Глава тридцать седьмая

Скротский и Эмилия

Поздним вечером Вадим Скротский, внешне довольно симпатичный молодой человек спортивного сложения, с упругими крепкими мышцами, по виду – себе на уме, с бегающим взглядом, не вызывающим приязни, возвращался домой вместе с приятелем Борисом. У того лицо более открытое и располагающее к себе, хотя не столь аккуратно вылепленное, как у Вадима. Тело тоже чуть подкачало, не имело такой спортивной выправки, как у Скротского.

Они выросли и проживали в одном доме и одном подъезде и в теперешнем положении были соперниками, ухаживая за одной девушкой. Часто гуляли допоздна по городу втроем. Живо проявляли себя на глазах у подруги: травили анекдоты, заливали истории, объяснялись ей в любви, ерничали, подшучивали друг над другом. А проводив девушку до дому, хмуро замолкали и неохотно вдвоем топали по ночным улицам. В подъезде по привычке пожимали друг другу руки и расходились по своим квартирам.

Скротскому до чертиков надоели такие гулянья, но приходилось терпеть, потому что девушка никак не могла сделать выбор. И Вадим не мог принять, что она не выбирала именно его, а не Бориса. В чем сомневалась, над чем раздумывала, что сравнивала? Чего в нем такого не хватало, чтобы ситуация разрешилась однозначно в его пользу? Он не усматривал никакой причины. Смотрелся в зеркало и убеждал себя, что на его фоне внешность Бориса вообще не котировалась. Девушка либо играла в кошки-мышки, либо была обыкновенно недалекой. Он думал, что у нее определенно проблемы со вкусом и что ей надо просто помочь. И он старался, надеясь склонить чашу весов в свою сторону. Однако старания не давали нужных результатов, потому злился и на соперника и на девушку.

Бывали моменты, когда он в открытую предлагал Борису не мешать ему, уйти с дороги, не морочить ей голову, а тот слушал и посмеивался, но не отступался. Эти смешки злили Вадима: так бы и врезал по шее. Но не врезал. Скрипел зубами и ненавидел.

Сегодня, как обычно, в душе у Скротского осела досада и недовольство своим неопределенным местом в треугольнике. Они шли по слабо освещенным дворам. Со скамеек, как из темных закутков, доносились голоса. Каждый из приятелей думал, что мог бы еще провести время с подругой, если бы не было второго. И они надеялись, что скоро она назовет имя лишнего.

Проходя мимо очередного дома, увидали, как к ним от компании ребят направились трое. Светильник у подъезда осветил их. Один был кряжистый, в широких штанах, с широкими плечами, пострижен под ноль. Второй – согнутый, как от боли в печени, с чубчиком, свисающим на глаза. Третий – узкозадый и длиннорукий, с короткими волосами и слишком заметными большими ушами. Первый скривил губы, расстегнул на цветной рубашке пуговицы:

– Ну, че, пешеходы, закурим, что ли? – И сунул руки в карманы.

Скротский насторожился. Все трое не понравились ему. Их ухмылки были неприятны. Он никогда не курил и потому чуть отступил и молча указал на Бориса. У того из кармана рубахи торчала пачка с сигаретами.

Борис неторопливо вынул ее, привычным движением вытряхнул три сигареты и протянул парням. Но не успел моргнуть глазом, как парень с большими ушами издевательски хихикнул и выхватил у него из рук всю пачку. Продолжая хихикать, сунул в карман своей легкой спортивной куртки:

– Спасибо, кролик, давай еще!

Борис на миг опешил:

– Ты чего? Верни!

– Не парься, кролик, перебьешься!

У Бориса кровь ударила в лицо. Стерпеть унижение в присутствии Скротского он не мог, ибо завтра от Вадима об этом непременно узнала бы подруга. Только не это.

Борис нагнул голову и тараном пошел на обидчика. Но ушастый, не раздумывая, ударил. Борис в ответ начал беспорядочно гвоздить того. И тут его окружили, и удары посыпались со всех сторон. Борис не успевал увертываться, чувствуя соленую кровь на рассеченных губах. Ребра стонали от ударов, в ушах звенело. Но он не отступал.

Скротский мелкими шажками торопливо попятился, отступая все дальше от начавшейся схватки. Безусловно, если бы он кинулся на выручку Борису, все приняло бы другой оборот. Вдвоем было бы легче. Но этого не произошло, ибо Скротский не собирался помогать сопернику. Он в душе был рад, что чужие кулаки делают полезное для него дело. И когда ушастый выхватил нож, Вадим отодвинулся еще дальше в темноту. Попросту умывал руки.

Лезвие ножа мрачно мелькнуло из-за бедра ушастого, ударило Бориса в живот. Тот на мгновение удивленно замер и медленно, с ребячьим недоумением на лице повалился на бок.

Скротский стремительно сорвался с места и пустился наутек. До своего дома бежал без оглядки, будто ошпаренный, не разбирал дороги и чувствовал, как сердце выскакивало из груди. Мелькали окна, светильники, дворы, улицы. Все перемешалось перед глазами. Остановился у подъезда.

Черная дверь в полумраке заставила вздрогнуть. Ключ от кодового замка долго не нащупывался в кармане. Вадим попробовал на домофоне набрать номер квартиры, но пальцы тыкали в другие цифры, и никто не отвечал.

Руки и ноги дрожали, в области почек сильно кольнуло, будто в них воткнулось острие ножа, ударившего Бориса. От бессилия и ужаса Вадим застонал и зарычал, испуганно оборачиваясь назад, проверяя, не было ли погони.

Наконец пальцы в уголке кармана ухватили пятачок ключа. Он торопливо выхватил его и прижал к замку. Раздавшийся писк обрадовал. Рванул дверь на себя, юркнул в подъезд. Стук зубов отдавался в голове. Колени продолжала лихорадить дрожь. Проскочил по лестничному маршу к своей квартире. Воровски, с оглядкой щелкнул замком и просочился, как таракан, в дверную щель.

