, старшая медсестра, знай свое твердит: его нет в Париже.
– Меня и правда долго не было.
– И только сегодня наконец она мне сказала, где вы живете. Ну, я сразу сюда. – Жанно сиял.
– Что-то с ногой? – обеспокоенно спросил Равич.
– Да ничего! – Жанно с нежностью, словно по холке верного пса, похлопал по деревяшке. – Ничего ей не делается! Все отлично.
Равич смотрел на деревяшку.
– Вижу, ты своего добился. Как тебе удалось все утрясти со страховой компанией?
– Да вроде неплохо. Они дали согласие на механический протез. А в мастерской мне просто выдали деньги. Пятнадцать процентов удержали. Все в ажуре.
– А твоя молочная лавка?
– Так я потому и пришел. Мы открылись. Магазинчик маленький, но дело пока идет. Мать за прилавком. А я товар закупаю и все расчеты веду. Поставщики у меня хорошие. Все напрямую, все из деревни.
Жанно заковылял обратно к обшарпанному дивану и принес оттуда перетянутый бечевкой сверток в плотной коричневой бумаге.
– Вот, доктор! Это вам! Для вас принес. Ничего особенного. Но все из нашего магазина – хлеб, масло, яйца, сыр. На тот случай, если из дома выходить неохота, вроде как неплохой ужин, верно?
– Это на любой случай очень даже хороший ужин, Жанно, – сказал Равич.
Жанно удовлетворенно кивнул.
– Надеюсь, сыр вам понравится. Это бри и немного пон-левека.
– Мои любимые сыры.
– Шикарно! – От радости Жанно с силой хлопнул себя по обрубку ляжки. – Пон-левек – это мать предложила. Я-то думал, вы бри любите. Бри мужчине больше подходит.
– И тот и другой – как по заказу. Лучше не придумаешь. – Равич взял сверток. – Спасибо, Жанно. Не так уж часто пациенты о нас, врачах, вспоминают. Обычно приходят только поторговаться, счет скостить.
– Так то богатые, верно? – Жанно понимающе покивал. – Мы не из таких. В конце концов, ведь мы по гроб жизни вам обязаны. Если бы я колченогим калекой остался, что бы мы получили? Почти ничего.
Равич посмотрел на Жанно. «Он что, всерьез считает, что я ему ногу в порядке одолжения отнял?»
– У нас другого выхода не было, Жанно. Только ампутация.
– Ну конечно. – Мальчишка хитро подмигнул. – Ясное дело. – И, уже надвигая кепку на лоб: – Ну, я, пожалуй, пойду. Мать наверняка заждалась. Я ведь давно ушел. А мне еще тут кое с кем переговорить надо насчет нового сорта рокфора. Прощайте, доктор. Надеюсь, гостинцы вам придутся по вкусу.
– Прощай, Жанно. И удачи тебе!
– Без удачи нам никак!
Щуплая фигурка махнула рукой и решительно заковыляла к дверям.
У себя в комнате Равич развернул «гостинцы». Поискал и нашел спиртовку, уже много лет валявшуюся без дела. Рядом обнаружилась упаковка таблеток сухого спирта и даже небольшая сковородка. Он взял две квадратных горючих таблетки, положил на спиртовку, поджег. Затрепетали два язычка голубоватого пламени. Он бросил на сковородку кусок масла, разбил туда же два яйца, размешал. Отрезав два ломтя свежего, с хрустящей корочкой, белого хлеба, постелил на подоконник несколько газет, а на газеты поставил сковородку. Развернул сыр бри, достал бутылку «Вувре» и принялся за еду. Он уже сто лет ничего в номере не готовил. Про себя решил, что надо завтра же купить сухого спирта про запас. Спиртовку запросто можно будет взять с собой в лагерь. Тем более она складная.
Он ел не спеша. Воздал должное и пон-левеку. А что, Жанно прав: и в самом деле хороший ужин.