Свет не включал. На цыпочках прокрался к себе в комнату. Беззвучно разделся и невесомой тенью юркнул под одеяло. На сердце была тяжесть. Страх, что за ним могли проследить, сковывал Скротского. Он старательно отгонял эти мысли, но они долго не давали уснуть.

Ночью Вадим часто просыпался и прислушивался к шумам за окном.

Утром поднялся разбитым. Не выспался. Плохо соображал. Двигался медленно и вяло. В голове занозой торчала мысль, что девушка непременно узнает о его трусливом бегстве, узнает от Бориса, если тот остался жив. Вадим не хотел ни того ни другого. Он скрипел зубами, пугаясь своего желания: никогда больше не видеть Бориса.

Поискал ногами тапки, не нашел и пошаркал в ванную босиком. В зеркале увидал свое растерянное лицо и вздрогнул, когда за спиной возникла незнакомая прямая фигура Прондопула. Расплывчатый взгляд приковал к себе. А над ухом прозвучало:

– Можешь порадоваться. Его больше нет.

Вадим дернулся и обернулся, но за спиной – никого. И в зеркале только собственный голый торс с черным налетом волос на груди, бедра, обтянутые желтыми трусами, и длинные волосатые ноги. Фу ты. Жаркий пот выступил под мышками. Почудилось. Ум за разум заходит. Похоже, страх бессонной ночи не отпускал до сих пор. А голос? Но, может, это он сам произнес или подумал? Да, видно, подумал и произнес. Уж так хотелось, чтобы это стало реальностью. Вадим вздохнул: к сожалению, ничего неизвестно.

Он нагнулся над раковиной, плеснул в лицо водой, еще и еще. Потом вытерся полотенцем и оторопел, вновь наткнувшись в зеркале на отражение того же незнакомого лица и того же взгляда. Содрогнулся от жесткого голоса у затылка.

– Все давно известно! Он мертв, – повторил Прондопул.

Новая волна подкинула Вадима. Он крутнулся на месте, но сзади снова – никого. Ему стало душно, как будто он угодил в парную. Замкнутое пространство ванной комнаты стиснуло. Скротский толкнул дверь и выбежал в прихожую.

Но в дверном проеме комнаты застыл как вкопанный: в кресле у окна спокойно сидел архидем. Сине-черный костюм, кончик носового платка из кармана, кроваво-вишневый галстук-бабочка. Вадим от изумления стал зевать, словно рыба, выброшенная из воды. Руки и ноги внезапно онемели. Но взглядом уловил, что дубовый письменный стол у стены стал кроваво-красным. Недавно еще синие шторы были плотно задернуты и отливали теперь цветом крови. И кровать со смятой прежде белой простынею имела красный оттенок. И зеленые обои на стенах покраснели.

А знакомый уже голос отчетливо выговорил:

– Да, да. Бориса больше нет среди живых. У тебя не стало соперника. Все произошло, как ты хотел.

– Я не хотел, – испуганно поперхнулся Вадим, путаясь в мыслях и пугаясь, что его тайные мысли известны еще кому-то.

– Со мной ты можешь быть откровенным, не бойся своих мыслей, – успокоил Прондопул. – Я знаю о тебе все.

Скротскому стало некомфортно оттого, что кто-то еще мог знать о нем все. Ведь иногда некоторые его поступки походили больше на проступки. Он собрался с духом, чтобы выяснить, кто перед ним и как проник в квартиру. Но архидем пошевелил пальцами на подлокотниках кресла, и губы Вадима слиплись. Он двигал челюстями, выгонял воздух через нос, глухо мычал, краснел, ан все было тщетно.

– Ты сделал неверный выбор, – сказал Прондопул, не обращая внимания на потуги и мычание парня. – Девушка, из-за какой ты ломал копья, не стоит того, чтобы тратить на нее время. Но ты прав в ином: соперника всегда следует убирать с дороги. Любой ценой и любыми средствами. Так учит Властелин. Вчера ты победил, и не важно, какими средствами. И я поздравляю тебя. В тебе жив дух твоего предка. Скоро ты услышишь его зов.

Губы Вадима разлепились, он широко раскрыл рот, словно вновь обрел крылья:

– Но я ничего не делал, – пробормотал растерянно.

– Именно, – произнес архидем. – Ничего и не надо было делать, это и было главным делом, чтобы достичь желаемого результата. Ты бросил соперника. Если бы ты сделал иначе, он остался бы живым и ты по-прежнему имел бы соперника. А теперь путь открыт. Ты одержал верх. Ты все сделал, как должно быть.

Неожиданная поддержка Прондопула прибавила Скротскому уверенности. Он полной грудью набирал воздух в легкие и поднимался в собственных глазах. Однако если с Борисом все было понятно, то выбросить из головы девушку ему не хотелось, она ему нравилась.

Но архидем резко оборвал паутину его мыслей:

– Тебя увлекла не девушка, а борьба за нее, – сказал он, отметая колебания Вадима. – Даже малая победа приносит большое удовлетворение. Но теперь все позади. Что тебе еще нужно? Ты рад своей победе, ты достиг цели. Подумай. Теперь тебе не с кем бороться. Так есть ли в этой девушке нечто, что увлекает тебя без борьбы? Вряд ли. Смерть соперника – вот твое истинное удовольствие. От девушки ты не получишь такого.

– Она красивая, – пролепетал Скротский, вытягивая шею.

– Обыкновенная, – усмешливый взгляд архидема напружинил Вадима. – Есть много девушек красивее, и ты знаешь об этом. Тебе часто попадались настоящие красавицы, но их доступность мгновенно охлаждала твой пыл. Сейчас исчезло препятствие, тебе больше никто не мешает. Но именно это делает твои дальнейшие отношения с девушкой безынтересными.

У Скротского ежилась кожа от слов архидема. Слова попадали в цель, изумляя. Да, прежде он встречал красавиц, и отворачивался от них, ощущая пустоту. А теперь вдруг, говоря о девушке, тоже почувствовал в душе знакомый холодок и растерянность. Пытался вернуться к прежним мыслям о ней, но под ребра подкатывало странное равнодушие. Ловил себя на мысли, что соглашался с сидевшим в кресле незнакомцем, и, вместе с тем, пробовал противиться ему:

– Она добрая, – подыскал еще аргумент, но скорее для себя, чем для Прондопула.

– Не будь смешным, – потемнело лицо архидема, заставляя Вадима стыдиться собственных слов. – Добрые глупы уже потому, что они добрые. Доброта делает человека ущербным, ибо всякий может пользоваться этой добротой. Доброта подобна подлости. Посуди сам, из-за доброты, о какой ты говоришь, девушка не могла выбрать между вами двумя. Ей было жалко каждого. И что получилось? Ее доброта настроила тебя против соперника и дала тебе повод желать его смерти. Это не ты, а ее доброта погубила твоего приятеля. Ты ни в чем не виновен. Виновата только гнусная порядочность девицы. Теперь ты видишь, насколько доброта жестока и бездарна? Ведь она могла погубить тебя, если бы твой соперник оказался несколько умнее. Ты только подумай, на его месте мог оказаться ты. А теперь ответь, кому нужна такая доброта? Может быть, тебе?

Скротский с трудом проглотил сгусток сухого воздуха, опустил по швам руки, как рядовой перед генералом, забыв о том, что стоит в одних трусах, и сконфуженно закрутил головой:

– Нет.

– Я знал это. – Прондопул чуть шевельнул пальцами, и Вадим непроизвольно сделал два шага вперед. Пол под ногами показался раскаленным, как угли. Подошвы зашипели. Вадим засучил ногами и повел потными ладонями по бедрам. А Прондопул продолжил. – Но я знаю и другое: наступает твой черед. Ты должен быть достойным своего предка. Я поручаю тебе дело, ради какого его семя проросло первым плодом в теле женщины. Оттого, как ты выполнишь поручение, зависит многое, в том числе, твоя жизнь. Сейчас тебя ждет другая девушка, правда она еще не знает об этом, но ведь все познается в свое время, – слова архидема вызвали интерес Вадима. – Придется постараться, и твоя победа станет по-настоящему значительной. Она полностью утешит твое самолюбие. Я буду всегда рядом. Будь готов.

Скротский ощутил, как в нем все перевернулось, тело на миг онемело, похолодело, мозг застыл, и он сразу поверил Прондопулу. Проворно и послушно подхватился с места. Собирался быстро, без лишних движений, без суеты, не задавая вопросов. Руки в рукава бежевой рубахи, ноги в штанины светлых брюк, ступни в носки и туфли. Высок, черноволос, бегающие глаза с поволокой, небольшой нос и слегка припухлые губы. Стал перед Прондопулом. В руке у архидема увидал лист бумаги, какой тот протягивал ему:

– Прочитай и сделай все, как написано.

Скротский взял. Схватил глазами несколько строк и подумал, что запомнить следует десяток слов не больше. Но когда начал читать, обнаружил, как строчки бежали перед глазами, словно по электронному табло. Текст долго не кончался, поглотив целиком его внимание. Запоминать ничего не приходилось, текст мгновенно, как клин вбивался в мозг и оставался в памяти. Закончив чтение, оторвался от листа и протянул назад собеседнику, но того в кресле не было. Вадим озадаченно огляделся, и не удивился, лишь заикнулся:

– Вы где?

Ответа не последовало. Вадим положил лист на стол и на всякий случай обошел квартиру. Вернулся в комнату: лист со столешницы исчез. Его не было под столом, под стульями, под диваном. С досадой сел в кресло, в котором недавно сидел Прондопул. И словно угодил на горячую сковороду. Взвился с воплем, со стоном, не понимая, что произошло. Отскочил от кресла, завертелся, опасливо всмотрелся в него. Ничего необычного, кресло как кресло. Осторожно потрогал рукой: обжечься об него невозможно. Однако пробрало до самих костей.

Некоторое время пугливо потоптался возле и не сразу решился сесть в другое. Аккуратно разместился, обмяк.

Расслабление длилось недолго. В груди почувствовал толчок, а в памяти возник номер телефона с листа бумаги. Скротский встрепенулся, лицо сделалось серьезным и озабоченным. Схватил трубку. На другом конце быстро отозвались. Вадим неожиданно бодрым тоном автоматически выкрикнул слова, вспыхнувшие в голове:

– Василий, это ты? Привет, бродяга! Не узнаешь, что ли? Ну, ты даешь, дружище! Я ведь так могу и обидеться.

Василий смешался от такого приветствия и взволновался оттого, что наконец раздался звонок, которого он ждал целую неделю и уже не надеялся, что дождется. Подмышками запекло, а ладонь с телефоном запотела.

Память всколыхнулась и словно покрылась трещинами, как лед на реке во время ледохода. Василий попытался выдернуть из нее прозвучавшие в трубке голосовые интонации, но не получилось.

Однако он зацепился за этот звонок, как за последнюю надежду, и решил вслепую пойти на контакт. Сбивчиво и торопливо подыграл:

– Да узнал, конечно. Ты откуда звонишь? Приезжай, буду рад, я сейчас в гостинице.

– Лучше ты ко мне, – отозвался Скротский. – У меня есть твои любимые сухарики. Я, как видишь, не забыл. А помнишь, как мы с тобой после очередной стопки заедали сухариками и запивали молочком?

Василий подумал, что он и на самом деле любил сухарики с молоком, но об этом редко кому проговаривался. Даже Пантарчук не знал, хотя последнее время общались очень много. Упоминание о сухариках заставило напружиниться. Выходило, что звонивший знал его раньше, и, видно, неплохо, потому что ведал об этой маленькой его слабости. Память Василия до многого из его прошлого еще не докопалась, но тягу к сухарикам с молоком она отчетливо прослеживала от самого детства.

Голос в трубке заинтриговал.

Скротский продолжил:

– Слушай, я увидел рекламу по телеку и ничего не понял. С чего ты вдруг стал светиться на экране, а не позвонил мне, как обычно, когда приезжаешь. Ты же никогда не любил даже фотографироваться. Сколько раз я просил тебя, чтобы вместе щелкнулись, наотрез отказывался. А тут, нате вам, аж по ящику – собственной персоной. Посмотрите на него, он, видите ли, приехал в город. Или ты шишкой большой заделался? Может, возле губернатора ошиваешься? Так ты там осторожнее, эти братки такие кашалоты, без зазрения совести пожирают все, что вокруг них плавает. Никому не верь, Вася. Верят только дурачки, за это и попадают в сумасшедшие дома. Хотя, посмотришь вокруг, мы все со времен Антона Павловича живем в палате № 6. Так все-таки, почему сам мне не позвонил, почему мимо проскочил и вообще проигнорировал?

Василий чувствовал дискомфорт, боясь попасть впросак, потому выкручивался с предельной осторожностью:

– Да нет, ну что ты, понимаешь, такое дело, я приехал не один. Не попрусь же к тебе с гостями. И потом, а вдруг ты летом куда-нибудь уехал? Лето все-таки.

– А телефон-то на что? – возмутился Скротский. – Кстати, почему у тебя другой номер? Я раньше звонил тебе несколько раз, но ни ответа, ни привета. Так и решил уже, что забыл, бродяга, другана своего.

– Потерял я прежнюю трубку, – опять вывернулся Василий. – Все, бросай болтать, жду, прямо сейчас приезжай в гостиницу. – Василий назвал номер комнаты. – Посидим, поболтаем, есть о чем поговорить. Познакомлю тебя со своим спутником, он хороший человек. А потом и к тебе наведаемся.

Скротский какое-то время под разными предлогами поломался, но затем согласился и пообещал скоро быть.

Василий кинулся в номер Пантарчука.

Вадим повеселел, сунул трубку в карман: начиналось все удачно. Присел на дорогу, чтобы ненароком черная кошка не появилась на пути. Потом глянул на часы и оторвался от мягкого тепла стула: пора. Упруго шагнул из квартиры. Ноги легко понесли по ступеням лестничного марша.

Этажом ниже с шелестом отворилась дверь квартиры Бориса, обитая черным состарившимся дерматином. Сбоку медная гнутая ручка замка на фоне двери выглядела вычурно и как-то не к месту. Сверху потускневшая медная табличка с номером квартиры – 26. Вадим поежился, неожиданно подумав, что число 26 – это сумма из двух чисел 13. Мысль как-то огорошила.

Может, ничего мистического в этом не было, но Вадиму сейчас почудилось, что это не просто так, что это знак, клеймо, двойная чертова дюжина. И что все произошедшее с Борисом не могло не произойти. Если бы не случилось сейчас, обязательно случилось бы позже.

В дверном проеме показалась мать Бориса. Невысокая, худенькая женщина, в темно-зеленой юбке и светлой кофточке с коротким рукавом. С вечной грустью в глазах и виновато сжатыми губами. Как будто она давным-давно предчувствовала несчастье, ждала его, понимала, что все неотвратимо. Но надеялась, что обойдется, минует, пройдет стороной.

В руке у женщины была пустая хозяйственная сумка, как бы ненужная, прихваченная случайно, между прочим, без всякой надобности, просто для того, чтобы не пустовали ладони. Мать Бориса не улыбалась, но Вадим и не помнил, чтобы когда-то замечал ее улыбающейся. Борис в этом мало походил на нее, будто не был ее сыном.

Она увидала Скротского, удивленно всплеснула руками и тонко воскликнула:

– Вадим, ты дома?

Тот бодрым голосом подтвердил:

– Конечно. Где же мне еще быть? Здравствуйте, Дарья Федоровна!

– Здравствуй, Вадик. А мой Боря опять ночевать не пришел, – сообщила, пожимая плечами. – Ты не знаешь, где он? Вы же вроде вместе вчера отправлялись на гулянья.

– Да, отправлялись, – подтвердил Скротский. – Погуляли с девчатами, вечером проводили, я пошел домой, а Борька к каким-то ребятам отправился, сказал, к знакомым, я не знаю к кому, – сообщил на бегу, не останавливаясь, стараясь не смотреть в лицо женщине и не проговориться.

Мать Бориса посмотрела ему в спину и подумала, какой хороший молодой человек, примерный, всегда домой спешит, по ночам не болтается и такой вежливый, постоянно здоровается. А мой Боря то и дело где-нибудь пропадает, о чем бы ни спросила, никогда толком не скажет, только улыбается да успокаивает, все нормально, все нормально, слова лишнего из него не вытянешь. Вздохнула, закрыла дверь и медленно двинулась вниз.

На первом этаже металлические двери подъезда перед самым носом Скротского распахнулись, и в дверном проеме неожиданно возникла фигура полицейского. Вадим вздрогнул, остановился и побледнел. С ног до головы окатило холодным потом, сердце под ребрами екнуло и провалилось в пятки. Полицейский спросил:

– Двадцать шестая в этом подъезде?

Вадим скованно кивнул, с захлебом заикнулся:

– Да. Н-н-наверху, – неловко посторонился и быстро на ватных ногах шмыгнул в дверь.

У матери Бориса при виде полицейского все внутри опустилось. Душа почувствовала неладное, заныла, и странная тяжесть легла на затылок и плечи. А по извилинам мозга змейкой проползла мысль: «Ведь взрослый уже, а душа все болит, как за маленького».

– Что он еще натворил? – спросила, комкая сумку. – Я так и знала. Так и знала. Не пришел домой, не позвонил, и на мои звонки не отвечает. Что стряслось? В полицию попал, что ли? За что?

Скротский в это время поспешно завернул за угол дома и почти бегом устремился к остановке такси. Как будто что-то толкало в спину, поторапливало, подгоняло. Он бежал прочь от полицейского, сообразив, зачем тот искал двадцать шестую квартиру. Казалось, полицейский знал, что он был рядом с Борисом, когда началась драка, и что трусливо бросил того. Казалось, скоро полицейский непременно придет за ним. Однако над ухом прозвучал знакомый голос: «Забудь. Никто к тебе не придет, я уже позаботился об этом».

На душе сразу стало легко и спокойно, мысли о полицейском вылетели из головы, и мать Бориса больше не вызывала жалости. Вадим повеселел, вспомнил, куда направляется.

Солнце в небе сверкало, лучи отражались от асфальта и, блестя, плыли над дорогой многоцветной яркой дымкой. Дома вдоль улицы, каждый со своей историей, погрузились в сонную задумчивость. Как люди, вспоминающие свою молодость и вздыхающие по тому, что было и чего не вернуть. А также по тому, что не свершилось, чего не было, но могло бы быть. И еще по тому, чего всегда хотелось, но что никогда не могло произойти.

Такси ехало навстречу. Вадим махнул ему.

Очутившись в гостинице перед дверью номера Василия, стучаться не стал. А как давний хороший приятель, с ходу широко распахнул ее и с порога заговорил, забивая вопросами:

– Вася, друг, ну что хорошего ты нашел в этой гостинице? Неужели тут лучше, чем у меня? Это надо же, даже ни разу не позвонил. Что с твоими шариками? Что, по-твоему, я должен был подумать, когда увидал тебя по телеку? – Остановился в дверях, чуть замешкался. – Да ты не один. Все понятно. Ну, давай, знакомь, раз такое дело. Втроем веселее будет.

Он увидал двух человек, сидевших на обыкновенных стульях около небольшого не нового стола, облокотившихся на потертую столешницу и смотревших на него испытующе. Один – старше, крупный и тяжелый. Ладони большие с толстыми пальцами. Белая рубаха на выпуклом животе и плечах натянута, будто была мала. Сидел спокойно и свободно, по-хозяйски, немного нагнул голову, смотрел из-под бровей. Второй – моложе, подтянутый и напряженный. Сидел прямо и смотрел с нескрываемым любопытством. Оба молчали, явно ждали инициативы от гостя. Оба в брюках и рубашках, скулы сдавлены, а руки неспокойны. Вадим почему-то машинально спрятал свои за спину.

И тут же ощутил толчок в спину, как будто сзади стоял Прондопул. Губы Скротского сами растянулись в улыбке, показывая белые зубы, руки по-приятельски потянулись к Василию.

Тот смутился и глянул на Петра. Он не узнавал Скротского. В памяти ничего не шевельнулось, не проснулось, не отдалось щелчком, в груди не екнуло и не засвербело. Пантарчук понял его взгляд и нахмурился. Василий встал навстречу Вадиму, сжал протянутую ладонь, отметив, что та холодная и вялая.

Скротский быстро обхватил Василия за плечи, как лучшего друга, с которым давно не виделся и был безумно рад, повстречавшись. Василий вынужден был сделать ответный жест. Затем отстранился, спросил:

– Что ж ты сразу не позвонил после рекламы? Целая неделя пролетела.

– Никак не думал, что меня ты тоже включил в число тех, к кому обращался по ящику. Надеялся, сам сделаешь звонок. Но не дождался, – парировал Скротский и посмотрел на Пантарчука, Петр не понравился ему, потому что смотрел подозрительно, недоверчиво, с ним явно будет сложнее, чем с Василием. Тем не менее приблизился, улыбнулся. – Рад с вами познакомиться. Если вы друг моего друга, то и мне друг.

Пантарчук неопределенно кивнул. Рука Скротского потерялась в огромной ладони Петра. Вадим не произвел на Пантарчука должного впечатления, ему не понравились бегающий взгляд, ускользающая рука и что-то еще, чего он пока не мог себе объяснить. Петра удивило, что этот молодой человек называл себя другом Василия. Он определенно лет на десять был моложе того. И если когда-то они были знакомы, то интересно, что их связывало? Тут могло быть одно из двух: или Василий в прошлом был не таким, каким представлялся Петру теперь, или дружба в словах гостя подразумевала нечто отличное от обычного понимания.

Когда Вадим назвал свое имя, Пантарчук под скрип стула поднялся на ноги, шумно стал ходить по небольшой комнате. В ней ему явно не хватало места. Непонятно хмыкнул себе под нос, настораживая этим Вадима.

Василий отступил к двери, оперся о косяк. Его мучила неопределенность. Он не мог решить, как вести себя со Скротским. Ему хотелось поверить Вадиму, но смущала подозрительность Пантарчука, какую он видел в его поведении.

А Петр остановился и заговорил басовито по-деловому:

– Видите ли, Вадим, какие дела, – подступил ближе и глубоко заглянул в бегающие глаза. – Мы с Василием приехали по очень серьезному делу.

– Догадываюсь, – перебил Вадим и бросил взгляд на Василия, пробежал глазами по комнате, убрал с лица улыбку. – Мой друг последнее время только по серьезным делам появлялся у меня. Он вообще никогда не занимался другими делами, – было непонятно, насмехался он над Василием, либо говорил серьезно. – Так что, догадываюсь.

– Не уверен, не уверен, что понимаете, о чем будет речь, – недовольный тем, что его перебили, покачал головой Пантарчук. – Василий рад, что вы позвонили, он нуждается в вашей помощи.

– Вася, у тебя что, язык отсох, что ли? – Скротский посмотрел на него. – Чего это вместо тебя говорит твой приятель? Разве я тебе когда-нибудь отказывал в помощи? Нет, ты скажи, хоть раз я тебе отказал? – Вадим не отрывался от озадаченного лица Василия. – Помнишь последний случай, я же тебя за уши вытащил.

Василий беспомощно цеплялся взглядом за Петра, ища поддержки. А Пантарчук морщился, пытаясь раскусить загадки Скротского. В конце концов недовольно крякнул и проговорил:

– У Василия амнезия. Он не помнит, где и как жил раньше. Старается вспоминать, но это плохо удается. Ему кажется, что он был в вашем городе, но не уверен в этом. Мы ищем кого-нибудь, кто с ним здесь мог общаться. Вы первый откликнулись. Надеюсь, вы понимаете, что это значит для него.

Скротский словно бы не удивился новости, лишь пристально посмотрел на Василия:

– Вася, кто это тебя так серьезно приложил? Амнезия. Ты что, точно меня не узнаешь? Не верится как-то. История, – почесал затылок и неожиданно обрадованно воскликнул: – Но тебе повезло, дружище, что я включил телевизор. Вообще-то я его почти не смотрю никогда. Значит, за всю неделю ни одного звонка? Странно. Ты здесь не был изгоем, – Скротский переступил с ноги на ногу, прищурился. – А вы оба, случаем, не устраиваете сейчас розыгрыш, чтобы посмеяться надо мной?.. – помолчал. – Хотя все это было бы глупо.

– Что вы знаете о Василии? – спросил Пантарчук. – Расскажите. Откуда он? Как его настоящая фамилия? Кто еще может это подтвердить?

– Да много чего знаю, – уверенно отозвался Скротский, но прежде чем отвечать Петру, задал вопрос Василию. – Ты правда хочешь, чтобы я рассказал обо всем?

Василий сделал глубокий кивок. Скротский выдержал паузу и вдруг решительно заявил, что не уверен, что Пантарчук имеет право знать это. Ситуация казалась тупиковой. Петра такое заявление задело. Что это за прошлое у Василия, что Скротский не желает распространяться о нем? Но возражать не стал. Хмыкнул, нахмурился и твердой походкой вышел за дверь. Скротский почувствовал уверенность, громко и раскованно заговорил:

– Вася, ты же меня сам предупреждал, чтобы я никому ничего не рассказывал. Не нравится мне твой попутчик, сует нос в чужие дела. А гостиница эта еще больше не по душе. Сдается мне, что здесь аура неподходящая. Давай выберемся на воздух, прогуляемся и поговорим. Надеюсь, ты быстро все вспомнишь.

Василию ничего не оставалось, как согласиться.

Они вышли из гостиницы и направились в сосновый бор.

В тени вековых сосен дышалось легко.

Скротский чуть опережал Василия, ступал мягко, тянул с разговором, распаляя у того нетерпение. Загадочность, с какою он вел себя, давила и пугала. Лишь углубившись в неухоженную окраинную часть соснового бора, Вадим остановился.

– Признайся мне честно, Вася, ты всех водишь за нос, да? – Засмеялся раскатисто и довольно, будто открыл для себя истину. Но когда не последовало ответа, продолжил: – Только мне не вешай лапшу на уши. Я тебя отлично понимаю… Кто этот твой попутчик? Из полиции? Мне ты можешь открыться. Ведь ты не думаешь, что я тебя продам? Надежнее меня у тебя и друга-то нет. Я все вижу, дружище, ты хочешь обуть полицию. Значит, им что-то стало известно? Но откуда? На чем ты прокололся, неужто на чем-то застукали? Или она проговорилась? Но ведь ты же был уверен, что с нею все уладил. Ты же принял ее условия. Чего ей еще надо?

Слова Скротского, полные таинственности, привели Василия не просто в замешательство, но в абсолютное недоумение. Ибо в них он уловил намеки на что-то нечистоплотное, конфликтующее с полицией. И это камнем ложилось ему на мозг. Он ничего не понял и ответить был не в состоянии. Сумел только неловко на ломающихся ногах подойти к торчащему из травы замшелому пню и уставиться на него, как на диво дивное. Скротский затоптался сбоку, продолжая неотступно давить.

– Нет, Вася, с тобой не соскучишься, ты же всегда шебутным был, а сейчас как пыльным мешком ударенный. Ты что, и правда память потерял? – спрашивал уже не первый раз, и делал это умышленно. Знал, что еще неоднократно будет задавать подобный вопрос, чтобы создать необходимый эффект доверия, при котором его рассказ будет принят безоговорочно. – Никак не могу привыкнуть к тому, что я должен тебе рассказывать о тебе же самом. Ну да ладно. Тогда слушай, хотя ты это хорошо знаешь без меня. Кстати сказать, фамилию свою ты мне, Вася, так ни разу и не назвал. – Скоротский перевел дыхание, как бы настраивая себя на тон рассказчика. – Познакомились мы в вагоне поезда, почти сутки пилили с юга в одном купе. Ты провожал любовницу с курорта, а я ехал с похорон родственника. Как ни странно, мы все тащились в один и тот же город. Так совпало. И это нас сблизило. – Вадим помолчал. – А потом ты не раз наведывался в наш город. К своей любовнице. Сам ты не здешний. Я никогда не допытывался, откуда ты накатывал. А ты не откровенничал. Несколько раз я снабжал тебя ключиком от квартирки моих родственников, они проживали тогда за бугром. Все было шито-крыто. Пока мужу кто-то не стукнул. Он вас выследил и устроил крутую разборку. Но ты его пришил на глазах у любовницы. Она была единственный свидетель. И ты сделал ошибку, друг Вася, что оставил ее в живых. Я тебе потом намекал, что надо убрать свидетеля. Однако ты меня не услышал. Она прикрыла тебя от полиции, но сразу выкатила арбуз, чтобы ты женился на ней, иначе – тюрьма. Ты сопротивлялся, а она забрюхатела от тебя. И тогда ты неожиданно пропал. Я тебе звонил много раз, но ты на звонки не отвечал и сам мне ни разу не звякнул. Не возьму в толк, зачем ты устроил всю эту катавасию с потерей памяти? Она иногда звонила мне, про тебя выспрашивала, но что я мог ответить, я сам в полном тумане. Сейчас уже не звонит. Тут на днях встретил на улице, прошла мимо, коза, даже не посмотрела в мою сторону. Но теперь я понимаю, почему. Значит, настучала в полицию. Слушай, но тогда бы и меня не обошли. Однако меня полиция не потревожила ни разу. Ничего не соображу, Вася. Может, ты чего-нибудь объяснишь? Давай, растолкуй.

Василия шокировала такая информация, ударила под дых, в нее не хотелось верить. Но как не верить, какой смысл Скротскому врать, зачем? Страшно думать, что все это происходило именно с тобой.

Пень перед глазами расплылся в черное пятно, а лицо Скротского стало походить на оскал дикого зверя. Зеленая трава почернела, стволы деревьев выстроились черными обгоревшими пиками. Лучи солнца сквозь ветви вонзались в землю острыми черными дротиками.

Не такой истории он ждал, не такой хотел. Но ясно понял, что в городе есть еще «она», которая может подтвердить или опровергнуть эту историю и которая почему-то не отозвалась на объявление по телевизору.

А Вадим продолжал вкрадчиво говорить:

– Знаешь, когда я увидал тебя по ящику, опупел от удивления. Сразу почуял, что тебя кто-то нарочно рисует на экране, сообразил, что здесь не все чисто. А еще кажется мне, если за всю неделю она ни разу тебе не позвонила, значит, точно заложила. Ведь она в натуре брюхатая. Ты, получается, все-таки накачал ее. И все же не дохожу мозгами, зачем тебя нарисовали на экране? Может, ты еще где-нибудь не кисло наследил? Может, за тобой не один криминальный хвостик тянется? С чего бы полиции тебя на поводке водить?

Василий не стал разубеждать Скротского, что Пантарчук не полицейский. Пропало всякое желание разговаривать, настроение окончательно испортилось. Даже исчезла способность мыслить. Только едва царапалось в полушариях, что он не хотел, чтобы это было правдой. Не мог он быть убийцей, не мог.

Ему бы все это отшвырнуть от себя и дать пинка Вадиму. Но он терпеливо выслушивал Скротского, нудившего, что Василий всегда был скрытен, немногословен, непредсказуем и крут. Что иногда мог выкинуть такой фортель, аж волосы дыбом вставали. Кроме того, хорошо сек в компьютерах, за пояс затыкал многих.

Это уточнение убило Василия, оно подтверждало, что Скротский знал его.

Вдобавок Вадим назвал номер телефона женщины, мол, позвони, убедись в правдивости моего рассказа.

У Василия задрожали руки, когда он набирал номер. Надеялся, что никто не ответит, но ответил мелодичный спокойный женский голос. В эту секунду вспомнил, что не знал ее имени, глянул вопросительно на Скротского, а тот отошел и отвернулся. У Василия сдавило горло, голос сел.

Женщина несколько раз повторила «Алло» и тоже замолчала. Ждала, слушала его дыхание. Потом хмыкнула:

– Ну, что молчишь? Знаю, это ты, Васька. Объявился наконец. Сволочь ты, Васька. Сбежал. Даже фамилию не оставил. Врал про любовь. Врал, что сына хочешь. А я, дура, поверила. От тюрьмы тебя спасла. Сын у меня будет, Васька. Твой сын.

Василий попытался проглотить комок, застрявший в горле, но тот не двигался. Руки и ноги стали ватными, по телу волнами прошла дрожь. Ужасно, но Скротский оказался прав. Душа разрывалась. Василий отключил телефон и сник.

А Скротский предложил проехать на квартиру, где, как он убеждал, Василий встречался с этой женщиной. Возможно, там что-нибудь вспомнится.

Сосновый бор остался позади. Такси довезло до микрорайона «Соцгород». Вышли на улице Баумана, у кирпичного дома послевоенной постройки. Тяжеловатая архитектура. Крепкая кладка с выветренными от времени швами.

В темном обветшалом подъезде на площадке первого этажа Скротский достал из кармана ключ и вставил в замочную скважину одной из дверей. Василий не мог вспомнить ни подъезда, ни этих старых двойных дверей с засохшими потеками краски. Но и Скротский никогда не бывал в этом доме, его вел Прондопул.

Вадим два раза повернул ключ, толкнул дверь от себя, та охнула и растворилась. Переступили порог и очутились в длинном коридоре. Стены в несвежих тусклых болотного цвета обоях с аляповатым нечетким рисунком. Высокий серый потолок. Поношенный коврик у двери. Старенькая вешалка для одежды и такая же тумбочка с желтым телефоном.

Дверь в ванную приоткрыта. Вадим щелкнул выключателем. На белой стене горит желтым светом пыльный плафон. Из носика крана в ванну капает вода. Капля медленно набухает, тяжело виснет и срывается вниз, шлепаясь на днище.

Сквозь окно в комнату через тонкие шторы в сине-белую полоску пробивается неяркий свет. На стенах крошечные репродукции авангардистов, безвкусные постеры.

У Василия на душе было тоскливо и тошно. Им стали овладевать беспокойство и нервозность. Он словно погружался во что-то противное и чуждое. Сделалось душно. Василий ринулся к двери. Прочь из квартиры, прочь.

Он распахнул дверь и вздрогнул: перед ним стояла молодая женщина. Приятной наружности, с красивыми глазами. И животом, выпирающим вперед, под широким синим платьем со смешными оборками понизу. Чуть взъерошенный ветром короткий крашеный волос и длинная челка, ниспадающая на глаза. Она отбрасывала ее пальцами набок. Взгляды встретились.

Он застыл, понимая, кто перед ним. Мозг набух, пытаясь вытащить из прошлого это лицо, однако тщетно.

Она шагнула в квартиру, оттеснила Василия вглубь прихожей и бросилась ему на шею:

– Васька, негодяй, стервец, подонок, милый мой убийца, я знала, что ты никуда не денешься, все равно вернешься ко мне! Ведь лучше меня нет, не бывает! Правда? Скажи, правда? – Стала хлестать его по щекам и целовать одновременно, смеясь каким-то жадным пожирающим хохотом.

Василий растерянно отвел свои руки назад и не прикасался к ней. Все пытался сообразить, почему она очутилась тут. Мысли замыкались на одном ответе: это Скротский устроил встречу, значит, заранее спланировал. А как иначе, если за время их общения Вадим никому не звонил.

Женщина, не отрываясь, висела у Василия на шее и в унисон его мыслям жужжала на ухо:

– Когда ты позвонил, убийца несчастный, я поняла, что ты в городе. А раз ты в городе, то можешь наведаться в эту конуру. Не стой столбом, обними меня, развратник! Знаю, хочешь забраться ко мне под подол. Там ничего не изменилось. Только животом ты меня наградил. Но это скоро пройдет, не так много ждать осталось. Уж тогда держись, Васька, я тебе спать не дам. – И она еще крепче прижалась к нему.

Василий неуверенно положил дрожащие ладони на ее выпуклые лопатки и оглянулся на Скротского. Зря он его подозревал, тот, видно, был ни при чем.

Вадим стоял у стены под репродукцией картины с зимним пейзажем. С выражением на лице, дескать, в ваших делах мое дело – сторона. Он знал наверняка, что все шло, как должно идти.

Василий отвел руки от лопаток женщины, сжал ее плечи и оторвал от себя. Ее лицо было чужим, недобрым, неприятным. Он не знал его. Она захлебнулась от возмущения:

– Не ломайся, Васька! Посажу, посажу, негодяй! Нашел другую? Глаза ей выцарапаю, и тебя придушу! Забыл, что тюрьма по тебе плачет? – Голос стал жестким и непримиримым. – Я нож припрятала, каким ты пырнул моего мужика! – прошипела. – Лезвие в крови, а на ручке – твои пальчики, Васенька. Упеку, как миленького! Сдохнешь в тюряге! Проси прощения, гад, не зли меня больше! – Вцепилась Василию в горло.

Тот с хрипом попятился, оттолкнул женщину от себя. Отступал до тех пор, пока не уперся спиной в стену. Тогда вмешался Скротский, увещевая рассвирепевшую женщину:

– Тихо, тихо, тихо, Эмилия, не ори у порога. Успокойся, бешеная дура! Лучше чердак прочисти! Хочешь посадить отца своего ребенка? Вон пузо надуто, на нос лезет. – Затем глянул на не менее взъерошенного Василия. – Скажи ты ей, что сделаешь, как надо, чтобы заткнулась. А то что с дуры взять, и правда в полицию заметет, не расхлебаешь потом.

Но угроза возымела обратное действие. Василий вдруг покрылся красными пятнами, негодующе вспыхнул и выкрикнул в лицо Эмилии:

– Я вас впервые вижу! Я не знаю, кто вы такая!

Вадим не ожидал этого, вроде все шло, как по накатанной колее, и внезапно поломалось в один миг. Он замахал руками, что-то непонятное забубнил, выпячивая губы, и начал зачем-то щелкать выключателем на стене. Люстра в прихожей лихорадочно заморгала.

Эмилия снова дико осклабилась и стала хлестать Василия по щекам. Он заслонялся руками, пытаясь схватить ее запястья, но она визжала, не даваясь. Его щеки пылали.

Скротский пришел в себя, грубо оттеснил Эмилию, прорычал в ее искаженное лицо:

– Уймись, сумасшедшая! Он правду говорит. Не помнит никого. Амнезия, понятно? Амнезия у него! Вот такие дела!

Однако ярость не оставляла Эмилию.

– Я ему сейчас вторую амнезию устрою, – визжала. – У него не только амнезия в квадрате будет, у него полная импотенция наступит!

Но Скротский все дальше оттеснял ее от Василия и, зажав в углу, несколько раз повторил слышанное от Пантарчука.

Эмилия долго препиралась, бунтовала. В конце концов выбилась из сил и отступилась. Недоверие, любопытство и уныние смешались в глазах. Между тем смятение длилось недолго. Женщина быстро оправилась и выступила на середину прихожей.

– А мне все равно, помнит или нет, – заявила без обиняков. – Обещал жениться, пусть женится, а то я отправлю его туда, где Макар телят не пас, тогда быстро все вспомнит, – угроза не казалась наигранной.

Скротский скорчил гримасу бессилия, развел руками, потом отчаянно махнул, мол, пошли вы все подальше, и отошел.

– Разбирайтесь сами, моя хата с краю. – Отвернулся.

Эмилия напирала, показывая на свой живот и с диким выражением в глазах, как выстрелы из ствола, выбрасывала сквозь зубы слова:

– Это твое, твое, твое, твое, твое.

– Нет, не знаю, не помню, нет, – сопротивлялся Василий.

– А я знаю! Я все помню! Я точно говорю! Не потерплю твое издевательство! Память потерял! Все мужичье на один манер врет! Сначала запустят сперматозоиды, а потом память теряют! Я тебе потеряю, Васька! Вмиг отыщешь! Я не та серая блошка, какую можно под ноготь загнать! Я сама тебя загоню, где даже волкам жить страшно! Не вспомнишь, иду в полицию! – кричала ему в лицо, ударяя кулаком в грудь.

– Ну, не знаю, я же не виноват, что не помню, – вдавливая себя в стену, взмолился Василий, – в больнице говорили, что память может вернуться. Вы потерпите, она обязательно вернется, я верю, что вернется, – растерянно моргал, – вы потерпите.

– Ты чего мне выкаешь? Я тебе не продавщица с рынка, чтобы терпеть хамство! Немедленно возвращай свою память! – потребовала. – Даю срок до завтрашнего дня! Не вспомнишь – хана тебе!

Василий чувствовал себя выжатым лимоном. Все переплелось в нем. Душа металась в безысходности, нерешительности, недоверии, возмущении и противодействии. Требования Эмилии были невыполнимыми, ибо перед глазами стояла Диана. И какого черта появился этот Вадим? Все переломал. Стало так плохо, что дальше некуда. Навалилось разом, придавило тяжелым грузом. Возникло чувство вины.

Скротский шмыгнул к входной двери.

Василий бросил ему вслед обреченный взгляд, теряя призрачную опору и всякую надежду на спасение от Эмилии. Бессилие сковало. Впрочем, можно было бы перешагнуть через немощь, оттолкнуть женщину и хлопнуть дверью, но сомнения, сомнения съедали.

Наконец откачнулся от стены и вяло пошел в комнату. Эмилия опередила, подтолкнула в кресло, прыгнула ему на колени и обняла за шею. Он стерпел, потому что вцепилась крепко, и стала перечислять его родинки на теле, его привычки, его поведение в постели. Потрясла точностью описания. Стало горестно и больно. Показалось, что начинает терять Диану. А Эмилия старалась: уговаривала, запугивала, плакала, смеялась. Соскакивала с колен, бегала по комнате. Приседала на корточки, заглядывала в глаза. Закатывала истерики. Прижималась, целовала.

Он окаменел.

Вечером она разделась, ходила перед ним голая. Застелила постель, легла, звала к себе. Он не шелохнулся. Не понимал, зачем находится тут. Она была чужой, с чужим запахом, с чужой красотой.